Отблески Майрона

***

      Воздух был пропитан запахом обгорелого железа и чем-то еще хуже — надеждой, которая сворачивалась в нечто более темное, нечто, что проникало в костный мозг людей Гондора, как старая, полузабытая история, вернувшаяся, чтобы пировать. Их глаза, некогда затуманенные медленным, утомительным маршем выживания, теперь блестели лихорадочным блеском исполнившегося пророчества. Не страх. Не гнев. Но что-то более мощное, что-то более древнее. Исилдур, король по праву и мало ли чего еще, мог по пальцам одной руки пересчитать, сколько раз он был настолько зол. Их умы, охваченные благоговением, обратились к девушке — дочери Саурона, наследнице королевства, о котором они не знали, что желали его. Не захватчица, не враг. Нет, она была доказательством того, что легенды не лгали. Халбранд принадлежал им, не какой-то обманщик, облаченный в заимствованную корону, но король в том смысле, который имел значение: тот, кто спас их. Тот, чей ребенок явился, сокрытый в руинах и откровении одновременно. Исилдур почувствовал, как земля уходит из-под ног, видение захватывало его разум, остро и настойчиво. Поле боя не было его выбором, но враг — о, враг сам себя раскрыл. Не Саурон, не тёмная рука, которая формировала мир по своей воле, а то, что он оставил после себя. Наследие, обернутое плотью и огнем. Люди не будут слушать его, не сейчас, когда их страдания превратились в нечто, похожее на поклонение. Халбранд исцелил их. Он вернул Арде процветание. И теперь он мертв. Но его ребенок — его ребенок здесь. Его наследник. Исилдур почувствовал, как ужасная ясность поселилась в его теле, холодная и абсолютная. Не может быть короны, пока Тень существует. Нет трона, пока они шепчут имя своего спасителя, нет правления, пока их руки тянутся не к нему, а к плоти, в которой течет кровь Саурона. Видение говорило правду. Никогда не был Саурон целью, которую он должен был поразить. Это была она. И он это сделает.

