Жертва

      — Что это?              — Фабричные кварталы.       — Убожество. Такое отвратительное, безвкусное нагромождение хлама… И как здесь можно жить? А эта куча тряпья… почему шевелится? О, святые, это… человек? Дыхание Айнурадана, почему мы здесь?       Мортем повернул голову к задёрнувшей плотную занавеску Аннет и отвёл взгляд за секунду, как она взглянула на него. Брезгливость их сближала, но даже он чувствовал отвращение лишь к определённым вещам: к грязи, непроходимому идиотизму и надоедливости. Аннет, сидевшая по правую руку, то и дело прижимаясь к тёплому плечу, пытаясь выдать настойчивость за случайность, объединяла два пункта из трёх. И пусть от нежной кожи тонко пахло сладковатым букетом цветов, а в чистых волосах, сложенных в сложную высокую причёску красовались дорогие шпильки и заколки, блестя самоцветами, она всё равно напоминала прилипшую к подошве грязь.       — Царство гнили, крыс и мерзости, — Аннет расправила на подоле невидимые складки и сложила ладошки. — Жаль это всё не сгорело в пожаре. Кстати, я слышала о чудесном парке на Штернблюман. Это далеко от места, куда мы едем?       — Нет, дорогая Аннет, всего два квартала.       — Может… — её пальцы дрогнули в нерешительности, но всё же легли на сжатую в кулак ладонь Мортема, мягко обняли, словно подбадривая.       — Если останется время.       Своей назойливостью она напоминала несчастного Гавела, но если мальчишка был неловок и скован в собственных чувствах, не имея представления как их правильно выразить, то единственное сокровище Гора Пирана лишь играло роль скромницы. Он видел в блеске больших глаз жажду ощутить не только редкие прикосновения пальцев к её коже, но и нечто иное, о чём иные дамы предпочитали перешёптываться, краснея и скромно потупляя глаза. Он не сомневался, что большинство подруг, окружавших Аннет, были замужними и не раз делились впечатлениями о редких ночах, проведённых под своими мужьями, исполняя долг. Любая женщина любила посудачить об этом, как и мужчина в своём тесном кругу друзей. И если раньше он мог смириться с проведёнными в её компании часами, потерянными безвозвратно, то теперь всё больше раздражался.       Но обида на Като была сильнее, то и дело царапая уязвлённую гордость воспоминанием близнеца, смотревшего на северского принца настолько увлечённо, словно никого больше не осталось в той скаровой палате, кроме них двоих. Не отводил взгляд, упивался красотой, поглощал её, забыв про стоящего рядом брата, и впервые ревность внутри Мортема возжелала уничтожить не только того, кто так приглянулся Като, но и его самого. Он совершенно запутался в том, что испытывает сам, а что — существо, делившее с ним сердце. Не он хочет чувствовать брата рядом, удерживая на коротком поводке, не он ревнует его к каждой девке, которой Като улыбается, даже не подозревая о чувствах близнеца, не он представляет светлые волосы, сжимая чёрную копну, и видя вместо чёрных голубые радужки. Это всё чужое, ненужное, утомительное… Но сожаление от резких слов было уже его, как и гордость, из-за которой Мортем никогда не признается в этом.       Колесо кэба угодило в неглубокую ямку, кабина дёрнулась и Аннет с испуганным вскриком завалилась на Мортема, вырывая того из тяжёлых мыслей, заставляя поймать в кольцо объятий. И вновь влюблённый, полный обожания и преклонения взгляд пронзил старшего близнеца, отзываясь досадливым отвращением. Мортем прикрыл веки, подавляя готовую сорваться колкость.       — Это просто отвратительное место, — нехотя высвободившись из объятий Мортема, Аннет отвернулась к окошку, отодвинув занавеску.       Широкие чистые улицы центрального района, где красовались ухоженные фасады домов, увитые диким виноградом и плющом, сменились на кривые улочки хаотично выросшего района, облепившего разбросанные по юго-западу Риверана фабрики. Небо коптили десятки кирпичных труб, чёрные клубы поволокой довлели над крышами домов, покрывая сажей и вонью окна, стены и даже людей, бредущих по улочкам, чавкая раскисшей грязью. Здесь всегда было сыро, тесно и воняло тягучим сладковато-кислым разложением, в колеях, оставленных колёсами телег и кэбов, копилась мутная вода, кирпичные и деревянные фасады щерились остатками сорванных ветрами и дождём объявлений, трепыхавшихся подобно тряпью, развешенному на верёвках. Нищие и бездомные возились в углах и подле дверей магазинов подобно червям, незамеченные и забытые. Беззаботная детвора купалась в радужных брызгах бьющей в небо струи из обезглавленного гидранта, задорно хохоча и обливая друг друга. Мальчишки, девчонки — тощие, разодетые в рубашки, штаны и платья, топтавшие ботинками разлившуюся лужу, что брезгливо обходили спешащие взрослые.       