Божественный холод

У Лололошки была до одури шершавая кожа. Шершавые лопатки, шершавые подушечки пальцев, шершавые бока. Невольно хотелось провести своей напряжённой, дрожащей в болезненных конвульсиях рукой по всем светлым и розоватым зазубринам ещё раз; задуматься, мягко ведя большим пальцем по самому большому шраму, рассекающему, словно глубокий овраг, всю сильную, большую спину, в очередной раз о том, откуда они появились на этой грубой, влажной коже, как они успели расползтись по ней, невольно становясь похожими на корни дерева, питающегося плотью. Весь Лололошка был исчерчен нескончаемой паутиной этих полос, впивающихся затвердевшей коркой в пальцы каждый раз, когда Люциус желал прикоснуться. Будто шипы или рога. Колющие, режущие, не пропускающие куда-то глубже кожи. А до чего, собственно говоря, хотел дотянуться Люциус? Что значит «глубже кожи»? Под кожей находятся мышцы, кровь и внутренности — это Люциус знал отлично: не раз в тщетных стараниях развеселить себя как в Аду, так и в Даливарике он убивал всех вокруг себя (и животных, и вполне разумных, зря борющихся за свою жизнь существ) и видел, как красной, бьющейся массой стекают на камни воняющие чем-то тухлым и кислым органы. Какие-то светлые и длинные, склизкие, тяжёлые, чем-то наполненные, какие-то потемнее, покрытые светлой плёночкой и напоминающие затвердевшие сгустки магмы — ни одна книга про внутреннее устройство смертных существ, прочитанная на досуге в библиотеке, дабы скоротать время, не могла заменить этот вид. Знакомый, не вызывающий отвращения или удовольствия. Вполне привычный. Внутри Лололошки всё то же самое... Всё длинное, маленькое, тёмное и мокрое компактно упаковано внутри этого твёрдого тела. Но Люциус не хотел пробить Лололошку насквозь, чтобы достать его органы. Он хотел проникнуть ещё глубже. Не в тело, не в кишки, не в кровь. Он хотел начать отражаться в глазах Лололошки. Хотел, чтобы мог увидеть в неподвижно застывшем, искрящемся взгляде самого себя, словно в зеркале. Понять, что он занял собой, своим лицом, своими клыками и рогами глаза Лололошки полностью, не оставив там ничего другого. И это странное, навязчивое желание не давало ему покоя. К величайшему сожалению, Люциус, чей возглас был радикально прерван ловким зажимом между рук, не успел вдохнуть побольше воздуха, а вместо этого успешно сделал пару громадных глотков воды, от неожиданности впившись когтями в чужую поясницу (в этот раз Лололошка вжал его не в грудь, а в живот, что, честно, было не приятнее: та же последняя, выпирающая вперёд острая пара рёбер теперь упиралась в руки, давя куда-то в самое скопление нервных узлов и как бы призывая оторваться от постоянно сминающегося, напрягающегося всеми мышцами тела). А отрываться было нельзя! Противная, тяжёлая до ужаса вода охватила всё тело, утягивая куда-то вниз и лишая контроля над собственным телом. Как люди терпят это? Ещё с того момента, как Люциус попался в водяную ловушку чокнутого эльфа на рынке, он всей душой возненавидел воду. А ведь люди специально в неё прыгают и двигаются там, кажется получая от этого удовольствие... Как можно любить задыхаться, любить стараться безуспешно двигаться из последних сил среди этих прочных оков и получать удовольствие от прожигающего, будто яд, холода? И это Люциусу сейчас ещё повезло, что из-за почти полностью истраченной магии он потерял вдобавок пару десятков градусов своего тела — так бы было ещё больнее, в разы хуже, чем от острого воздуха Краиносонки! Открыв веки, Люциус ощутил, как слизистую обхватывает неприятное щиплющее ощущение, и увидел, как всё вокруг мутнеет, превращаясь в одну зеленоватую, светящуюся неопределённость. Вода проникла и в рот, и в нос, и под одежду, опоясывая всё и всюду — смысла пытаться вытолкнуть её из лёгких не было, вопреки тому, как упрямо выдавливал её из себя Люциус. О кончик носа ударилось нечто длинное, ловкое, пестрящее своей кричащей зеленью. Попытавшись сощуриться и избавиться от назойливой зелёной плети Люциус поднял свои красные глаза, проглядывая сквозь толщи светящейся от подозрительно естественного источника света мути очертания свирепо кружащихся лопаток, исчезающих за множеством таких же ярких, лаймовых плетей. Подводные растения, похожие на траву! Люциус забыл напрочь, как они называются, но знал точно, какие они противные. Как-то раз Воланд выловил из водоёма рядом с замком несколько и подкинул их в кресло Люциусу ради прикола. Потом, когда Люциус случайно на них сел, Воланду было уже совсем не прикольно. Только кое-что прямо сейчас очень смущало ускользающее из головы сознание, крепко вцепившееся когтями в тело Лололошки. Что это был за свет снизу? Будто... лучи солнца. Но не может же солнце быть на дне пещерного озера? Откуда ему там взяться?.. Стоп! На дне?! Они... Они точно не меняли направления! Как Лололошка утянул Люциуса, так они медленно и верно продвигались ко дну! Чёрт, Лололошка совсем с ума сошёл?! Ведь специально тянет вниз! Люциус страшно испугался, несмотря на то, что уже чуть ли не потерял сознание от продолжительного нахождения