Чей поцелуй?

Баллада о сущности очага остается незавершенной. У Реми слетело вдохновение, а вечер выступления настал как-то очень быстро. Это не печаль, ведь жители Митроша не слышали никаких песен Эттенальского Мотылька — для них они все новые. Реми сидит на высоком табурете, перебирая струны гуслей. Его музыкантов с ним больше нет, но это тоже не печаль, он справляется сам. Озерный театр этим вечером даже прекраснее, чем он себе представлял. Темная вода вокруг сцены завораживает отраженными огнями, стеклышки и зеркальца декораций полыхают в свете факелов, будто драгоценности, свисающие бусы из плоских ракушек колышутся от ветерка, как от мягких волн. Лавки перед сценой плотно заняты публикой в жизнерадостных цветных нарядах, и только вооруженные стражи, сосредоточенно блюдущие безопасность поцелованного богом, нарушают праздничную негу, протыкая ее гвоздями. Вместо привычного директора Фидаля Реми перед выходом представил Рик, и у него это вышло куда романтичнее. Рик уселся на край сцены, свесив с нее ноги, как с обрыва, и воодушевленно-загадочным тоном поведал о мальчике, рожденном бабочками и шелкопрядами. Они соткали его из шелковых нитей и восходных лучей, вплетая лепестки розовых тюльпанов и тычинки цветков вишни, осыпая душистой пыльцой и освежая сияющей росой. Волшебный младенец был найден весенним утром на чердаке хозяйского дома поместья Эттеналь, забран с чердака и выращен в ласке, как любимый сын. Мальчик рос дивно чутким и добрым, а у его тени люди видели большие крылья роскошного мотылька. Раз в год, в свой день рождения, он мог летать на крыльях своей тени, а когда ему исполнилось тринадцать, крылья исчезли, но с их исчезновением раскрылся его дар. Дар вдыхать в каждого любовное блаженство и приподнимать над землей в счастливом одухотворенном парении. Эту простую, даже пошлую историю Рик рассказывал с таким вкусом, что Реми, стоящий за мерцающей кулисой, сам заслушался и почти забыл, что должен выходить. Подготовленные, заинтригованные зрители встречали Реми с замирающими сердцами, не решаясь аплодировать, опасаясь разрушить суматохой громких хлопков его нежную трепетную сказку. Реми играет и поет, и в собственном выступлении воспаряет сам. Восторг, даруемый слушателям, возвращается к нему, и его тень вновь обретает крылья бабочки. Сегодня не его день рождения, но это не мешает ему летать. Он не знает, когда у него день рождения, знает только, что зимой. Каждую зиму они с Лиамом выбирают понравившуюся дату и устраивают праздник, и эти даты каждый год разные. Сейчас Лиам сидит в последнем ряду, на самом краю лавки. В том же ряду, но на противоположном конце сидит Рик. Оба они выглядят растворенными, но Реми отчего-то не уверен, что растворяет их именно его пение. Широкая прибрежная улица потихоньку заполняется людьми, привлекаемыми звуками и отзвуками голоса и струн. Они слушают концерт бесплатно, а те, кто сидят на лавках, заплатили за вход недорого. Следующее выступление наверняка будет в закрытом зале, а цена входа вырастет втрое. Сегодня город знакомится с Эттенальским Мотыльком, а дальше Лиам не станет упускать выгоду. Выступление продолжается, оно длится и длится, и Реми уже начинает уставать. Прибрежная улица забита битком, и в окнах ближайших домов видны потерянные в удовольствии лица. Среди толпы торчат вколоченные гвозди местных стражей, но они тоже потеряны. Местные стражи не носят шлемы, прячущие половину лица — их облачение такое же легкое и праздное, как весь Митрош. Когда Реми сбивается и пропевает одну строчку повторно, Лиам делает ему знак завершать. Реми абсолютно уверен, что Лиам единственный, кто заметил его утомленную ошибку. После заключительной песни Реми благодарит своих слушателей и говорит прочие подобающие банальности, оставляет гусли на табурете, зная, что кто-то из слуг их заберет, и под тяжеловесным бдительным конвоем уходит к коляске. Девять стражей Лиама ведут его, будто нечеловечески опасного преступника, отгораживая утесами своих тел от тех, кто до умопомрачения желает коснуться хотя бы завязки на его одежде. Толпа выкрикивает его псевдоним и слова песен, атакует хвалами, признаниями, просьбами задержаться или просто