Холодно-горячо

Все уже в строю, и Микаса отдает приказ начать разминку, когда Леви, наконец, появляется на площадке. Волосы приглажены, но взгляд суровый, злой — на смену удовлетворению на Микасу накатывает чувство вины. Успел ли поесть? Они с Сашей уходили из столовой последние, и хоть пирожное (особое распоряжение капитана) ей дали, самого его видно не было. Кусок едва лез в горло — под сочувствующий и одновременно радостный взгляд Саши, Микаса отдала ей сладкое. Проспал! Сперва радовалась Микаса, бодро жуя кашу, когда Ханджи растерянно сказала, что особых поручений у него не было. Затем та зыркнула на нее, прищуриваясь и переводя взгляд на забытый букет цветов на окне. Радость стала смущенной, немного раздраженной даже — ну собрала она травы для него, ну и что? Ханджи, как давний боевой товарищ, давно могла бы сделать то же самое. Тем более, и поручение поди давала не просто так: знала ведь, куда забота Микасы может ее завести. Так что нечего так смотреть, и без того неловко. Разумеется, все это он сказала только мысленно — открывать рот с Ханджи было себе дороже, ученая была остра на язык, да к тому же без тормозов. Еще не хватало, чтобы вся столовая узнала о… об этом. Что бы «этим» с ее стороны к капитану ни было. Когда Леви не появился к началу построения, Микаса поняла: хоть и радостно, что он наконец отдохнет, а переборщила. Он ведь и лечь мог под утро, оттого и проспал. Нагоняй он за это не получит, а вот ей обеспечит его вполне — если уже нашел причину. Вытащить, что ли, сегодня?.. Глупо получится. Как будто бы все зря. Лучше уж нагоняй. Не факт, впрочем, что и сам не выбросит: говорил же, насекомые там, грязь… тем более, привык уже не спать. Хотя ей с трудом удавалось представить, что к постоянному отсутствию отдыха можно привыкнуть. Когда он подходит и рывком сбрасывает китель, едва заметно морщась, Микаса молчит. Проходит между рядами, смотрит, как разминаются солдаты, отдает команду начинать пробежку. Леви тем временем начинает разминаться сам, медленно и аккуратно, чтобы не слишком тревожить раны, а затем идет проверять инвентарь на площадке, предоставляя ей самой контролировать солдат. Не первый раз. Все как обычно — она присоединяется к ним и замыкает строй. На улице прохладно, ветер треплет ее шарф, сегодня светло-серый, подстать погоде, но когда они завершают пробежку, всем жарко. Всем, кроме капитана, который стоит смирно, как статуя, и молча следит за ходом их распорядка. Микаса приказывает начинать спарринг и подходит к нему. Ветер треплет его волосы, с неба падает первая капля дождя. Их взгляды встречаются — на мгновение, вроде ничего необычного, но молчание тяготит. Вторая капля, третья — рубашка капитана, хоть и сидит как влитая, слабо дергается от порывов воздуха. Тело Микасы медленно начинает остывать. Она отчетливо чувствует — холодно. — Капитан, — обращается она, и Леви поворачивается. — Я могу закончить тренировку одна. Только вспомнила, вас, кажется, вызывала Ханджи. Бровь Леви едва заметно приподнимается. Микаса блефует, но ему об этом знать необязательно. Сам он не уйдет, это ясно. Выправка и гордость. Ханджи — безопасный вариант, она часто в пылу исследований забывает, вызывала ли кого-то, но поручения у нее находятся для всех. И на вранье Микаса не попадалась, причин ей не верить нет. — Потом зайду, — сухо отвечает Леви, и смотрит на солдат. — Джонсон, не стой как