***

Тяжёлая грусть поселилась в груди Галадриэль, как умирающий уголек, медленно угасающий, жестокий в своей стойкости. Ее дочь — ее яркая, неприкосновенная звезда — сидела перед ней, черные пряди в ее серебряных волосах теперь были опалены, запах горения все еще цеплялся за ее одежду. Огонь, не из этого мира, но от него. Жгучая воля Халбранда, все еще впечатанная в ткань, в кожу, в нечто более глубокое. Она не осмеливалась прикоснуться к ней. Еще нет. Не сейчас, когда ее собственные руки дрожали от очертаний вещей, которые уже ускользнули от нее. И так она сидела, выпрямив спину, руки белые от напряжения лежали на коленях, ее дыхание было заложником тишины. Эонвэ опирался на стену, его взгляд был направлен вниз, потерянный в незаметных потёртостях его сапог, хотя Галадриэль знала… знала, что он мысленно прослеживает шаги, которые привели их сюда. Андрет помешивала чай медленными, отработанными движениями, ее руки были тверды, а молчание заполняло тишину комнаты. И все же Келебриан не говорила. Именно молчание ранило Галадриэль сильнее всего. Не её опаленные отрепья, не пятно золы на ее щеке, а то, как она сидела с пустыми глазами, под весом предательства давившего на каждый дюйм ее, как железное клеймо. Это было то, от чего она пыталась защитить свою дочь, рана, которую не мог отразить никакой меч, не могла защитить никакая броня. Она хотела спросить, но страх зажал горло тугим узлом. Потому что она уже знала. — Что произошло? Тишина наконец-то надломилась, когда Келебриан втянула воздух в себя, обхватив свои бока руками, как будто она могла удержать то, что внутри нее, распадалось, разламывалось, истекало кровью, как чернила в воде. Ее дыхание замерло, неравномерное, дрожащее, едва сдерживаемое. Ее глаза были влажными, но слёзы стояли в глазах, не желая пролиться, отчаяние в них было настолько великим, что можно было утонуть. — У нее есть голос, — пробормотал Эонвэ, слова его повисли в пространстве, как лезвие клинка, положенное на стол. Его золотое присутствие всегда было неподвижным, тихим судом небес воплощенным, но сегодня его тон нес в себе слабый оттенок усталости, чего-то опустошенного. — И хотя я уверен, что этой семье есть многое, что нужно извлечь из могилы, у нас есть более неотложные дела, которые нужно решить. Слова прозвучали, как звон колокола, но Келебриан только рассмеялась, резко и безрадостно, звук, вырезанный из стекла. — Оставьте меня в покое, — сказала она, уже поднимаясь, ее руки решительно сжались, что-то дикое зрело в ней. Снаружи ночь не знала покоя. Вой Раэгнора снова и снова разрывал темноту — печальная песнь, пронизанная яростью. Его шаги выцарапывали беспокойные круги на влажной земле, воздух был насыщен бурей от его волнения. Он чувствовал ее гнев, ее отчаяние. Она двинулась к двери, каждый шаг будто разворачивал её решимость, как пергамент, поднесенный слишком близко к пламени. Галадриэль встала, ее дыхание было натянутым, как тетива лука, руки повисшие по бокам, но жаждущие схватить, успокоить, удержать. — Ты никуда не пойдешь, — сказала она, слова вырезаны из того же камня, из которого созданы горы. — Не в таком состоянии. Келебриан повернулась, ее лицо исказилось в нечто кривое, наполовину дикое. — Хотите узнать, сможет ли моя сила превзойти силу великой королевы Галадриэль? — Ее губы скривились, ее глаза блестели, как лезвие, поймавшее свет огня. — Давайте проверим? Буря раскрылась внутри нее, и все, что могла сделать Галадриэль, это смотреть на горечь, которую вызвали её слова на лице дочери. — Останови это, — сказала она, и слова казались такими маленькими, такими глупыми против урагана того, во что превратилась Келебриан. — Это не ты. Дыхание Келебриан было резким и поверхностным, ее пальцы сжались в ладонях, будто сдерживая что-то — гнев или горе, или что-то еще, что-то похуже. Она сделала шаг вперед, воздух в хижине сгустился, как в момент перед тем, как разразится буря. — Откуда тебе знать? — прошептала она, голос дрожал, раскалывался под собственным весом. — Ты едва меня знаешь. Эонвэ оттолкнулся от стены, встав между Галадриэль и ее дочерью. — У нас нет времени на это, сказал он. — Пустота разрушается. Армии Ночи поднимаются на Севере. И я не могу представить, что королевства людей останутся спокойными, когда Исилдур соберет их. — Исилдур? — Галадриэль прервала зрительный контакт с дочерью, чтобы посмотреть на Эонвэ. — Твоя дочь искала кузницу, — сказала Андрет, поставив поднос с чаем на маленький столик у ее кровати и заставив Келебриан взять чашку в руки. Девушка была так отвлечена горем, что ее тело было как пластилин в руках ведьмы. — В Гондоре. Это не закончилось бы хорошо. Келебриан опустила голову, ее слезы наконец пролились при воспоминании о разрушении, которое она вызвала. Андрет поощряла девушку выпить чай, и она это сделала, избегая испуганных глаз матери. — Дорогая, — Галадриэль проговорила слова, чтобы увидеть, отвергнет ли их Келебриан, — что случилось? Эонвэ заговорил за нее, когда стало ясно, что та не сможет ответить. — Она отомстила своему другу Лауруну. Были ещё потери. Я еще не знаю, как люди отреагировали на разрушение. Что ясно, так это то, что спящие амбиции Исилдура и его обида на нашу семью будут разбужены. В этот момент Келебриан рухнула в объятия Эонвэ, чашка с чаем разбилась о влажный деревянный пол. Галадриэль тоже обняла ее, держа за руку, бросая на Андрет гневный взгляд. — Что ты ей дала? — Корень тени, — просто сказала Андрет. — Лучше ей искать своего отца и говорить с ним. Нам нечего сказать или сделать, чтобы заставить ее захотеть бороться.

