Феномен Пруста

      Слабый аромат горькой сгнившей листвы давно наполнил их небольшую квартиру. Этот запах был неосязаемым, но для чувствительного носа Джона, удивительное дело более не заложенного, как это бывает обычно из-за резких запахов реактивов, он был весьма явный. Запах столь прогоркший, столь тоскливый, что заставлял волноваться. Потому что Ло явно ему врал, натурально натягивал на губы тонкую полупрозрачную улыбку, словно нарисованную такой же тонкой кистью, так искусно, что не придраться. Ло слабо кивал, а после обнимал легко, явно для того что бы переключить его внимание на этот незамысловатый нежный жест. Но Джон не даром учёный, это в его профессии замечать все, в том числе и реакции людей. Да, он всё ещё плохо считывает свои эмоции, почти не различает их, кроме слабых ноток горечи и чего-то сладкого, но это не значит, что чужие эмоции для него потемки. Возможно многие —да, но не все. По крайней мере он может распознать их визуально, может самостоятельно сделать выводы судя из прочитанных книг о том, что вероятнее всего ощущает человек. Он не может ощутить чужое состояние так же тонко, как всегда делал это Ло, но может увидеть по мимолетному поднятию уголков губ, по прищуру глаз, по суетливым или, напротив, размеренным почти томным движениям. Всё это визуальная составляющая, но не то глубокое понимание человеческого, не то единство души и эмпатия.       Он —строгий расчёт, прописная истина. Лололошка—вихрь нежности, сострадания и всепоглощаемого понимания. И ведь не даром люди крутились вокруг брата, жались к нему точно к Солнцу. Джон понимает этих людей, но даже тогда предпочитает оставаться в тени, несмотря на своё показанное сияние.       Но Ло упорно молчал, поджимал губы и не говорил ни слова. Он только и делал, что копошился на кухне, запирался вечерами в своей комнате, печатая очередное произведение или пропадал у своего ухажёра. И такие дни для Джона становились слишком одинокими, пустыми даже. Потому что больше никто не ходил по дому, не шуршал страницами романов, не рассказывал в пол голоса о чем прочитал, даже если Джону подобное чтиво было и не интересно, он любил слушать рассказы брата. Больше никто не копошился на кухне, звеня посудой, и даже не включал глупые мелодрамы или странное неправдоподобное фэнтези. Вот оно... Так наверное и должно было быть, но то ощущение горечи было отвратным, точно на языке у него действительно оседала гнилая листва. А, быть может, всё это его собственные гниющие чувства.       Постепенно, даже запах горечи выветривался из их квартиры, наполняя дом промозглой сыростью и духотой.       В лаборатории же витал ещё один новый и вместе с тем старый запах— запах гари, сухих цветов и лёгкий запах гнили. Нда, запах Эбардо всегда был особенно неприятен для многих. Слишком едким, слишком заползающим в ноздри, а вместе с тем так похожий на запах пожаров. Ах, сколько раз сотрудники заходившие в лабораторию затыкали нос или морщились от отвращения, многие просто дышали ртом, а у некоторых и вовсе начинали слезиться глаза. —Убери свои феромоны, —всегда спокойно хмыкал Джон, не отвлекаясь от своего дела.       Эбардо со стороны тоже хмыкал, скрипел стулом и явно потягивался. —Зачем? —Мешаешь работать, —этот черт иной раз раздражал его не хуже чем глупые неспособные понять очевидного люди. Или бывшая помощница Молли. Ах от той фонило глупой влюблённость за версту, да так сильно, что даже почти ничего не ощущающий Джон морщился от этого запаха. Но Эбардо в отличие от неразумной Молли понимал всё, а потому, продолжал делать это назло. —Тебе я не мешаю, а на остальных мне плевать. —Я выгоню тебя в другую часть лаборатории, туда где и должны находиться твои "опасные" наблюдения за крысами. —Ты этого не сделаешь, —Эбардо недовольно ворчал, чуть ли не рыча. Сам Джон легко пожимал плечами, мимолётно глядя на перекошенное от разочарования и раздражения лицо. О, да, он был всегда таким. Всегда любил поспорить с профессорами, а уж тем более с однокурсниками. Хотя на вкус Джона это были