бревно, ты должен парировать удары, а не принимать их как груша! Руки перед собой! Раскатистый, раздраженный голос заставляет отступить на шаг, пока Микаса не замечает — рука Леви, прямо под едва разъехавшимся вырезом на рукаве, покрыта гусиной кожей. Это действует на нее как тряпка на быка. Пока капитан отчитывает кого-то еще, она идет под навес, к его кителю. Подумав, делает шаг в сторону и надевает сначала свой — мерзнуть сама тоже не собирается. В спарринг она не встает уже неделю, в полсилы нет смысла, а как есть — зашибет. Всех, кроме Леви и Эрена, только вот первый все еще ранен, а второй где-то на особых поручениях. Аккуратно удерживая капитанский китель в руках, Микаса возвращается на площадку и идет прямиком к Леви. Дождь накрапывает слабо, но скоро усилится — темнеющее небо признак верный. Разумеется, кто-то из солдат даже замирает и пялится на нее — впрочем, натренировать свой собственный угрожающий взгляд у нее время было. Зыркнув на пару слишком уж любопытных парней, которые тут же возвращаются к тренировке, она подходит к Леви — тот как раз отступает от нерадивых новобранцев на пару шагов назад. Ее приближение он чувствует и видит краем глаза, Микаса уверена. Но — не поворачивается, а потому она с чистой совестью накидывает китель ему на плечи. Удерживает руками — от очередного, не вовремя поднявшегося порыва ветра. И чувствует — вот теперь Леви напрягся. Она — от этой внезапной близости — тоже. — Наденьте китель, — тихо просит Микаса, и голос, как ей кажется, предательски и не к месту дрожит. Пальцы, не смеющие шевельнуться, прекрасно чувствуют его сильные плечи; отчего-то в районе груди прокатывается легкая дрожь, как будто бы она одна из немногих, кому было дозволено коснуться — не просто увидеть, не испытать во время боя как потенциальный враг. Именно коснуться — с его молчаливого разрешения. Потому что доверяет, понимает Микаса. Может, не признает вслух, насколько, но доверяет — возможно, как-то испуганно мелькает в голове, не просто свою жизнь. Леви поворачивает голову вбок, чтобы лучше ее видеть, но молчит. Сурово так, если молчанию вообще можно дать определение. Суровей обычного. Изучающе?.. Раздражается, это Микаса чувствует наверняка. Но сцену при подчиненных устраивать не будет — хотя, запоздало понимает она, так и эдак это выглядит из ряда вон. Плечи Леви расслабляются. — Надевай, — нехотя соглашается он. Микаса удерживает китель и сдвигает его чуть в сторону, чтобы мужчине было удобнее просовывать в рукав левую руку. Затем подстраивается, придвигается чуть ближе, едва не утыкаясь носом ему в затылок, и помогает продеть правую, чтобы надеть китель полностью. Мгновений, которые она зачем-то мягко одергивает ткань на его плечах, достаточно, чтобы почувствовать — от него едва уловимо пахнет мятой. Пальцы тяжелеют, будто примагниченные. Глаза утыкаются в коротко подбритые волосы на затылке. В голове мыслей нет — только эмоции. Желание придвинуться ближе. Но зачем?.. — Аккерман, — тихо произносит он, и Микаса медленно, словно во сне отстраняется, отступает на шаг назад. Происходящее доходит до нее как сквозь толщу воды. Микаса молчит. Ей нечего сказать. — В следующий раз надумаешь подложить мне в кровать какую-нибудь дрянь — хотя бы предупреди, — низко говорит Леви, и она тупо кивает. Он делает шаг вперед и как ни в чем не бывало продолжает тренировку. Микаса следует его примеру.

