Холодно-горячо

Леви редко задумывался о том, что есть свобода. По крайней мере, с тех пор, как покинул Подземный город. Еда. Кров. Возможность видеть небо над головой. Понимание, зачем ты живешь. Цель — вот ядро свободы. Потому, даже будучи заточенным, Леви оставался свободным. Потому, обретя желанное, он также взял на себя долг — новую цель. Потому, даже долг исполнив, он знал, к чему привязана его жизнь. Пускай и с каждым разом «живости», как таковой, в нем не прибавлялось. Будучи важной частью корпуса, он все равно был один. Сколько бы книжки и молодняк ни служили примером того, как окрыляют чувства, Леви это было не нужно. Это слабость. Это лишнее влияние на него. Потенциальная боль. Когда-то давно он отдал бы все, чтобы выжила его мать. Чтобы его роковая ошибка не стоила ему жизней друзей. После же… нет. Даже уход Эрвина пускай был и болезненным, выбившим его из колеи, все-таки был ожидаем. Как бы не хотелось это признавать. Маленькие радости жизни — вот что он видел для себя впереди. О смерти задумывался, но украдкой; предпочтительней в бою. Леви был сильным, полезным, но он точно не представлял спокойной старости. Подумывал, что, по заветам древних, когда поймет, что больше нет сил, просто соберется и уйдет. Суровый, закономерный конец. Воля — как много иронии в этом слове. Свобода, которой ты можешь распоряжаться. Сила, которой ты преодолеваешь. Теперь его воля, во всех смыслах, сплелась с волей Микасы, и, пускай местами это пугало его до усрачки... Леви чувствовал себя счастливым. Он не видел, не мог разглядеть конкретики того, что ждало его впереди. Впервые за годы. Понимал, что если они останутся вместе, то последует за ней куда угодно — что, наверное, они обзаведутся своим домом. Что ему придется научиться жить спокойно, найти себе мирское занятие. Но на этом — все. Он не знал, как уйдет из жизни, и больше не думал об этом моменте как об избавлении и финальной точке. Нет, теперь его центром стала Микаса, и пускай старый, ворчливый Леви отмахивался от этого и бурчал, что это неправильно, теперешний Леви цыкал, украдкой поглядывал на девушку и молчал. Слов тут было не нужно. Даже себе. Разумеется, все шло не так уж гладко. Они оставались на службе, и у каждого из них, что было даже важнее, были свои принципы и привычки. Первое (о чем и пытался докричаться старый Леви): он в Микасе тонул. Очень быстро стал воспринимать ее своим долгом и целью, просто потому что иначе жить не умел. И да, Леви теперешний знал, что конкретно это странно и неправильно, в первую очередь по отношению к ней. Только Микаса, со своей стороны, была не лучше него — и со своим комплексом привязанности едва ли не возвращала его отношение. Разница была лишь в том, что он был способен подстраивать их быт мягко. Микаса же... пыталась давить заботой и упертостью, пускай местами и сдерживая себя. Местами, хотелось ему верить, зная, что он способен о себе позаботиться сам – а потому она может быть спокойна. Два сапога пара. Если двое разделяют болезнь, так ли это плохо? В конце концов, ей, кажется, с ним хорошо. И да, все еще кажется — пускай она несколько раз говорила об этом и, несмотря на небольшие конфликты, всегда оставалась рядом. Даже когда Леви (в чем он ни за что не признается) мысленно ставил на себе крест и представлял, как уходит в лес умирать. Как старый, облезлый волк, который только задерживает стаю. Вздыхая, он переворачивался на другой бок, не понимая (понимая, после первого же раза прекрасно понимая), зачем вообще лег в кровать один, но Микаса раздраженно фыркала и подкладывалась рядом, прижимая его к себе. — Спи, — бурчала она, и это было настолько похоже на него самого, что Леви находил подобное очаровательным. Их первый раз был неловким, насколько это вообще возможно. Леви старался отодвигать момент их близости