просто попытки вывести на эмоции, словно этих эмоций самому Эбардо так не хватало. Что было вероятнее всего. Его психотип был прост как пять пальцев. Потому что такого человека, не интересующегося ничего кроме власти и величия, было видно сразу. И в Эбардо не было ни трагичности существа, ни какой-то серой подоплёки, таящей в себе нечто неожиданное. Он был прост и понятен и не строил из себя кого-то. Да, он мог вывернуться, сплести узлы лжи так изощрённо и правдоподобно, что оставалось только поражаться. Но всякую ложь Джон всё ещё презирал, презирал всё ухищрения, всю ту наигранность, хотя и сам не раз играл определенные роли и складывал на лице невообразимые выражения лиц, так похожие на актёрские маски. Но Джон всё ещё не врал, просто подстраивался, извлекая из чужого замешательства или гнева выгоду. Эбардо же был эталоном лжи. Но к его чести, коллега никогда не врал ему. Был таким же болезненно прямолинейным и острым на слова, но не врал.       Сам Джон тоже любил дискуссии, любил показать, что какая-то бета, по мнению большинства, может что-то большее чем прислуживать. Ему нравилось быть окруженным раздраженными альфами от его поведением, и вдохновлённых омег, что с опаской и благоговением смотрели на него и тайно желали оказаться ближе, точно его свет мог помочь и им сиять. Но это враки, чужое сияние не заставит сиять, а уж тем более не тот холодный блеск, что был у Джона. Сияние Джона —свет безжизненных ламп, но не солнца.       Перечить альфам нельзя, но ему было глубоко плевать, хотелось лишь поставить на колени весь этот гнилой мир и доказать своё величие, воздвигнуть статую за себя и за своё превосходство, экий памятник на все последующие века.       И теперь, когда весь мир действительно стоит перед ним на коленях, чуть ли не молится только на одного него, удовольствия от этого больше нет. Когда-то давным - давно может и было злорадное чувство превосходства, но это чувство появилось так же быстро как и исчезло, отражая обычную суровую холодность.       Но мимолетная мысль проскользнула в его голове тогда:"Как бы отреагировали на это отец с матушкой? Были бы они так же удивлены и польщены, считали ли они его достижения такими же великими, для его то лет. Приняли или признали бы его? "       В скором времени он это узнал.       Что ж, результат на самом деле был весьма ожидаем. Да и если учесть характеры его родителей, то здесь с 99% было весьма ясно.       Он не ошибся... И на самом деле впервые в жизни сожалел об этом. На самом деле глубоко в душе, что-то болезненно кольнуло, когда взгляды родителей стали ещё жёстче, холоднее. Когда они посмотрели на него. Он видел как скрипел зубами отец, как ежилась мать, отводя взгляд. Но честно говоря это всё было так мимолётно, что он даже не запомнил, что это за болезненное чувство было в тот момент. —Позорище, —только и прошипел отец.       Джону захотелось смеяться. От злости прильнуть ближе, ухмыльнулся во весь рот и смотреть в чужие тусклые глаза, до тех пор, пока старик не упадёт прося прощение за свою грубость. Пока не осознает свою ошибку. И в то же время ему хотелось хоть небольшого мимолётного признания в их взглядах, хоть отголоска нежности и тепла. Но глаза родителей были пусты. —Ничтожество, испортившее единственного более менее нормального ребёнка.       Джон улыбнулся шире, за спиной сжав руки сильнее, борясь с желанием ударить старших. Но нормы морали не позволяли, хотя очень хотелось.       И в этот миг рядом вырос Ло, оглядел родителей спокойным безмятежным взглядом, улыбнулся, только вот в улыбке этой не было и грамма тепла, лишь холодность. —Матушка, отец, как вы поживали? —его слова были полны нежности, что не сочеталось с выражением лица.       И все это понимали, ощущали морозом на своей коже. Потому что Джон следил за тем как мать вздрогнула, за тем как отец нахмурился, отводя взгляд. Но не от стыда, нет, стыд тот никогда не ощущал, а просто потому что ему неудобно, может даже и мерзко было смотреть в чужие чёрные мрачные глаза. Джону даже казалось, что в этих самых глазах отец мог увидеть своё собственное жалкое отражение. —Мы были рады с вами повидаться. Надеюсь, вы и дальше будете прибывать в здравии и спокойствии, это самое главное.       