***

      Любовь Манвэ всегда была хрупкой, дрожащей вещью, будто птица в вечной буре — избитая и отчаявшаяся, но отказывающаяся падать. И там стоял Мелькор перед ним, останки того, что когда-то было сияющим, эхо песни, теперь диссонирующей, но все еще, непонятно почему, невыносимо прекрасной. — Я не хочу тебя уничтожать, — пробормотал Манвэ, его голос был как ветер перед большим дождем, тяжелый от веса нерастраченной печали. — Именно потому, что я люблю тебя, я этого не сделал. И все же, всегда, всегда, ты ставишь меня под огонь и заставляешь доказывать это. Его дыхание дрожало. Слова казались выжатыми из самого чрева его души. Глаза Мелькора блестели, как расколотое железо. — Я не могу быть тем, кем я не являюсь, — сказал он, хотя под вызовом пряталась нерешительность. — Это было иначе, смотреть на мир из Кольца Судьбы, так далеко, так совершенно. Но ходить по нему, дышать им, чувствовать, как он давит на меня — как я могу когда-либо отказаться от потребности вернуться к нему? Как я могу перестать его хотеть? Рыдание вырвалось из горла Манвэ, прежде чем он успел его проглотить. Великая и ужасная сила его брата была обнажена до костей, но стремление оставалось — непреклонное, невозможное, жалкое, мучительно реальное. И Манвэ, в своей глупой, бесконечной любви, все еще не мог отвернуться. Он протянул руку, его руки дрожали, когда обхватили лицо, которое когда-то сияло небесным огнем, но теперь было исполосовано когтями его собственных Орлов. Шрамы не убавляли его красоты; единственное, они делали его ещё более мучительно любимым. — Если твое желание жить как человек, — прошептал Манвэ, прижимаясь лбом ко лбу брата, их дыхание смешивалось, как последние отголоски забытой песни, — тогда позволь мне помочь тебе стать человеком. Впервые за все века Арды пальцы Мелькора дрожали, когда сжимали руки брата. В его голосе не было расчета, не было яда, когда он говорил, только что-то тихое, что-то хрупкое. — Я тоже тебя люблю. И на мгновение трещины в Пустоте соединились.