под водой, и уж было хотел отпустить Лололошку, но вовремя опомнился, посильнее впившись когтями в скользкое, холодное тело. Подводная трава медленно, но верно расступалась в стороны. Муть рассеивалась: теперь вода была вся пропитана чистым, гуляющим по камням приветливым светом, принимающим формы солнечных зайчиков. И... Нет. Быть не может. Сверху... или снизу? Или как это?! Сверху копошилась гладь, будто прозрачная оболочка, устланная виньеткой из кончиков гладкой, длинной травы, тепло принимающей на себя весь свет, через которую можно прорваться и оказаться на суше. И трава... Она росла наоборот? Почему кончики шли вниз и как... Всплеск! Брызги во все стороны. Воздух обволакивает кожу. Капли текут с волос на лицо одной огромной лавиной. Тяжёлые руки выталкивают из воды на берег, до жуткой боли сжимая мягкую кожу костяшками, спрятанными внутри напряжённых пальцев, — лишь бы вытолкнуть, лишь бы успеть. Люциус щурится от воды. Вода везде! Вода, вода, вода! Она под одеждой, она в глазах, она в носу, во рту. Люциус тяжко, мученически кашляет, упёршись руками во что-то острое и складываясь чуть ли ни пополам, чтобы избавиться от этой ненавистной, отвратительной воды и боли, пронизывающей ломающуюся на части грудь. Глаза выпрыгивают. Чёлка заслоняет свет, мирно, приятно пробивающийся сквозь потемневшие пряди ко лбу. Острое вонзается в ладони. Мир рвётся так же, как и лёгкие; так же, как и губы; так же, как и мелкие красные ниточки с кровью в белой части глаз. Что-то тяжёлое приземляется рядом; опять брызги. Твёрдая холодная рука зверски сильно стучит по хребту ближе к шее с мокрыми шлепками вонзаясь в мягкую, повисшую ткань рубашки, которую на теле удерживает только одна особенно упёртая пуговка, что всё ещё не выскользнула из петельки, уверенно выполняя свою работу. Полы рубашки дрожат. Удары чужой руки помогают избавиться от той воды, что попала слишком далеко, вызывая где-то под грудиной неприятный срежет, увесистое трепетание и зудящий топот. Что-то хрустит. Остатки льются через губы, в глазах разливаются цветные пятнышки, крапинками впивающиеся в картинку перед глазами. Зелёные, красные, фиолетовые. Такие острые... Как песок. — Ты в порядке?! — слышится отдалённо и рядом взвинченный голос, ловко проникающий глубоко в уши. — Нет, кх... — даже избавившись от всей воды в груди, Люциус не может перестать кашлять. Жжёт, будто внутри стекляшки, режущие грудь при любой попытке сделать вдох. — Голова кружится, темно, — Люциус бы разозлился на Лололошку сейчас, начал бы его проклинать и посылать на все четыре стороны за столь неожиданный манёвр, о котором весьма учтивый Лололошка не удосужился предупредить. Если бы Люциусу дали хоть две секунды, чтобы сориентироваться, он бы точно задержал дыхание и не пришлось бы терпеть эту адскую, разрывающую боль и частями терять сознание. Но сил, чтобы прийти в буйство, не осталось. Глаза слезились от свежего, острого воздуха, резко впившегося в слизистую. Щипало. Всё лицо было влажным и розовым — Прости, Люциус. Нам надо было спешить, — рука, что совсем недавно приземлилась на спину Люциуса, перестала ритмично хлопать по позвоночнику и пару раз двинулась туда-сюда, поглаживая кожу под рубашкой своими размягчившимися пальцами. Где-то по талии пробежала россыпь ненастных, стыдливо-быстрых мурашек. В ушах, которые недавно занимала вода, раздался тяжёлый стон переметнувшегося к пяткам сердца. Ушла рука так же быстро, как и пришла. — Можешь встать? — зрение постепенно стабилизировалось, картинка перед глазами принимала чёткие очертания: собственные пальцы в тени от нависающего над землёй тела, сжатые, похожие на одну большую груду костей с натянутой на них белой кожей; чёрные когти, исчезающие под песком и слегка покрасневшая тонкая кожа под кутикулой; песок — погруженный в томную тень, искрящийся, рассыпчатый, мягкий и режущий. Песок... Солнце? Люциус, игнорируя вопрос Лололошки, поднял глаза и сразу же с шипением их опустил, недовольно зажмурившись. — Озёра-перевёртыши, — вмешался голос того, кто вызывал возмущения даже больше, чем тот, кто буквально затащил Люциуса в воду, которую он терпеть не может! — Прыгаешь в такое (их в расщелинах очень много — целые сети), плывёшь вниз, а на дне вовсе не дно, а другой мир. Светлый, приветливый такой и перевёрнутый относительно Эйдлгинга. Интересно, да? — на свету сверкнула рыжая, неуёмная копна. В голове Люциуса она уже загорелась и превратилась в пепел, весело развеянный по ветру. Но только в голове — со стороны Люциус беспардонно, тяжело сверлил торчащие во все стороны, ломаные, мокрые локоны, скалясь приоткрытым ртом. — Я уж задумался о том, как поминки вам организовывать! По-эйдлгингски следовало бы тащить ваши тушки в воинскую яму, куда сваливают всех воинов, погибших в бою, но мне этого, к счастью, делать не надо! — Люциус чуть было не сорвался с места, агрессивно дёрнувшись и готовясь наброситься с зубами и когтями на этого шелудивого рыжего пса, который сейчас стоял на своих коротких, босых ножках и гадко ухмылялся, но Лололошка предусмотрительно положил