взглянуть на них, одарить пылинкой своего внимания. Реми ускоряет шаг, желая поскорее оказаться в запертой комнате гостиницы. Раньше Лиам требовал отдельный выход из гримерки, чтобы миновать перевозбудившуюся толпу, и Реми не до конца осознавал, насколько это было правильно. В комнате Реми сбрасывает с себя красивую концертную рубаху, расшитую мелкими прозрачными бусинками, выпивает кружку холодного фруктового чая и выходит на балкон. Балкон лишь немного приподнят над землей — на высоту крыльца одноэтажного строения, а сразу за ним начинается небольшой сад, в котором часто гуляет старая мать хозяина гостиницы, а кто-то другой бывает там редко. Сейчас там Рик — сидит на траве у пухлых деревянных столбиков парапета, прижимается к одному столбику лбом и мечтательно улыбается в свете фонаря, висящего у балконной двери. Реми не приближается к парапету, остается стоять в светящемся проеме. — Ты интересно представил меня публике, мне понравилось, — говорит Реми, поскольку считает, что Рик заслуживает за это похвалы. — В рассказанную тобой сказку хочется верить. Ставленника ты так же славил? При их первой встрече в Дорменде, когда Реми сбежал из поместья в плаще, чтобы увидеть Ставленника, Рик заявил, будто все слухи о великом избраннике бога власти были сочинены им. Тогда это звучало вздором, а теперь приобретает правдоподобные черты. — Владыкой его сделали не только мои байки, конечно, но любви простого народа я ему подбросил, — Рик ухмыляется, почесывая ногтями свой шрам на щеке. — Народ очень хочет верить во что-то, что не похоже на их укатанный скучный быт, а если не верить, то хотя бы фантазировать. Большинство не умеют читать, и в сказателях вроде меня их побег от быта. А еще людям очень важно кого-то чествовать и превозносить. Пока есть герои, мы можем доверять им держать мир, снимая ответственность с себя. Реми берет со стула плетеный коврик, расстилает его на доски пола и усаживается на него, обнимая колени. Вечер тих и благостен, и тонкий низкий месяц красиво путается в золотящихся ветвях. Лиам задержался в театре, чтобы побеседовать с какими-то важными господами, и, вероятнее всего, беседа их переберется в трактир или чей-то дом, затянувшись. Пока Рик держит себя в рамках, нет причин гнать его или бежать самому. — Будь у тебя возможность избавиться от дара, ты бы ее использовал? — спрашивает вдруг Рик. Реми утыкается в колени лбом и уплывает в размышления. Вопрос Рика непрост. Дар — это тесная клетка, но что Реми представляет собой без него, сам по себе? Оценит ли кто-то его баллады, не приправленные дурманом? Будет ли любить его Лиам? Станет ли он, обычный, нужен хоть кому-нибудь? Дар — это и есть Реми. Без дара он просто ничто. — Я знаю способ, — говорит Рик осторожно, будто стоя на цыпочках на узкой шатающейся доске. — Но он тебе не понравится, поэтому я молчу. Если ты твердо решишь, что тебе необходима свобода, что без нее ты больше не живешь, я дам тебе шанс выбраться из твоей тюрьмы. Рика привлек вовсе не дар — внезапно понимает Реми. Не за наркотиком он бросился в погоню, отказавшись от возвращения в Лореос, подвергнув себя риску и неудобствам. Просто такова его натура — ввязываться, а не отсиживаться под камнем. Если где-то ярко и подвижно, то боги толкают его туда. — Как ты потерял руку? — спрашивает Реми, смещая фокус с себя на него. — Потрогал что-нибудь запретное? Рик сбрасывает с плеча в траву холщовую сумку и неторопливо лезет в нее. — Я принес тебе булочек с молочной карамелью, — говорит он, извлекая тряпичный сверток. — Ты, наверное, проголодался. К булочкам у Рика все тот же чай из сушеных фруктов, чуть сдобренный лавандой. Чай налит в кувшин с узким горлышком, заткнутым пробкой. В такие кувшины наливают вино, но Рик его совсем не пьет — перестал после любви со своей сущностью вина. Когда вершители из элиты Пларда, которых он растревожил своим всезнайством и копанием в их грязных тайнах, задумали убить его, его возлюбленная сущность обернулась медведем и растерзала врагов в клочки раньше, чем они успели шевельнуться. Та кровавая бойня так напугала Рика, что сущность навсегда перестала быть для него прекрасной. Он сбежал от нее в другой город, но, конечно, новой