Ло обхватил его руку, уводя прочь. И Джон подчинился, хотя не в его это правилах слушаться кого-то, но в тот момент он отпустил ситуацию, решая довериться чужой воле.       Так казалось правильнее. —Не слушай их, Джон, ты молодец, нет не так, ты огромный умница, что смог достичь таких высот, что смог показать и другим, что всё возможно, —воодушевлённо произнёс брат, ярко улыбаясь и глядя ему прямо в глаза. —Я так горжусь тобой.       Джон ухмыльнулся, привычным жестом взъерошил чужие кудри, на что тут же получил фырканье: —О, милашка, слова таких людей меня ни в коем случая не задевают. Потому что я знаю себе цену и цену всему через что нам пришлось пройти.       В его сердце не было боли и даже то мимолётное желание - признание, растаяло так же как и появилось. В конце концов, любви к родителям он не испытывал тоже, лишь стойкое леденящее душу призрение. Они сделали всё что в их силах: родили их, обували , одевали всю среднюю школу, кормили, но большего не требовалось. Потому что такие люди, измученные собственным прошлым, никогда бы не смогли воспитать своих детей в любви и заботе, даже если бы среди детей и был этот долгожданный альфа. Они были неспособны любить, Джон это знал, видел насквозь чужие пустые и глупые лица, обременённые лишь прошлыми заботами. Их родители не могли отпустить прошлое, а Джон не собирался упускать свой шанс. Всё было просто. А потому, когда у него наконец появились деньги, первым делом он перечислил хорошенькую сумму на карту родителей, некая оплата за прошлые года. —Ты опять думаешь о своём кролике? —насмешливо ядовито тянет Эбардо, наклонясь над ним и смотря через плечо в чертёж.       Джон хмыкает, откидывается на спинку стула, поднимает голову и смотрит так же насмешливо в зелёные глаза. —О ком мне ещё думать, дорогуша?       Эбардо щурится, облизывает губы и медленно выпрямляется, не сводя с него глаз.       В этот же миг открывается входная дверь и Джон медленно, почти лениво переводит взгляд ожидая увидеть сотрудника с докладом. Но в место этого на пороге стоит его брат, сжавшийся , поникший, обеспокоенно осматривающий лабораторию, пока его взгляд не останавливается на самом Джоне. Ло щурится, прикусывая губу и проходит в перед.       Джон тоже встаёт, огибая недовольного Эбардо дугой, предварительно скинув грязный халат. Брат тоже делает шаг, пока не обнимает осторожно его спину и не прижимается носом... И, кажется, всхлипывает. —Ло? —Джон осторожно поглаживает его по волосам, пытаясь посмотреть в чужое лицо. Но брат утыкается сильнее, сжимает блузку тоже так же сильно, крепко. —Я не буду мешать, можно я посмотрю как ты работаешь?       Сказано это было таким глухим, точно эхо голосом, что Джон вздрогнул, но кивнул, лишь после, поняв, что ни одного слова так и не сказал. —Да , конечно. И нечего спрашивать, красотка, ты же знаешь я всегда только рад твоему присутствию, —он проводил брата до диванчика, расположенного в углу. Это диванчик, к слову и был поставлен специально для Ло, а так же не большой круглый столик из красного дерева тоже. То был небольшой уютный уголок, который сразу бросался в глаза при входе в лабораторию. Ибо был он стол ярким и тёплым с этими множеством подушек, мягких меховых пледов, потому что в лаборатории обычно было холодно С этой небольшой полочкой с книгами, в основном своём там находились романы. Но никто из гостей или сотрудников не смел присаживаться там, все знали чье это место, а потому даже не смотрели на такой цветастый и милый взору уголок. И все так же знали Лололошку, и относились к нему так же уважительно и почтенно, как и к самому Джону.       И теперь Ло сидел там, прижав ноги к груди и смотря за Джоном. А ведь он даже не взял ни один из своих любимых романов.       В сердце кольнуло беспокойство, но Джон постарался его отогнать, если бы было что-то важное... Ло же сказал бы об этом? Правда?       