руку Люциусу на плечо, сдержав божественную ярость. — Почему не сказал о них? Мы могли умереть, — неожиданно серьёзно и одновременно с этим будто несерьёзно спросил Лололошка. С того момента, как они сходили к Ивлису, он вёл себя необъяснимо странно — не так, как раньше. — Забыл как-то, — тут его ухмылка приобрела злорадный оттенок. — Да ладно! Шучу! Чего так зенки вылупили, танцоры? Мне нельзя никому рассказывать про перевёрнутый мир. Это табу для всех, кому о нём известно (а их единицы!). Я так-то ожидал, что вы и вправду подохнете там сверху... Поэтому речи особо не придумал для того, чтобы разъяснить всё. Да и рассказывать вам ничего больше не собираюсь: мало ли чем мне это обернётся? Вы лишь посредственные, третьестепенные персонажи замечательной истории моей жизни! — пафосно воскликнул он, насмешливо приподняв в воздух толстый сухой палец, отдающий болезненной желтизной. Почему-то Рыжий стал выглядеть моложе, чем он казался на первый взгляд. Тут последующие слова Рыжего совершенно перестали волновать Люциуса: ещё бы ему бахвальства этого фанфарона выслушивать! Полубог кинул быстрый, внимательный взгляд на окружение. Именно в этот момент по губам скользнул лёгкий, солёный ветер. Со всех сторон три небольшие фигурки были окружены бескрайним простором песка и голубо-зелёных, отражающих солнце и застланных подводной травой пятен воды. Где-то вдалеке виднелись высокие макушки шелестящих деревьев. Белый, дневной свет неприятно бил по глазам, вызывая в животе сломленное подёргивание. Люциус отвык от света. До боли непривычно и приятно было впитывать его своей кожей напрямую, чувствовать, как лучи щекочут влажные щёки. Злоба, совсем недавно охватившая разум, отошла, уступая место наслаждению. Ещё в Даливарике Люциусу нравилось ловить своим телом утренние и дневные, трепетные лучи света, пробивающиеся через стеклянный потолок замка. Казалось, будто по тебе, по шее, по плечам, укрытым плащом, кто-то скользит. Кто-то медленный и длинный. Сухой, извивающийся, хорошо осязаемый. Кто-то. — Если хоть кому-то проболтаетесь, со своей головой вы Эйдлгинг не покинете, — Рыжий по-детски показал жест «закройте рот на замок», что страшно коррелировало с его немилосердными угрозами. — А теперь вставайте уже, хватит тунеядствовать, — Рыжий отошёл в сторону, начав рыскать в песке и постепенно доставая скинутое с себя обмундирование (включая твёрдые, плотные сапоги). — Что это был за монстр, который гнался за нами? — спросил Лололошка, с хрустом разгибая ноги. Беловатые, нежные капельки, напоминающие своим блеском утреннюю росу, всё ещё скатывались по его спине, совсем целой, без царапин и даже намёка на раны. Люциус поспешно вернулся в реальность, попытавшись прогнать солнечное очарование, и также вскочил на ноги. Рёбра и лопатки трещали по швам от боли. — Шпион Бомивров. Чего удивляетесь? Да, они держат некоторых подземных ленточников у себя на поводу, чтобы исследовать местность и внезапно атаковать. Этих тварей, когда они пробиваются сквозь землю очень медленно, обнаружить почти невозможно. Нам ещё повезло, что он не подкрадывался, иначе были бы уже давно трухой из костей и мяса. Наверное, просто полз по поручению и решил по-быстрому перекусить первой попавшейся на своём пути живностью, вот и не заморачивался особо насчёт того, чтобы скрыть своё присутствие, — Рыжий напяливал на свои толстые, рыжие из-за гнезда длинных волос, заполняющих своей густотой чуть ли не всё тело, ноги сапоги. Зачем он только их снимал? По песочку решил пройтись перед тем, как возвращаться в безжизненную, тягучую темноту оставшегося где-то снизу мира? Снизу... — А как это работает вообще? Как мир переворачивается? Порталы не переворачивают реальность, когда связывают два мира между собой — верх должен остаться сверху, низ — снизу, иначе это нарушит законы нашей Мультивселенной, — внезапно пролепетал тихо Люциус. Лололошка, кажется, чему-то очень сильно удивился, переведя свой раскрытый, заинтересованный взгляд на полубога. Чему тут удивляться? Тому, что Люциус знает законы Мультивселенной? Их с самого своего появления знают все полубоги. И отлично знают, что последует за нарушение этих законов: богам банально не хочется потом разбираться с проблемами, что это незнание за собой повлечёт. — В какой момент вообще меняются законы мира? На какой именно глубине озера реальность переворачивается? А точно ли это озеро портал? И кто вообще это создал? Смертные на подобную магию не способны! — Люциус с неожиданным любопытством навострил свои уши. До этого он ни разу не интересовался ничем подобным, но с полным осознанием того, кем он всё-таки является, пришёл и интерес к тем вопросам, которые раньше он обделял своим божественным вниманием. Как это всё вообще устроено? Почему кто-то сильнее, а кто-то слабее? Почему кто-то имеет врождённую способность использовать магию, а кто-то — нет? Почему вообще существуют боги? Почему существует всё то, что в совокупности составляет эту Мультивселенную? А откуда вообще взялась жизнь?.. — А я-то почему должен это знать? Когда-то