Феномен Пруста

      С научной точки зрения любовь — это мощный биохимический процесс. В мозге человека под воздействием химических веществ, в частности, нейромедиатора дофамина, начинается формирование собственного отношения к объекту симпатии.       Но что же это такое... Симпатия. Джону привычнее думать, что это только лишь реакция организма на внешний раздражитель. Ему привычнее думать, что за такие эмоции, как симпатия и любовное влечение, отвечает химическое вещество фенилэтиламин. Ему легче думать, что всё это не более чем всплеск химических веществ и гормонов в организме. Потому что всё это легче представить и понять. Нежели то странное, слишком романтичное чувство любви, к которому часто прибегают инфантильные писатели и обычные романтики. Это не та бушующая нежность, покрывающая душу точно пледом, не то жаркое влечение, разгорячающее тело и сознание, почти плавя его, превращая в обычную кашу. Этим чувствам, вызванным лишь чем-то великим, несокрушимым Джон не верит. Он верит в науку и в то, что ощущает сам.       Он пытался разобрать поведение родителей. Пытался понять неудержимую болезненную любовь матери к отцу. Что её привлекало в этом тиране?! Может быть всё дело привычки? Люди живут вместе, а потому нет ничего удивительного в том, что все они рано или поздно привыкнут друг к другу. Да и кому захочется выползать из своей мягкой тёплой скорлупы в промозглый серый мир?       Он пытался понять все её грустные, полные тоски взгляды, пытался понять, почему она всегда так нежно прикасалась к чужим широким плечам и так ласково вкрадчиво говорила. Но не понимал. Не мог понять даже сейчас. Потому что та любовь, которую демонстрировали родители, была уродливой, несокрушимой в своем ужасе и отвращении, эта любовь напоминала запах стухших яиц, пороха и плесени. Могло ли быть так, что в организме родителей любовь стала скорее отравой? Нарушением, сбоем в привычном укладе? Ведь тело человека хрупкое, оно легко может подцепить заразу, а, быть может, всё из-за ослабшего иммунитета?       Но если рассматривать психологическую сторону проблемы, то на ум приходит теория философа Жака Лакана о том, что любовь провоцирует у одного человека потребность обладать другим. И это весьма глупое, почти что пугающее обозначение чувств. Он примеряет на себя эти слова в отношении брата. Братом обладать не хотелось, его хотелось защитить, обезопасить, ему хотелось желать лучшего с кем-то другим, кто может принести это лучшее. Или, напротив, просто чтобы брат был доволен жизнью и не вспоминал прошлое. Это ведь тоже считается любовью, верно? Но обладать?       Джон усмехается, покачивая ногой и смотря в кружку с чёрным кофе, мысли эти глупые, на самом деле, никогда не заботящие его, теперь становятся чем-то обычным, чем-то несвойственным для него. И всё потому что он просто пытается помочь, выяснить причину такого странного поведения. Быть может, в его теле тоже сейчас во всю играют гормоны, тот же кортизол. Да, скорее всего, это именно из-за его нарушения.       Но вот мысли никуда не делись, он продолжает думать о том, что забота о брате стала многолетней привычкой, от которой трудно избавиться и, честно говоря, не хочется. А также кроме этого — благодарность за всю доброту и поддержку, чем одарил его Ло. А потому волнение о его счастье естественно.       Только вот неужто эта любовь так сильно сносит крышу, что брат напрочь забывает о нём? Только вот отчего он приходит таким несчастным? Неужто это очередное нарушение функций организма? Что ж, стоит сходить с ним к врачу и, как минимум, сдать анализы.       Но сперва поговорить, разговоры по душам всегда помогали Ло чувствовать себя уверенным. Ничего же не могло измениться сейчас? У Джона же есть шансы наладить с ним отношения, верно?       Он надеется на это.       