как мог, но это было равносильно тому, чтобы орать на титана — эффект если и был, то исключительно обратный. Поэтому в конце концов оказавшись вжатым в стену на собственной кровати явно не собирающейся отодвигаться Микасой, он сдался. По-своему. Тяжело вздохнув, Леви трагично произнес: — Если ты поймешь, что хочешь закончить наши отношения, пообещай, что скажешь мне сразу. Микаса на мгновение замерла, нахмурилась и мрачно фыркнула — явно оценив серьезность и широту жеста, но при этом не купившись на сам маневр. — Ладно, но сильно не рассчитывай, — пообещала она, чувствуя, как горят скулы. — Если хочешь добавить что-то еще, давай сразу. В глазах Леви мелькнуло удивление, но он кивнул. — Еще я хо… — начал было он, но Микаса вздохнула и вжалась в него сильнее, заставляя замолчать. — Я передумала. Ты не мог бы, пожалуйста, ничего не говорить? Леви растерянно нахмурился, и она двинула плечами — ну что ж такое, должен же он чувствовать что-нибудь? Ее грудь уже вжимается прямо в него, его… он упирается прямо ей в бедро, ну не одежду ж ей самой снимать? — Ты не мог бы сказать что-нибудь? — спрашивает она как-то раздраженно и растерянно. Чувствует же, что он хочет. — Ты сказала молчать, — протягивает он, но обнимает крепче, не издевается. — Но я… Ты уверена, что этого хочешь? — Хочу, — готовно, задорно почти выдыхает она, но столь же задорно у них не получается. Леви пыхтит, потеет, пытается сделать все аккуратно, но ей больно так, словно рукоять клинка внутрь протолкнуть пытаются — промаявшись аккуратно возвратно-поступательными движениями, они лежат бок к боку, яростно дыша, и думают, как лучше поступить. — Спроси у Браус, — бормочет Леви, утирая пот с бровей. — Но если проболтается, ни одной лишней рульки в кладовой она больше не найдет. За каждую картошину будет отрабатывать, — устало добавляет он, не в силах заставить себя звучать грозно. Да и незачем сейчас. — Угу, — соглашается Микаса. — Попробую. А у тебя... ты раньше не... — Дважды, — смущенно признает он, чувствуя, как горят скулы. — Очень давно. Все спонтанно было, и... Леви замолкает, не зная, как объяснить, но Микаса перекатывается на бок и укладывается на его грудь, заставляя поморщиться. Ну самому неприятно, как ей не противно, и липкость его, и запах, и что не вышло ни черта, только больно ей сделал. А ведь льнет – все равно льнет. Сердце дергается в глотке, и от этого осознания собственная грязь кажется не такой уж мерзкой; коли ее не смущает. — Будем считать, что не было, — мягко, но безапелляционно вырывает его из мыслей Микаса, и сердце обдает теплом от легких ноток собственничества в ее тоне. — Ладно, — просто соглашается он. В конце концов, это похоже на правду, и если его женщине так проще... Конечно же, Браус пробалтывается. Не сразу, пару месяцев спустя и случайно, но Леви для проформы все равно ограничивает ей весь доступ к запасам на неделю. Он думал, это произойдет быстрее, но главное, что все сработало как рассчитывал. И с Микасой они к тому моменту уже уверены в их интимной жизни достаточно, чтобы переглядывания окружающих не мешали им спать. Разумеется, несмотря на полученные инструкции, их первый раз все равно выходит неловким — о чем они не вспоминают вслух, но каждый думает украдкой. Иногда. Не зная, можно ли уже шутить, но тихо улыбаясь тому, с чего начинали. В противовес себе, старательно следующему простым инструкциям с серьезностью, будто производит тщательно продуманный маневр на УПМ, не допускающий миллиметра просчета, сейчас Леви чувствует себя расслабленно. Их секс привычный, легкий, неизменно страстный: одновременно ставший чем-то вроде части их совместной жизни, но не рутины. Он вечно рычит, не в силах сдержать удовольствия, и хмурится сильнее прежнего, ловя себя на эмоциях, а Микаса усмехается и вжимается в него