Мортем отодвинул занавеску со своей стороны, лениво скользнул по визжащей толпе детей и вновь откинулся на спинку. Оставшийся путь они доехали в молчании и лишь когда кэб остановился подле непримечательного дома со старым, зашарканным от множества ног крыльцом, Аннет вновь заговорила, принимая руку открывшего ей дверцу Мортема.       — Почему мы вообще здесь? — она демонстративно зажала носик двумя пальцами. — Не думаю, что хоть у кого-то найдутся деньги на такого врача, как вы, Мортем.       — Способный исцелять имеет ответственность за каждую жизнь.       — Слова из «Навареи»? — Аннет фыркнула. — Это лишь сборник мудрости, а не жёстких указаний, если бы каждый следовал ему, в каком жалком обществе мы бы тогда жили.       — Не вся мораль устаревает, — Мортем открыл дверь и пропустил мисс Пиран вперёд, отчего та брезгливо скривилась. — Что-то остаётся вечной константой.       Они поднимались по скрипучей лестнице, чьи облупившиеся перила едва сохранили прежний цвет, длинные коридоры забиты хламом, ящиками, корзинами, играющими у дверей детьми, оставленными без присмотра, множество запахов смешалось в какофонию кисло-сладкой вони, забившей каждый дюйм дома: рыба, овощи, прогорклое масло, дешовый табак, вонь болезни, сырость и брошенные кем-то очистки. Безысходность, безразличие, бедность — три камня, тянущие на дно любого, оказавшегося в лабиринте фабричного района. В этой тёмной, удушливой атмосфере жалкого существования облачённая в светло-кремовое платье с рюшами и бантами Аннет Пиран выделялась особенно сильно, медленно переступая разбросанное кем-то тряпьё и прохудившиеся ботинки, высоко задирая подол. Брезгливость, с которой она осматривала тёмные облупленные стены, с кривящимися в омерзении губами делали и без того не самое красивое лицо гротескным и отталкивающим, но Мортем ничуть её не жалел. Он остановился возле двери, где мелом была выведена цифра, и коротко постучал костяшками. На той стороне засуетились, затопали каблуки ботинок, торопливо направляясь к двери, зазвенела цепочка замка и в приоткрытой щелки показалось удивлённое лицо молодого констебля. Он заметно исхудал и осунулся, тени залегли под глазами на бледных щеках, тусклые серо-зелёные радужки с недоверием впивались в переносицу Мортема.       — Господин Барас? — облизнув губы, он торопливо распахнул дверь перед неожиданным гостем. — Простите, я никак не ожидал…       Простая светлая рубашка висела на плечах, подчёркивая резкую худобу полицейского, чья искалеченная рука болталась на перевязи. Увязавшийся за Мортемом Алькана не только увидел ярость старшего близнеца, но и оказался под ударом, когда волна магии выплеснулась невиданной силой, обрушавшись на окруживших двоих братьев ублюдков. Его лишь задело, — удача оказалась на стороне Ричарда, — но искорёженная, вывернутая и переломанная рука мало походила на себя прежнюю, навсегда оставив констебля калекой. Он оказался не нужен в патруле, бесполезен для бесчисленных отчётов, его отправили домой и лишь сострадание Валентина не позволило отобрать место несчастного парня, продолжая начислять жалование. Но и это не может длиться вечно. Стремясь следовать чести и справедливости, Алькана стал обузой даже для собственной матери.       Мортем прошёл вперёд, мельком оглядев единственную комнату, что занимал молодой констебль с матерью, сидевшей в потёртом кресле перед очагом. Старые обои с цветочным орнаментом отошли в некоторых местах, обнажая голые стены, пара картин украшала пустоту, скорее оттеняя общую бедность и скудность обстановки, чем делая помещение уютнее. Кухонные ящики, небольшой грубый стол с чистой посудой, шкаф и две тумбы рядом с кроватями хозяев. Здесь пахло табаком, что курила старая женщина, не замечая гостей, разглядывая в окне улицу и слушая ржание лошадей и смех детворы, а ещё горячей похлёбкой, томившейся в кастрюле.       — Простите, сэр, — зачем-то извинился Алькана и виновато потупил взгляд. — Мы собирались обедать.       — Так вот чем здесь воняет, — прошипела сквозь зубы Аннет, боясь вдохнуть. — Уверена, это и на вкус такое же отвратное варево.       — Как ваша рука, констебль? — Мортем расстегнул пиджак и повесил на торчащий в стене гвоздь, служивший вешалкой.       