в наших глазах

      Данте не помнил, через сколько часов после закрытия входной двери ушедшими бандитами он вышел из двустворчатого шкафа, спасшего его жизнь.       Вергилий ушёл. Почему? Почему он ушёл к тем, кто убил их родную маму? Почему он бросил его? Почему он ничего не сказал, когда на него наставили оружие? Кто эти люди в кожаных куртках, ворвавшиеся в их дом?              Мальчик неверяще опустил глаза вниз, боясь сделать лишний шаг от парализовавшего всё его маленькое нутро липкого страха.       Он смотрел. И смотрел, и смотрел, и смотрел, пока, казалось бы, картина длинных пшеничных волос матери в луже её собственной крови не отпечаталась на сетчатке его светло-голубых глаз.       Никто не хотел бы смотреть на это, но Данте не мог даже двинуть голову в сторону, настолько он не верил в происходящее и мечтал проснуться от этого кошмара под недовольное бурчание старшего брата и ласковое поглаживание тонкими мамиными пальцами его серебристых волос.       Затхлый, тяжёлый, пробирающий до мурашек запах смерти настиг Данте спустя несколько часов: и он не смог больше стоять на месте. Мальчик обессиленно упал на колени, и вдруг почувствовал под кончиками своих пальцев ледяную, густую субстанцию.       Кровь их мамы. ***       Серые, обшарпанные стены приюта встретили младшего близнеца холодом безысходности и невообразимым, горьким чувством одиночества.       Сюда Данте попал не по своему желанию, конечно же. Да и какой ребёнок захочет оказаться в этих неприветливых серых стенах, из-за чего это учреждение ещё больше походило на тюрьму для самых отъявленных преступников?       Приют был огромным трёхэтажным монстром с множеством дверей, скрипящих при даже небольшом с ними взаимодействии, иногда проседающими под ногами трухлявыми половицами и огромной железной лестницей в центре холла. Лестница была украшена мрачными витиеватыми узорами по бокам и была чёрная-чёрная, как крыло ворона.       Учреждение для осиротевших детей оказалось крайне неприветливым изначально: непонимающего Данте чуть ли не силком, крепко держа рукой с длинными ногтями его маленькое запястье, водили по бесконечным узким коридорам, что-то грубо рассказывая и показывая, словно он был виноват в том, что внезапно потерял всех родственников, а каких-либо дальних опека даже не то чтобы не нашла, а, как думает мальчик, не захотела искать.       Остановившись у одной из похожих на сотни других в этом здании комнат, воспитательница открыла громко скрипнувшую деревянную дверь. Её холодная, костлявая рука коснулась плеча ошарашенного увиденным Данте, подталкивая его войти в свой новый дом.       Небольшая комната с низким потолком вмещала в себя восемь абсолютно идентичных кроватей, стоящих буквально нос к носу друг к другу. Все они были застелены, хоть и небрежно, но было видно, что это делали будто бы в спешке. Данте увидел нетронутую кровать вдалеке, в самом тёмном углу комнаты. Наверняка, это для него.       - Располагайся. - своим скрипучим голосом приказала воспитательница, и закрыла печально скрипнувшую дверь за спиной мальчика, наконец оставив его одного.       Данте на ватных ногах прошёл к своей новой обители в виде маленькой, едва вмещающей одного человека, кровати, и опустился на неё, свесив ноги к деревянному полу с облупившейся на нём краской и лаком.       Невидимые, тёмные руки резко подобрались к горлу, прервав размеренное дыхание, и младший близнец наконец дал волю горьким слезам. Они текли горячими ручьями по его раскрасневшимся щекам, и он тщетно пытался утирать их рукавом белой рубашки. Ещё его, родной рубашки. Ту, которую так тщательно стирала своими тонкими, нежными руками мама. А потом и наглаживала, чтобы её ребёнок не ходил в мятом. Ещё была чёрная рубашка, которую постоянно носил..       «Верг…» - горечью пронеслось родное имя в уставшей от переизбытка произошедшего за два дня голове.       Данте понимал лишь одно: ему бы очень хотелось вновь лечь к угрюмому старшему близнецу на колени, и попросить его почитать. Как же он читал! Порой даже лучше мамы. Вергилий очень любил книги, он читал всегда и везде, даже под покровом ночи порой Данте находил его за чтением под одеялом с папиным фонариком в руках.       Данте понимал лишь одно: он спасёт брата любой ценой, он найдёт его, обнимет, и больше никогда, никогда, никогда не отпустит. ***       - Как тебя звать, седой?       - Данте..       - Короче, седым будешь!       Его «сокамерники» были крайне неприветливы с самого начала. Конечно, Данте резко отличался от них. У него были серебряные волосы, своеобразное каре (которое ему ещё стригла мама), светло-голубые глаза с белыми ресницами, фарфоровая кожа без каких-либо шрамов или царапин, и ни одного выбитого зуба. Как быстро смекнул Данте, последнее особенно стало его привилегией: у многих детей здесь зияли дырки, когда они широко и гадко улыбались, насмехаясь над ним и его отличностью от других здешних ребят.       Исковерканное имя так и закрепилось за младшим близнецом, как и насмешки по поводу его крайне необычного для советских людей цвета волос.       Как только Данте оказался в приюте и увидел здешних обитателей, он понял, что жить легко ему тут попросту не дадут. Он словно был белой вороной, как в прямом, так и в переносном смысле.       Однако, не над одним им издевалась осиротевшая детвора: была и ещё одна девочка с резко выделяющимся внешним фактором.       - Над тобой тоже издеваются, да? – как-то раз за обедом присел к молчаливой девочке Данте, взвесив все «за» и «против». Ему, как гиперактивному и общительному ребёнку, крайне не хватало собеседников. Никто из детей не хотел говорить с общепринятым изгоем, ведь тогда они пойдут против большинства. Жизнь в приюте и так не была сладкой, так что никто не лез на рожон.       Девочка нахмурила свои чёрные брови, сведя их к носу с едва заметным шрамом, и недоумённо подняла на подсевшего к ней мальчика взгляд. Данте внезапно почувствовал диссонанс.       Правый - карий.       Левый - голубой.       - У тебя красивые глаза. – без всякого злого умысла восторженно подметил ошеломлённый Данте, впервые за всю свою небольшую жизнь видя нечто подобное. Мальчишка искренне и лучезарно улыбался, несмотря на насупившуюся и словно готовую к атаке девочку.       Её лицо неожиданно смягчилось, а уголки тонких персиковых губ приподнялись. Да, широкая улыбка Данте оказалась заразной.       - Классные волосы. – тихо проговорила она, и вернулась к скудной трапезе. ***       Данте и, как впоследствии оказалось, Мэри стали чаще общаться. Да, она явно была не из самых разговорчивых-максимум из неё можно было выдавить лишь пару несложных предложений, но одно её присутствие и участливая лёгкая улыбка делали своё дело-дни в приюте если не пролетали незаметно, то достаточно ускорились.       Мэри и Данте были вместе. Неразлучно, они держались друг за друга, как за спасательный круг.       Они чувствовали единение друг с другом, когда тихо разговаривали ни о чём, сидя на небольшой лестнице, ведущей к крыше трёхэтажного приюта. На данную лестничную площадку никто никогда не заходил, а железная, небольшая дверь на крышу была вечно заперта массивным замком.       Ступени были ужасно холодными. На улице стояла суровая зима, и Данте с Мэри смотрели в небольшую форточку, прижавшись друг к другу, ища столь желанного любому живому существу тепла.       - Почему ты оказалась здесь? – прошептал мальчик, повернув голову к подруге и заглядывая в её разноцветные глаза.       - А ты? - вопросом на вопрос ответила Мэри, слегка нахмурившись. Она была довольно вспыльчивым человеком, и если погладить её против шерсти, то даже своему другу она может сказать пару ласковых или обиженно молчать целый день.       - Я первый спросил. - проказник высунул язык и задорно заулыбался, осознавая свою победу.       Мэри тяжело, слишком тяжело для восьмилетнего ребёнка, вздохнула.       - Я расскажу. - едва слышно проговорила девочка, и краем глаза увидела просветлевшую от согласия мордашку Данте. - Но не сейчас. - до её ушей донёсся разочарованный вздох мальчика.       - Я тогда тоже не буду рассказывать. - сложив руки на груди и показательно отвернувшись, наигранно фыркнул Данте, и услышал тихий смешок. ***       Жизнь в приюте была крайне тяжёлой и несправедливой, особенно для детей, не знавших о «правилах улиц» и «дворовских законах». Многие маленькие сироты не понимали, почему их могут избить буквально за то, что они слишком громко говорят или просят добавки в столовой. Однако, по поводу второго Данте сразу понял, что кормить их тут вообще не особо хотят: еда была очень скудной и крайне невкусной. Засохший, порой чёрствый, маленький кусочек хлеба, почти полное отсутствие мяса (полусырые котлеты точно не были из оного), ложка слипшейся крупы, и суп, который и «супом» было назвать сложно, так как вода с двумя-тремя кусочками картофеля точно не была тем самым борщом, который так любила готовить ему мама. Да, и не только ему. Вер..       Данте запретил себе вспоминать всё то, что произошло с ним до попадания в эти серые и обшарпанные стены. Он просто не выдержит, если начнёт перебирать в своей голове те светлые и полные искреннего счастья моменты единения с семьёй, которой больше нет.       Приют был крайне жесток ещё и своими уставами и правилами.       Крайне строгий распорядок дня, расписанный по минутам, запрет выходить за пределы приюта или находится на улице в неположенное время, воспитатели, которые не брезговали пользоваться розгами при малейшем неповиновении, запрет любых передачек из «внешнего мира», коим прозвали здешние ребята мир за стенами своей «тюрьмы».       Учреждение было ограждено чёрным, высоким забором, и маленькому Данте с Мэри ни в какую не получалось забраться наверх, на стоящие буквально в метре от железных оков заброшенные гаражи. Даже забирались друг на друга (пока воспитатели отвлекались на остальных детей), но никак.       Значит, нужно подождать.       Данте дождётся, обязательно дождётся.       Он, даже будучи не особо смышлёным ребёнком, понимал, что выбраться пока не сможет-им с Мэри попросту не дать отпора нескольким взрослым, да и устроить своеобразный «бунт» не получится: они ещё слишком малы и слабы для этого. ***       Тёмными, холодными и одинокими ночами, не имея возможности уснуть из-за кошмаров, почти регулярно посещавших его, наивный ребёнок иногда думал о том, почему же Вергилий не спасает его от всего этого ужаса.       Не приходит за ним, как делают старшие братья.       Данте было очень, очень, очень тоскливо. Он понимал, что эта мечта крайне глупа и наивна даже для восьмилетнего мальчика, коим он и являлся.       Однако, эта греза не отпускала, особенно когда он смотрел в мрачную темноту не видящими ничего от горьких слёз глазами.