Чей поцелуй?

Свечей в тесной гримерке натыкано — на целый зал. От них очень светло, но нечем дышать. Ре́ми сидит перед зеркалом на высоком стуле, обтянутом красным бархатом, и лениво елозит по лицу влажной тряпкой. Краски на нем минимум, смывать особо нечего. Вот блестки вычесать из волос — это задача. Он ненавидит эти блестки, но директор почему-то любит. Говорит, они придают его образу на сцене мистического магнетизма и еще какой-то ерунды на букву Х. Директор как будто вечно забывает, чем на самом деле Реми завлекает и покоряет свою публику. — Опять кто-то упал в обморок? — скучающим тоном спрашивает Реми, отбрасывая тряпку. — Трое! — энергично откликается директор — толстенький коротконогий мужичок с обширной плешью под пышным рыжеватым париком. — Рыдающих — не счесть. Одного господина вывела охрана — самоудовлетворялся непристойнейшим образом. Какая-то дама во всеуслышание объявила о намерении уйти от мужа, поскольку тот ни на ноготок не так прекрасен, как ты. — Главное, чтобы без самоубийств, — капризно тянет Реми, закидывая ноги на косметический столик. — Эти самоубийства — такая пошлость. — И чтобы без беременностей! — с жаром подхватывает бессмысленно суетящийся директор, но осекается и задом отползает за перекладину-вешалку с костюмами. Лиам сидит на угловом диване и тянет холодный цветочный чай из высокого стакана. Он не всегда присутствует на выступлениях, потому что дальние поездки отвлекают его от дел, но концерты в Дорменде и окрестностях не пропускает. Ему нравится наблюдать за успехом своего протеже, но вся любовь публики к Реми должна оставаться вдалеке — в зрительном зале, за кордоном охраны. Никаких встреч с поклонниками, независимо от пола, возраста, достатка и даже положения. Никаких знакомств, подарков, открыток, писем. Гримерка обязательно должна иметь отдельный выход на улицу, чтобы покинуть заведение, минуя перевозбужденную толпу. Немногие заведения могут похвастаться таким выходом, но многие готовы прорубить его ради того, чтобы принять у себя неподражаемую, сводящую с ума богоподобную звезду. Некоторые и возвести специально для него концертную площадку готовы — в соответствии со всеми требованиями и пожеланиями Лиама. — Откройте же окно, — стонет Реми, обмахиваясь вялой ладонью, как веером. — Дайте воздуху! Директор торопится исполнить, а потом хватает гребень и принимается собственноручно вычесывать блестки. Он слишком порывист и оттого небрежен. У Реми длинные вьющиеся волосы, гребень путается в них и дергает, и терпения хватает ненадолго. Реми отгоняет директора, сморщивает обиженную моську и с подчеркнутой аккуратностью берется за дело сам. Лиам встает с дивана, оставив на крошечном столе недопитый чай. Его жутковато-светлые, почти бесцветные глаза сейчас выглядят темными из-за огромных зрачков — он понюхал своей пыльцы, которую носит в изящном хрустальном флаконе. От этой пыльцы он становится благостным и плавным, как летнее закатное море в штиль, и таким же ласковым. Реми любит, когда Лиам нюхает пыльцу, да и все в поместье любят, кроме собак. Собак его наркотическое умиротворение почему-то наоборот тревожит. Лиам неслышно встает за спиной, и Реми чувствует щекотку холодных молний, прошивающих позвоночник. Тонкие пальцы медленно и легко ведут по его щеке, и лицо вспыхивает ударившей в него изнутри кровью. Воздуха опять издевательски мало. Реми хочет отодвинуться, но вместо этого льнет, раскрывается порами и нервами — как обычно. Для Реми его хозяин целиком состоит из дурманящего снадобья, которое нисколько не выветривается и не слабеет со временем. Каждое его прикосновение остро, как первое. — Я прогуляюсь, — сообщает Лиам своим глухим туманным голосом, который будто оседает маслянистыми каплями на всем вокруг. — Возвращайся домой и ложись спать. Он отнимает пальцы от кожи и отходит от стула, и Реми сразу чувствует ущерб. В животе образуются пустоты, тянущие тихой тоской. — Ты поздно вернешься? — спрашивает Реми, порывисто обернувшись, но хозяин без ответа пропадает за дверью. Реми бросает гребень, соскакивает со стула и залпом допивает оставленный в углу чай. Чай сладковатый и резкий, и почему-то от него чуть першит в горле, как будто в нем молотый перец или что-то вроде того. Вскоре появляются два медведеподобных стража, увешанных металлом, и провожают все еще мерцающего крошечными зеркальцами Реми к экипажу. Без охраны он может ходить только по дому и саду, а когда в поместье гости, не может и там. Вечер пряный, цветущий, пылкий. Небо уже потемнело, но еще не остыло после знойного дня. Город распух, размяк и томно дышит шершавым камнем, напитанным солнцем. Широкий проспект распирает от огней, голосов, копытного перестука, нарядных одежд и праздных улыбок. Реми хотел бы прогуляться пешком хоть немного, но не предлагает этого стражам — бесполезно. Стражи служат своему нанимателю, а не его рабу. Директор полупрыжками выбегает вперед и