Уставившийся на вальяжно прогуливающуюся по комнате Аннет Ричард Алькана лишь сглотнул и растянул губы в вымученной улыбке:       — Заживает, — соврал, не желая чувствовать себя ещё более уязвлённым, молясь всем святым, какие могли услышать его, в надежде на скорый уход объявившегося господина Бараса. — Всё хорошо.       — Милый, кто это? — сухой с надломом голос старой женщины раздался в повисшей тишине, заставив Аннет замереть и вытянуть в любопытстве шею. — Ты не говорил про гостей. А я даже не надела своё лучшее платье…       — Это господин Барас и… — Алькана метнул взгляд на Аннет и тут же добавил, вновь облизнув губы. — Они уже уходят, мам.       — Уже? Но ведь они только что пришли. И где твои манеры, Ричард, разве ты не предложишь им чай? — голос старухи вдруг зазвучал строже, отчего покрывшийся стыдливым румянцем констебль ещё сильнее смутился.       — Пожалуйста, сэр, — одними губами взмолился Алькана, глядя на доктора.       И Мортем почти согласился, уже потянувшись за пиджаком, когда неожиданно одёрнул руку, передумав. Раньше, встретив нежелание принимать помощь, он бы просто ушёл, оставив обречённых гордецов один на один с бедой, ожидая, когда отчаяние заставит их явиться уже к нему с мольбой. Человеческие жизни столь хрупки, а неотвратимость смерти подталкивает на иррациональные поступки, что почти каждый готов был отдать всё, даже душу, лишь бы продлить свой час среди живых. Сколько всего можно было получить, имея власть над жизнью и смертью, играя на страхах. Но глядя на констебля, Мортем видел упёртость и смирение влачить жалкую судьбу калеки. Когда святые отворачиваются, в дом входит дьявол, когда-то говорила ему старая бонна, и этим дьяволом для Ричарда Альканы стал Мортем Барас.       — Я с удовольствием останусь, — неожиданно ответил близнец, изгибая тонкие губы в холодной улыбке, пронизывая колючим льдом испуганного констебля. — Как ваше здоровье, мэм?       — Могло быть лучше, — смеясь ответила женщина, выпустив струю дыма. — Удивительно, что я вообще дожила до этих дней.       — Мам…       — Прекрати, Дикки, ты прекрасно знаешь, что городской воздух бодрит также, как и убивает.       Она хотела сказать что-то ещё, но рука, сжавшая высокую спинку кресла, заставила отвлечься и поднять взгляд на возвышавшегося над ней молодого доктора. Холодные радужки далёких северных льдов встретились с увядшим изумрудом южных лугов и Мортем склонил голову в вежливом поклоне, ничуть не стесняясь изумлённой Аннет, стоявшей позади. В давно ушедшей юности женщина, сидевшая в кресле, была до безумия красива, и увяла с годами столь же очаровательно, как и вино, ничуть не растеряв изящные черты. Впалые щёки да потрескавшиеся от сухости губы вместе с паутинками морщин выдавали не столько старость, сколько болезнь, одолевавшую её с каждым прожитым днём. В серебристых нитях пышной гривы проблёскивала рыжина, доставшаяся молодому констеблю, тонкие пальцы твёрдой хваткой обнимали чашу трубки, из которой пахло непривычным для табака ароматом пряностей. На худых плечах покоилась шаль, простое чёрное платье обнимало когда-то стройную, ныне костлявую фигуру женщины, словно изображая перед доктором саму смерть.       — И всё же он полезнее того, что вы курите, — заметил Мортем, втягивая необычный аромат.       — Позвольте старикам оставить хоть какие-то радости, — хихикнув, ответила женщина и прикрыла глаза. — Смерть неизбежно подкрадывается ко мне, но я бы сама себя прокляла, став той безвольной, вечно ноющей тряпкой, какой была моя сестра на смертном ложе. Трубка с хорошим табаком — вот и всё, что мне нужно для приличной смерти.       — Мам, пожалуйста…       — Ах, кажется, я всё-таки становлюсь той, кого терпеть не могла половину жизни.       — Когда вы прогуливались в последний раз?       — Дикки каждый день отводит меня на крышу, где я могу наслаждаться вонью фабрик и видом на холм, где живут те, кому повезло чуть больше, чем нам. Вы когда-нибудь замечали, что ночью весь свет в городе не может затмить величие этих богатеев? Гора будто сияет во тьме подобно маяку надежды, вот только это не более, чем обман, что заманивает корабли доверчивых работяг на рифы разбитых мечт.       — Попробуйте посмотреть на холм днём, увидите такую же непримечательную унылость, как и остальной Риверан.       — Я бы посмотрела в какую-нибудь другую сторону, — улыбнулась старуха. — Для разнообразия.       — Моя спутница составит вам компанию, — и жестом прервав готовую возмутиться Аннет, Мортем договорил. — Вы замечали, что после прогулки чай становится вкуснее?              Он помог старухе подняться, бережно сжимая ладони своими пальцами, передал возмущённой, но принявшей свою роль мисс Пиран и повернулся к оробевшему Алькане сразу же, как за стеной стихли шаги двух женщин.       — Снимите её с повязки, — от приказного тона констебль вздрогнул, но выполнил указание, вынув из петли искалеченную руку и бережно поддерживал второй.       В три широких шага Мортем оказался подле затихшего Ричарда, невесомо прошёлся по ткани рубашки и, пододвинув стул к столу, потребовал полицейского сесть и положить конечность перед собой. Его пальцы бережно вынули пуговку манжеты из петли, столь же аккуратно закатали рукав до локтя, обнажая перекрученное в двух местах предплечье, навсегда застывшее в ужасным последствием детской игры. «Даваама» — спираль — была простой в правилах, не требовавшей от детей ничего, кроме силы или смекалки: две ладони сжимали чужое предплечье и скручивали кожу. Кто вытерпел или заставил другого вскрикнуть, тот и победил. До ужаса простая и наполненная жестокостью игра. Даже Като однажды в ней поучаствовал, тут же растеряв интерес, оказавшись сильнее большинства своих друзей.       Рука Альканы напоминала результат того, что могло быть, будь кости человека горячим воском: перекрученная спиралью, переломанная, с торчащими осколками кости в застывшей коже, покрытой нарывами, натянутыми жилами с голубыми нитями вен, заканчивалась неестественно вывернутой ладонью, способной слабо сжимать пальцы.       Ричард отвёл взгляд, избегая собственного уродства:       — Я не держу на вас обиды, сэр.       — Вы думаете, мне не всё равно? — холод слов обжёг так же сильно, как и пронзительный взгляд льдистых глаз.       Уголки рта констебля по-детски обиженно дрогнули. Потупленный взгляд бездумно следил за пальцами, мягко сжимавшими израненную костяными шипами руку, то слегка надавливая, то оглаживая подушечками распустившиеся пятна гнили, медленно поедавшие плоть. Один из астмейстеров, пытавшийся излечить недуг, лишь покачал головой и его молчание сказало больше, чем слова. Это не исправить, будто бы говорил он, сжав плечо трясущегося от страха Альканы, избегая смотреть в глаза. «Бедный мальчонка, — шёпот пожилой медсестры царапнул слух Ричарда, — руку придётся отнять». Он просидел в коридоре долгие часы, разглядывая то, чем стала его когда-то здоровая конечность, и пытался найти оправдание всему с ним происходящему. Как он оказался втянут во всё это? Почему его скарово сердце не позволило тогда остаться в стенах особняка, а толкнуло за проклятым скельмом? Ведь никто бы не осудил его за трусость, так почему же он не мог бросить Мортема Бараса? Боялся, что тот окажется в беде? Что такому человеку, как он, грозит опасность? И где теперь он из-за своей доброты? Напуганный и обессиленный калека и обуза старой матери, которой требовался уход. Кто он теперь, если не дурак с бесполезным отростком.       — Нет, сэр.       — Вы верите, что можно всё исправить. Это не так. И даже отрезав её, вы всё равно будете страдать от этого проклятья, скончавшись в жуткой агонии.       Слова, как приговор, — жестокие и неотвратимые. Умереть, мучаясь и страдая, в нищете, сожалениях и вечных проклятьях за своё доброе сердце — вот что получают люди, следующие пути Хасны Милосердной? Он молился всем святым каждое утро и ходил с матерью в церковь, хоть и не верил в блага праведникам, о которых говорили священники, но оказавшись во тьме Ричард Алькана надеялся на свет милости. Но вместо святого к нему в дом пришёл дьявол.       — Тогда зачем вы здесь? — вдруг спросил констебль, и судорожно втянул воздух. Вышло слишком резко и истерично. — Потешить самолюбие или успокоить совесть? Я не в обиде на вас, и пусть вам плевать на это, как и на меня, я не считаю вас виноватым, сэр. Матушка говорила, что злость разрушает душу, а душа — последнее, что у меня осталось…       — Вы слышали о Дьяволе? — неожиданно спросил Мортем, оставив Алькану и прохаживаясь по комнате, пока не нашёл старенькое, но чистое полотенце.       — Да, сэр, — Ричард улыбнулся, — это была моя самая любимая сказка. Матушка каждую ночь рассказывала её, а я всегда спрашивал, почему Дьявола не любят, ведь он помогает им.       — И что она говорила?       — Его помощь заставляет людей страдать.       — Ваша матушка весьма мудра.       Алькана утёр влажные дорожки с щёк и взглянул на подошедшего близнеца.       — Но я верю, что у Дьявола, на самом деле, доброе сердце. Он наказывает грешников, учит их правильности, но никогда не оставляет без надежды. Если бы он был злым, разве бы он стал помогать другим?       