Нас двое

Дохуя проблем, но ты не одна из них

Олег заебался. В этом нет ничего удивительного с учетом того, что он находится в самом эпицентре гадюшника, по нелепой случайности зовущегося домом. Малибу, залитый туманом пляж с пальмами, пентхаус в два этажа. Олег зовет семьей сборище продажных блядей и, наверное, это неправильно, но вполне закономерно: у Олега грязный бизнес и такое количество бабла, что оно много лет уже не имеет никакого значения. Для него — не для них. Бляди его деньги любят и улыбаются вышколено, пока он на них тратится. Олег содержит такое количество людей, что по праву может зваться филантропом, будучи торговцем оружием и наркотиками. Он далеко не дурак и все понимает, но все же рад бы был обмануться. Хотя бы насчет матери. Новогодняя калифорнийская ночь бархатная. Звенят бокалы и смех, играет музыка, женщины ослепляют бриллиантовыми браслетами и откровенными вырезами брендовых платьев, мужчины попрятались в отглаженные дорогущие смокинги и говорят друг с другом по-английски с отчетливым русским акцентом. Какой смысл говорить на родном языке, когда нет родины? Пока ты можешь сорить деньгами, не считая, ты везде уместен. «Дом там, где задница в тепле», — сказал один дружелюбный таксист красивому русскому мальчику в свитере крупной вязки. Олег сидит на дереве и смотрит в темноту. Дети одного из членов «семьи» просят его слезть — жалобно, как милостыню. Они не наигрались еще — никто в этом проклятом гадюшнике никогда не может наиграться. Даже Олег. Орел или решка? Можно сыграть в карты, поставив на кон дом и пляж. Дети уходят, ничего не добившись, но вместо них появляется Дима, сияющий в ослепительно белом костюме, как луна. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он по-русски. — Как-как, — буркает Олег. — Грейт! Дима спокойно улыбается и ничего больше не говорит, но Олег все-таки слезает с дерева. Окидывает Диму внимательным взглядом, поправляет ему черную бабочку. — Красавец, — усмехается краем рта, и требовательно протягивает ладонь. Дима достает монетку из заднего кармана брюк и на Олегов вопросительный взгляд коротко отвечает: «решка». Олег подкидывает квотер — тот трепещет серебристым мотыльком, крутясь. — Орел, — улыбается, перевернув шлепнувшуюся в ладонь монету. — Значит, в спальню пойдем. Дима не задает вопросов и никак не комментирует — он не приучен разбрасываться пустыми словами, и за это Олег его любит больше других, хотя именно с Димой он был бы не против перекинуться парочкой фраз ни о чем. Дима вообще был удачным приобретением — как человек, на личном опыте знающий, что люди продаются и покупаются, Олег мог себе позволить формулировать именно так. Дима понимал его с полувзгляда — ему никогда не надо было ничего объяснять. Его звали «ДС», потому что лаконичное «дело сделано» от него можно было услышать чаще всего, он метко стрелял и не был сентиментален. Если бы жизни Олега угрожала беременная женщина, Дима пристрелил бы её, не задумавшись ни на секунду. И, наверное, это было плохо, но Олег ценил его за исполнительность и надеялся, что Дима не окажется такой же продажной блядью, как мать. Олег закрывает дверь спальни и прислоняет к ней Диму. Один его телохранитель как-то в шутку задал Диме вопрос, считается ли пидорством дрочить своей правой рукой, и словил пулю в лоб. Больше про особые отношения Димы с боссом никто не заикался — приняли как данность. Люди вообще удивительно сговорчивы с теми, у кого есть деньги и стволы. Дима неторопливо расстегивает пиджак, глядя сверху вниз, пока Олег бесцеремонно лапает его за задницу. Димкина задница успокаивает куда лучше лопающейся под пальцами пузырчатой пленки, так что, если бы Олег мог, он бы вообще её из рук никогда не выпускал. Дима расслаблен и обманчиво мягок с виду, но его граничащему с равнодушием хладнокровию Олег всегда завидует. Сам он точно вырублен из камня, собран из одних агрессивно-резких черт, но на самом деле куда уязвимей Димки, хоть мать и зовет его обидчиво зверем. Зверь или нет, а Дима его приручил незаметно, привязал к себе намертво. И это было опасно и непростительно глупо, но Олег всегда любил рисковать. Орел или решка? Ему сегодня везет. Жизнь хороша. Дима раздевается неспешно, почти в замедленной съемке — на грани издевательства и транса. Олег от костюма избавился в несколько рваных движений и теперь рычит ему в шею, мешая в попытке ускорить процесс, дергая ремень из его брюк, залезая горячими ладонями под накрахмаленную рубашку с мелкими перламутровыми пуговицами. Дима улыбается, зная, что все будет так, как он решит — Олег позволяет ему непозволительно много. Но в отличие от Анны Петровны Дима знает, как и в каких дозах предоставленной свободой надо пользоваться, чтобы оставаться в шоколаде. Рубашка падает на синий пуф поверх белоснежного пиджака и черной бабочки, лакированные туфли отодвигаются в сторону, брюки Олег с него снимает уже почти насильно, но Дима все равно аккуратно их складывает, потому