***

За обедом она привычно садится за офицерский стол. Леви, Ханджи и Армин уже там, и вторая о чем-то беспечно рассказывает, пока капитан скучающе ковыряет вилкой в тарелке, а Армин смотрит по сторонам. По правую сторону от него лежит букет цветов — Леви время от времени кидает на него недовольный взгляд: травам на столе не место, если они не съедобны. Микаса проходит к ним и садится сбоку от капитана — уже почти привычное место. Ханджи, оккупировавшая другую его сторону, задорно бурчит приветствие и ловко цепляет с вилки кусок мяса, после чего продолжает рассказывать о… чем бы там ни было. Внимание Микасы приковано к сидящему напротив Армину. Она очень соскучилась. — Привет, — улыбается она, и парень отвечает ей тем же. — Устал? Тот виновато вздыхает и пожимает плечами: разумеется, устал. У Ханджи давно не было такого смышленого помощника. И Моблит, хоть и услужлив и понимает ту с полуслова, явно не дотягивает до рвения к знаниям, которым обладает он. А потому, они работают. Упорно и много — Армин даже больше, потому что Ханджи на приемы пищи заглядывает регулярно и вовремя, он же нередко ест в лаборатории, забегая сюда за очередным сухпаем. — Я не жалуюсь, — тихо признается он, и Микаса тянется через стол, чтобы ободряюще сжать его руку. Почти как в детстве, только Эрена не хватает. — Мне это по душе, много литературы, практических исследований… Энни только вижу редко. Микаса переводит взгляд на букет и улыбается. Берет вилку и начинает есть. — Думаешь, ей понравится? — неуверенно спрашивает Армин. Обрадовавшись тем, что может помочь, пусть даже даже в такой мелочи, она глотает, не жуя, и спешит его заверить: — Конечно! Букет замечательный! Леви рядом с сомнением цыкает, и Микаса хмурится, бросая ему неодобрительный взгляд, но тон сбавляет. — Правда, даже не сомневайся, — говорит она, склоняясь через стол. — Тем более, главное это жест. Уверена, Энни его оценит, она наверняка скучает так же, как и ты. Армин смущенно улыбается и кивает. — Я специально подбирал травы, — признается друг. — Знаю, что ей нравятся незабудки, а еще добавил зверобой, ландыши, мускари и фрезии. У Микасы на душе тепло. Друг счастлив: он заботится об Энни, а та, как бы ни относилась к ней сама Микаса, заботится о нем. Для нее это главное. Она улыбается ему, и, когда вновь принимается за еду, замечает, что Леви почти доел. Торопится, и, оставляя на тарелке совсем немного картошки, подрывается с места быстрее, чем капитан успевает прикончить остатки пищи. Уносит свой поднос, берет кружку кипятка и пирожные, возвращается, берет кружку Леви и идет за кипятком еще раз. Армин удивленно моргает, совсем как вчера, но ничего не говорит. Леви заваривает им чай, а Микаса берет ложку и с сомнением смотрит на пирожные — сегодня они разные, такие она еще не пробовала. — Бери любое, — невозмутимо говорит Леви, и она с сомнением рассматривает тарелку, не зная, какое хочется больше. Одно — белое, с шоколадной крошкой. Другое — черное, политое красным джемом. — Спасибо, — тихо отвечает она и отламывает кусочек того, что с джемом. Капитан наверняка предпочтет меньше сладости — хотя его вкусы она так и не поняла; отношение к пирожным с того первого раза, как она подсела к нему, он больше не комментировал, всегда ел молча. Леви молча тянется к своему, с шоколадной крошкой. Армин доедает свою картошку с мясом и в три глотка запивает ее компотом — сегодня у всех в столовой праздник, наконец, дают не привычную бурду. Микаса, однако, ритуал с Леви нарушать не хочет — почему-то рутина кажется важной. Она успевает съесть половину пирожного с общей тарелки, когда Армин поднимается с места и относит поднос. Вернувшись к столу, он подхватывает букет и слегка подается к Микасе, чтобы на мгновение сжать ее руку. — Был рад повидаться, — улыбается он. — Надеюсь, как-нибудь на выходных удастся вырваться и пообщаться, как раньше. Слышал, Эрен должен вечером вернуться. Микаса кивает и улыбается в ответ, зная, что как раньше получится уже вряд ли. И все же ей и правда будет приятно собраться вместе. Армин