Но он знал правду, брат не сказал бы ему ничего, они больше не дети, когда можно делиться секретами спрятавшись под одеялом и держа в руках маленький фонарик, когда шёпот этого небольшого пространства столь сокровенный, что становилось спокойно, словно бы их никто не мог в тот момент тронуть, никто не мог им помешать и окунуть в пугающую реальность с немыми ссорами родителей, постоянными придирками и каждодневной борьбой в школе за своё право. Ло боролся с тем, что его не воспринимают всерьёз, Джон потому что его, как и ещё парочку бет считали и вовсе никем.       Тогда слова таились в тёмных уголках одеяла, между их конечностями, тогда слова казались слишком жаркими и таинственными, тогда слова помогали выплеснуть всю боль, тем самым вылечить её.       Но детство давно прошло и теперь они оба взрослые, у обоих своя жизнь. Теперь Джон известный учёный, а Ло не менее известный писатель. Теперь Харрис фамилия чуть ли не нарицательная, к этому нарицанию стремятся люди, пусть их попытки не так впечатлительны потому что теперь никому из них не придётся пробираться из грязи в князи как пришлось им, слушая сотни отказов и терпеть множество поражений. Терпеть то омерзение, когда твою работу могли преподнести как работу совершенно другого человека, тем самым обесценив все достижения, затаптывая твоё собственное имя в чужой славе.       Это в прошлом. В прошлом и вся детская открытость, когда секретов между ними не было. Это лишь в старших классах Джон начал умалчивать многое, чтобы никого не беспокоить. Но даже тогда у них были моменты нежных перешептываний и разговоров по душам.       Теперь Джон даже не знает как подступиться к брату. Всё в прошлом и возможно в этом виноват он сам, возможно его чрезмерное беспокойство заложило корни недоверия и скрытности как своей так и чужой.       Но он правда не знает как это исправить.       Эбардо пихает его в бок, приводя в мысли, недовольно хмурится, вновь опирается о стол спиной, но смотрит уже не насмешливо.... Только вот как именно он смотрит Джон не может понять, взгляд слишком туманный, задумчивый, почти как грозовое облако, а может и просто как ядовитый газ, клубящийся в помещении. —Tu es devenu trop mou.       Джон усмехается качая головой, но ничего не говорит.       Эбардо недовольно цыкает: —Меня раздражает твое упадническое настроение. Лучше послушай результаты моего эксперимента. Помнишь же, если в твой мозг ещё не размяк до того состояния, что не в состояние запомнить ничего кроме твоих обязанностей старшего брата, —это было сказано едко, точно каждое слово коллеги пропитано ядом, да такой концентрации, что разъело бы и пространство вокруг, если такое было бы возможно. —"Вселенная -25"* Показала себя во всей красе. Крысы не могут жить в таких прекрасных условиях. Для этого было сделано всё. У них было место жительства со стабильной температурой, туннели для развлечений, постоянный доступ к еде и постоянно приходилось чистить бочку, что бы не загрязнять её отходами. И что ж, результаты были забавными, сегодня стукнул уже как 560 день, популяция разрослась до 2200 особей, что послужило упадку рождаемости, а тех детёнышей, что должны были появится на свет убивали. Теперь крысы и могут делать, что вгрызаться друг другу в глотки. Жалкое зрелище. С людьми, дай им возможно пожить в таком мире, Я уверен, было бы тоже самое. Что не менее жалко, потому что ума у них не больше чем у крыс. Я не сомневаюсь в этом. Потому что люди не менее зажиточные крысы, неспособные самостоятельно думать, они ведомы, и это позорно.       Джон кивнул, наконец начиная приходить в себя. —Всегда говорил, что человечество всё ещё слишком низко.       Эбардо лишь согласно хмыкнул, показывая ему схему своей маленькой вселенной. —Это даже не обсуждается.       Джон старается не думать о том, что Ло сидит где-то неподалёку, что не сводит взгляда с них, а самое главное это то, что в сердце брата его хранится большая тяжёлая тайна, которую Джон видимо недостоин знать.