сильнее, или кусает за шею, прежде чем напомнить: «Мне нравится, не сдерживайся». И Леви не сдерживается. Ее напоминаний ему достаточно, чтобы тихо стонать в ее кожу и двигаться так, как она любит; чтобы иногда возвращать ей эту фразу, когда она вскрикивает слишком громко и тут же смущается. В конце концов, все и так все знают, а она очень мило краснеет. — Люблю тебя, — как-то безапелляционно заявляет он одним вечером, когда они заполняют очередную кипу бумаг для корпуса. — Не отвечай. Бросив на нее серьезный взгляд, Леви возвращается к недозаполненному бланку, продолжая начатую цепочку мыслей. О том, что это в каком-то смысле правильно, пускай в другом — нелогично до ужаса. Прежде, чем его рассуждения успевают сделать еще виток, он чувствует тепло за своей спиной, и девушка оказывается перед ним, опираясь бедром о его собственный стол. — А если отвечу? — хмыкает она, скрестив руки на груди и глядя на него вызывающе. — Могучий капитан Леви боится взаимности? Или того, что я промолчу? Он поджимает губы и поднимает собственный взгляд с долей досады. — Ты ходишь по тонкому льду, — цедит он, зная, что ему не о чем волноваться, но все же волнуясь. — Не хожу, — парирует она. — Стою и жду, пока ты признаешь, что тебе страшно. Как уже раз признавал. Леви морщится: знает, куда давить, чертовка, и даже не собирается делать это изящно. Это, впрочем, к лучшему — одна из черт, что он ценит: прямолинейность. Вздохнув и бросив на незаконченную бумагу такой взгляд, будто та его чем-то обидела, он вновь поднимает глаза на Микасу. Ему правда страшно. Он хочет услышать те слова, но еще больше он хочет, чтобы они были искренними и произнесенными тогда, когда захочет она. Не из «взаимности», не из долга, не из... да черт его знает из чего! Просто от всего сердца, и так, чтобы у самого Леви не было сомнений: это правда. Потому что, несмотря на то, что у них все хорошо, порой ему кажется, что это сон. Редкий, приятный — тот, который может закончиться жестоким пробуждением. Нет, он не боится, что она уйдет к кому-то. К Йегеру, например, который прозрел, но прозрел поздно: он видел смятение и затаенную ревность в его глазах, когда тот зашел в столовую, когда они с Микасой улыбались какой-то дурацкой шутке, и понял, что они теперь действительно пара. Растерянный взгляд, щурящийся сдержанным уважением и завистью в его, Леви, сторону, и шпарящий злостью, обидой в сторону Микасы — он видел все это; ровно так же, как и позже тем вечером случайно услышал окончание их с Армином разговора, когда делал обход. Леви ушел бесшумно — или думал, что было так; минут десять спустя Арлерт нашел его на улице и смущенно встал рядом, вглядываясь в звездное небо. — Вы не должны были этого слышать, — тихо сказал парень, на что Леви даже не ответил. — Но не принимайте близко, Эрен, он... Импульсивный мальчишка. Леви знает. Его волновало не это. Армин качнул головой, не зная, как закончить, но в конце концов опустил плечи и выдавил: — Он перебесится. Просто ему... непривычно. Леви кивнул, не поворачиваясь, зная, что это правда. И он верил Микасе: но она молодая, она любила Эрена долго, и даже если горделивая часть его настаивает, что тот не расшибется в лепешку так, как это сделает Леви, он также знает, что не имеет права стоять на пути. Даже больше – если действительно ее любит, должен отойти, да так, чтобы не оставить у Аккерман угрызений совести. — Знаете, у них никогда не получилось бы понять друг друга так, как у вас. Помолчав еще с минуту, Леви вновь кивнул, мысленно взвешивая эти слова. Ему непривычно обнажать свои мысли, тем более личные — но Армину он верил. В чем-то тот похож на Эрвина, только еще не успевшего обрасти броней, и... — Я понял. Спасибо, — скупо выдавил он тогда. Это большее, на что он способен, пускай, положа руку на сердце, эти