***

      Пустота не имела границ; она поглощала все целиком, оставляя за собой тишину, такую густую, что она сворачивалась, как железо в легких. Келебриан двигалась через нее, ее ноги оставляли следы, которые исчезали в тот момент, когда они формировались, как будто сама тьма не желала признавать ее проход. Кольцо на ее пальце пульсировало, как крошечное, мятежное сердце. Оно тянуло ее вперед, невидимая нить, прошитая через костный мозг ее костей, вплетая ее в невидимую ткань, которая держала ее отца в плену. Впереди, где бездна сгущалась во что-то почти осязаемое, виднелось дерево. Нечто из удушливых теней, его ветви тянулись вверх, как скелеты рук, молящих Эру, который давно перестал слушать. Под ним сгорбилась фигура, осколок потускневшего света, едва удерживаемый гравитацией собственного отчаяния. Он был размытым эхом мужчины, который преследовал медальон на ее шее — форма Халбранда, да, но потрепанная, его сущность истекала в черноту. Голос Келебриан, когда он прозвучал, был как камень, пропущенный по колодцу смолы. — Ты ли это? — спросила она, ее слова отказывались растворяться. — Ты ли Саурон? Он поднял голову, медленно и тяжело, как марионетка, чьи нити сгнили. Его глаза блестели, как осколки кремния, потерянные в куче сажи. — У меня много имен, — сказал он, его голос был хриплым, ломким, как старая бумага, поднесенная к огню. Она вдохнула воздух, наполненный ржавчиной и пеплом. Кольцо сжалось на ее пальце, напоминая мост между их расколотыми душами. — Одно из них — Отец? Что-то в его выражении треснуло. Ледник, раскалывающийся в мертвой тишине ночи, невидимый, но неоспоримый. Его ноги двигались, неуверенно, как будто земля могла уйти из-под них. Он подошел ближе, темнота размывалась вокруг него, как масло, скользящее со стекла. Когда он достиг ее, его руки на мгновение зависли, неуверенно, прежде чем обнять ее, будто окутав бронёй, побитой, но не сломанной. Она прижала лицо к его плечу, его запах был воспоминанием, извлеченным из забвения — металл, остывающий под дождем, дым, кружащийся от далеких кузниц. Его губы коснулись ее волос, благословение, отягощенное веками молчания. Ее слезы текли горячо, как реки, прорезающие пути по ее щекам, прорывающиеся сквозь холодное равнодушие пустоты. Он отстранился ровно настолько, чтобы увидеть ее лицо, его руки обнимали его, как хрупкую реликвию. Вздох вырвался из него, дыхание, вырванное из корней его существа. На мгновение они стояли там, отец и дочь, в точке пересечения отчаяния и вызова. Дерево за ним казалось увядшим, его тени отступали, как будто оно поняло, что больше не имеет над ним власти. И так, они повернулись вместе, свет кольца между ними сал маяком, прорезающим бесконечную пасть пустоты.

***

Кольцо Галадриэль блестело на пальце ее дочери. — Кажется, это работает, — заметила она. Андрет держала руку на лбу девушки, в то время как ее мать сжимала ее руку. — Давайте надеяться, что их не прервут.

***

Саурон — Халбранд — ее отец — вздохнул, дыхание тяжелое от призраков, от выбора, сделанного в огне и сожалении. Его руки задержались вокруг нее, сначала неуверенно, затем крепко. — Я знаю, ты злишься, — пробормотал он, голос низкий, грубый, как морская древесина. — И у тебя есть на это полное право. Но если есть кто-то, кого ты должна ненавидеть, это я. Не твоя мать. Келебриан напряглась, пальцы сжались на потертой ткани его туники. Жар ее гнева тлел годами, запертый в груди, как магма, ожидающая прорыва на поверхность. И вот он здесь, просит направить злобу на него, как будто это так просто. Как будто есть выбор. Она отстранилась ровно настолько, чтобы встретить его взгляд, острый, как разбитое стекло. — Я могу злиться на двоих сразу, — сказала она, поднимая подбородок в вызове. На мгновение между ними простиралась тишина. Затем, вопреки всему разуму, вопреки весу всего, что было потеряно, Саурон улыбнулся. Маленькая, усталая, но настоящая. — Хорошо, — пробормотал он, почти забавляясь, как будто узнавал в ней что-то от себя. Его руки сомкнулись вокруг нее снова, на этот раз с намерением не просто обнять, но и удержать. Привязать ее к чему-то прочному после жизни, проведенной в отверженности. И она не протестовала. Она не могла. Всю свою жизнь в ней была пустота, огромная и безымянная, полость, где должно было быть что-то жизненно важное. Это грызло ее в детстве, шептало через молчание ее матери, эхом отзывалось в том, как она никогда полностью не вписывалась в золотые залы Мирквуда, как бы много света она ни обернула вокруг себя. Но сейчас… сейчас, с руками этого мужчины, обнявшими её, его губами, снова прижимающимися к ее макушке — что-то в ней сошлось воедино. Пустота внутри нее не исчезла, но больше не была зияющей. Слезы жгли края глаз, и она позволила им упасть. Не от горя. Не от боли. Но от незнакомого ощущения единства.