Кофе давно остыл, за окном беспроглядная тяжёлая мгла, всё так же без единой звезды, а в его голове слишком шумно. Казалось бы, что там царит нет, не хаос, а что-то большее похожее на цифровой код, постоянно поправляющий сам себя в надежде найти причину сбоя.       Честно говоря, он не ждёт брата сегодня и не совсем уверен, что он вообще придёт в ближайшее время. Но поговорить им нужно. Джон это точно знает. Потому что самому невмоготу видеть это растерянное подавленное лицо. Он не признается себе никогда, что может быть любовь к брату это не просто многолетняя привычка, не просто гормоны, а нечто совершенно душевное и родное, нечто совершенно нежное. Ему сложно это принять, потому что чувства все ещё для него сложны, просто потому что он более не может ощущать ни к кому таких странных сокровенных чувств, кроме своих исследований. Он может ощущать уважение, раздражение, гнев, отвращение и удовлетворение с азартом — эти чувства понятны и просты. Но нечто глубокое... Такое инфантильное как любовь?       От любви глупеют, а себя глупым он не может признать. Не тогда, когда было сделано слишком много, и пройдено ещё больше. Той борьбы с чертовым обществом, его устоями, которые всё так же живы, всё так же остались выгравированы на надгробие прошлого, но более не являются эталоном. Но они останутся навсегда в истории, как нечто прошлое. А самое главное... Это то, что в прошлом было не только это. В прошлом была и борьба с собой.       Он помнит, как однажды жалел о том, что не мог быть кем-то другим. Неважно кем: альфа, омега. Но ему хотелось, чтобы эта странная жизнь стала чуточку легче, чтобы больше не ощущать этот вечный непрекращающийся холод и тяжесть дней. Но мысль эта была мимолетна, она исчезла быстро, сменяясь на другую. Но даже так успела отпечататься глубоко в сознание как старый ноющий шрам. Да, будь он тем же альфой, всё было бы проще. Проще пробираться по карьерной лестнице, защищать брата и заводить новые полезные знакомства. Но в тоже время его передёргивает от понимания того, что, будь у Джона вторичный пол, ему пришлось бы мириться с презренными мерзкими звериными побуждениями, та же течка и гон, те же запахи и жалкое желание. Это всё лишнее для Джона.       В прихожей доносится скрежет ключей, после слышится, как медленно распахивается дверь, после шорох одежды и шаги. Джон напрягается, мимолётно смотря на время. Поздновато, однако.       На кухню заходит запыхавшийся, раскрасневшийся брат, он лихорадочно осматривает помещение, прежде чем остановиться на его фигуре. Джон тоже внимательно осматривает его. Всё такой же бледный и болезненный, даже несмотря на яркий лихорадочный оттенок щёк и блестящие глаза.       Лололошка мнётся на пороге, не смея пройти дальше, словно боясь гнева Джона. И это право смешно. —Ты мог прийти и завтра. Но признаться честно, если бы завтра не пришёл, пришлось бы поискать в базе данных жильё твоего ухажёра. Ты знаешь, я не делал это заранее просто потому что хотел дать тебе свободы. Но не явись ты на разговор, пришлось бы поступить столь неэтично, — Джон говорит спокойно, на самом деле от каждого его слова веет холодом, и видно по этому брат вздрагивает и всё так же стоит как прикованный у дверей. — Что же ты, как не родной, дорогуша. Присаживайся, раз явился. Думаю, сейчас обойдемся без нотаций, что тебе не следовало бежать сломя голову в такую темень. Даже не смотря на мою известность, есть множество невежд, думающих, что всё им сойдёт с рук. Но сейчас у нас более важный разговор.       