мне, конечно, рассказывали обо всех этих законах и механиках, но я как-то пропустил мимо ушей. Я, знаете ли, не учёный и далеко не маг — я воин: мне это знать совсем не обязательно! — огромной жёлтой пятернёй Рыжий потёр свой затылок. Рыжий тоже был весь влажный, из-за чего рыжий огненный цвет, которым была укрыта чуть ли не вся его кожа, потемнел, не теряя, однако, своего золотистого, благородного блеска на свету. — Спроси у кого-нибудь другого, принц, а ко мне с такими вопросами больше не приставай, — Люциус весьма недовольно приподнял одну из своих изящных бровей, вперив красные глаза в настолько невозмутимого Рыжего, что казалось, будто он разговаривает со своими ближайшими дружбанами, находясь во всё той же таверне и попивая свой отвратный... Как его там? А к чёрту! Даже название этой жижи зелёной запоминать не хотелось! — Кстати, ребятки мои наверняка там меня уже заждались. Давайте собирайтесь. Если уж вы знаете про другой мир, то дойдём по этой стороне. Так даже быстрее выйдет, — он заложил руки за непропорционально широкую спину и потянулся, вороша собственные мокрые, длинные, чуть вьющиеся даже под тяжестью воды волосы. К коже Люциуса начал приливать привычный жар, что постепенно, пусть и достаточно быстро, помогал одежде высохнуть, испаряя лишнюю влагу. Этот перевёрнутый мир был... необычным. По ощущениям напоминал лес фей в Даливарике, в который некогда в своих блужданиях успел забрести полубог после... После. Только источников магии здесь было в тысячу раз больше, и они излучали какую-то совсем лёгкую, светлую энергию, что шумела подобно листьям деревьев, успокаивая. И весь воздух, весь рассыпчатый песок были проникнуты этими томными, приятными вибрациями, которые на самом тонком уровне проникали в тело полубога, созданное из более разрушительной энергии, что в ослабленном состоянии могла лишь подчиниться спокойному круговороту этой магии, заставляя полубога невольно расслабиться, вдохнуть воздух полной грудью. Впервые за долгое время не думать ни о чём, не чувствовать ничего, кроме вкрадчивого покалывания внутри и свежего запаха солнечных лучей. Не страдать от своего страха, не сходить с ума от вины, лежащей на собственных плечах, не отрицать собственную боль. Просто быть. Быть и получать от этого истинное удовольствие. Люциус никогда бы не подумал, что он может быть таким... Рыжий разогнулся и зашагал в неизвестном направлении, Лололошка мирно двинулся за ним, скользнув своей всё ещё ужасно мокрой рукой по плечу задумавшегося Люциуса, чтобы привести его в чувство. Идти. Да. Надо было идти. * Бесстыже слабые огоньки огня, колыхающиеся в нескольких масляных лампах, поставленных на камни и заменяющих собой костёр, боролись с поглощающей их мглой. Они сопротивлялись, вырывались из твёрдого стекла, танцевали на масляной желтоватой, будто нескончаемой глади. Они напоминали Люциусу маленьких человечков: тонкие язычки пламени двигались так же причудливо, как и тёмные руки загорелых танцовщиц, усеянные множеством звенящих, металлических украшений, что развлекали вечерами публику на том самом огромном рынке. Когда полубог в первый раз увидел, как смертные танцуют, он подумал, что это просто очередное бесполезное занятие, ни к чему не приводящее. Смертные много чем таким занимаются: читают, пытаются познать свой мир, готовят, рисуют, шьют... Всё это бесполезно и бессмысленно, ведь результат не имеет значения, когда в конце ты умрёшь и лишишься всего, чего достигал. По крайней мере, Люциус ранее думал исключительно так, да и сейчас мысль о том, что всё это бессмысленно, не покидает его голову, однако с этой бессмысленностью можно смириться, верно? — Повторяю последний раз: пожар разжигаем с самого начала, после начинается вся операция по захвату Бомивров. Ну чего я непонятного говорю? Дубарь, ты совсем башкой треснулся уже? Да нет уже смысла разжигать пожар после! Вас просто схватят! А если разжечь сначала, а потом всех поймать, сыграет неожиданность: Бомиврам не каждый день замок жгут! Почему я должен повторять очевидные, уже сказанные вещи? Ты воин или мешок для избиения? — даже тогда, когда так называемый Дубарь сидел на камнях, он всё равно был выше стоящего на ногах Рыжего, который злобно, раздражённо вглядывался своими горящими серыми глазами в разбухшее от синяков и прочих ран лицо напротив. Когда на лице Дубаря промелькнула лишь одна едва заметная капелька строптивости, несогласия и оскорблённости, Рыжий учтиво уложил свою тяжёлую руку тому на высокое плечо. — Либо ты следуешь моему плану, либо я тебя убиваю. Тогда, когда ты присоединялся к нашей группе, ты согласился на данные условия, не забывай, — кажется (в полутьме было не особо понятно, что именно произошло), Люциус услышал хруст сломанных костей и разглядел быстрые, размеренные покачивания разбухшего, синюшного лица. — Вот и отлично, — ужасно низко проговорил Рыжий, сняв свою большую руку с плеча Дубаря. — Ещё вопросы, предложения, несогласия? Всё выслушаю. В темноте, помимо огней, сверкало множество глаз. Около сотни, может, даже больше, расположившихся на красных камнях, таких