что в глубине души он та еще сука. Впрочем, у таких, как Дима, нет души. Они идут в душ, в четыре руки смывают с друг друга улицу и чужие прикосновения, а потом Олег сгружает его на свою огромную кровать бережно, как девочку, и это смешно, но Дима не смеется — он никогда не смеется. Только улыбается — нечасто, но ослепительно, как актер. Олег дает волю рукам — трогает везде. Олег любит трогать, а Дима — убивать людей и свежевыжатый сок, но это мало относится к делу. Олег загорелый и сухой, и его ладони на алебастровой Димкиной коже смотрятся контрастно. Олег припадает к его родинкам губами, кайфуя, трется щекой о холодное бедро прежде, чем обхватить ладонью полувставший член. Дима молчалив и красив, как греческая статуя, почти нечеловечески спокоен, но Олегов пыл это не охлаждает. Он азартен, поэтому, чем неподвижнее и тише Димка в постели, тем сильнее ему хочется его расшевелить, добиться стонов, сбившегося дыхания, потеплевших глаз и красных щек. Оживить Димку — это очень интересная сложная игра, правила которой Олег постепенно, методом проб и ошибок, начинает понимать. С Димой не хочется и не получается грубо, поэтому Олег с ним ласков, как ни с одной зажатой одноклассницей или дорогой грудастой шлюхой ласков не был. Касается почти невесомо, чаще сухими губами, чем пальцами, не спешит, усилием воли сдерживая рвущуюся наружу звериную страсть и желание обойтись без прелюдий. Олег успел выяснить, что касаться сосков бесполезно — на это Дима не реагирует вообще. Но с руками совсем другое дело. Если погладить по запястью и сцепить руки, прижав к простыне над головой, голубые Димкины глаза темнеют, и можно даже поймать дрожь — почти незаметную, но очень сладкую, как любая трудная победа. Олег боготворит его спину. Зарывается носом во влажные после душа волосы, горько пахнущие грейпфрутовым шампунем, выцеловывает линию от шейных позвонков до копчика, прикусывает бледную ягодицу и возвращается к унизанным родинками лопаткам. Димка мычит в подушку еле слышно, тянется обхватить свой член ладонью, но Олег ловит запястье и заводит руку ему за спину, не разрешая. Медленно, так медленно, Дима, я тоже умею играть. Если бы кто-то из «семьи» узнал, как тягуче-неторопливо резкий Олег может заниматься любовью с бесчувственным Димкой, то уверовал бы в Бога, ведь раз это возможно — возможно все. Олег растягивает его скользкими от смазки пальцами, оглаживая бархатные стенки, и с жадным трепетом прикладывается к Димкиным лопаткам губами, когда тот сжимается. Кто-то мог бы назвать происходящее блядством, но блядство — оно только за деньги, а Димка с ним… На самом деле, Олег не знает, зачем Димка с ним. Он не из тех, кто влюбляется, не говоря уже о том, чтобы кого-то любить. У него холодные глаза и нет моральных рамок, и, наверное, это должно быть тревожным звоночком, но от его мягкой улыбки Олега кроет, и он ведется глупо, как мальчишка-спермотоксикозник. Ведь если даже Дима ему не предан, вообще непонятно, почему Олег еще не сыграл в русскую рулетку с шестью патронами в барабане. Осечка? Внутри Димка горячий, не то что снаружи. Он приподнимается на локтях, и Олег сильно сжимает его бедра, не думая уже ни о чем, кроме того, какой он узкий, желанный, его. И когда Димка, наконец-то, стонет — негромко, низко, протяжно — Олегу хочется признаться ему в любви, и это еще глупее, чем рассчитывать на преданность, но он так одинок на этой перенаселенной планете, что уже не может быть умным. И, когда они сидят на берегу океана, сбежав от охранников, родственников и прочих зависящих от Олега людей, и смотрят на бесшумно набегающие на песок лазурные волны, Олег, в котором романтик, как показала практика, все-таки, не умер, предлагает, как бы между делом: — Давай уедем? На другой континент. Скажем, в Австралию. На кенгуру будем смотреть. Ты вот видел кенгуру? — В зоопарке. — В зоопарке и я видел, — усмехается Олег, пропуская белый песок сквозь пальцы. — В сущности, не имеет значения, куда, лишь бы подальше отсюда. Ты поедешь со мной? Дима смотрит на горизонт задумчиво, а Олег разглядывает его профиль внимательно, резко осознав, что не представляет, о чем он думает. Но Олег готов рискнуть. — Выпадет решка — останемся, — говорит Дима, протянув ему монетку. Олег усмехается. Квотер взлетает, крутясь, падает в ладонь. Предвкушение искрится в груди боязливым нетерпением. Олег переворачивает монетку. — Блять, — емко комментирует он, глядя на цифры. — Перекидывай, — спокойно говорит Дима. Олег смотрит на него удивленно. Дима улыбается лучезарно. — Я ничего не видел, ну. Олег зеркалит улыбку и подкидывает монетку еще раз. Квотер крутится, трепеща. — Орел, — выдыхает Олег. Никогда в жизни он не смотрел на горбоносый профиль Вашингтона с такой любовью. — Тебе сегодня везет, — улыбается Дима. Волна с убаюкивающим шелестом набегает на берег. Олег привлекает Димку к себе за шею, касаясь лбом его лба. Дима может пристрелить его прямо сейчас, но он не стреляет.