Amnesie

— Нет, — строго отрезал Герман, сжимая мобильник в руке до жалобного хруста чехла. — Да, мальчик мой, — упрямо повторила тëтушка, — Такое событие происходит раз в пять лет! И, Германия, принимающая сторона пригласила тебя лично! Отказываться от приглашения будет очень нехорошо с твоей стороны. Мужчина прикусил тонкие губы. Каждые пять лет проводились «неофициальные» саммиты ООН, которые не были ни «неофициальными», ни саммитами и не для всех стран ООН. Раз в пять лет выбиралась «принимающая сторона», на усмотрение которой и рассылались приглашения, и, как правило, происходило это к Рождеству (поскольку почти всегда этой стороной был что-то из стран Европы), с опозданием в 3-5 дней. Тематику вечера определяла также принимающая сторона, но, как правило, всë было едино: как не одень гостей, как не укрась зал — бал останется балом. Где можно было поговорить «своим дружеским кругом», обсудив веселье, других стран, словно тот кто судит, сам не может быть судим. В этот раз принимающей стороной стал США… Отказать американцу было равносильно отказаться выполнять приказ под дулом пистолета. Особенно, когда на твоей территории больше сотни этих «пистолетиков» средней дальности… — Я… — неуверенно вздохнул мужчина, откинувшись на спинку стула, — Я подумаю, но мне нужно время, Австрия. — Сколько угодно, мальчик мой, — вздохнула женщина по ту сторону мобильного, после чего Германия быстро сбросил звонок. Он не собирался думать. Не собирался принимать решение идти или не идти. Не собирался даже пытаться отказаться от этого приглашения — он просто уйдëт раньше всех, сославшись на срочные дела. В его государстве уж точно найдëтся парочка неотложных дел… «Лишь бы не видеть Америку…» — фыркнул в мыслях немец, уставившись пустым взглядом на стол. Ноутбук, почти всегда работающий, ещë и с десятком открытых окон, сегодня грустно пылился среди разбросанных бумаг. Отчëтов, просто документов, даже расшифровками стенограмм за прошлое тысячелетие. Ящики были выдвинуты, жалобно провисая под весом макулатуры. Чистенький пол и серые стены уныло блестели в свете небольших ламп в потолке. Даже как-то бестолково вышло — заказал генеральную уборку, и во второй же вечер всё разбросал. А чашка остывшего кофе всë так же стояла на своëм привычном месте возле края, где-то рядом с документами о планах США относительно ядерного удара по ГДР. «Да и тëтушку тоже…» — добавил Герман, совсем закрыв глаза, — «Нет, я люблю еë… В конце концов, одному из нас она подарила относительно счастливое детство и неплохой старт для правления…» Но когда почти всю неделю только и слышишь от одного человека одни и те же вопросы и слова, так ещë и с еë неутомимостью, невольно задумываешься о небольшой самоизоляции… Но только ли из-за этого? Нет. Среди десятков листов, покрывающих стол, лежала та самая книга, раскрытая на странице с общей фотографией близнецов. Стоило только Германии вернуться из отпуска, как он немедленно достал эту проклятую книгу. Посмотреть на двух прекрасных близнецов вновь, унять своë любопытство… Прояснить что-то ещë, вспомнить, наконец, хоть что-то!.. Кроме тех нескольких ужасных дней. Когда немец только и делал, что спал, проживая старые события вновь и вновь, от двух разных лиц, в двух совершенно разных мирах, лишь иногда делая перерыв на час-другой. Даже прогуляться он не успел — в короткие перерывы на бодрствование хотелось поскорее выпить воды и уснуть обратно. Ну, может быть, ещё положить в желудок что-нибудь съедобное. Чтобы снова пережить кошмар из прошлого, снова увидеть его — давно забытую жизнь за двоих. Ведь что сам он помнил? Детство? Родителей? Друзей? Не смотря на то, что у стран многие показатели намного выше человеческих (в том числе память), он не помнил ничего. Самое первое, что всплывало в памяти — больничная палата в Берлине, боль по телу, и обеспокоенные голоса, женский и два мужских. И все трое — со странными акцентами. Холод и духоту одновременно. Белый потолок… И больше ничего. Словно в тот момент он очнулся от очень долгого сна. Эти три голоса обсуждали его, называли его ФРГ… Но ничего не говорили о ГДР. Он узнал о «смерти» брата едва-ли не случайно, разговорившись с молодым медбратом, ставившим ему капельницу… Все предпочли обойти его стороной, даже собственный близнец. — Ведь ты был ничем не хуже меня… — нежно огладил