Цветок и нож

      — Езжай домой, Донхэ, — негромко произносит Чонсу: строгий менеджер сидит в палате вместе с лидером группы и внимательно рассматривает измученное лицо наконец уснувшего Ынхёка, решив проведать его, как в больнице были улажены все вопросы касаемо того, что пострадавший останется здесь на обследование и восстановление после аварии. — Вы все на нервах сейчас. Вам отдых нужен.       — Я не могу, Чонсу, — парень даже не смотрит на менеджера: Донхэ медленно поглаживает пострадавшего по забинтованным рукам, точно надеясь, что так тому не будут сниться кошмары, если Ынхёк будет чувствовать его присутствие: парень уже имел опыт с тем, как люди проходят через большое горе, но все эти знания оказываются совершенно бесполезными рядом с барабанщиком, таким ярким, таким особенным и непохожим ни на кого — Донхэ приходилось действовать по ситуации, по наитию и велению сердца, и он продолжает слушаться этого зова, который попросту кричит о том, что Ынхёка нельзя оставлять здесь одного. — Я ему обещал, что дождусь, пока он проснётся.       — Он и без тебя проспит до утра. Медперсонал за ним присмотрят, — продолжает спокойно говорить менеджер, словно не замечая, что каждое его слово раздражает Донхэ всё больше: парень еле сдерживается, чтобы не высказать Чонсу-хёну всё, что он думает об этом мужчине, но следующие слова менеджера фактически перерубают Донхэ все цепи самоконтроля, когда он слышит:       — К тому же, у вас расписание…       — Чонсу, — Донхэ недовольно шипит, даже не поворачивая голову в сторону менеджера: парень не может отвести взгляда от спящего Ынхёка, ведь несмотря на то, что лицо пострадавшего сейчас кажется таким спокойным и умиротворённым, в ушах Донхэ до сих пор звенит тот пронзительный крик барабанщика, когда тот осознал, что его брат-близнец погиб в аварии — в какой-то момент темноволосому солисту даже показалось, что он слышал, как воет разбитая и потерянная душа Ынхёка, настолько страшно он кричал. — К чёрту расписание.       — Донхэ, так нельзя, — менеджер негромко вздыхает, легко, чтобы не разбудить парня, тарабаня пальцами по мягкому подлокотнику кресла для посетителей, точно привлекая таким образом внимание Донхэ к себе. — Ты же знаешь, какой ажиотаж сейчас поднимется. Я должен знать, что вы будете вести себя тихо.       — Чонсу, — впервые в жизни парень позволяет себе перебить Чонсу: Донхэ медленно поворачивает голову и строго смотрит на молодого мужчину, который продолжает всё также невозмутимо сидеть в кресле, словно они тут обсуждают не то, как обезопасить Ынхёка, а как прошла репетиция или тренировка. — Я прекрасно знаю об ответственности и о своих обязанностях. Но это исключительная ситуация — наш барабанщик чуть не погиб, и одному Богу известно, сколько Ынхёку потребуется времени на восстановление. Так подумай хотя бы раз в жизни о нас не как о ваших «рабочих лошадках», а как о людях, в конце концов.       — Я всегда думаю о вас, как о людях, — пытается возразить менеджер, но Донхэ тут же болезненно морщится, так как перед его глазами вспышками проносятся слишком знакомые образы: Кюхён, прошедший все стадии от непринятия через ярость и отчуждение к, наконец, смирению, Хичоль, на несколько месяцев прикованный к больничной койке с его ногой, те обиженные, неверящие в то, что Донхэ может защитить их всех, глаза Ынхёка — и всё это наполняет парня не только силой для противостояния, но и плохо скрытым гневом. — «Думает он о нас, как же», — ему даже хочется презрительно фыркнуть, но, заставляя себя относительно аккуратно подбирать слова, он решается быть сильным, ради ребят и в особенности ради этого испуганного, потерянного парня, который сейчас больше всех на свете нуждается в поддержке и защите — Донхэ решается дать Чонсу отпор.       — Ты сам-то веришь в то, что говоришь, Чонсу? — Донхэ старается говорить тихо, и потому он держит руку поверх забинтованной руки Ынхёка, чтобы помнить о том, насколько ему нужно быть осторожным — и контролировать себя. — Да за все эти годы ты только и делал, что угрожал выкинуть кого-то из группы. Ты никогда не замечал, что ребята тебя боятся?       — Я работаю вашим менеджером не для того, чтобы вы меня любили, — Чонсу пожимает плечами, закидывая ногу на ногу и невозмутимо покачивая стопой, висящей в воздухе, даже не удивившись словам Донхэ. — И, к слову, уж кто-кто, а Ынхёк меня никогда не боялся. И это ты тоже знаешь, Донхэ.       — И куда его это привело? — помрачневший Донхэ упрямо смотрит на менеджера, не понимая, почему тот совершенно не слушает его, изворачивая любую сказанную фразу в нужное ему, Чонсу-хёну, русло. — Вот только не лги, что ты не видел, как его расстроили твои слова в гостиной. Он лучший барабанщик из всех, кого знает этот свет. Ты перешёл все возможные границы со своими угрозами. Хватит, Чонсу.       — То есть, если говорить твоими словами, это я виноват в аварии, в которой он оказался? — уточняет Чонсу, удивлённо приподнимая одну бровь усилием мышцы. — Насколько мне помнится, он должен был ехать со всеми вами в зал, но в фургоне его не было. Это уже твоя зона ответственности, Донхэ. Не перекладывай всё с больной головы на здоровую.       На это Донхэ совершенно нечего ответить: менеджер был абсолютно прав в том, что за барабанщиком следовало приглядеть именно ему, раз они с Чонсу договорились, что парни останутся без контроля на несколько дней. — «Моя вина перед ним — это совершенно другое. Чонсу это не касается», — напоминает себе Донхэ, отворачивая голову к Ынхёку и, не отвечая, он продолжает рассматривать это уставшее лицо, всё в ссадинах и порезах, не слыша, что Чонсу со вздохом поднимается с кресла и подходит к нему ближе.       — Донхэ, ты явно не в себе сейчас. Езжай в общежитие вместе с ребятами и отдохни, — предлагает менеджер, пытаясь придать своему голосу привычный строгий тон. — Да и ни для кого не секрет, что вы с Ынхёком всегда собачились. Ему потребуется время, чтобы поправиться — а за ним присмотрят. Если у него был брат — значит, возможно, и их мать или какие-то другие родственники проживают в Корее. Неужели это тебя совсем не волнует сейчас? Сколько всего Ынхёк утаил от всех — и сколько он утаивает до сих пор…       — Мне сейчас всё равно, Чонсу, — твёрдо отвечает Донхэ и поднимает голову, внимательно посмотрев на менеджера, точно пытаясь понять, не сошёл ли тот с ума. — Даже если у них есть ещё родственники — на их поиски потребуется время. А касаемо его брата… то, почему Ынхёк никому не рассказал о своём брате-близнеце — это его дело. С этим мы разберёмся потом. Но сейчас рядом с ним не будет никого. Я не оставлю его здесь одного в таком состоянии, Чонсу. Неужели ты не понимаешь таких простых вещей?       — Я-то понимаю, а вот понимаешь ли ты, что творишь? — уточняет Чонсу, наклонившись к Ынхёку и, оглядев его, выпрямляется обратно, так и не решившись прикоснуться к пострадавшему. — Кто-то должен проконтролировать парней в общежитии. Мы можем оставить здесь Хичоля. Они лучшие друзья, всё-таки.       — Он с таким ужасом от Хичоля шарахнулся, — сипло отвечает Донхэ, покачивая головой. — Он явно не соображает сейчас. И я пообещал Ынхёку, что останусь тут, пока он не проснётся. А ты знаешь, что слово своё я всегда держу.       — По-моему, ты просто ищешь отговорки, — резюмирует Чонсу, положив руку на плечо парня, точно намереваясь потянуть его за собой. — Идём, сейчас ты будешь полезнее в общежитии.       — Чонсу, замолчи, — отрывисто произносит Донхэ, скидывая руку менеджера со своего плеча. — Хватит. Ты перегибаешь палку. Чего ты боишься? Что ещё может случиться?! Что может быть хуже, чем это?! Ты уже столько раз доказывал, что тебе важна только репутация группы, а не мы. Хватит. Больше я не буду на твоей стороне.       — А ты, значит, был на моей стороне? — Чонсу почему-то улыбается, и Донхэ невероятно раздражает эта улыбка: парню хочется хорошенько вмазать этому заносчивому менеджеру за всё то, что тот говорил, как запугивал ребят — и как провоцировал их, снова и снова. Собираясь с силами, он практически рычит, уже не контролируя себя:       — Представь себе, был. И мне уже давно следовало объяснить тебе некоторую суть вещей.       — Подумать только, у нашего маленького Ли Донхэ прорезался голос, — Донхэ понимает, что Чонсу сейчас специально выводит его на агрессию, только мотив этого солисту непонятен, и он даже не успевает обдумать эту мысль, так как следующая фраза менеджера буквально выталкивает Донхэ из хрупкого состояния равновесия:       — Даже интересно, с чего бы.       — Да потому что Ынхёк чуть не погиб! — рявкает Донхэ, подскакивая на ноги и хватая высокого менеджера за грудки, яростно встряхнув Чонсу, который оказался даже легче, чем солист предполагал. — Хоть это ты понимаешь, дурья твоя башка?!       — Сбавь тон, — менеджер даже не сопротивляется — он спокойно касается рук Донхэ, с силой потянув его за запястья от себя. — Ынхёка разбудишь. Успокойся и выслушай меня.       Но Донхэ уже сложно сдержаться, потому, вспоминая, что Ынхёк сейчас спит и нуждается в покое, парень практически выпихивает менеджера из палаты, следуя за ним шаг в шаг, разгоряченный, тяжело дышащий от возмущения и плохо скрываемой ярости. К счастью или нет, но ребята ещё не ушли: парни сидели на скамейке у самой палаты и тихо переговаривались, но от вида развернувшейся сцены музыканты как-то синхронно поднимаются на ноги, изумлённо уставившись на Донхэ и Чонсу.       — Донхэ, что-то с Ынхёком? — Хичоль первым решается подать голос, и от упоминания знакомого до боли имени Донхэ вздрагивает, резко оборачиваясь через плечо, и тупым взглядом таращится на своих мемберов, с трудом пытаясь контролировать ситуацию и неуверенно отвечая:       — Нет… Нет, он спит. Чонун, побудь с ним.       — Конечно, — Йесон, внимательно посмотрев на него, решает оставить своё мнение при себе и послушно кивает головой, после чего также тихо, как и всегда, парень скрывается в палате. На остальных Донхэ сейчас не обращает внимания, так как он вспоминает о цели своего выхода в коридор — Чонсу и рамки, за которые этот неразговорчивый менеджер зашёл сейчас, продолжая безуспешно пытаться добиться поведения, которое хён считает разумным, снова взывая к чувству ответственности лидера группы:       — Донхэ, ты не в себе. Послушай меня.       — Нет, Чонсу. Теперь ты послушай меня, — рычит Донхэ, мгновенно зверея от поучительного тона менеджера, который невероятно раздражает сейчас: парень не знает, как поведут себя остальные ребята, но Донхэ будет даже проще, если они не будут мешать ему. — Ты ведёшь себя как циничная сволочь, и отныне за парней я буду отвечать сам. Твоё дело — наше расписание, так что займись своими прямыми обязанностями: перенеси все наши мероприятия и снизь ажиотаж журналистов и фанатов. Сейчас никто не сможет работать, и то, что для тебя приходится это объяснять — не делает тебе чести.       — Донхэ? — позади раздаётся негромкий, удивлённый голос Хичоля, но Донхэ уже не может заставить себя замолчать: придвинувшись совсем близко к менеджеру, лидер группы практически выплёвывает в миловидное, но равнодушно-строгое лицо Чонсу свои дальнейшие слова:       — А если тебе так неймётся, что у Ынхёка есть брат — попробуй поискать информацию о нём и о их матери. А Ынхёка не трогай, он сам всё расскажет, когда будет готов. И запомни хорошенько, Пак Чонсу, если ты допустишь хоть одну ошибку — мы поднимем вопрос о смене менеджера.       