перехватывает букет другой рукой и уходит. Микасе щекочет нос. Прежде чем она успевает опомниться, с губ срывается обреченное «апчхи» – она с ужасом понимает, что ее голова была повернута аккурат в сторону тарелки. Тарелки… с их общим пирожным. В которое чихать нельзя было ни при каком раскладе. Даже ложкой отламывать аккуратно надо было — чтобы не дай бог не задеть соседнее. Ой... Микаса моргает. Медленно, готовясь к экзекуции, переводит взгляд на человека, сидящего сбоку от нее. Хорошего такого человека, сильного. Способного убить одним взглядом — жаль только, не микробов. Жгучее чувства стыда раскатывается внутри, заставляя виновато закусывать губу, а в носу продолжает зудеть, заставляя о-очень медленно, чтобы не спровоцировать хищника и не усугубить ситуацию, поднять руку и потереть кончик носа. Микаса шмыгает: вроде, становится легче, еще раз чихнуть больше не хочется. Только... Только. Леви сидит молча, но глазами прожигает в ней дыру — челюсть сжата, зрачки черные, суженные. Рука, которой он ел пирожное, лежит на столе, все еще удерживая вилку: память о добром мире, которого им удалось достичь за эти дни. В помещении стоит звенящая тишина. Все. Это. Время – с запозданием понимает она. Жалобно, хороня надежду на то, что она вообще сможет находиться с ним рядом без повязанной на шее салфетки, ей только и остается, что выдавить: — П-простите… Ханджи смотрит на эту картину, как будто ждет взрыва, и когда того не происходит, запрокидывает голову и смеется, разряжая обстановку. Леви двигает челюстью и, отложив вилку в сторону, медленно извлекает из нагрудного кармана платок. Протягивает ей, лицо — каменная маска, коснись — треснет и погребет под обломками. Микаса принимает ткань дрожащими пальцами и украдкой, неловко сморкается. Наверняка все лицо пылает, это ж надо было чихнуть прямо к ним в тарелку. Общую тарелку. Для капитана это наверняка чуть ли не интимней, чем кровать. Микаса чувствует разочарование похлеще, чем когда на нее срывался Эрен — тот хотя бы брыкался, но позволял быть рядом. Молчаливое же разочарование капитана куда хуже: упертости-то ей, конечно, не занимать, только и Леви — не Эрен, расклад сил и связи совсем другой. Пока Микаса мысленно сжимается, ожидая приговора, Леви задумчиво смотрит на недоеденное пирожное. Вздыхает. Берет нож. И — невозмутимо, словно ничего не произошло — разрезает кусок там, где могла проходить половина, и таким образом отделяет часть, где отламывал сам, от остатков. Сдвигает тарелку к ней. — Ешь, — цедит Леви, его голос — лед. Страх сменяется виной. Да уж, вот и попробовала оба пирожных. Мало того, что он ее кормит ими, она еще и поесть сегодня не дала совсем. Надо же было так невовремя чихнуть — траве и правда на столе не место, с этим она теперь очень даже согласна. Как-то медленно до нее снисходит осознание, что Леви сказал ей есть. Оставлять еду недоеденной он не любит, но за такое прогнать со стола как минимум — было бы кстати. Растерянно моргнув, Микаса переводит на него взгляд, и понимает, что перед ним сейчас стоит своя дилемма. Серьезная такая. Леви смотрит на тонкий кусок пирожного со следом своей вилки. Пристально так, наверняка решая: оставить, потому что там может быть ее слюна и микробы, или доесть, потому что принципы. Его пальцы крепче смыкаются на металле, так, что белеют костяшки. Вся столовая вновь замирает в ожидании. Микаса округляет глаза, понимая, что за этим последует. Скрипнув челюстью, он все-таки берет оставшийся кусок и недовольно кладет его в рот. Он… не брезгует… Ханджи присвистывает, но одного только взгляда в ее сторону хватает, чтобы та замолчала и посерьезнела. Леви очень, очень зол. Микаса вся сжимается, чтобы не привлекать его внимания — как будто это возможно, когда они сидят рядом, и она только что испортила ему весь обед. И как за такое извиниться?.. Запив сладость чаем, Леви поднимается из-за стола. Сам берет поднос — Микаса боится шелохнуться и, естественно, ему ни слова не говорит; сам уносит его и подходит, чтобы забрать кружку. Склонившись, сжимает пальцами