Они смотрели друг другу в глаза и первым, к удивлению Альканы, отвернулся Мортем Барас, лишь на мгновение позволив холодной маске треснуть и обнажить нечто человеческое. Тот скрутил полотенце в жгут и протянул удивлённому констеблю.       — Прекратите на меня смотреть, будто не знаете, что с этим делать.       — Сэр?..       — Вы же не хотите перепугать своими криками весь дом? У меня не так много времени, чтобы тратить на объяснения таких простых вещей взрослому констеблю.       Алькана прикусил губу, помял в руке жгут и нехотя закусил, впиваясь крепкими зубами в намокшую от слюны ткань. Он услышал шаги Мортема за спиной, собирался повернуться, но над ним угрожающе нависли и рука близнеца крепко сжала вывернутое запястье констебля, прижав к столу, не давая вырваться. Ричард испугано взбрыкнул, шумно задышал, не понимая происходящего, когда острая боль пронзила искалеченную руку, разрывая ту на тысячи кусков, пронизывая каждый дюйм, распирая изнутри. Округлившимися от страха глазами он смотрел на чернеющую кожу, уродливо вспучившуюся, с синими венами на поверхности, с уродливыми наростами костей, перекрученную и искажённую, и закричал, не в силах выносить напирающую агонию. Его плечи цепко сжали другой рукой, обнимая со спины, прижимая к мерно вздымающейся груди, пока от пальцев, сжимавших запястье, лилась сила, вновь обезображивая и без того искалеченный отросток.       — Не надо! — взмолился констебль, выплюнув тряпку и дикий крик вырвался из горла с новой волной боли, и тут же утонул в заполнившей рот кровью.       Он сжимал зубы на чужой плоти, впивался в кожу беснующимся зверем, глотал кровь, сочащуюся из ран, но предплечье, которым его заткнули, никуда не исчезало. Его тело дёргалось, как в припадке, рука трансформировалась, превращаясь в нечто отвратительное, ужасное, совершенно чуждое миру, а он продолжал пялиться и кричать, покуда боль не затмила разум.       Он слышал шёпот, призывы невидимых существ, чувствовал смрад Бездны и пронизывающий холод вместе с удушливым жаром, его мутило, но Ричард продолжал держаться на грани, видя перед размытым взором нечёткие границы собственной комнатки, пожираемые кровавыми наростами и чёрной плесенью.       А затем боль отступила. Он с трудом разжал затёкшие челюсти, судорожно вытер ладонью подбородок, размазывая кровь, и посмотрел на свою руку. С такое же светлой кожей, аккуратными пальцами, с бледным шрамом, полученным в детстве. Смотрел на неё и не узнавал, будто это было что-то чужое. И рассмеялся, прижимая к груди. Радость накатывала волнами, окутывая облегчением, будто сброшенный с плеч камень позволил распрямить спину и увидеть мир, простирающийся не под ногами. Растирая влагу на щеках, Алькана повернулся к Мортему, что мыл руки под холодной струёй, и завороженно уставился на выбивающийся из общей картины образ. Ему вдруг привиделся мягкий свет, окутывающий высокую фигуру, пульсацию исходящего от него тепла, словно заботливые руки матери обнимали констебля, наполняя сердце трепетом. Если бы он не знал кто такой Мортем Барас, то на мгновение подумал, что перед ним явился образ самой Хасны Милосердной, чужими руками ниспославшей милость в излечении. Ричард сжал кулак, разжал, повторил это несколько раз, недоверчиво поглядывая на здоровые пальцы и поднялся с места, привлекая внимание гостя скрипнувшими по дереву ножками.       Два холодных кусочка льда уставились в ожидании и вдруг Алькана почувствовал, как окунается в привычную тишину, наполненную гнетущим молчанием. Вся аура, окутывающая Бараса, исчезла, оставив холод и пустоту с лёгкой ноткой грусти.       — Спасибо, — одними губами прошептал Ричард, чувствуя неловкость.       Время платить, понял он, и мысленно попрощался со всеми накоплениями, что бережно собирал в жестяную коробку из-под печенья, откладывая на аренду комнаты в более престижном районе. Теперь он отдаст всё за здоровую руку…       — Оставьте свои аскуры при себе, констебль, — Мортем Барас стряхнул с пальцев капли и вытер чистой ветошью, висевшей рядом с умывальником на крючке. — Поселите матушку в пансионате мадам Рут, где она получит прогулки на свежем воздухе и оздоровительные процедуры. И не смейте покупать у проходимцев из аптек так называемые «Слёзы Хасны». Пусть они уверяют, что это лечит серую хворь, но смешение свинца, ртути и мышьяка ещё никого не спасало.       — Хорошо, сэр, но как же моя рука…       Мортем перевёл взгляд на чистую кожу оголённой конечности, что сжимала спинку стула до побелевших пальцев, и открыл было рот, как за дверью детский голос под смех и топот множества ног затянул песню:

Дьявол входит ночью в дом,

Дьявол входит утром в дом,

Дьявол ищет наши души,

Но мы мышки под полом.

      Алькана вздрогнул. Его грудь тяжело вздымалась под рубашкой и сведённые болью и судорогой пальцы нехотя разжались.

Отвернули святы лики,

Отвернулись от людей,

Дьявол рыщет, ищет души —

Сладки грёзы всех детей.

Дьявол говорит красиво,

Дьявол никогда не врёт,

Он из душ плетёт корзины,

В них он прячет сладкий сон.

      — Берегите себя, — сняв с гвоздя пиджак и перекинув через согнутую руку, Мортем открыл дверь, — констебль.

Отвернулись все святые

Веки сжали — свет погас,

Дьявол говорит красиво,

Он заботится о нас.

      Забрав скучающую Аннет, прятавшую раздражение за вежливой восковой улыбкой, Мортем Барас распрощался с матерью Альканы, успевшей сжать в костлявых руках ладонь доктора, оставив ощущение шершавости пальцев, и выдвинулся в сторону парка, как обещал мисс Пиран. Её недовольное бурчание, источаемое кривящимися в брезгливости губами, сменилось на досужий разговор, стоило старым фасадам мрачных домов отступить, сменяясь широкими аллеями и мощёными дорогами, ведущими к раскинувшемуся парку. Даже здания выглядели светлее, изысканнее и возвышеннее, лёгкая музыка с летних веранд, услаждающая слух посетителей ресторанов, лилась со всех сторон, смешиваясь в неразборчивую какофонию по молчаливому мнению Мортема. За его согнутый локоть держалась Аннет и щебетала, щебетала, щебетала… О любовниках немолодой госпожи Абнетт, похоронившей трёх мужей и получившей броский титул «Чёрной вдовы», о достопочтенном городском судье, застуканном в пикантной ситуации с юным служкой, о скандале за наследство почившего лорда Гицэ, оставившего после себя пяток сыновей и десяток бастардов. И её трель не утихала ни на мгновение даже под зелёными сводами тонкоствольных молодых липок, что вытянулись вдоль мощённой дорожки гордыми шеренгами солдат.       Они прогуливались в прохладной тени, иногда задерживаясь перед журчащим фонтаном или статуями добродетелей, выточенных рукой талантливого скульптора, давно покинувшего не только Риверан, но и жизнь. Их бережно мыли, счищали плющ, подстригали разросшиеся кусты дикой розы, они купались в льющемся сквозь ветви тилии свете, пятнами скользящем по тёплому мрамору молочной кожи. Сострадание, обнимавшая ребёнка, закутанного в ворох простыней, словно в саван, с похоронным венцом на челе, Надежда, поднимающая уставшего солдата в бой, Вера, сомкнувшая ладони в молитве, обращая свой прекрасный лик к небу, возвышаясь над склонёнными головами мирян — Мортем скользил скучающим взглядам по чувственным женским телам и не испытывал ровным счётом ничего. Трепет и воодушевление, наполнявшие многих посетителей, обошли его стороной, как и неприветливый горбоносый джентльмен, завидевший высокую фигуру доктора и, коротко кивнув в приветствии, поспешил убраться прочь, свернув на неприметную тропинку под удивление своей юной спутницы. Успевший разменять пятый десяток господин Сабо не раз обращался к Мортему с деликатными просьбами, которые тот решал к удивлению весьма легко, не заставляя обнажаться перед молодым доктором, как этого требовали иные. Припарки и микстуры, выписанные господином Барасом обходились дороже, порой проедая дыру в бюджете, но нежелание унижаться со спущенными штанами перед докторишками, как он выражался, было сильнее.       — Даже среди этой красоты вы храните угрюмое молчание, — тонкие пальчики, обтянутые в кружевную ткань перчаток, стиснули руку Мортема. — Что вас тревожит?       Он повернул голову, заглядывая в глаза глубокого кофейного оттенка, жгучего, как орма-аддарский кофе, что Мортем заказывал каждый раз, сидя за столиком в полюбившемся ресторане, и не ощутил желания отвечать. Скоро эта тонкокостная, немного угловатая леди с тяжёлой челюстью и лебединой шеей с прелестной россыпью родинок станет не просто наречённой, но и его женой, возьмёт его фамилию, войдёт в дом Барасов и им придётся делить одно ложе на двоих. Отвратительно, подумалось ему, это всё равно, что спать с ребёнком, пусть и осознающим всю серьёзность. Его не пугала перспектива прожить жизнь рядом с ненавистной ему женщиной, лишиться доступности Ивера, как любовника, он и не думал превращать увлечение тела в нечто постоянное и обременительное, но больше тревожил момент, когда брат узнает правду.       Мортем холодно улыбнулся:       — Ничего настолько важного, чтобы портить эти приятные мгновения.       Бледные, вычерченные скулы и впалые щёки подёрнулись румянцем и Аннет отвела заискрившийся радостью взгляд, потупив, как полагается скромной леди.       