край личика брата Германия, грустно улыбнувшись ребëнку на фото, — Мы совершенно одинаковы… Как люди… У нас с тобой были одни родители, одно детство, одно лицо… Они единственные, кто не причиняли вред друг другу. Они единственные, кто волновались друг о друге: и пусть между ними были тысячи километров, они думали, каждый о другом брате. Пусть ГДР шпионил за ФРГ… Пусть ФРГ, прячась за дверями и стенами, слушал сплетни Франции и Великобритании (иногда выслушивая совсем уж интересные подробности, правда, не по делу), лишь бы узнать новости о брате… — И лишь вдвоëм мы были единым целым… — перестал улыбаться немец, переведя взгляд на пустую чашку кофе (хотя, вернее сказать было просто грязную). Без желания поднявшись из кресла, Германия прихватил с собой «керамического друга», выходя из комнаты в коридор. «Интересно, это та самая квартира, где мы жили, или другая?» — задержался у двери мужчина, подняв глаза на потолок. Сколько себя он помнил, в этой квартире никогда не проводился ремонт. Она будто бы существовала изначально, ещё до его выписки из больницы. Маленькая, но не микроскопическая, уютная, но с достаточно «деловая», в самый раз для жизни в полном одиночестве… Вот только загвоздка: планировка уж слишком походила на ту, что была у квартиры в его воспоминаниях. «Но таких квартир, как эта, в Берлине десятки… Я и ГДР… Мы могли выбрать любую из них, и я… Один мог поступить так же…» — машинально отпил остатки кофе Герман, запоздало вспомнив о его отсутствии в чашке. Ну, хлебнуть кофейной гущи — не смертельно. «Вы двое это осознанный шаг, за, между прочим, очень большие деньги и очень много времени! Правда, я ожидал только одного ребёнка… Но, то, что вас двое, вселяет в меня надежду на бо́льший успех…» — мерзко произнëс в голове голос отца, прямиком из воспоминаний, от которого Германию передëрнуло. Голос родителя, звучащий для большинства детей мягко и приятно, для немца был омерзителен… Нотки осуждения за само существование, яд и тлеющая злоба — вот что слышал он. Рука сжалась в кулак, зубы стиснулись в оскале от обиды и злости. Очень большие деньги… Конечно, ведь крайне важно было рождение именно страны-первенца. Если бы родился человек или «с неправильной кровью» всë бы пришлось начать вновь… Снова искать идеальную кровь, женщину с родственниками-странами, снова платить… А неудачного отпрыска тихо задушить подушкой или дать тому отравленного молока. — Никто до Вас не опускался до того, Третий Рейх, чтобы покупать детей… Как инструменты на рынке… Сразу парочку, чтобы если сломается один, второй мог послужить ещё немного… Даже если сломана жалкая часть и… «Я всего лишь часть тебя. И всегда ею был…» — всплыло воспоминание о младшем брате. Мысль оборвалась на полуслове. — Нет, не всего лишь частью… Совсем не так… — чуть дрогнувшим голосом возразил собственной памяти немец, однако дальше не продолжил. В кармане затрезвонил телефон, вырвав немца из собственных мыслей. Нехотя взглянув на дисплей, Германия убрал его обратно, бессильно прикрыв глаза. Подчинëнные так привыкли, что он никогда не брал отпусков или выходных, что, видимо, забыли о сегодняшнем дне… Ведь их бессменный руководитель никогда не позволял себе отдыхать. Можно было пересчитать по пальцам дни, когда немец не вышел на работу. Даже в государственные праздники, отправив секретаря домой, а Вальтера попросив не приезжать за ним, Германия, заперевшись в кабинете, работал. Или спал. Или, один раз в жизни, попытался сварить себе кофе посреди ночи (от великой скуки и сонливости). «За двоих работаете, герр ФРГ…» — заметил когда-то один из его сотрудников. И как тот был недалëк от истины… Работает, думает, даже живëт он — за двоих. Двоих, что по роковой случайности, по великой глупости пересеклись в нëм — словно два сросшихся между собой дерева. Одно семя, два ствола, но кроны навсегда запутались друг в друге. «Но… Как-то же я должен жить дальше? Пусть со знанием прошлого и…» — начал было рассуждать немец, но тут из коридора послышался тихий писк духовки, вынудивший его поторопиться на кухню. Отставив чашку в мойку, мужчина выключил таймер на приборе. Здесь мигали разноцветные лампочки, развешанные по шкафам, а небольшой стол аккуратно накрыт к ужину: две красивые тарелки на специально расстеленной скатерти, пара ножей и вилок, два бокала на тонкой ножке… Где-то на