Тьма над Белериандом

После того как были сожжены морготовы дары, избавились от них в глубокой пропасти и навеки забыли о них. Ородрет, увидав брата живым, заключил его в объятия и от счастья разрыдался, и поведал Финроду обо всём, что приключилось в Нарготронде, и так молвил: – Зря оставил ты меня королём – многих бед бы мы избежали, будь на моём месте Эльда более достойный... Финрод же утёр его слёзы и отвечал: – Не случись тех бед, не стоял бы я сейчас перед тобою. И достойнее никого в тот день в Нарготронде не нашёл я. Тогда снял серебряный венец Ородрет со словами: – И всё же ты — истинный правитель. Моя последняя воля, как короля: прими обратно власть. Тень печали вдруг омрачила Финрода. Глядел он на корону и не решался взять в руки, и казалась она ему тяжелее тех тягот, что вынес он в плену. Но всё же принял и надел её, не желая огорчать брата, и снова по праву стал властвовать над пещерным городом. Редко выходил он, ибо ходил ещё с трудом. Не праздновал он возвращение, и тих был Нарготронд, не считая только народной молвы. Не нравилось то Галадриэли, оставшейся в чертогах брата вместе с возлюбленным её Келеборном: считала она, что долгая скорбь губительна, и народу нужно воспрянуть духом. Тогда вознамерилась она собрать подданных, и промеж нолдор стала говорить: – Отчего стали мы так печальны? Ведь на руку Врагу играет наше отчаяние и скорбь – нам же должно доказать, что народ наш не сломлен, и песней прогнать тьму, никак иначе. Но, — добавила она, зная о том, отчего Финрод отрекся от правления. — Ещё должно вам оказать почет королю Фелагунду. И все, кто любил и почитал возвратившегося короля, вняли ей. Когда же слух о грядущем торжестве облетел Нарготронд, всякий стал по мере сил своих готовиться к нему. Так, в один назначенный день вышел народ на улицы и из многих потоков собрался в один, и несли они цветы, и пели песни, прославляя свой город и Финрода Фелагунда, сына Финарфина, и играли на арфах и флейтах, и танцевали девы в белых одеждах. Дойдя до стен дворца, остановилась процессия, и на площади так воскликнули и знать и простой народ, и стар и мал: – Но галад, э дадвен аммен! Свету – быть, ибо он к нам вернулся! Затеялось главное торжество, и стали нолдор Нарготронда пировать: разложили они перед дворцом столы, достали все лучшее из кладовых, взяли высокие чаши, сделанные с великим искусством и красотою, и налили в них вина, наугримские пива и меда. Донеслись до Финрода звучные песни, вышел он взглянуть на площадь и преисполнился удивления. Галадриэль, за тем смотревшая, так сказала ему: – Твой приход празднуют они, веря, что принесёшь ты им счастье и надежду. Почему не разделить их радость? Тяжело вздохнул Финрод и отвёл взгляд. "Их радость, моё горе" — словно хотел сказать он, но вместо того промолчал, взял сестру за руку и вместе с нею спустился к народу. Там встретили его цветами, вышли вперед слуги и провели его к столу, стоявшему в самом центре площади, и поднесли ему полные чаши, на чело возложили венки и молили его простить за прошлые их деяния. Финрод рек им: – Прощаю каждого, но предостерегаю: гордыня ваша станет острым клинком и пронзит вас скорее вражеских стрел. Теперь — празднуйте! Близился полдень, миновал день, зашло солнце – но не утихали песни и не прекращались пляски. Зажгли нолдор голубые фонари и под их волшебным светом продолжили веселье, какого не видывал город уж давно. Финрод же сидел один на том же месте и пил из своей чаши, редко говорил с кем-либо – для того лишь, чтобы ободрить пирующих, но сам вовсе не смеялся. Так гулянка длилась до рассвета, много выпито было вина, ещё больше песен спето и сложено, столько же игр сыграно, и надежда расцвела средь нолдор золотым цветом. Но видела Галадриэль, что брат её будто бы с каждым днём становился всё мрачнее, и глубокая тоска следовала за ним по пятам. Увядал он скорее, чем положено было Эльдар, и не желал видеться