Глаза менеджера словно становятся немного больше, когда до него доходит смысл слов, сказанных Донхэ. Хичоль больше не произносит ни слова, но солист ощущает, как их старший мембер успокаивающе кладёт ему руку на плечо и несильно сжимает, словно стараясь не то придать Донхэ сил, не то — поддержать и уберечь от порывистых слов, которые могут выйти им боком, и это тоже не укрывается от взгляда Чонсу, который, немного помолчав, кривит свои тонкие губы:       — Вот как. Хорошо, Донхэ, я тебя понял. То есть, ты остаёшься здесь?       — Да, я останусь, — твёрдо отвечает Донхэ, не отводя взгляда от менеджера и практически не моргая. — А ты позвони Ёнуну — и пусть он увезёт ребят в общежитие. Уже поздно.       — Как скажешь, Донхэ. Прямо сейчас позвоню Ёнуну, — удивительно спокойно произносит Чонсу, доставая мобильный телефон из кармана брюк и заинтересованно покосившись на Хичоля за спиной солиста. — Вот только без тебя они нажрутся, как вчера — и это единственное, что я пытался донести до тебя. Раз я больше не несу за вас ответственность, кроме рабочих вопросов, решай эту проблему самостоятельно.       — Они не маленькие, — Донхэ чувствует, что кончики его пальцев начинают дрожать, но он неприметно уводит руки за спину, чтобы не выдавать менеджеру своего страха. — Я нужнее здесь. Займись своими обязанностями, хён, а я займусь своими.       В этот раз Чонсу ничего не отвечает, лишь насмешливо кивнув и, резко развернувшись на пятках, отправляется в другой конец коридора, явно листая телефонную книжку в поисках номера водителя ребят. — «Я смог это сделать…» — понимает Донхэ, но никакой ощутимой радости он при этом не испытывает: парень лишь чувствует, что и он сам невероятно устал, но о какой усталости может сейчас идти речь?       — Вау, — восхищённо выдыхает Хичоль, обходя Донхэ с правого бока и останавливаясь напротив лидера группы, обеспокоенно рассматривая его выражение лица. — Ты всё-таки смог это сделать, Донхэ. Ты решился выступить против тирании Чонсу…       — В чём-то он прав, — с сожалением вздыхает Донхэ, усаживаясь на ближайшую скамью и обессиленно вцепившись пальцами в собственные волосы, не зная, с чего начать разговор. — Ким, мне нужно кое-что тебе сказать… А где Кюхён?       — В палате, вместе с Чонуном. Я подумал, что кто-то быстрый и сообразительный там точно нужен, учитывая то, насколько Йеся порой заторможенный, — Хичоль садится рядом и фактически выдавливает из себя неестественную улыбку, точно желая рассмешить темноволосого солиста, даже если попытка не увенчается успехом. — Да знаю я, что ты скажешь: Йесон за старшего, ехать сразу в общежитие, Чонсу не бесить, никуда не высовываться, особенно ночью. Не утруждай себя этими заботами, Донхэ. Мы будем паиньками.       — Нет, Хичоль, — парень медлит, поморщившись, и торопливо поправляется, закивав головой. — Нет, в смысле… Да, именно это я и хотел сказать, но… Есть ещё кое-что. Я прошу тебя, Хичоль — никакого алкоголя в ближайшее время, особенно сегодня.       Хичоль замолкает, не продолжая свои шутки, но и не возражая напрямую, и Донхэ некстати задумывается о том, что сейчас испытывает старший участник их группы. — «Они с Ынхёком лучшие друзья», — вспоминает солист, снова обессиленно вздыхая. — «Наверняка он сейчас с ума сходит от волнения…»       — Хичоль, я понимаю, что вы все на нервах, — с плохо скрываемым отчаянием в голосе продолжает говорить Донхэ, глядя не на мембера группы, а на свои собственные дрожащие руки, над которыми он до сих пор не может снова обрести контроль. — Я не хочу, да и не смогу сейчас читать никаких нравоучений, но… Я ни слова не скажу, когда вы захотите выпить в следующий раз, я обещаю. Но Ынхёк, он… он должен быть в общежитии, с нами, а не здесь, совсем один. Хичоль, я прошу тебя, пейте когда угодно, только не сегодня, не сейчас…       Донхэ чувствует, что его начинает трясти от переживаний — и он не в силах остановить назревающую истерику. — «Сейчас я не могу быть рядом с ними, но и оставить Ынхёка одного я не смогу», — понимает парень, потому и зажмуривается в надежде, что, если посидеть так немного, то хорошая идея обязательно посетит его голову, когда ужас и страх за жизнь Ынхёка частично ослабнут в мыслях Донхэ. Но Хичоль, ещё немного помолчав, всё-таки протягивает руку и легко хлопает лидера группы по спине, в области лопаток, не выказывая ни тени недовольства и, в целом, как будто даже не возражая:       — Никакого алкоголя, Донхэ. Приготовим ужин, чай покрепче — и как-то попробуем уснуть, обещаю. За нас не беспокойся.        — Спасибо, — открыв глаза, парень с благодарностью смотрит на Хичоля, который, продолжая задумчиво кивать, немного хмурит брови и осторожно задаёт следующий вопрос:       — Кстати, а… за что ты извинялся перед Ынхёком в палате? Вы что, повздорили, когда я уехал?       — Вчера… — голос Донхэ булькает, так как тот снова вспоминает все события вчерашней ночи, о которых ему стыдно упоминать, но, так или иначе, приходится, ведь лидер группы хочет быть честным с Хичолем, взамен за его уступку, потому темноволосый солист несмело продолжает говорить. — Мы… переспали вчера, Ким.       — Ого… — Хичоль не выглядит шокированным, но парень явно удивлён: корейский солист даже немного сменил позу, придвигаясь на скамейке ближе к Донхэ, сразу снизив тон своего голоса, но при этом высыпая на лидера группы сразу кучу вопросов. — И как оно? И почему он уехал утром со своим братом, даже не позавтракав? Почему ты нас всех погнал в тренажёрный зал без него? Ему что, не понравилось?       — В том и дело, что понравилось, — в самой греховной части истины признаваться нелегко, и Донхэ сразу же становится тяжело дышать, когда он переходит к этому ужасному признанию — виновности в той страшной аварии, в которую попали Ынхёк и его брат-близнец. — А вот я струсил, понимаешь?! Я грёбаный трус, Хичоль. Я решил, что для Ынхёка эта ночь совсем ничего не будет значить — и сказал ему, что между нами был всего лишь пьяный секс. И… ему было очень больно от этих слов, а пояснить их и признаться Ынхёку, что это была лучшая ночь в моей жизни, я попросту не успел. Это из-за меня он уехал, Хичоль. Из-за меня он и его брат разбились на трассе…       Последние слова Донхэ буквально выплакивает из своей гортани с отчаянием и болью, так как ему бы не хватило сил признаться в собственных ошибках в другой ситуации, особенно когда эти ошибки касаются Ынхёка. Но сейчас, когда все видели, насколько их барабанщик разбит, потерян и напуган — Донхэ надеется, что никто не осудит его за временную слабость, так как только она и не даёт лидеру группы сойти с ума.       — Не глупи, дуралей. Иди сюда, — Хичоль тихо вздыхает и мягко приобнимает одной рукой Донхэ за плечи, тепло растирая пальцами его холодную, взмокшую от переживаний шею и чуть привлекая лидера группы к себе, чтобы хоть немного поддержать его и утешить. — Ты ни в чём не виноват, я уверен. Это просто несчастный случай. Они могли поехать по этой трассе когда угодно.       — Как ты справляешься, Хичоль? — Донхэ поднимает усталый взгляд и внимательно смотрит на старшего мембера, пытаясь найти ответ в выражении лица уверенного в себе корейского солиста. — Ты же его лучший друг всё-таки… Как ты находишь силы держаться?       — Угу, а ты — его ангел-хранитель, и, по-моему, на твоём фоне я держусь бодрячком, — отвечает Хичоль, и у Донхэ нет никаких оснований не верить ему: в такой ситуации Аска не стал бы лгать только ради того, чтобы успокоить лидера группы, хоть его слова довольно болезненны для Донхэ — и тот коротко морщится, не скрывая, что рассуждения Хичоля его сильно задели. — Мне тоже сейчас нелегко, но раз ты сказал, что останешься здесь с ним, мне спокойнее. Я знаю, что ты позаботишься о нём сейчас лучше, чем я. Мне бы сил не хватило так высказаться в адрес Чонсу. Сам знаешь, моя позиция в группе такая неустойчивая…       — Нет, — выдыхает лидер группы, разом посерьёзнев и покачав головой. — Отныне это не будет от него зависеть. Если он снова попробует угрожать кому-то из нас, я всерьёз подниму вопрос о смене менеджера. Я сейчас говорил с Чонсу совершенно серьёзно. Я… я обещал Ынхёку быть сильным и защитить его и вас от такого отношения.       — Ынхёк просил тебя об этом? — удивлённо вопрошает Хичоль, в смятении почесав свой затылок. — Я, конечно, видел, что он расстроился из-за этой ситуации с его запястьем, но чтобы его это задело до такой степени… Видимо, старею — раньше мой малыш был открыт для меня.       — Хичоль, скажи честно, — негромко просит Донхэ, не находя сил на то, чтобы посмеяться над шутками старшего мембера и от наполнявшего его ужаса и отчаяния уже не обращая внимание на Хичолево «мой малыш», которое при других обстоятельствах невероятно бесило лидера группы. — Ты знал, что у Ынхёка, помимо умершего отца, есть ещё семья?       — А я гадал, когда ты решишь спросить об этом, — парень перестаёт улыбаться и, внимательно посмотрев на Донхэ, лишь коротко покачивает головой. — Нет, Донхэ, ничего я не знал. Никто не знал об этом и, думаю, у него были на то причины. По крайней мере, мне не за что осудить Ынхёка. Ты же не собираешься допытывать его, когда он проснётся, правда?       — Нет, и в мыслях не было, — Донхэ понимает, что Хичоль не на шутку встревожен своим последним вопросом — и сам торопится успокоить его, чтобы сразу прояснить этот момент. — На самом деле, я не думаю, что после всего произошедшего я имею право задавать ему хоть какие-то вопросы…       — Донхэ, не говори так, — корейский солист мягко взъерошивает густые тёмные волосы Донхэ и ободряюще улыбается ему. — Он расскажет всё, что захочет, когда наберётся сил — ты же сам сказал об этом Чонсу. А мы ему в этом поможем. Я пойду за ребятами — Ёнун уже, наверное, подъехал. А ты не раскисай тут. Чудо, что он слушает хотя бы тебя.       — Чудо, что он вообще жив… — шёпотом добавляет Донхэ, когда Хичоль, уже не слыша его, отправляется в палату, чтобы забрать парней из больницы — и уехать в общежитие. — Мне страшно даже представить, что бы я делал, если бы и Ынхёк погиб…

***

      После того, как ребята и менеджер уезжают вместе в фургоне группы, Донхэ очень тихо садится рядом с Ынхёком, пододвинув кресло поближе к нему. Сейчас парень даже рад, что ему позволяют остаться вместе с барабанщиком наедине — Чонсу был прав в том, что отчасти лидер группы искал отговорки, чтобы присмотреть за пострадавшим в больнице: учитывая то, как близки всегда были Хичоль и Ынхёк, наверное, старший мембер справился бы здесь лучше, чем Донхэ, особенно после того, что тот наговорил парню этим утром. Но в то же время Донхэ понимает — он не может уйти сейчас, ровно как и оставить с Ынхёком кого-то другого: барабанщик в состоянии шока и застывшего ужаса может случайно поранить себя, а этого лидер группы себе бы ни за что не простил. — «Я не знаю, как перед ним извиниться за тот разговор, который привёл к этому кошмару», — думает Донхэ, легкими, успокаивающими движениями поглаживая Ынхёка по забинтованной руке. — «И утром вряд ли такой разговор будет уместен — Ынхёку и так плохо. Но как же тяжело об этом думать…»       — Ынхёк… — тихо шепчет Донхэ, убеждаясь, что барабанщик от его голоса не просыпается — и дальше несмело продолжает свою отчаянную исповедь перед ним. — Ты только спи и набирайся сил, ладно? Мне нужно… мне нужно многое сказать тебе. Я обязательно поговорю с тобой об этом позже, когда весь ужас будет