Уродство душевное, облачённое в физическую красоту, — вот что представляла из себя Аннет Пиран в глазах Мортема. И он в очередной раз сглотнул готовую вырваться колкость. Если сорвётся свадьба, если он позволит себе рассердить Гора Пирана, то Като не ничего не спасёт. Яркая звезда, что должна сиять над другими, вольный ветер — вот кем он видел младшего близнеца, завидуя свободе, которой тот обладал, сам не ведая этого. И видеть, как этот огонь угасает в навязанном браке, как стремления меркнут и становятся холодными углями Мортем не мог. Като родился для большего.       Мысли о брате заставили встревожиться. Их последняя встреча была наполнена ядом и колким холодом обиды, столкнувшейся с пылкой волной ревности, читавшейся в льдистых глазах близнеца. В какой-то момент Мортем почувствовал удивление, сменившееся на удовольствие — его маленькому братику не всё равно с кем проводит время старший. И всё же собственная ревность душила сильнее, змеёй стискивая сердце и горло. Человек, ради которого Мортем пожертвовал собственным благополучием, взяв бремя союза с ненавистной пустозвонкой женщиной, даже не знал об этой жертве, не пытался понять чувства, изъедающие душу, принимая всё за братскую нежность. А он, Мортем, увязал всё сильнее, не понимая где его собственные желания, а где принадлежащие душе, нашедшей убежище в его теле, отравляя собой мысли о Като. Как давно он стал понимать, что его тянет к близнецу, что их нити судьбы переплетены теснее, чем должны, что он сам с каждым разом всё хуже разделял свои чувства от чужих?       Не нуждаясь в дружбе и поддержке окружавших его людей, считая это слабостью и пороком, Мортем раз за разом тянулся к близнецу, тут же отталкивая, обжигаясь о совершенно иные чувства. Он любил его, этого скарова наглеца, вечно игравшего роль героя, и ставшего героем уже настоящим. Любил не как брата, гораздо глубже, темнее, алчнее. И с ужасом отвергал эти чувства, стоило увидеть улыбку близнеца, его тревогу в таких же голубых глазах, беспокойство, поддержку, заботу, но как к брату.       — Мортем?       Он сморгнул наваждение.       — Вы устали? — ладошка несмело легла на бледную щёку доктора, и тот с трудом подавил желание отстраниться. — Здесь недалеко есть…       — Я предпочитаю не изменять собственным привычкам, дорогая Аннет, — она слегка поёжилась и он уловил в собственном голосе колючее раздражение. — Составите мне компанию?       — С радость.       Он не планировал проводить с ней весь день, особенно, когда лишившись помощника в расследовании, у него не осталось зацепок, а таинственный убийца затаился, но продолжал терпеть надоедливое присутствие будущей невесты. Мортем поймал кэб, помог девушке забраться в кабину лакированной кареты и сел рядом, оставив указания вознице.       Весь оставшийся путь они провели в молчании и даже невинные попытки Аннет получить взаимное тепло, то и дело дотрагиваясь до руки Мортема, оказались тщетными. Он не одёргивал ладонь, всё сильнее сжимая губы от каждого прикосновения, отвернувшись к окну, за которым проплывали книжные лавки, булочные, аккуратные клумбы за оградками и чистые фасады домов, украшенные маленькими кадками цветов. Город жил, дышал, говорил на разных диалектах, бранился, ругался, смеялся и даже пел под нестройный хор пьянчуг, слишком рано посетивших притаившийся в проулке кабак. Где-то на этих улицах должен быть Като, но как назло, сколь бы сильно Мортем не хотел его увидеть, вглядываясь в толпу, тот будто ускользал от его взгляда.       — О! Я слышала об этом ресторане, — впервые заговорила Аннет, когда спустилась со ступеньки остановившегося кэба и оглядела утончённую вывеску «Ассари». — Говорят, его держит вдова, а ещё она добавляет андаде в блюда, чтобы сюда приходили вновь.       — Неужели?       — А как же! — прикрыла ладошкой губы Аннет. — Иначе как она держится на плаву, когда все нормальные люди обходят эту вульгарщину стороной?       Вульгарщина… На поджатых губах Мортема промелькнула вежливая улыбка, дрогнув уголками, и растворилась, стоило Аннет повернуться к нему спиной и исчезнуть за стеклянной дверью, любезно открытой немолодым портье. Он зашёл следом, кивком поблагодарив мужчину в строгой чёрной ливрее, лишённой золотых галунов и выпушки. Сколько он бывал в этом ресторане, лакей на дверях не менялся, каждый день встречая немногочисленных гостей и провожая тёплой улыбкой. Кажется, это был один из ветеранов очередной войны, не нашедший себя нигде более, чем стоять под солнцем, снегом и дождём, открывая одну и ту же дверь день за днём, месяц за месяцем. «Лучше уж такая работа, чем валяться в луже собственной мочи», — Мортем вспомнил слова случайно услышанного разговора старика с Сабри, и не мог не согласиться. Люди, стремящиеся к саморазрушению, не были достойны ни жалости, ни оправданий, ни шанса.       