же горящих, тяжёлых, как и у Рыжего, взглядов. Тут были не только мужчины, но и женщины, старики и, кажется, даже дети. Люциус тоже сидел, ощущая рядом настороженное, сосредоточенное и влажное дыхание Лололошки, разглядеть которого, несмотря на то, как он близко находился, было почти невозможно (а сидел он совсем рядом, чуть ли не вплотную), но полубог точно знал, что это Лололошка, ведь метка, которую он оставил ещё совсем давно на его предплечье, всё ещё источала бесконечную божественную магию, пусть уже и прижилась и перестала источать неконтролируемое свечение. Люциус и жалел, и не жалел о том, что оставил её на Лололошке. Да, это неправильно; да, это, должно быть, было ужасно больно, но... теперь полубог мог среди тысяч, миллионов, миллиардов источников магической энергии отыскать частицу себя, вживлённую в обычную, человеческую плоть, и выйти на след Лололошки в любой ситуации. Зачем ему это? Люциус успел придумать себе уже тысячу оправданий на этот счёт, но чёткого, правдивого ответа так и не нашёл. Либо же просто боялся этого самого ответа. — Молодцы. Даю вам всем полчаса на последние сборы. После выдвигаемся в сторону замка, — сверкающие взгляды зашевелились, зашелестели, закружились в темноте, загремев безжалостным металлом орудий, одеждой, начав тихо перешёптываться. Шаги Рыжего, утонувшего в темноте расщелины, нежданно-негаданно приблизились к Люциусу с Лололошкой. — Принц, сорви с груди эти чёртовы гремящие цепи. Они будут только мешать: стража услышит — не только тебя зарубят, но и всех наших ребят. А ещё ловите, — по воздуху пронеслась плотная, тяжёлая ткань, которая целенаправленно летела в лицо полубога, но была успешно перехвачена рукой Лололошки. — Плащи. Нацепите, пока не поздно, любители ярких тряпок, — один из плащей Лололошка заботливо, на ощупь вложил в застывшие руки Люциуса. — А есть ли возможность нам не разделяться? — спросил внезапно Лололошка, случайно задевший своим локтем сидящего рядом Люциуса, что, шипя, пытался разобраться с тем, какой стороной этот плащ вообще надевать. — Что, беспокоишься за своего принца? Боишься, что прибьют его, пока тебя не будет рядом, да? Ха-ха-х! Как я уже сказал, здесь все следуют моим правилам. Когда мы закончим, тогда и будете парочкой ходить: сейчас нам маг-поджигатель на главном фронте не сдался вообще — только обузой будет, а вот магический огонь, который невозможно потушить, очень пригодится, чтобы отвлечь стражу. И уж тем более тебя я не отпущу с поджигателями. Там только те, кто не могут толком биться, а ты нам в бою пригодишься, раз уж против Косого выстоял, — кажется, в темноте засверкали зубы Рыжего: он нахально и твёрдо улыбнулся, развернувшись на пятках и стремительно растворившись во мгле, видимо, даже не желая выслушать, что ему собираются ответить. — Люциус, — разнёсся влажный, хриплый голос у самого уха. Люциус со скрипом смял плащ в руках, боясь поднять голову, чтобы не столкнуться лбами с Лололошкой, который будто специально приблизился так сильно, чтобы данное столкновение организовать. — Что с твоей магией? Хоть немного восстановилась? — тут влажная от пота и испарины твёрдая рука почему-то нащупала коленку Люциуса и поползла наверх, наткнувшись к концу своего скоростного, ощупывающего путешествия по ноге полубога, на руки, напряжённо сжимающие гладкую ткань плаща. — Горячие, — влажные пальцы чуть потёрли одну из костяшек, разминая мягкую, тянущуюся кожу, и почти сразу же импульсом отскочили в сторону. — Да, точно горячие. Не такие, как обычно, но уже жжёт. — Горячие? Да. Часть сил вернулась. Не так много, но уже что-то, — Люциус напрочь растерялся, не зная, куда деть собственные руки, и зацепился пальцами за цепи. Их надо было снять и куда-то деть. — Ты уверен, что сможешь поддерживать огонь? Пару часов назад ты даже... — Хватит. Смогу. Оставь меня в покое и не пекись так об этом. Ты так спрашиваешь, будто я совсем беспомощен и не могу за себя постоять, — в голосе промелькнула пара ноток холодного раздражения, сразу сменившегося ещё более раздражённым, но по другому поводу вопросом: — Да как эти цепи снять вообще?! Кто эти застёжки придумал?! Можешь помочь, Лололошка? — в давящей мгле вспыхнул новый, маленький, светлый огонёк, отсоединившийся от пальца полубога, чтобы было проще разглядеть отвратительные застёжки, которые с когтями подцепить было почти невозможно. За пару секунд безуспешной борьбы с ними голову Люциуса уже настигла идея разорвать рубашку в клочья, а не маяться с этими дурацкими цепями. Свет озарил лицо напротив. И, святой (какой к чёрту святой?!) Агний, как же близко оно находилось! Неожиданно близко! В нескольких сантиметрах! Да они с Лололошкой, кажется, постоянно дышали одним и тем же воздухом. Люциус не отскочил, не смутился, не попытался отодвинуться, а вгляделся в слабо освещённые очертания влажного, смутно спокойного лица. И как только Лололошка не боялся находиться так близко к тому, кто может обжечь его любым прикосновением? Почему он вообще приблизился? Почему дотронулся до рук Люциуса и так тихо, словно это ощущение