Он пристально наблюдает за тем, как брат присаживается на стул напротив, как прикусывает губу и как сам почти остервенело пристально разглядывает его с ног до головы. —О чем ты хотел поговорить? — голос брата тоже хриплый, почти холодный, если бы Джон не был таким внимательным. Потому что на самом деле голос Ло дрожит. —О твоём поведении. —О моём поведении? — Ло на миг вскидывает брови, а после усмехается, откидываясь на спинку стула и скрещивая руки на груди в защитном жесте. —Ты в последнее время сам не свой, красотка. Игнорируешь меня, а если и появляешься, то с таким лицом вселенского горя, что мне больно на тебя смотреть. Что с тобой происходит? Если тебе противен твой истинный, ты всегда можешь отказаться от него, найти счастье в другом. Потому что любовь это не главное в жизни... —А что тогда главное в жизни, карьера, своды лаборатории? — столь едких слов Джон не ожидал, а потому замер, задумчиво глядя на покрасневшее, перекошенное в гневе лицо. Неужели у брата действительно гормоны шалят, или это опять начало течки? А Ло точно читает его мысли, кривиться, вздергивает подбородок выше, но всё так же пристально смотрит в глаза. — Ты желал узнать правду? Узнаешь. Я не хочу быть один. —Милашка, но ты никогда не будешь один...       Ло качает головой, поджимает губы, а после выдыхает судорожно: —Ты не думал, что я действительно могу любить его? —Любить? — эта глупая мысль ему совершенно не нравится. — Любить тогда, когда эта любовь явно причиняет тебе боль?       Джон сам понимает, как внутри что-то начинает вскипать. Точно он не видит, какой брат приходит вечерами... Если он вообще приходит. Точно не Ло постоянно запирается в комнате после, не желая говорить с ним, точно не на его лице красовалось невыносимое отрешение и подавленность, всегда когда он смотрел на него. Точно это мать его не Ло зачем-то прицепился к этим чувствам, как пиявка!...       И уверенность в том, что брату обязательно нужно сдать анализы, растёт всё больше. Может, всё же его раздражительность и апатия появились вследствие недостатка тех же витаминов? Лучше сразу всё узнать. —А что ты сам знаешь о любви?       Вопрос заставляет Джона вздрогнуть, поднять голову выше и нахмуриться. Как вообще они пришли к этому? — Ну же, дорогуша. Зачем эти бесполезные разговоры. Ты знаешь моё отношение к этим жалким чувствам. И знаешь ли, я хоть и рад поговорить о своих достижениях, но сегодня разговор не обо мне. А о тебе.       Но Ло сегодня явно не в духе, потому что он раздражённо фыркает: — Со мной всё нормально. — Я так не считаю.       И в этот миг на кухне повисла гнетущая тяжёлая тишина. Такой тишины давно не было. С той поры, когда они ещё жили с родителями. А потому, её тяжёлые касания, словно гора свалившаяся на плечи, непривычные, некомфортные. — Я просто хочу помочь тебе, Ло, — Джон поднимается, неспешно, делает шаг ближе, останавливаясь возле брата и кладя ему руки на плечи. Под его прикосновением Ло сжимается, утыкается взглядом в стол и поджимает губы. — Ты знаешь, я не сведущ в любви. Но тебя я люблю, потому что ты мой брат. И я только рад твоему счастью. Поэтому скажи, что с тобой не так? Если он обижает тебя...       Брат качает головой, медленно переводя взгляд на него. В чужих глазах плещется океан беспокойства, боли, точки и ещё какого-то странного чувства, которое разобрать сложно. — Я не знаю. Я не знаю. Просто меня раздражает, что Эбардо вернулся. — а после поддается ближе, крепко обхватывая его талию руками, — Меня бесит, что теперь он так же, как и тогда, крутится вокруг тебя, теперь у тебя только что и разговоры о том, что рассказал тебе... Эбардо. А обо мне ты совсем забыл.       Джон замирает, обдумывая сказанное. Ах... Это так выглядело со стороны? Должно быть брату действительно было обидно, они же всегда всё делали вместе, а тут в последнее время они действительно отдалились. Джон вздыхает, осторожно кладет руки на чужую голову, мягко взъерошивая кудри, но не спешит говорить. — Дилан... Он хороший. Он мне должен нравиться... Но я всё ещё не понимаю своих эмоций и чувств, мне тяжело понять их, довериться чужому человеку. А ещё меня бесит мысль, что в конечном итоге мне придется бросить тебя одного. — О, ну что за глупые мысли, дорогуша. Я никогда не буду один. — Это меня и бесит! — голос Ло звенит в тишине кухни, — Ты всегда строишь из себя сильного, всегда, черт возьми, говоришь, что тебе никто не нужен, и что любовь это просто звук. Но я люблю тебя сильнее, чем своего истинного!