ручку и сдвигается за спину к Микасе — кожу вдоль позвоночника прошибает мурашками от его угрожающего присутствия. Она опасливо переводит взгляд на Ханджи, не зная, чего ожидать — как будто та могла бы спасти ее от неминуемого приговора. — Не обольщайся, Аккерман… — рычит Леви около ее уха, и от его тихого, низкого голоса у нее перехватывает дыхание. — …И не принимай на свой счет. Все тело парализует. Сердце стучит как бешеное, и ей очень хочется повернуться, чтобы увидеть его лицо. Только Микаса не может, она чувствует себя, будто заперта в клетке со зверем; одно неправильное движение — и от нее не останется ничего. Лучше дать ему уйти. Все обдумать. Что за чертовщина сейчас вообще произошла?! Когда Леви отступает и стремительно уходит, спину обдает холодом, тело ноет, требуя возвращение тепла и ощущения опасности. Микаса сглатывает и с опаской смотрит на Ханджи, словно та может ей что-то объяснить, но ученая лишь поднимает руки вверх и цепляет кусок темного пирожного с тарелки — то, которое не доела Микаса. Вырванную в неравном бою половинку, которую она получила от Леви, ученая оставляет ей. Обольстишься тут, как же, думает Микаса, уткнувшись взглядом в тарелку и стыдливо отламывая кусочек. Шоколадная стружка тает на языке, но за горечью собственных мыслей она едва чувствует вкус. Неужели нельзя было прикрыться? Отвернуться? И далось же Армину положить этот букет на стол!.. И капитан — лучше бы просто наорал на нее, чем вот так. Что ей теперь делать? Извиняться? Приходить ли помогать ему с бумагами, как Ханджи нагрузит его очередной порцией работы? Как вести себя за ужином? Как же легко было, когда приказы и наказания раздавал он сам: офицер офицером, а как собой распоряжаться в такой ситуации, Микаса не имела ни малейшего понятия. Знала только, что ей было важно его мнение, и что страшнее — с тех пор, как она начала о нем заботиться, эта важность лишь растет. Капитан был не из тех, кто подпускает к себе людей, а потому ей льстило, что против ее упрямства у него не было козырей, и она наконец могла чувствовать себя полезной. Порой ей даже казалось, что ему ее забота тоже… не претит. Только это вот его животное «не обольщайся» — черт, это было очень горячо. Вся ее спина вибрировала от его близости и от угрозы в тоне. Не была бы она так виновата, обязательно бы спросила, не обольщаться чем. Даром, что и сейчас начала краснеть от этих мыслей. Опасное это направление, пускай пока и абстрактное, понимала Микаса. Не хватало еще смотреть на Леви как на обычного человека, сослуживца. Он выше этого, и он не заслуживает всех этих грязных мыслей, на которые пусть и в шутку, а намекала Саша и иногда стреляет глазами Ханджи. Она не будет в этом участвовать. Даже если ее тело предательски странно начинает реагировать на его присутствие, а сердцу очень уж стыдно и приятно от того, что он все-таки доел часть того куска, на который она чихнула. Не наорал. Подошел сзади... И с кителем было так же... Странный это, конечно, повод для радости, все-таки отчитывает себя Микаса. Надо, может, побольше с ребятами времени проводить, чтобы искать другие — а то так скоро сама к Ханджи пойдет, чтобы голову проверить; удовольствие ниже среднего — доверять она ей доверяла, только ковырялась командор в душе на совесть, вышедший от нее когда-то в слезах Жан — хорошее тому доказательство. Достаточное для того, чтобы Микаса делала все, чтобы за такого рода помощью к ученой не обращаться. Хотя, вообще-то, в мире, где были возможны титаны, может ли что-то столь обыденное считаться странным?.. Ох уж эти общественные устои… Доев последний кусок, Микаса допивает чай и понуро уносит поднос к раздаче. Сегодня она сидит за своими собственными отчетами — завтра нужно отдать их командующей. Вечером обойдется без пирожного, ужин перехватит сухпаем или заглянет на остатки после всех — как себя вести после того, что произошло, она решить не в состоянии. Заодно вон, платок постирает. Или пока оставит у себя. Весь остаток дня в ее голове тихим, рычащим эхом отдается: «…и не принимай на свой счет».