Но едва погрузившемуся в размышления Мортему удалось сделать пару шагов, как он наткнулся на вставшую столбом Аннет, смотревшую круглыми глазами на приближавшуюся к ним женщину. Дорожное платье, более короткое, чем обычные, в сдержанном чёрном тоне, как и рубашка, подчёркивавшая талию, расшитая вышивкой, украшенная воротником-стойкой и широкими оборками, лишь усиливало эффект дерзкой гостьи, надвигавшейся на растерявшуюся мисс Пиран грозовой тучей.       — Вы знаете, как сильно я устала ждать вас? — грубоватый, звенящий недовольством голос женщины заставил Мортема удивиться. Стоявшая перед ним мисс Беран нетерпеливо взмахнула рукой, не позволяя вставить слово. — Ох, прошу, лишите меня удовольствия выслушивать очередные истории о том, как вас застали врасплох неожиданные обстоятельства. Может, вы и выдающийся врач, но вот память у вас слаба.       — Мортем, кто это? — обвив его руку, Аннет прижалась к нему, недовольно сведя брови. — Почему эта… женщина вас оскорбляет?       — Так вот что оказалось у вас на пути, — смерив вызывающим взглядом возмущённую мисс Пиран, женщина хищно изогнула губы. — Вам кто-нибудь говорил о дурном вкусе? Впрочем, я не удивлена.       — Да как эта…       — Оскорбления ради унижения не очень красят ум женщины. Что вам нужно, мисс Беран?       — То, что обещал ваш брат, переложив ответственность на вас.       — И ради этого вы сидели здесь, словно тигрица в засаде?       — Я думала, вы азартный человек, господин Барас, и жаждете раскрыть истину. Женские чары оказались сильнее?       — Азарт, как хорошее вино, должен быть в меру, — мягко высвободившись от плена чужих рук, Мортем взял пальчики Аннет в ладонь и повёл к привычному месту, ставшему его гаванью в моменты острого желания уединиться в собственных размышлениях.       Обе женщины следовали за ним, то и дело надменно кривя губы в сдержанной улыбке вежливости, за которой скрывалось раздражение.       — Что вы хотели обсудить? — помогший сесть своей спутнице за стол, Мортем подошёл к стулу мисс Беран, но был остановлен — журналистка продолжала держаться от него на расстоянии, предпочитая верить в мнимую безопасность. Он не настаивал.       — То, что не должно касаться чужих ушей.       — А что на счёт чужих мужей, мисс… как вас, я не услышала.       — Беран, — в голос ответили Мортем с журналисткой, пронзив недовольным взглядом вздрогнувшую Аннет.       — Кто вы, мисс Беран? Для «несчастной» женщины вы весьма прилично одеты, но ваше поведение вызывающе грубое, словно у черни.       — Зато приличия во мне больше, чем ума в вашей прелестной головке.       — Как жестоко, — ядовито улыбнувшись, шутливо оскорбилась Аннет. — Только приличные дамы не выслеживают чужих мужчин в ресторанах и не устраивают сцен.       — Восхитительная убеждённость вкупе с заурядным интеллектом дают вам сладостный самообман. Но я поделюсь с вами собственным опытом, мисс. Чужим мужчина начитает быть, когда на нём остаётся женский флёр, на господине Барасе я могу учуять что угодно, но не ваш аромат.       — Вы вульгарны, грубы и ужасны!       — Настоящая жизнь сама по себе вульгарна, груба и ужасна, но откуда такое знать нежному цветку, выращенному в золотой теплице?       — У меня нет столько времени, чтобы слушать ваши взаимные комплименты, — Мортем косо взглянул на изогнувшую в сардонической улыбке губы мисс Беран, после повернулся к покрасневшей от злости Аннет. — Так что вы хотели, мисс?       Она взглянула на Аннет, гордо поднялась, возвышаясь над сидящим доктором, молчаливо смерив того пронзительным взглядом сдерживавшей гнев женщины, и ответила, пытаясь скрыть звенящие яростью нотки:       — Как только насладитесь всеми прелестями мисс Пиран, прошу найти меня, если вы, конечно, ещё не отступили от своей цели.       — И какая же цель у Мортема, с которой вы можете помочь?       — Вы либо настолько глухи и слепы, мисс, что не знаете последних новостей, либо настолько преисполнены любви, что не хотите их знать, — подобрав подол платья, мисс Беран спешно покинула ресторан, гордо вскинув голову победителем, хотя столь спешное отступление Мортем скорее назвал бы поражением.       — Эта сумасшедшая женщина досаждает вам, Мортем? Я могу попросить отца разобраться с ней…       — Если бы я этого хотел… — подушечка указательного пальца тронула зубчик вилки, что крутил в руках доктор. — Так что произошло с мистером Ольце? Вы так и не договорили.