распахивает перед Реми дверцу крытой коляски. В нем столько энергии и желания выложиться, что он с удовольствием проводил бы свою примадонну до самой постели и поправил одеяло, но такого наказа ему не давали. — Посетите за меня «Певчего попугая», господин Фидаль, — предлагает ему Реми, забираясь в коляску. — Там, говорят, сегодня для рыженьких третий бокал в подарок. Директор радостно кланяется ему, придерживая рукой плохо держащийся парик, и захлопывает дверцу. Пышный проспект тянется мимо Реми совсем недолго — один из сопровождающих стражей отгораживает его тяжелыми оконными шторками. Теснота становится спирающей почти до ломоты в суставах, и Реми громко просит возницу ускорить ход. Когда Лиам рядом, все нормально, а когда его нет, Реми чувствует себя узником. Или даже предметом, жемчужиной, переносимой с места на место на бархатной подушке под стеклянным колпаком. Кожаный ремешок с именем Дома на правой лодыжке становится жестким и грубым, трущим и стискивающим. Рабы носят эти ремешки, не снимая: черного цвета — труженики полей и плантаций, коричневого — фабрик, белого — домашняя обслуга, красного — постельные ублажители. Реми носит белый, потому что в постели он по любви. Когда Лиам рядом, ему совершенно не мешает эта узкая тисненая полоска на ноге. Она даже недурно смотрится с загаром и светлыми укороченными штанами. Рабам полагаются только укороченные штаны. Реми смотрит на парчовые волны, а его воображение смотрит сквозь них на дома-карапузы — приземистые и скругленные, кажущиеся пухлыми под своими низкими четырехскатными крышами-шляпами. Все двери на одной улице обязательно одного цвета — улица зеленых дверей, улица синих, и так далее. На каждом фасаде закреплена корзинка, куда жильцы по утрам кладут еду и мелкие монетки для бедных. Ночные гуляки регулярно пихают туда пустые бутылки, грязные платки и иногда почему-то обувь. Корзинки на фасадах мастерских и лавок часто приходится крепить заново — в них обычно самые привлекательные благостыни, и их отрывают в сопернических драках. Широкие мощеные тротуары полнятся жизнью, сметаемой с них только зимней пургой. Здесь ставят столы, лавки и кушетки, играют в карты и кости, обсуждают новости, заключают сделки, делают супружеские предложения, обедают с соседями, дружно штопают одежду, читают вслух, поют хором, дремлют под суматоху коллектива. Старики порой и помирают здесь. Дорменд — очень открытый город, где принято жить вместе и на виду. Когда Лиама рядом нет, Реми чувствует себя в этом городе одиноким отщепенцем, но всегда помнит, почему ему к этим дружелюбным людям нельзя. За воротами Дорменда топорщится разномастными кронами смешанное редколесье, напичканное деревеньками и маленькими фермами, продырявленное огородами и озерами, исчерченное трактами и тропами. Здесь нет мощеных тротуаров, но жизнь такая же, витринная и общественная, а компании еще шумнее и пестрее, чем в городе, потому что кроме людей в них козы и овцы, собаки и кошки, индюки и куры. Деревенская жизнь, в отличие от городской, затихает в сумерках, прижимается к полам домов и сараев, к деревянным и соломенным настилам, перинам, тюфякам и насестам. Без звуков снаружи воображению Реми сложно глядеть сквозь плотные занавески коляски, и он отворачивается от окна. Глядеть на стражей с их нелепыми шлемами-полумасками, скрывающими верхнюю половину лица, ему не хочется, равно как и на висящий под потолком фонарь, и он закрывает глаза. Выступление, полное энергии, отклика публики и взаимной страсти не утомило его, а монотонное покачивание в коробушке на рессорах утомляет и усыпляет. До поместья недалеко, засыпать нет смысла, и Реми просто скучает. Когда Лиам рядом, скуки не существует, с ним он качался бы в коробушке хоть сутки напролет, а без него тоска такая густая, что хочется сломать что-нибудь вокруг, дабы прорвать дыру в этом упругом унылом пузыре. — Эй, ты, — Реми обращается к любому из стражей, не различая их. — Обними меня! Не открывая глаз, он знает, что его провожатые не шевелятся, и что они не шевельнутся. Каждый из них до бури в голове хочет его обнять и не только, но ни один не посмеет. На днях Лиам убил камердинера, который помогал Реми застегнуть сорочку и, не удержавшись, чуть погладил по груди. Сам Реми тогда получил розог как провокатор. Едва их резвая двойка замедляется на брусчатке двора, Реми распахивает дверцу и выскакивает на ходу. Почти все окна дома и дворовых построек темны, тишина и покой вокруг совсем ночные, хотя до полуночи еще можно успеть съездить в город и вернуться обратно. Реми задирает лицо на крышу, подпираемую высоким, облепленным полукруглыми балконами вторым этажом, складывает ладони рупором и что есть мочи вопит: — Здравствуй, дом! Многоголосый лай с запалом и рвением отвечает ему из псарни, а потревоженные в своих комнатах люди спокойно подтягивают к головам одеяла и поднимают уроненное на колени шитье — они привыкли.