В ладонях спящих великанов

Они с Незабудкой — даром, что родились на разных половинах Долины Фей, — похожи как две капли воды. Может быть, поэтому затерянные пещеры и крутые обрывы ледников нравятся Динь не меньше, чем родной лес. Бескрайние и стылые, они похожи на великанов, решивших прилечь подремать, старых настолько, что от слоя снега и льда не видно уже живой плоти, костей и холодной крови, и Динь не уверена, есть ли в Долине Фей хоть кто-нибудь столь древний, что видел их пришествие. Молодые зимние феи предпочитают свой лес и новенькие, только оперяющиеся? омерзающие? — Динь хмыкает, в языке летних фей нет даже слова для такой ситуации, да и было ли? — леднички, припорошенные мягким снегом, на которых так весело играть в снежки или кататься на сноубордах. К древним великанам — может, и не спящим, а мёртвым уже давно, — они не спешат. Даже Незабудка побаивается летать сюда, хоть и сама показала Динь великие ледяные горы. Здесь слишком тихо, — говорит сестра. Даже ветер не поёт, слышишь? Будто умер… Пойдём отсюда, Динь, не надо, ты замёрзнешь тут. Здесь нет места живым, — переводит Динь невысказанное, но звучащее в дрожи голоса, в на миг мелькнувшем испуге в голубых глазах, в торопливых, нервных движениях крыльев. А ей нет места среди живых, и великаны баюкают её в огромных заснеженных ласковых ладонях и обещают сказку. Динь надеется, что сказка будет о том, как вернуться к прежней беззаботной и яркой жизни, звонкой, как колокольчик, в честь которого её назвали, и где сердце не сжималось так болезненно-горько от зависти, стоит мелькнуть среди приграничных снегов ярко-золотому, чужеродному в этом царстве сна и смерти платью королевы Клэрион, на которое небрежно наброшен белый плащ из совиных перьев. Динь-Динь мечтает, что однажды случайно заснёт здесь, незаметная среди бескрайних ледяных торосов, и те заберут себе всю боль, всю злость, весь страшный, чужеродный и абсолютно не нужный огонь, сжигающий сердце, и она проснётся обновлённая, яркая и звонкая, чужая этим мёртвым льдам и наконец-то свободная — от него. Незабудка, раз за разом находящая Динь на краю ледяных расщелин, где дна не видно за облаками, говорит: «Это пройдёт, Динь. Время лечит.» — Тебя вылечило? — спрашивает Динь. Незабудка молчит. Такое не лечится. Динь взревновала бы, не будь ревность уже окрашена в солнечно-золотой, но смысла нет. Они с Незабудкой похожи — не сёстры, а близнецы, насильно оторванные друг от друга, не знающие до встречи, что потеряли, слепые, привыкшие жить без глаз и вдруг прозревшие, — неудивительно, что среди любимого чая, потеряшек и помпонов они не спросили про важные имена. Динь тогда была уверена, что это какой-нибудь местный Теренс. А Незабудка, наверное, уже знала, что совсем скоро — или уже, Динь, захваченная приключениями, не уверена, когда сердце сбилось с ритма впервые — колкие ледяные узоры совьются в горячей душе сестры в рисунок его крыльев. Уникальный. Неповторимый. Предназначенный не для них. Они проиграли эту войну, проиграли, только родившись, только вылетев из детского рта белоснежным парашютом смешинки, а может и раньше, задолго до смеха, до ребёнка и до его родителей, и реванш уже не взять — первое место занято, имя увековечено, время упущено, идите домой, господа, не мешайте победителям, им и без вас хорошо. Динь думает: если бы не она, никогда бы не пал многовековой, нерушимый запрет, никогда бы не сжималось крохотное сердечко от горячих, не для феи огромных чувств, никогда бы не зазвучало имя его в полёте снежинок, в звоне воды, в шелесте листьев у границы — Ми-ло-ри. Динь знает себя: никогда она не сдавалась — ни в решетчатой клетке Континента, ни в погоне за Лунным камнем, ни в битве за сестру, не сдалась бы и сейчас, был бы шанс, только шансов нет, закончились давно, а в бесполезную борьбу она уже не вступает, не маленькая, уроки судьбы выучила назубок. Не будь путешествия к затерянному острову, не сблизилась бы она так с Теренсом и не пришлось бы разбивать ему сердце отказом. Послушайся запрета, не влети в мороз, не страдала бы сейчас, не находя спасения ни в полётах, ни в веселье, ни в поделках. Послушайся она запрета, не было бы сестры, сидящей бок о бок на громадном изломе ледника, не раскрылась бы жизнь перед ней во всей красе — так и осталась бы не знающей о своей слепоте слепой, и не увидела бы никогда его глаз, не услышала бы никогда его голоса — славься, судьба, что одарила милостью своей так щедро, как никогда прежде, славься и ныне, и присно, и во веки веков. О ещё одной милости и просить-то стыдно, вот Динь и не просит, хоть и знает, что вымолила бы, будь возможность, обменяла бы на волшебное свечение крыльев, на все потеряшки, на творческий дар и на всё, что есть у неё, маленькой и хрупкой: всего одно крыло, ледяные узоры которого покрыли её душу, которое вручила бы она сиянием своих, и пусть они погаснут навсегда — Незабудка не будет против. — Пойдём! — зовёт её сестра, и Динь послушно поднимается — тело промёрзло и закостенело, ледник почти убаюкал её в этот раз, надо бы в лето, за горячим чаем, за тёплым пледом, за весельем и полётами, за смехом и огнём, за жизнью, которой здесь нет и не будет никогда. Динь ловит лицом солнечный луч — редкий гость в этих диких, промозглых, мёртвых краях — и улыбается. Спящий великан выпускает её из своих ладоней, даруя то, что может — жажду жить, яркую и солнечную, звонкую, как песня льда в имени его, как колокольчик в имени её, — и смотрит, как кривятся гордостью пухлые губы, как зажигается огонь в голубых глазах — не умрёт она здесь, не дождётся, война проиграна — а ты попробуй выведи партизан! Феи скрываются в небесной дали, пустеет ледяная расщелина, и великан прикрывает глаз, продолжая безмолвно наблюдать за разворачивающейся историей. Однажды молодая фея поймёт, что драгоценное королевское платье — цвета её золотых волос.