встрече суждено было произойти. Эта авантюристка из Межмирья втянула его в политическую суету и захватническую войну Пларда с городами нынешних объединенных земель Лореоса. Рик ничего такого не хотел, его стезя — это сказки, безобидный веселый обман, любовь и плотские утехи. Он хотел легкой жизни, сытой и беззаботной. Та тяжесть, которую на него навалили, почти сломала его. Сущность вина, не желая ему зла, сделала его своим невольником. — Ты преследуешь меня потому, что тебя возмущает мое положение? — спрашивает Реми, задумчиво прожевав булочку и запив чаем. — Я больше не ношу ремешок на ноге, но я все равно раб, и им останусь. Ты готов ждать, пока я попрошу тебя помочь мне освободиться от дара? Готов преследовать меня дальше, забывая о себе? Тогда ты тоже его раб. Рик сидит, задрав голову, и улыбается в черноту неба своей яркой жемчужной улыбкой. — Когда все наши дела с сущностью вина закончились, а чувства взаимно остыли, она пристроила меня в дом одного очаровательно высокомерного жреца, — рассказывает он весело. — Там я получил то, чего я тогда жаждал — покой, безопасность, сытость и праздность. У того жреца пять сестриц, и с тремя из них я дивно ублажил плоть, а четвертая обучила меня грамоте. Пятая меня отчего-то невзлюбила, но это не препятствует ублажению зрения красотой. В общем, моя жизнь была так хороша, как я не мог себе представить. А что делает человек, когда он пресыщен благополучием? Конечно, начинает скучать, и стремится все испортить Реми встает с коврика, неторопливо скручивает его в рулон и возвращает на стул. — Ты сам не знаешь, чего хочешь, — говорит он прохладно. — А я знаю, что хочу спать. Спасибо за булочки и чай, и за то, что не пытаешься ублажить плоть со мной. Понимаю, что сдерживаться тяжело. Он уходит в комнату, запирает балконную дверь на засов, умывается и ложится в постель. Как обычно, когда на другой половине кровати нет Лиама, сон бежит от него. Перед закрытыми глазами мельтешат блестки и огни озерного театра, качается острый светящийся серп месяца, вспышками мелькают сокрушенные удовольствием лица его сегодняшних слушателей. Лицо Рика перекрывает их, как печать — смуглое, южное, жаркое. Реми по-прежнему не понимает, почему Лиам больше не гонит его, но… он рад. Реми хотел бы иметь друга. Ему кажется, что комната, ставшая душной, и постель, ставшая колючей, никуда не деваются, но на самом деле проседает иногда в марево без видений. В одно из таких проседаний Лиам возвращается, и Реми замечает его только тогда, когда легкая рука ложится поперек его груди. Реми сразу накрывает эту руку своей ладонью, гладит ее и довольно улыбается в темноту. Лиам не принес запаха трактира и пирушки, его дыхание не пахнет вином, волосы не пахнут табаком. На нем нет одежды — он даже успел раздеться, пока Реми спал, думая, что не спит. — Сегодня был чудесный вечер, — говорит Лиам тихо-тихо. — Я очень рад, что ты снова поешь. Все мы, слушатели, сегодня увидели у тебя крылья бабочки. Он настроен романтично, и Реми захлестывает нежностью. Перевернувшись на бок, Реми заграбастывает его объятием, гладит спину, пересчитывает позвонки. Кожа Лиама гладкая, будто лепестки пиона, спина узкая, как у юноши. Когда он ведет себя жестко и холодно, как хозяин, Реми не замечает его телесной хрупкости, а в такие ласковые моменты замечает. В такие моменты Реми не чувствует себя мотыльком. — Я хочу… — шепчет он, соскальзывая ладонью со спины на ягодицы. — Хочу узнать тебя по-другому. Ты позволишь мне? Лиам чуть напрягается, но не возражает. Реми проникает пальцами в горячую щель, трогает тонкую чувствительную кожу, ощущая, как по его собственному телу расходится жаркое волнение. Сердце разгоняется, кровь становится быстрой, неудержимой, шумной. Губы танцуют по подставленному лицу, а плоть под животом крепка, тверда и могуча. Реми перестает замечать постель и комнату, забывает о триумфе в озерном театре и сложном вопросе Рика. Он желает открыть себе тайну, вкусить неведомого. Он хочет глубины Лиама, понимая, что готов. — Не сейчас, — с едва различимым беспокойством в густом терпком голосе отвечает Лиам. — Значит, позволишь? — Реми не до конца верит. — В другой