ему совсем привычно, произнёс это своё «горячие»? «Горячие»? Горячие. Горячие руки. Приносящие боль, запятнанные кровью, не сделавшие ничего хорошего. «Горячие». Причём будто это означает то же самое, что и «приятные». — Помогу, — прошептал он, совсем не украдкой вмешавшись своими глазами в растаявший рубиновый взгляд Люциуса. Его твёрдые руки мягко отодвинули страдающие пальцы полубога и начали бренчать звеньями, попеременно отстёгивая их от ворота. Он делал всё не глядя, из-за чего изредка проскальзывал ногтем по груди Люциуса, оставляя на ней фантомное ощущение прикосновений. Лололошка медленно, но верно освобождал полубога от сверкающих позолотой цепей, которые отбрасывал куда-то в сторону. — Лололошка... Я запутался, — не понимая, зачем, вымолвил сквозь силу Люциус, глядя на человека напротив. Только с ним он мог поделиться этим. Больше ни с кем. Больше никому. Сколько бы сейчас людей их ни слушало, всем будет всё равно, а Лололошке не будет. Лололошка послушает. В тёмных, смотрящих вперёд, переливающихся от покачивающегося из стороны в сторону огонька, покручивающегося в воздухе, глазах промелькнула светлая искра. Что-то привычно голубое, внимающее. Знакомое. Люциус узнал, насколько всё-таки необъяснимо привлекательные глаза у Лололошки только тогда, когда снял с него очки ещё в Тентреме, а после спрятал их куда подальше и больше не доставал. За тёмными линзами всегда пряталась голубая, прислушивающаяся ко всему, что ей говорят, жизнь. И Люциуса совсем не терзала совесть за то, что он снял с этой жизни тёмные, скрывающие свет оковы, за которыми невозможно разглядеть залихватское стремление победить в любой битве, какой бы она ни была. — В чём ты запутался? — спросил чуть слышно Лололошка, отбросив ещё одну цепь. — Во всём. Я не знаю, что мне делать. Я ничего не знаю. Да и чего я могу знать? Все всегда говорили, что я ужасно глуп, и это правда. Я даже не до конца понимаю, как правильно вести себя со смертными, хотя по вашим меркам уже достаточно давно потерял часть своих сил. Я в принципе не могу до сих пор осознать, что я теперь тоже смертен. Тоже могу обратиться в ничто. Мне стыдно за это, но я не понимаю, что такое смерть сама по себе. Что будет после? Что со мной случится? Я... Мне даже страшно представить, что со мной случится. Страшно. Ха! Полубогу Люциусу, ныне почти простому смертному Люциусу страшно. Смешно слышать, верно? Я же больше всего перед тобой выпендривался своими силами. Будто я всесилен. Будто я могу всем управлять...— Люциус поджал нижние ресницы. Светлые, быстрые, лёгкие. — Но я ничего не могу! Единственное, что во мне было выдающегося, так это моя сила, которой у меня теперь нет. — Ты можешь жить, Люциус. Настоящая сила смертных в том, что они живут с пониманием того, что конец наступит. Что не будет ничего, не будет их, а потому надо успеть пожить, успеть за тот короткий отрезок времени, что им предоставлен, ощутить всё то, что они хотят ощутить, — Лололошка говорил так, будто ко всем этим людям не относился. Говорил собранно, внятно, тихонько и размеренно, никуда не спеша. — Бессмертные такого никогда не ощущают, потому их существование лишено ярких чувств, которые и превращают это существование в жизнь, — он говорил так, будто встречал на своём пути много бессмертных существ. Будто знал, о чём они думают. Будто... когда-то сам был в их шкуре? Нет. Мироходцы не настолько долго живут, чтобы Лололошка сумел ощутить то же самое! — Да разве есть в этом хоть какой-нибудь смысл?! — воскликнул резко и рвано Люциус, нахмурив брови. — Если вы знаете, что умрёте, так зачем живёте? Стоит ли эта жизнь того, чтобы её проживать? — на камни приземлилась следующая цепочка. Осталась последняя. Люциус забегал глазами по сторонам, нервно хлопая своими ресницами. — По большей части смертные страдают от своей жизни! Некоторые самостоятельно от неё отрекаются, убивая самих себя. Всё это... Глупость. Просто... — Люциус, — Лололошка остановился на последней цепочке, и его грубая ладонь вмиг полностью вжалась в содрогнувшуюся грудную клетку Люциуса, освободившуюся от красной, распахнутой рубашки. — Да, в самом нашем существовании нет смысла. Боги и те, кто стоят над ними, его, видимо, не предусмотрели. Но разве ты... совсем ничего не чувствуешь? Прислушайся к тому, что творится внутри тебя, — Люциус ощутил, как где-то глубоко в гортани раздаются подскакивающие содрогания желудочков сердца, долетающие до самых барабанных перепонок. Он ощутил, как визжит от негодования, вытягиваясь в трубочку, живот. Он почувствовал, как в голове разносится что-то очень быстрое, собранное. Эмоции. Чувства. Дыхание. Рука Лололошки, мирно улёгшаяся почти у сердца, почти не двигалась, но Люциус слышал, как по ней движется кровь, как подрагивают в ней мышцы. Люциус ощущал всё. Он чувствовал всё. — Да, во всём этом нет смысла, но... Но разве одно только то, что ты всё это чувствуешь, Люциус, не стоит того, чтобы жить? — последняя цепь была с грохотом сорвана отпрянувшей от груди рукой. — Не знаю, — Люциус откинулся на спину, улёгшись на