с ней – словно в страхе. Но одним поздним вечером, когда опустел его чертог и легли глубокие синие тени, тихо и незримо прошла она к купальням. Купальни те были велики, словно сокровищница, отделаны мрамором и кварцем, ряды колонн опоясывали бассейны и держали своды множеством древесных ветвей. Финрод стоял далеко, склонив голову, по пояс в прохладной воде – зелёной в одиноком сумраке. Галадриэль ступила в воду бесшумно. Не оборачивался он, но почувствовал её присутствие, и молвил, проведя гребнем по волосам: – Запах пепла не исчезает, сколько бы ни смывал я его. Когда приблизилась Галадриэль, он поднял голову, но так и не развернулся к ней. – Тебе то кажется. Давно уж его нет, — Отвечала мягко сестра. — Ты, должно быть, не свыкся ещё. Взору её открыты теперь были шрамы на теле Фелагунда, оставленные вражьей прислугой. Многие из них исцелились, но самые глубокие и безобразные оставались и по сей день. Преисполнилась Галадриэль печали, такой же, как когда она только освободила ноги брата, и хотела положить руку ему на плечо, но остановил её Финрод: – Не надо. Всё сложнее, и даже мне самому едва ли ясно, в чём дело. Но, раз ты здесь, я должен просить у тебя. – Просить чего..? – Позволения оставить это тело. Волнение омрачило душу Галадриэли. Желала она взглянуть брату в глаза, прочитать в душе, что за страшные думы поглотили его – но он так и стоял, отвернувшись, сжимая гребень, и продолжал: – Семь лет я просил о том. Я гадал, отчего не принимает меня чертог Мандоса, отчего дух мой не желает покидать это тело, которое сам же снедает. Всякий раз, как выпадал мне случай, я словно бы остановлен был иной, высшей силой — но ради чего? Грядущее мне мнится туманом, и оттого крепче только мысль о том, что мне не должно более оставаться в этом мире. Но теперь, здесь, ещё горше мне день ото дня. Ты, не щадя себя, помчалась за мной и спасла от проклятия, простила мне раны... Брат мой видит во мне великого правителя. Народ ликует и воспевает моё имя. Оттого не вправе я забирать жизнь свою без чужой воли. По крайней мере, я так решил, и считаю то справедливым. "Неужели..?" — спросила себя Галадриэль, и вспомнились ей вражьи слова: "Тщетны твои старания, давно уж он сгинул, и, даже если вернётся, душа его будет расколота вдребезги". Ответила она брату: – Неужели ты этого хочешь? Отчего, что тебя тревожит? До того ни словом не обмолвился Финрод о том, что перенёс в Ангбанде, память его закрывала плотная пелена, и не видно было даже Галадриэли, что за нею кроется. – Я, предатель, не заслужил и доли вашего счастья. Ведь моя рука поднялась на тебя! – Не твоя. Ты был под тёмными чарами, лишён своей воли. Крепко сжал Финрод гребень, и голос его исполнился горечи: – Лишён ли? И поведал он о споре с Морготом, и молвил: – Тогда сказал я: "Можешь делать всё, что пожелаешь, но более ты не узнаешь ничего", и с тех самых пор я не ведал, что делаю по своей воле, а что – по чужой. Если не согласен был я на всё, что делали со мною слуги Тёмного Владыки, вряд ли бы жил ещё. Если бы вправду желал отдать дух Мандосу... Но, боюсь, я допустил связь с тьмою куда более крепкую и извращённую, и она ныне гнетет меня. За шестьдесят дней до войны Моргот дал мне кинжал и велел каждую ночь окроплять мантию своей кровью – оттого она и стала такой алой. Но если я не сам совершал этот ритуал, отчего до сих пор.... В этом поруганном теле есть желание... Дрогнул Финрод и, словно под наваждением, глубоко вонзил зубцы гребня себе в плечо. Кровь медленно засочилась из ран. Тотчас схватила Галадриэль его за плечи, развернула к себе, сжала крепко его руку и вытащила гребень — золотые концы его блестели багром, тёмные капли падали в воду. Растерянно взирал на неё брат. Наконец смогла Галадриэль прочесть в его душе все тяжкие, тревожные мысли и невольно прослезилась, и припала к его бледной груди, и прижалась в глубокой печали. – Ты свободен, и больше