краю стола, совсем у стенки, стояла специальная подставка для телефона, где, в одной из вкладок, уже открыт нужный фильм. На подоконнике уместилась небольшая ëлочка в горшке, украшенная несколькими шариками (под некоторые веточки были заботливо поставлены подпорки) и парой шишек, возле дерева даже слышался запах хвои. А из духовки тянется прекрасный аромат запечëной курицы… Всë почти так же, как в тот вечер… Их вечер. Пусть старый телевизор теперь стал маленьким смартфоном, и пусть ëлочка совсем маленькая, и пусть на одном из мест только небольшая фотография близнеца… Это было то немногое, что позволяло ненадолго ощутить себя того — ждущего братишку в беззаботное Рождество девяносто года. Словно ещë и не было Евросоюза, не было кризисов, не было того, что есть сейчас. Словно он тот же счастливый мальчишка, и десяти лет не правивший… И сейчас из другой комнаты покажется брат, и они обязательно поговорят. Снова встретятся, снова встретят Рождество… Только душно… Братишка бы жаловался, что неимоверная духота стоит в комнате, от чего немец быстро открыл окно, впустив в комнату холодный воздух и шум с улицы. Вдалеке, в темноте ночи, с яркими огоньками ярмарок, уличными фонарями, слышались счастливые голоса людей, где-то даже играли рождественские гимны… И только среди этого веселья, этого яркого маскарада надежд на лучшее, что не сбудутся, этих пожеланий и молитв, что вряд-ли дойдут до адресата просто так… Среди всего этого слышался гулкий звон колоколов. Скорее всего от кафедрального собора. — Словно кого-то хоронят, — вдохнул полные лëгкие ледяного воздуха зимних улиц Герман, прикрывая глаза. Нет, братишка не придëт… Мëртвые не восстают из могил, а продолжают жить в нашей памяти, в нашем сердце, оставаясь лишь мимолëтным воспоминанием. Которое истлеет, забудется, угаснет, стоит только солнцу жизни зайти за горизонт. Бесплотный образ угаснет… — Но… Я должен как-то жить дальше?.. — вернулся к своим мыслям страна, смотря на безоблачное ночное небо, где одиноко плыла почти полная Луна. Что ему делать? Теперь, когда страны, ранее казавшиеся ему друзьями, оказались с совершенно другим лицом, стоило заглянуть за фасад. Прежние союзы, к великому счастью, в основном были построены на прагматичном рассчëте… Сложности оставались только с тëтушкой… Но он что-нибудь придумает. А остальные… А к чëрту. Пусть британец подавится своим «выходом» из Евросоюза, пусть француженка продолжает улыбаться ему, видимо думая, что он не помнит. Пусть эта русская семейка сама разбирается со своими чувствами… — А как я объяснюсь перед… Людьми? — обнял себя Германия, — Что я так резко поменял своë… Отношение? Да, именно это слово. Отношение к окружающим? Отношение… К уже ушедшим личностям… Колокола продолжали звонить где-то возле Бодештрассе. Многоголосый звон, призывающий на праздничную службу — гулкому басу больших колоколов вторят тоненькие голоса маленьких… — Постараться забыть тебя.? — прошептал мужчина, закрыв глаза совсем, горько улыбнувшись. Будто брат стоит совсем рядом, за спиной, и внимательно слушает его. Будто ничего и не было… И это просто очередное их Рождество. — Нет… — коснулся рукой своих рëбер немец, поверх одежды, — Ты хотел защитить меня от того, что знал ты… А я не хочу этого. Как бы не было тяжело, а ты был моим братом… Моим отражением в зеркале… Моим лучшим другом… Моей защитой и стимулом стараться. Ты был моей надеждой на лучшее. И даже сейчас, когда я испытываю сложности на работе, спустя двадцать пять лет после твоей смерти, ты всë равно со мной… Ты достучался до меня через воспоминания… Хотя был моей частью все эти годы, чего я совсем не замечал… И, как бы теперь не было трудно жить с прошлым, мы с тобой справимся… Мы справимся вместе, как раньше… Приоткрыв глаза, Германия взглянул на оконное стекло. А ответ на него посмотрела точная копия, так же грустно улыбающаяся, с покрасневшими глазами. — Забыть тебя? Нет… Как я могу забыть часть самого себя? Своë лицо? Свой голос? Если это всë — это же ты… В я могу только отпустить тебя… По щеке стекла горячая слеза, разбившись о подоконник в маленькую капельку. И только бледная Луна смотрела с высоты небосвода на молодую страну возле окна, в столь светлый семейный праздник. — Так… Дай же мне сил, пройти эти трудности… Дай мне сил сделать это… И научи… Как мне сказать: «прощай»?..