камни. Острые, впивающиеся в спину через ткань рубашки. Ещё есть время, чтобы немного отдохнуть и набраться сил. Перед глазами сверху кружился тот самый огонёк, который Люциус не хотел тушить, а в его свете то и дело проскакивали ещё больше растрепавшиеся после воды вьющиеся волосы. Закручивающиеся, беспорядочные, хаотичные, как и сам их владелец. — Может быть, это того и стоит, — Лололошка, наплевав на камни, грохнулся на свою голую спину рядом. Даже не верилось, что сверху не просто потолок пещеры, а небо этого мира. Кромешная тьма. Никакого намёка на свет. Несколько непоседливых прядок насмешливо защекотали щёку следящего взглядом за огоньком Люциуса. Тогда он повернул свою голову вбок. Лололошка почему-то улыбался, закрыв свои глаза. Он выглядел так, будто прямо сейчас заснул, однако улыбка выдавала его с потрохами. Он просто лежал рядом. Просто дышал. Просто думал. Просто был. Стоит ли это того? Быть, быть, быть, а потом не быть. Или лучше не быть вовсе? Кажется, Лололошка уже давно нашёл свой ответ. Стоит и Люциусу подумать над своим ответом, ведь... жизнь уже далеко не бесконечна, вопреки тому, насколько долго Люциус живёт по сравнению с остальными живыми существами. Слишком много вопросов, слишком много мыслей, слишком много ощущений. Люциусу сложно думать и размышлять своей головой. Трудно решать самому, ведь всё то, что он уже успел нарешать, привело его в Краиносонку. В снег. В мороз. В хладную ненависть. Не хочется снова облажаться, снова всех подвести. Снова быть... Быть тем, кто никому не нужен. Кого все лишь презирают. — Лололошка, а я тебе нужен? — спросил кротко, под нос, будто надеясь, что его никто не услышит, Люциус. Он смотрел на лицо Лололошки, с которого медленно сползала довольная, растянутая во все щёки улыбка. Сильная рука плавно поднялась в воздух и притронулась указательным пальцем к бегающему над головами огоньку. — Не трогай, это обычный огонь! Обожжёшься! — Люциус попытался максимально быстро отозвать огонь, приняв сидячее положение, но Лололошка успел зажать этот маленький, слабый свет глубоко в ладони, растворив его в своей грубой, шершавой коже. Наверняка это было больно. — Если бы был не нужен, Люциус, я бы здесь не находился, — эти слова мрачно, будто Лололошка говорил нечто безнадёжное, разнеслись по расщелине, отскакивая бурным шёпотом от стен. Его голос был нечитаем. Его мысли были нечитаемы. Ничего было не ясно. Дыхание перехватило. И зачем только Люциус спросил это? Это же так глупо. Нужен или не нужен... Для чего вообще Люциус может быть кому-то нужен? — Пока есть время, давай отдохнём. Сколько примерно восстанавливается твоя магия? * — Что, смертный, тебя твои ноги не держат? — Люциуса совсем не прельщала перспектива несколько часов подряд отсиживать копчик, ожидая, пока Лололошка соизволит прийти в себя после сна. — И долго тебе надо будет тут сидеть? — Люциус пару раз поболтал ногой в воздухе и ударил кончиком туфли пару зелёных травинок. Этот Тентрем сильно напоминал Даливарику, было даже немного не по себе от этого. Люциус очень давно не покидал заснеженный мир и настолько привык к постоянному белому перед глазами, что теперь каждый жучок, каждый сорняк, который хоть немного был схож с тем, что постоянно мелькало в безостановочных, зудящих воспоминаниях перед глазами, вызывали отторжение и отвратительное беспокойство. А теперь ещё и Лололошка решил прилечь!.. Гениален, как и всегда, — что с него взять! Придётся, видимо, подождать! Люциус тяжело вздохнул, повесив голову на грудь, и плюхнулся рядом с Лололошкой, который по виду был уже почти в бессознательном состоянии. Слегка брезгуя тем, что придётся запачкать плащ (хотя чего брезговать; есть ли в этом хоть какой-то смысл?), Люциус прислонился к бревну, на которое откинулся Лололошка. Сухое, обваливающееся. — Я знаю, что вам, смертным, нужен отдых, чтобы восстановить ваши жалкие силы, но давай бырее как-нибудь. Иначе я тут просто умру от скуки, — полубог сложил руки у груди, собираясь закатить глаза, но сдержался, бросив заинтересованный взгляд на заговорившего Лололошку: — Всего десять минуток... — и тот окончательно отрубился. Класс. Вот вообще то, что надо прямо сейчас! Как только смертные так могут? Брать и засыпать где угодно и когда угодно! И если ты умрёшь в этом чёртовом сне, даже не поймёшь толком, что умер. «Десять минуток. Знаю я эти десять минуток. Минимум час уйдёт на этот тупой перерыв, если не больше!» — Люциус недовольно приподнял голову к небу, собираясь с миром потратить этот час (час, мать его!) на разглядывание облаков, плывущих по небу, что спряталось за листвой деревьев, как вдруг услышал звук осыпающейся коры и одежды, что, соприкасаясь с корой, аккуратно так соскальзывала. Красные глаза опять переметнулись к моментально уснувшему Лололошке, что из-за свесившейся к грудной клетке головы постепенно съезжал в сторону Люциуса всей своей сонной тушкой. «Вот чёрт! Ещё бы аккуратнее прислонился к этому дереву! Только не на меня, только не на меня, только не...» — вопреки своим мыслям, Люциус выставил руки вперёд, готовясь