тебе нечего бояться... и я с тобой останусь, что бы ни случилось — Сквозь силу молвила она. — Все простили тебя, но я вижу, что сам ты – ещё нет. Но между чувством вины и страхом... тебе должно выбрать счастье. Заключил Финрод сестру в объятия и позволил себя утешить, и с нею вместе вернулся в свои покои, и вдвоём они без слов сидели долго друг подле друга. Вдруг наклонилась Галадриэль, полусомкнув веки, дотронулась до руки брата, и чувствовал он запах цветов, утренней росы и сумеречных туманов из лесов Дориата. Забилось его сердце скорее, но странное умиротворение разлилось в душе чистыми озёрными водами. – Прошу тебя, забудь свои печали, тревоги и вину, — Прошептала ему Галадриэль, ближе подвинулась и мягко поцеловала брата в губы, зарделись щеки его утренней зарёю. – Постой, — Отпрянул он. — Разве же это правильно? – Крепка моя связь с Келеборном, я того не скрою, но ведь и наши души тесно переплетены. — Застыла она в молчании, и нежданно спросила: – Не чувствовал ты, как в один день что-то в мире пошатнулось? Будто разбилось что-то в самом его сердце... – Чувствовал. То была Чёрная Музыка Моргота, — Вздыхал Финрод. — Я играл её... – И с тех пор провидение наше заволокло густым туманом. Что бы это могло значить? – Быть может, судьба Арды теперь иная, и мы более не связаны с ней так тесно, как прежде. Может, она начала искажаться ещё раньше, семь лет назад... Больше Финрод ничего не произнес, ибо вновь одарила Галадриэль его поцелуем, сбросила лёгкие одежды с себя и с брата, и положила его на постель. Волнами тёплого света было её прикосновение, и когда соединились их тела в жаре блаженства, соединились и души, и забыл Фелагунд о чёрной тени в тот миг. Пообещав, что всегда останется рядом с братом, Галадриэль поняла, что пути на восток ей более не будет, но жизнь в Нарготронде была проста и спокойна, и с нею легко было свыкнуться. Келеборн не подозревал её. Государь Фелагунд, совладав с истерзанным духом своим, исцелил многие раны и зарёкся никогда более не поднимать на себя руки, но бремя горькой памяти тяготило его с тех пор. Следующей весной, в конце месяца Гваэрона, послал он верного гонца разузнать, где теперь Берен и Лутиэн. Вернулся он в последний день Лотрона и передал, что живы они и поселились на острове Тол Гален, далеко от забот Белерианда, и что есть у них теперь сын, и имя ему Диор. Услыхав добрые вести, впервые улыбнулся Фелагунд, и мрачная тень покинула лик его. Собрал он небольшой отряд и скрытно отправился в те края, и в разгар лета достиг реки Адурант. С берега увидал он прекрасную землю Дор Фин-и-Гуинар за широким рукавом спокойных, синих вод, самоцветы цветов, игры золота на косах многих берёз и ив, услыхал их шепот, птичьи трели, и вспомнил о рощах Эльдамара. Сперва, не веря своим глазам, не решался он перейти реку, но всё же собрался с духом. Ступив на остров, бродил он, словно зачарованный, и не помнил уж, как и когда встретился с Береном. – Как! — возликовал адан. — Ты ли это? Фелагунд, живой! – Живой, — Отвечал Финрод, смеясь и оглядывая Берена. Долго они беседовали, и много радости было меж ними. Вскоре повстречался он и с Лутиэн Тинувиэль и сыном их Диором, поклонился красавице и поцеловал ей руку: – Рад и тебя видеть, дочь Тингола Лучиэнь. Приветствовал он и Диора, и сказал, что не видал он на земле создания краше, и взял дитя на руки. До заката гостил он на Тол Гален, а перед прощанием достал кольцо, отдал Берену и так сказал ему: – Кажется, много лет назад отняли его у тебя. Посему – дарю второй раз. Быть может, не встретимся мы более, но то к лучшему. Жить вам в счастье и мире, и не горевать боле ни о чём. Моё вам благословение, прощайте! Прощай, Лучиэнь, прощай, юный Диор! Перебрался на берег Финрод Фелагунд и на следующей заре вместе со свитой собрался в обратный путь. Встречу ту лелеял он в памяти, часто обращался к ней, и благодаря ей наконец воспрял духом.