И, что мне делать с этими чувствами?!       Лололошка смотрит пристально, отчаянно. Так до ужаса болезненно, что и Джону самому становится тошно.       Он вновь возобновляет поглаживание Ло по голове, мягкими, неспешными движениями, пытается улыбнуться понимающе мягко. Хотя сам давно обдумывает каждое слово. Всему ли виной привязанность? Конечно, всему виной она, они вместе с самого детства, почти и не разлучались никогда. Даже когда у брата появлялись друзья, тот тащил Джона с собой, чтобы только он не сидел один в комнате или не шастал по библиотекам... Тоже в одиночестве. Ему было всё равно, что многие из этих друзей косились на самого Джона с опаской, явно зная его недобрую славу хулигана. А некоторые с отвращением. И брат, казалось бы, ничего этого не замечал, а Джону и вовсе было всё равно на эти взгляды, он лишь вздыхал всякий раз, когда близнец тянул его в новое мимолетное детское приключение. Когда они стали старше, ничего не изменилось, все так же были вместе, всё так же разделяли радости друг друга: будь то презентация книги или изобретения, чтение статей и черновиков глав, обсуждение идей и предложение этих идей, пусть даже если многие из предложений были весьма сюрреалистичными, более фантастичными, нежели приближенными к реальности, но даже тогда Джон кивал, слушая рассказ брата. И теперь, когда Ло наконец выбрался из комфортной тёплой раковины, в новый мир, где больше нет посиделок вечерами с близнецом, где нет больше его советов и помощи, он просто растерялся. Ах, какой он всё же глупый еще, даром что ребёнок. Всегда цеплялся за призрачную доброту, даже тогда, когда этой доброты в мире было совсем мало. Всегда верил, что счастлив будет каждый. И что всё будет хорошо.       Только вот жизнь полна как радостями, так и горем. — Давай с тобой сейчас пойдём в комнату, ляжем в кровать и я могу почитать тебе что-нибудь... Как тебе такой план? — слова утешения здесь бесполезны. Ему казалось, что сейчас лучше всего было бы просто перевести внимание на что-то иное. — Ты отвлекаешь меня пытаешься? — хмыкает Ло, шмыгая носом.       Джон мягко улыбается, вытирая дорожку из слез. — Ну же, милашка. Ты разве не желаешь, чтобы тебе почитал сам Джон Дейви Харрис? Ах, ты меня ранишь в самое сердце. Я к тебе со всей своей любовью, а ты?       Из уст Лололошки вырывается смешок, прежде чем он и вовсе разрастается в хохот. Теперь брат вытирал глаза не от горьких слез обиды и гнева, нет, теперь это были всего лишь слезы, вызванные смехом. Джон же хмыкает, считая, что так намного лучше. — Что же это, правда. Мне не снится? Сам Джон Дейви Харрис почитает мне книжки о любви?       Джон наигранно кривиться: —О, красотка. Может быть обойдемся фэнтези или ужасами? Да даже сказки и то занимательнее, чем любовные романы!       Лололошка весело хмыкает, переплетая их руки друг с другом, образуя замок. —Ну уж нет. За всю ту тоску и одиночество, что я испытал, пока вы, мистер Харрис, работали со своим... Коллегой, я требую компенсацию в виде чтения романа. Есть у меня один на примете.       Они вновь хихикают, ощущая, как та атмосфера раздражения и грусти сходит на нет. Как воздух в квартире более не кажется таким сырым. Напротив, теперь он наполняется запахом ели, столь нежным и ласковым, что создается ощущение будто бы они в лесу. Джон даже думает о том, что надо бы устроить Ло поход. Можно было бы даже его ухажера взять с собой. Почему нет?       