позади, но сейчас… я больше не могу молчать и держать это в себе. Боже, Ынхёк, я так виноват перед тобой…       Понимая, что если он приподнимет руку барабанщика, то, возможно, тот снова проснётся — Донхэ очень тихо опускается перед койкой на холодный пол и, наклонившись ближе к Ынхёку, лидер группы закрывает глаза, стараясь сдержать подступающие слёзы, и нерешительно прикасается губами к тыльной стороне ладони рыжего паренька, который явно не слышит его сейчас. — «Я должен быть смелым во всём… ради Ынхёка, чтобы он больше не страдал по моей вине…»       — Ынхёк… после нашей ссоры в Америке… когда ты сказал, что знаешь о моих чувствах, но никогда меня не полюбишь и… не ляжешь под меня… — Донхэ трудно говорить шёпотом, потому ему приходится делать паузы, чтобы случайно не всхлипнуть и не разбудить дремлющего барабанщика, продолжая ласково поглаживать его руку своими подрагивающими пальцами. — После того разговора ты вернулся в общежитие и… ты стал таким нежным со мной, таким осторожным и ласковым, так заботился обо мне и ребятах… А я не понимал, почему… нет, я просто отказывался это понимать. Всё это казалось немыслимым розыгрышем, но теперь…. Я не могу перестать думать об этом.       Разумеется, на эти слова Ынхёк ничего не ответил — для Донхэ, наоборот, было бы очень страшно услышать сейчас даже какой-нибудь тихий, болезненный стон барабанщика. — «Я обязательно скажу ему о том, что так мучает меня, но не сейчас», — убеждает себя лидер группы, затаив дыхание и вслушиваясь в то, как пострадавший тихо сопит заложенным от слёз и плача носом. — «Мне ни к чему сейчас забивать Ынхёку голову ещё и нашими недомолвками… Я должен уберечь его от всего, что последует за этой аварией…»       — А что, если ты поступил тогда также, как и я? — внезапная догадка осеняет его, и от этого Донхэ становится трудно дышать от волнения. — Что, если тогда, в отеле, ты просто… растерялся и начал защищаться, оттолкнул меня потому, что испугался моих внезапных чувств… А потом, вернувшись, извинялся так… по-своему, так мягко и чисто. Я снова начал надеяться, что когда-нибудь… когда-нибудь ты сумеешь полюбить меня…       — «Ну вот, я это сказал», — понимает Донхэ, но останавливаться уже поздно: лидер группы предельно откровенен с Ынхёком, так как он знает, что барабанщик сейчас не проснётся, потому парень и продолжает говорить, ведь иначе Донхэ попросту сойдёт с ума — и уже не замечает, что говорит через тихие всхлипы:       — Ынхёк, я так отчаянно мечтал, так безумно желал этого, что… Боже, это ведь я во всём виноват… Если бы я не струсил, если бы не оттолкнул тебя, если бы я не решил, что ты подашь эту удивительную ночь как прощальный подарок моим надеждам… То тебя бы здесь не было. Ты был бы дома, со мной. Возможно, мы бы были… были бы «мы».       Донхэ уже не в силах сдерживать свои слёзы: лидер группы наконец утверждается в мысли, что именно он довёл ситуацию до столь ужасного исхода — Ынхёку было очень больно, а потом он разбился на трассе вместе со своим братом-близнецом и потерял навсегда своего близкого человека. — «И ведь всего этого могло бы и не быть, если бы я был хоть немного смелее», — парень продолжает корить себя и, захлебываясь слезами, Донхэ снова виновато прикасается губами к руке Ынхёка, словно стараясь согреть его пальцы через бинты:       — И твой брат… Если бы я не обидел тебя утром, твой брат был бы жив. Это я во всём виноват, Ынхёк… Если бы я только мог всё исправить… Прости меня, Ынхёк… Прости…       Затихнув, Донхэ крепко зажмуривает глаза и осторожно утыкается лбом в руку Ынхёка, продолжая стоять на коленях и словно пытаясь таким образом покаяться перед барабанщиком в том, что он натворил — темноволосый солист понимает, что извинения не помогут ни Ынхёку вернуть его брата, ни Донхэ простить самого себя, потому, когда всхлипы постепенно отступают, он тихо добавляет:       — Мне правда очень стыдно… Я обещаю, я больше ни за что на тебя не разозлюсь, я буду заботиться о тебе, что бы ни случилось. Только об одном я прошу тебя, Ынхёк — живи… Только живи, пожалуйста, и исцелись от этой потери, пусть даже на это потребуется время. Мне больно, мне чертовски больно и стыдно, но видеть, как ты кричишь и страдаешь… это попросту убивает меня. Я буду защищать тебя от всего, если позволишь. Даже если мне придётся защищать тебя от меня самого…       Замолчав, Донхэ поднимает голову и, больше ничего не говоря, он рассматривает это измученное, такое мягкое и ранимое выражение лица Ынхёка, который сейчас спит — и ничего не слышит. Сейчас этот огненный, задиристый барабанщик кажется ему таким хрупким, фактически невесомым: кисти рук и запястья Ынхёка плотно перебинтованы, обширные гематомы постепенно начинают назревать, темнея на этой коже молочного цвета — да и весь в проводах приборов и с подсоединённой капельницей рыженький парень кажется особенно болезненным, нереальным, абсолютно противоестественным, ведь разум Донхэ отказывается верить в то, что Ынхёк может быть… таким. Солист обращает внимание на то, какой тонкой сейчас кажется шея Ынхёка, особенно без той аккуратной цепочки с кулоном, с которой барабанщик не расставался последний год. — «Его кулон…»       Вспоминая об украшении, которое дорого Ынхёку, Донхэ со всей аккуратностью вынимает кулон из застёгивающегося кармана своей кофты и, приподняв его за цепочку на уровень лица, парень молча рассматривает этот предмет, эту вещь, благодаря которой он не сошёл с ума окончательно, благодаря которой он уже знал, что выжил именно Ынхёк, ещё до того, как парень очнулся. От дыхания Донхэ кулон неспешно раскачивается вокруг своей оси, словно погружая корейского солиста в тот ужас, который произошёл несколько часов назад.