слова были ему нужны. Позже он анализировал их, долго, много, так и эдак — наблюдая, как Эрен пару раз цеплял Микасу словами, не выходя за грань, но достаточно, чтобы привлечь его внимание. Его раздражение было явным, детским — но угасло так же быстро, как вспыхнуло. Он никогда не пытался конфликтовать с Леви напрямую, не выказывал и вида, и пока Микаса не просила, Леви не вмешивался. Хотя хотелось. Даря счастье, эта женщина также пробуждала в нем самые животные и низменные порывы. Защищать. Ограждать. Очерчивать территорию. Его терпение дало плоды: нарастая на протяжении пары недель, после напряжение начало спадать. Как бы Эрен ни силился понять, что было не так — они всегда останутся друг для друга друзьями детства. Микаса будет опекающей, а Эрен — тем, кто не сможет принять такую заботу, осознал Леви. В этом разница между ними: в силу возраста, лет знакомства или чего еще, но эта разница на его, Леви, стороне. И Эрен, кажется, все-таки тоже это понял. Или просто принял, что рядом с ним, Леви, Микаса несчастной не выглядит. А ему достаточно рыбы в море: не прошло еще недели, как тот вновь обнимался по углам с новой пассией, а с Аккерман общался как будто ничего не было. Каким-то непостижимым образом, Леви с Микасой просто... сочетаемы. Ее забота его не напрягает, а его отстраненность и привычки, кажется, не пугают ее. — Леви, — взволнованный голос вырывает его из размышлений, и он моргает, чувствуя на ноющем лбу прохладную ладонь. — Не хмурься так сильно. — Мгм, — утвердительно мычит он и улыбается краешками губ ее заботе. — Задумался. Еще одна привычка, которую он позволяет себе в ее присутствии. Чувствует себя расслабленно, чтобы не только делить с ней микробы и кровать, но и быть собой. Не всегда сильным и собранным, и даже не капитаном. Ц-ц, он, наверное, анализирует их отношения чуть ли не больше, чем в свое время провел за анализом боевых тактик. — Тебе еще много осталось? На вопрос Микасы он пожимает плечами и откладывает записи в сторону. — Закончу завтра. Только этот бланк допишу, — он двигает подбородком в сторону того, что остался лежать перед ним. — Пара строк. Поставишь воду? Микаса кивает, и он быстро вносит нужные строчки в конец бланка, прежде чем отложить его к остальным. В голове стоит тихий гул, мешающий сосредоточиться. Ничего, сейчас попьют чай, примут душ и лягут спать: звучит так привычно и приятно даже в его голове, тело тут же расслабляется. Слышится тихое звяканье посуды, Леви смотрит в темное окно перед собой, позволяя себе отключиться, пока на стол не опускается блюдце с чашкой. — Хм. Спасибо, — задумчиво благодарит он, привычно обхватывая керамический обод и делая глоток. Проходит еще минута, прежде чем Микаса просит: — Поставь чашку, пожалуйста. Леви моргает, переводит на нее взгляд, вновь хмурится, медлит. Ее зубы вжимаются в собственную нижнюю губу, и она тянется, обхватывая его ладонь, и помогает опустить чашку. Вот так просто повелевает им даже (или напротив — только?) в мелочах, а Леви и не против; знает, у нее всегда есть причины. Зная, за грань она не перейдет, они оба уже понимают, как искать компромисс. — Люблю тебя, — дрогнувшим голосом говорит Микаса, заставляя его сердце подпрыгнуть, а по телу проходит волна тепла. — Если честно, тоже давно хотела сказать. Давно. Тоже. Два слова бьются в его бедном сознании, и Леви тянется к ней, чтобы сжать хрупкую, неумолимую ладонь. — Спасибо, — выдыхает он и смеется, толком не понимая, к кому обращается. — Спасибо. Ему холодно, горячо и нервно — вся жизнь, воля, сходятся в этой точке, где Леви просто существует. — Тоже тебя люблю, — повторяет свое признание он, краем сознания отдавая себе отчет в его нелепости, но ничуть не заботясь об этом. — Хорошо, — улыбается Микаса, и он с ней полностью согласен. У них все будет хорошо.