Джон смотрит на блестящие глаза радостью и улыбается. Миссия выполнена успешно. Он тянет брата за собой, ведет его в комнату, а после наблюдает, как выражение лица Ло становится совершенно коварным. Ох, чует его сердце, что книгу, которую тот выберет, будет слишком... Сопливой. И ведь уверен, что даже такое чтиво есть в его коллекции. Сам множество раз рассказывал об ужасах и ошибках начинающих авторов, приводя совершенно никчемные примеры... А ведь ни одну из книг, даже самую плохую, он никогда не выбрасывал. Хотя Джон бы давно отправил этот хлам в топку. Нечего засорять шкаф ненужной макулатурой. Но брат это другое дело. Брат любит хранить их, давая им шанс после. Он любит ценить труд чужих людей, относясь к этому труду чуть ли не с отеческой нежностью.       И да...протянутая книга выглядит... Вульгарно. Обнаженные тела, совершенно непонятные пошлые позы... И отвратное название явно говорящее о ее содержимом. —Ох, вот она твоя месть значит, принцесса. Ты меня ранишь, — но книгу берет, так же покорно вздыхает, присаживаясь на постель и ожидая, когда Ло переоденется в домашнюю пижаму с курочками. Эту пижаму он подарил ему на прошлое день рождение.       Он наблюдает, как Ло переодевается, чуть ли не рывком скидывая одежду на пол, вот так торопился. А после с интересом смотрит на то, как Ло замирает и тут же тянется к телефону, кого-то набирая. —Ди, не волнуйся. Я с Джоном, все хорошо. Я сегодня у себя останусь. Завтра напишу.       И сбрасывает. А после поднимает довольную мордочку на Джона и тут же прыгает в постель, подтягивая к себе любимого мишку.. Тоже подаренного Джоном, да обнимает, отчего еще больше становится похожим на ребенка. А ведь иной раз и не скажешь, что брату скоро двадцать четыре. —Вот хитрец, признайся. Все это было твоим коварным планом, чтобы разжалобить меня?       Ло строит непонимающе-невинное выражение лица, на что только и остается закатить глаза. Вот правда паршивец. Джон значит переживал, а он...!       Но прежде чем начать читать вновь, спрашивает: —Ты счастлив с ним?       Брат напрягается, вновь мимолетно отводит взгляд и поджимает губы: —Я думаю, это должна быть любовь. Я хочу, чтобы именно ей эти чувства и были... —И теперь между нами не будет никаких недопониманий?       Ло вновь поворачивает голову: —Я расскажу тебе, если он меня обидит. Но и ты обещай, что больше не будешь ничего утаивать от меня? — и протягивает мизинец, да еще смотря так серьезно, что выглядело слишком мило.       Джон усмехается, легко обхватывает мизинец брата своим в легком обещании.       А после трагичным взглядом смотрит на лежащую на коленках книжку и думает о том, что сегодня размышлений о любви будет и впрямь слишком много. И ведь они действительно расплавят его мозг... Правда больше от глупости, нежели от тех страстных нужных чувств.       Ну что ж. Что не сделаешь ради семьи, верно? —Ну... Что ж. Начнем. Эмма Валентино, была незаурядной, совершенно обычной девушкой. Как назвали бы ее — серой мышкой...       Джон пытается не думать о том чувстве, что на самом деле они недоговорили. Лишь переключил внимание на нечто другое. Ему не хочется думать о том, что впереди их ожидает вновь тяжелый разговор, и что вся эта недосказанность все так же будет терзать их сердца. Только вот о какой недосказанности шла речь? Разве не выяснили они все минуту назад?       Но недосказанность была, пряталась в словах, в жестах и даже во взгляде. Джон ощущал это каким-то шестым чувством, хоть и не верил ни во что мистическое. Лишь в науку и ее строгий линейный расчет. Но сейчас ощущение было слишком явным, тягучим почти, отчего становилось еще неуютнее.       А еще больше ему было неуютно от глупой веры, такой же забытой, как детские фотографии с его выжженным лицом,... Такие же забытые как образ матери, самолично вырезающей или прожигающей его лицо на фото, шепчущей в бреду о том, что он должен был родиться альфой.       Но на этот раз, ему правда хочется верить, что все наладилось. Детских фото больше нет, ни единого. По крайней мере, не в его памяти. Нужно жить настоящим, и Джон живет им, потому что иначе не может.