***

      — «Ынхёк попал в аварию», — эти слова монотонно гудели в голове Донхэ, когда он дрожащими руками вцепился в руль собственной машины: ждать, пока Ёнун подготовит фургон, солист не захотел. Донхэ казалось, что если он прождёт даже одну лишнюю секунду, то Ынхёк в больнице… — «Нет, он не может умереть, нет…»       — Донхэ, не гони так, — сквозь тяжёлые, ужасающие мысли громко пробивается взволнованный голос Чонуна, который сидит рядом на пассажирском сиденье, отважившись оказаться рядом с Донхэ, в отличие от Хичоля и Кюхёна, которые молча сидели на заднем сиденье большого чёрного джипа. — Если мы тоже попадём в аварию — мы уже ничем не поможем Ынхёку. Возьми себя в руки, пожалуйста.       И это работает — темноволосый солист нехотя прислушивается к голосу своего хёна, и с усилием принуждает себя немного сбавить скорость. Чонун прав: Донхэ нужно хотя бы постараться держать ситуацию под своим контролем, так как они все должны невредимыми доехать до больницы и наконец узнать, в каком состоянии сейчас Ынхёк. С этой мыслью темноволосый солист молча ведёт машину, не прерывая обеспокоенную болтовню мемберов группы — он практически не слышит их голоса, так как хоть о чём-то кроме новости о произошедшей аварии думать практически невозможно. — «Пожалуйста… Пожалуйста, пусть он будет в порядке…»        — В какой палате находится Ли Ынхёк? — Хичоль, задыхаясь от быстрого бега, наваливается на стойку регистратуры, чтобы не рухнуть на месте, и не обращает внимание на других посетителей, которые ждут своей очереди. — С ним всё в порядке?       — К пациентам могут пройти только родственники, — одна из медсестёр, уставшая женщина предпенсионного возраста, поднимает голову и оглядывает четверых запыхавшихся парней, взъерошенных и напуганных. — Вам придётся остаться в коридоре, мальчики.       — У него нет родственников, — коротко поясняет Чонун, пока Донхэ старается собрать мысли в кучу, мотая головой. — У Ынхёка есть только мы. Проверьте по базе — его отец погиб несколько лет назад, а про его маму мы никогда не слышали.       — Мне очень жаль, но таковы правила, — женщина с сочувствием смотрит на ребят и, снова опуская голову к бумагам, которые она перебирала, медсестра продолжает говорить:       — Даже при таких обстоятельствах мы не можем сделать исключение. С телом погибшего сейчас работает полиция, а…       — Телом… — хрипло повторяет Донхэ, после чего ноги отказываются его держать: парень падает на колени, касаясь ладонями ледяного пола, ему катастрофически не хватает воздуха, перед глазами темнеет, и больше нет сил сдерживать дрожь, наполняющую его изнутри. — «Телом… Нет, Ынхёк… Нет, этого не может быть…»       — Нет… — Хичоль отшатывается от стойки регистратуры, прижимая ладонь к своему лбу и неверящим взглядом таращась на медсестру. — Нет, только не Ынхёк…       — Нет-нет-нет… — как обезумевший, вторит ему Донхэ, не поднимая головы и зажмурившись до цветных пятен перед глазами: ему попросту не хватает дыхания, чтобы истошно завыть от ужаса, потому он продолжает хрипло шептать, уже не контролируя себя. — Только не Ынхёк, пожалуйста… Боже, только не это…       — Донхэ… — Кюхён нерешительно опускается на пол рядом с лидером группы и неуклюже пытается приподнять его, чтобы обнять старшего за плечи своими дрожащими руками, пусть и не находя никаких слов для этого ужасного приговора. — Донхэ, послушай…       — Ребята, вы бы ехали домой, — мягко предлагает медсестра, оглядывая участников группы и обращая внимание на молчавшего Йесона, видимо, считая его более рассудительным в данный момент. — К погибшему вас не пустят, так как вы не его родственники, а его брат-близнец ещё не пришёл в сознание.       — «Брат-близнец?» — эти слова эхом отдаются в голове Донхэ, отчего тот тут же замолкает и резко вскидывает голову, не вырываясь из объятий Кюхёна и удивлённым, неверящим взглядом посмотрев на Хичоля, который явно удивлён не меньше, чем остальные, хотя всегда считалось, что именно корейский солист — лучший друг Ынхёка. — «Какой брат-близнец?..»       — Какой близнец? — Хичоль, на удивление, первым решается подать голос, повторяя немой вопрос Донхэ: убирая руку ото рта, старший мембер снова опирается о стойку регистрации и на всякий случай обводит взглядом остальных, чтобы убедиться, что ему не послышалось. — У Ынхёка нет братьев.       — В карте Ли Ынхёка ничего об этом не сказано, но мы уверены, что они близкие родственники, — поясняет женщина, наблюдая за тем, как Кюхёну наконец удаётся поднять Донхэ с пола и поставить на ноги. — Даже черты лица у них абсолютно одинаковые. Скорее всего, они братья-близнецы.       — А… кто из них… выжил? — тихим, осипшим голосом спрашивает Донхэ, с силой опираясь о плечо Кюхёна и с плохо скрытой надеждой смотрит на медсестру, которая, к его сожалению, не может дать никакой конкретной информации:       — Пока пострадавший не придёт в сознание — мы не можем сказать точно. Необходимые анализы уже проводятся, но на это требуется время. Возможно, что-то знает господин, что привёз их обоих, не дождавшись скорой. Вот и он, в конце коридора.       Донхэ, пошатнувшись, быстро поворачивается назад, изо всех сил цепляясь за макнэ группы, чтобы не упасть, и, заметив в конце коридора рослую фигуру хорошо знакомого им мужчины, первым бездумно бросается к нему, надеясь, что ноги не подведут парня и он не растянется на полу.       — Шивон! Что ты здесь делаешь?! — вскрикивает Хичоль, кидаясь следом за Донхэ, и игнорируя все препятствия на своём пути в виде медперсонала и случайных посетителей, расталкивая их своими острыми локтями. Темноволосый солист слышит, что остальные ребята тоже сейчас спешат к начальнику службы безопасности их агентства, не менее поражённые, не менее потерянные и напуганные, чем Донхэ, но остатки здравого смысла покидают его: парень нагоняет взволнованного мужчину и, ухватившись за его плечи, вместо приветствия просто начинает трясти начальника службы безопасности, не контролируя свою силу:       — Шивон, скажи, кто из них выжил?! Кто?!       — Донхэ, я не знаю… — Чхве Шивон, убрав мобильный телефон в карман брюк, старается аккуратно перехватить запястья Донхэ, чтобы не сделать ему больно — и растерянно смотрит на него и на подбегающих к нему ребят. — Всё произошло так быстро… Когда я их увидел на трассе, счёт шёл практически на минуты. У меня не было времени всматриваться… я… я просто не знаю…       — Шивон, ты с нами уже шесть лет! Ты знаешь Ынхёка, как никто другой! Ты же знаешь ответ, правда? — Донхэ срывается на отчаянный крик, переставая трясти Шивона и, наоборот, утыкается лбом в твёрдое плечо высокого начальника охраны, содрогаясь в рыданиях и не слушая обеспокоенные голоса ребят рядом с ними. — Кто из них выжил?! Кто?! Скажи… скажи, прошу тебя…       — Ох, Донхэ… — мужчина не находится с ответом, но он осторожно приобнимает темноволосого вокалиста, поглаживая его по волосам и стараясь успокоить Донхэ таким образом, после чего задумчиво спрашивает:       — Парни, а… Ынхёк когда-нибудь расставался с тем кулоном, который он носил в последнее время?       — Нет, — слишком быстро выпаливает Хичоль за спиной Донхэ, даже не раздумывая перед ответом, как и остальные — ни для кого не было секретом, что весь последний год Ынхёк не расставался со своим кулоном, который ему кто-то подарил на день рождения. — Он как его надел, так и практически не снимал, хоть на сцене, хоть в общежитии.       — Да, я помню этот кулон, — подтверждает Йесон, наконец, снова подавая голос и многозначительно вздыхая. — Они даже с Кюхёном однажды чуть не подрались из-за него. А… почему ты спрашиваешь?       — Я не могу сказать наверняка, но… — Шивон медлит с ответом, и Донхэ приподнимает голову и отстраняется от начальника охраны, с надеждой посмотрев в его глаза, ровно до тех пор, пока мужчина не добавляет:       — На погибшем близнеце… был кулон.       — Нет! — Хичоль закричал, отшатнувшись назад и вцепившись в свои волосы, с силой потянув их, как будто ощутимая боль поможет ему осмыслить происходящее. Чонун снова замолчал, но он явно побледнел, да и Кюхён с силой сжал руку гитариста, поджимая губы — Донхэ, пошатываясь и чуть ли не валясь на ослабевших ногах на пол, оглядывает ребят, по-прежнему отказываясь верить в то, что Ынхёк… — «Это просто кошмар… Этого не может быть…»       — Постойте… — хрипло шепчет Донхэ, кое-что вспоминая и, мотнув головой, парень принимается обшаривать карманы своей кофты, пытаясь найти одну вещь. — «Да где же он…» — от напряжения и ужаса ему хочется закричать, но темноволосый лидер не успокаивается, пока не находит нужный карман. Нервно расстёгивая карман спортивной кофты, Донхэ достаёт кулон на длинной цепочке и, крепко держа его, показывает всем присутствующим, ошарашенно выдохнув:       — Вот он… это кулон Ынхёка. Утром он уехал без него. Вы понимаете, что это значит?!       — Это означает, что кулоны у братьев были парные, не больше, — вздыхает Шивон, покачивая головой и не разделяя оптимизма Донхэ. — Донхэ, послушай, мы не можем сейчас быть уверенными, что…       — Нет, это точно Ынхёк… Выжил он, я уверен, — с облегчением бормочет лидер группы, с надеждой обводя взглядом остальных и начиная безумно смеяться, будучи уверенным в своих словах. — Он бы не забрал кулон у брата, это точно… Выжил Ынхёк…       — Донхэ, давай подождём, когда он очнётся — и вместе разберёмся со всем этим, — мягко предлагает Йесон, подойдя ближе и успокаивающе погладив Донхэ по спине. — Мы должны быть готовы к любому исходу, понимаешь?       — Да-да, я понимаю, — торопливо кивает головой Донхэ, переступая с ноги на ногу и тяжело дыша, совершенно не слушая ни ребят, ни Шивона, который что-то негромко говорит. — «Выжил Ынхёк — теперь я это знаю… Вот то, что действительно важно сейчас…»

***

      Когда Хёкджэ наконец открывает глаза, он понимает, что за окном глубокая ночь: в палате очень темно, и лишь слабое освещение из коридора попадает вовнутрь через внутреннее окно, прикрытое жалюзи. Рядом надоедливо попискивают приборы, которые, видимо, контролируют состояние парня — на груди по-прежнему прилеплены провода с присосками, а левая рука уже побаливает от затекшей позы из-за присоединенной капельницы, которая уже практически закончилась — в пакете осталась где-то треть содержимого.       Делая глубокий вдох, Хёкджэ медленно поворачивает голову, чтобы оглядеться и понять, что происходит. — «Я в больнице… А Ынхёк…» — рыжий парнишка вспоминает ту страшную новость, которую ему сообщили несколько часов назад, и, вздрогнув, он пытается снова тихо всхлипнуть, но у Хёкджэ это не получается — в глазах неприятно покалывает, как будто ему насыпали туда песка, и слёзы так и не подступают, несмотря на то, что Хёку хочется кричать, хочется выть и разрывать собственную душу на части, только бы всё это оказалось простым кошмаром.       — Ынхёк… ты проснулся… — рядом раздаётся глухой голос Донхэ, и, повернув к нему голову, Хёкджэ тупым взглядом таращится на лидера группы, который сидит на полу, сонно моргая и продолжая держать его за руку. Щека Донхэ немного покраснела — судя по всему, он так и спал тут в неудобной позе, а глаза кажутся удивительно и неестественно покрасневшими и влажными. — «Он что… плакал?»       — Вот… твой кулон… — тихо произносит Донхэ, протягивая руку и аккуратно вкладывая кулон в ослабевшие пальцы левой руки Хёкджэ, уводя взгляд в сторону. — Ты… уехал без него. Я хотел отдать его тебе в зале, но… Ынхёк, ты прости меня, что я так повёл себя утром. Прости меня, если бы я только знал…       Голос Донхэ дрожит: парень помогает Хёкджэ обхватить пальцами кулон — и, поднимаясь на ноги, он едва ощутимо проводит рукой по забинтованному запястью парня, после чего пытается нерешительно отступить назад, избегая прямого взгляда на пострадавшего. Хёкджэ мутным взглядом рассматривает кулон в своей руке, с трудом сглатывая, так как во рту пересохло, а потом, думая о том, что Донхэ сейчас уйдёт и оставит его здесь одного — парень решается и неуклюже хватается за руку темноволосого лидера, сильно стискивая пальцы и обреченно глядя на него, не зная, как попросить того остаться. Да, ещё недавно Хёкджэ думал, что ему будет больно даже просто смотреть на Донхэ, но сейчас, когда тот протянул единственную ниточку, которая связывает его с Ынхёком — Хёк забывает о том, что произошло утром. У Хёкджэ ужасно гудит голова, ему трудно дышать, руки неприятно колет, как будто под бинтами в кожу впиваются тысячи мелких иголочек — парень плохо понимает, что происходит сейчас вокруг него, что ему дальше делать, как признаться в том, что он не Ынхёк, и Хёкджэ не чувствует себя в безопасности. Ему снова хочется спать, но Хёк боится закрывать глаза, а когда Донхэ держит его за руку — парню становится спокойнее, и это он не в силах отрицать.       — Ты… ни о чём не спрашиваешь, — тихо произносит Хёкджэ, не находя мужества для того, чтобы поблагодарить Донхэ за то, что тот привёз для него кулон, в целости и сохранности — сейчас парню очень трудно мыслить ясно, особенно когда он под успокоительным. Донхэ остаётся на месте: лидер группы неестественно вздрагивает от голоса пекаря и, повернув голову, обеспокоенно смотрит на пострадавшего, немного помедлив перед своим ответом:       — Я… не думаю, что сейчас это подходящая тема для разговора. Тебе требуется отдых, да и я не уверен, что мне можно сейчас задавать какие-то вопросы. Я обещал, что ты будешь в безопасности — и на вопросы это обещание также распространяется.       — И… не хотелось? — Хёкджэ надеется, что Донхэ не заметит, как он напряжён. — «Я не должен спрашивать его об этом… я делаю только хуже», — Хёк пытается сдержаться от волнующих его вопросов, так как всё идёт к тому, что сейчас он просто возьмёт — и признается Донхэ в том, что он не Ынхёк. — «Теперь нет смысла врать им всем… казаться Ынхёком, когда его больше нет — это всё так бессмысленно и тяжело…»       — Возможно, хотелось, — вздыхает Донхэ, отвлекая своими словами Хёка от его разъедающих душу мыслей. — Мне о многом хочется с тобой поговорить и объясниться. Но больше всего мне хочется забрать тебя отсюда домой, к ребятам, подальше от всего этого.       — Домой… — тихо повторяет Хёкджэ, снова сглотнув и неприятно шевеля во рту своим засохшим языком. — «А есть ли у меня теперь дом?» — Хёку очень хочется спросить об этом, так как он не представляет, что будет делать дальше: возвращаться в пекарню к Рёуку и делать вид, что ничего не произошло — у него уже не получится, а оставаться в общежитии и дальше врать всем, что он Ынхёк — неправильно и тяжело. — «Я ведь могу прекратить это всё, признаться здесь и сейчас, пока тут только Донхэ… Так будет проще, ведь он наверняка так разозлится, что запретит ребятам приходить сюда — и я больше никого из них не увижу…» — полагает Хёкджэ и готовится было начать разговор, но ему так и не хватает ни сил, ни смелости для этого. Признаваться — страшно, отпускать сейчас руку Донхэ — страшно, врать дальше и однажды попасться на какой-нибудь глупой мелочи — страшно, а притворяться Ынхёком и дальше — попросту невыносимо.       — Ты только не бери в голову, ладно? — вздыхает Донхэ, воспринимая молчание пострадавшего по-своему, и явно решая замять довольно опасную для Хёкджэ тему. — Сейчас было бы глупо говорить о том, что произошло утром, но… я правда сожалею о том, что наговорил. А касаемо вопросов… сейчас я не собираюсь ни о чём тебя спрашивать, и никому этого не позволю. Позднее я приму всё, что ты захочешь нам рассказать, а сейчас тебе нужно отдохнуть.       Вместо слов благодарности Хёкджэ лишь медленно кивает и поджимает губы, чувствуя, как ему тяжело оставаться в сознании: он продолжает крепко держать Донхэ за руку — и глубоко дышит, стараясь не проваливаться в беспокойный сон сейчас, пока он не знает, останется ли этот темноволосый солист рядом с ним. Поморщившись, Хёк неуклюже шевелит мышцами предплечья, покосившись на капельницу, которая его невероятно раздражает — рука по-прежнему болит, и он до сих пор не может просто взять и вытащить иглу, так как пакет ещё не пустой. Парень надеется, что этот его жест останется без внимания, но он ошибся — Донхэ очень пристально смотрит на него, и было бы странно, если столь внимательный лидер не увидел бы это.       — Больно? — тихо спрашивает Донхэ, аккуратно присаживаясь на край койки, чтобы Хёкджэ было удобнее держать его за руку — и затем осторожно высвобождает своё запястье из хватки пекаря, сам мягко обхватывая его забинтованные пальцы и ладонь своей тёплой рукой. Не возражая против такого жеста со стороны темноволосого лидера, Хёк ещё раз косится на капельницу и, поворачивая голову в сторону, чтобы не видеть её, уводит взгляд в тёмный угол палаты, решая быть отчасти честным, чтобы не волновать Донхэ ещё больше:       — Нет, не больно, но… это немного неприятно. И рука затекла.       — Рука затекла… — со вздохом повторяет Донхэ, очень осторожно перегнувшись через Хёкджэ и, несмело касаясь его бледной кожи, парень неспешными, массажирующими движениями растирает плечо пострадавшего намного выше капельницы, стараясь унять эту боль затекшей от неподвижности руки. — Это скоро пройдёт. К утру тебе её снимут. И… ты попробуешь ещё поспать? Я присмотрю за тобой. Только не… не прогоняй меня сейчас, прошу тебя.       — Донхэ, я… — Хёкджэ устало смотрит на Донхэ, не зная, что ему сказать в ответ на эти слова, но потерянный вид парня перед ним не меньше начинает беспокоить Хёка: голос лидера группы настолько убитый и отчаянный, что, кажется, Донхэ уже готов начать умолять его разрешить остаться в этой палате, настолько обеспокоенно парень смотрит на Хёкджэ:       — Ынхёк, я знаю, что я очень виноват перед тобой и… Я клянусь, что не буду ничего ждать от тебя взамен, только… разреши мне пройти через это вместе с тобой. Позволь помочь тебе, Ынхёк…       Хёкджэ какой-то частью себя хочет отправить Донхэ домой, подальше от него, к ребятам, которые, не зная правды о подмене братьев, наверняка переживают не меньше, чем их лидер, но в то же время Хёк так и не решается сказать об этом вслух: парень никого не знает в этой больнице, а Донхэ так искренне просит его разрешить просто присмотреть за пострадавшим, просто уберечь его от ненужных вопросов, которые наверняка последуют утром. И Хёкджэ сдаётся своим трусливым желаниям, дожидаясь, пока Донхэ снова выпрямится, переставая массировать его плечо — и берёт лидера группы за тёплую руку, молча сжимая его пальцы. — «Очень тёплая рука…» — понимает Хёк, прикрывая глаза и чувствуя через бинты, как по венам как будто разносится тепло, исходящее от сильной руки Донхэ. Стараясь дышать ровно и глубоко, он позволяет себе расслабиться и снова проваливается в дремоту, чувствуя сквозь сон, как осторожно и ласково Донхэ гладит его пальцы другой рукой, без каких-либо резких движений, монотонно и успокаивающе, тихо шепча:       — Я не знаю, что бы я делал, если бы и ты погиб, Ынхёк…       Хёкджэ не успевает обдумать эту мысль, так как от усталости засыпает практически мгновенно. Но одно парень понимает точно: Донхэ так ластится к нему, но лидер группы даже не подозревает, что он — не Ынхёк. — «Что же мне теперь делать?..»