раз? — Возможно. Желание стучит в Реми, бьется кипящими вулканическими источниками. Лиам ныряет рукой в его свободные ночные штаны, берется за пылающую возбуждением плоть, чтобы дать ей излиться, но Реми не хочет так, ему невкусно. Его воображение сорвалось в галоп, и Реми жаждет угнаться за ним. — Подожди, — выдыхает он, теряясь в головокружительной скорости. — Я придумал. Он порывисто переворачивается на другой бок и садится, составив ноги на пол. Зажигает свечу на прикроватной полке и из маленького ящичка под ней достает бутылочку масла. Лиам наблюдает за ним из-под полуприкрытых век. — Я не буду внутрь, — поясняет Реми. — Только снаружи. Позволь, пожалуйста. Иначе я загорюсь… Лиам широко распахивает глаза и размыкает губы, чтобы что-то сказать, но решает не говорить. Он кажется чуть сбитым с толку, но не выглядит недовольным. Его взгляд внимательный, и где-то за серебристой прозрачностью радужки возникают два заинтересованных огонька. — Воздух Митроша тебя меняет, — все-таки говорит он с задумчивостью. — Или воздух дороги. Или общество этого игрока из Лореоса. Или… я сам меняюсь, а ты отражаешь. Как бы то ни было, мне нравится. Мне нравится, что ты самовольно вынул кольцо из губы. За это я сделаю тебе две новые дырки, но позже. А сейчас можешь сделать то, что хочешь ты. Он переворачивается на живот и небрежным движением сбрасывает с себя одеяло. Его белая кожа выглядит золотистой в свете свечи, а длинные льняные волосы блестят благородной платиной. Реми с трепетом бежит кончиками пальцев по его спине, и та отзывается рябью незримой дрожи. Реми касается губами ягодицы, и дрожь поднимается на поверхность мурашками. Плотно сведенные ноги Лиама напряжены — новизна происходящего делает его осторожным. Реми разводит их сам и почти глохнет от прочувствованного выдоха, принятого подушкой. Щедро облив свой льнущий к животу член маслом, Реми пристраивает его вдоль расщелины и падает в бурлящий поток ощущений. Удовольствие в голове умножает удовольствие в плоти, и движения кажутся такими верными и очевидными, будто были когда-то родными, но отчего-то забылись. Лиам под ним разогревается, подхватывая его возбуждение, пальцы сжимаются на деревянном изголовье кровати, ягодицы приподнимаются навстречу, теряя опасливость, и Реми разлетается в мучительных противоречиях. Он хочет больше, хочет все, но неопытность сковывает, и собственный член кажется слишком крупным и грубым — таким, какой это тонкое тело просто не сможет впустить. И да, он обещал, они договорились… От трения он кончает остро и как-то надорвано, с привкусом боли, будто выхватил удовольствие силой или обманом. Обильное семя, стекающее по ложбинке, поднимает новую волну желания, и Реми пугается сам себя. Лиам медленно переворачивается на спину, и нездешний туман в его глазах намекает на то, что Реми ни в чем не ошибся, и для привкуса боли нет причин. Мысли путаются и перемешиваются, и Реми решает не думать. Он умеет дарить удовольствие ртом — в этом он опытен и уверен, в этом нет противоречий, и Реми дарит, дарит. Любит, восторгается, благодарит. Истекает счастьем новой стороны близости. Позже, уже в темноте и затишье Реми снова не может заснуть. Лиам, прижавшийся к нему, дышит ровно, погрузившись в мягкую дрему, но даже его мирное тепло не помогает расслабиться и уплыть. Что-то настырно подтачивает Реми изнутри, что-то отвлекает. Будто шум, не улавливаемый слухом, но проникающий прямо в голову. — Рик сказал, что знает, как можно избавиться от дара, — почти непроизвольно говорит Реми. — Я тоже знаю, — бормочет Лиам из своего полусна. Реми схватывается, затвердев. Очертания комнаты вдруг становятся четкими, будто зрение обострилось настолько, что разрезало темноту. — Что ты имеешь в виду? — тревожно не понимает Реми. Ответа нет, и он злится. Лиам прячет его за семью замками, выгуливает под конвоем вооруженных стражей, не дает свободно ступить и шагу, делает из него безвольную драгоценность под стеклом, и все это — намеренно? Полный, полнейший вздор! — Лиам! — Реми рывком садится и требовательно хватает его за плечо. — Убери руку, — с кромсающим льдом в голосе велит Лиам. — Если будешь мешать мне спать, я запру тебя на ночь в сарае.