подхватить падающего Лололошку, и предпринял данные меры весьма кстати: проехавшись виском по плечу Люциуса, сопящая голова полетела вниз, неся за собой верхнюю часть туловища. Лололошка приземлился ровно в руки полубога, которые тот поспешно убрал, сам не зная, зачем, и дал слегка скрючевшемуся смертному расположиться на своих ногах. «Ещё лучше! Только этого мне не хватало!» — Люциус приложил пальцы к бровям в раздражённом замешательстве. «Может, разбудить его?» — через пальцы Люциус видел повёрнутое в профиль лицо Лололошки, на котором всё ещё умудрялись держаться извечные тёмные очки. «Нет. Если разбужу, то этот его перерыв займёт ещё больше времени. Даже трёх минут ведь ещё не прошло... Чёрт! И что мне делать-то с этим утырком? Нашёл, где развалить свою перекошенную морду!» — однако Люциус не мог оторвать взгляда. Завитые, каштановые волосы были похожи на один большой вихрь, захвативший тяжёлую, свалившуюся голову. Они были везде. Они смешно закручивались, а кончики прядок будто были светлее, чем остальная часть волос. Они светились под солнцем чем-то бронзовым, чем-то драгоценным и ясным. А лицо? Лицо... Крепкое. Расслабившееся. Уходящая к ногам Люциуса крепкая линия подбородка, твёрдый жгут самого длинного шейного сухожилия, скрывающийся под уголком нижней челюсти, приоткрытые сухие губы. Люциус был готов поклясться, что мог даже рассмотреть видный из-под губ мокрый, розоватый язык Лололошки. «Вот и приспичило ему поспать, конечно... А мне тут теперь терпеть это», — Люциус отодвинул пальцы от своих бровей и потянулся когтями к укрытому несколькими кудряшками торчащему уху Лололошки. Волосы поддались прикосновениям, отодвигаясь, открывая тонкий, почти прозрачный желтоватый хрящик. Полубог старался не задеть, старался не разбудить, не обжечь, остаться незамеченным. «Я? Ха-ха... Я и вправду могу быть таким аккуратным, да? Помню, Бастиан рассказывал, что это называется... нежностью, да? Нежность. Быть аккуратным. Не хотеть причинить вреда. Бояться причинить вред... Боюсь ли я?» — коготь на указательном пальце аккуратно надавил на мягкую кожу щеки, задевая скуловую косточку Лололошки. «Боюсь и не хочу. И проявляю эту дебильную нежность... Слава Агнию, что я не хочу ещё и начать прижиматься губами к его пяткам! ”Они так проявляют нежность к своим детям” — бред очередной! Чего-то там себе выдумал Лололошка, когда про эти тупые поц... (поцелуи же?) говорил! Тем более Лололошка не мой ребёнок. С чего бы мне хотеть...» — красные глаза вновь двинулись по щеке. «Чёрт! А вдруг у смертных так не только с детьми? Было же... Точно в той книге было что-то подобное! Нет-нет-нет. Быть не может. Это глупость. С чего бы мне... И хотеть сделать нечто отвратительное! Да он этой щекой к дереву прижимался! Всё, надо перестать об этом думать. Перестать», — Люциус зажмурил глаза на секунду и тут же их распахнул. «А ведь я уже смотрел на то, как он спит, но всё ещё не могу привыкнуть. Он же меня не слышит и не видит. Он не чувствует, как я к нему прикасаюсь. Такой... спокойный. И глаза закрыты. Зачем ему вообще эти уродливые очки?» — Люциус схватил рукой очки за дужку и отлепил их от неподвижного лица Лололошки. «Надо их выбросить куда подальше», — промелькнула неожиданная мысль в голове Люциуса. «У него, оказывается, такие тонкие ресницы. Во сне они так смешно двигаются», — полубог невольно пустил на своё хмурое, недовольное лицо улыбку. «Нежность. Поцелуй это и вправду проявление нежности? И как это правильно делается? Просто прикоснуться губами, да?» — Люциус настороженно наклонился над лицом Лололошки, останавливаясь в сантиметре от его уха. «Так тихо и медленно дышит», — Люциус чувствовал, как тяжко вздымается и опускается тяжёлая грудная клетка Лололошки, он слышал, как воздух разливается внутри неё, как поскрипывают от каждого такого движения кости. Безмятежно, ровно, так по-человечески обычно. Слегка тёплый воздух, который Лололошка выпускал из своих ноздрей мягко ударялся щекотливым ощущением о щёку наклонившегося полубога, врезаясь своей бездумностью в рецепторы. Люциус чувствовал влажноватый запах чужой кожи, чувствовал, как иногда на полсекунды сокращаются мышцы спящего, ощущал каждый выдох своими губами. Вдох... Выдох. Вдох... Выдох. Лололошка был совсем рядом. Он был совсем осязаем. «Просто прикоснуться губами», — Люциус не закрывал глаза, он не знал, насколько долго надо это делать, не понимал, куда целовать и какое выражение принять. Он даже не двинул губами. Просто опустил лицо, тесно приникая к Лололошке не только губами, но и собственным носом, своими щеками, своим лбом. Застывшие губы бережно коснулись кудрей, под которыми прятался лоб, продержались так около пятнадцати секунд и медленно поднялись вверх вместе со всей головой, напрочь присохшей к напряжённой шее. Сухо, беззлобно, совсем ласково. «Я проявил свою нежность? Так же это делается?.. Вот только Лололошка не знает об этом. А должен ли он это знать?» — Люциус разогнулся полностью, подняв над собой затемнённые, кричащие своей голубизной очки. «Точно выброшу. Они ему не нужны».