Печеньки-карамельки

      Чайка приземляется на верхушку гигантской розовой треуголки. Та, покачнувшись, чуть запрокидывается назад, и над волнами разносится протяжное и удивлённое: «Ко-ора-абль?» Чайка топчется ещё секунду-другую перепончатыми лапками, прежде чем сорваться и улететь — в поисках менее сомнительного насеста.              Сладкие борта «Квин Мама Шантэ», парадного флагмана Шарлотты Линлин, величественно и эффектно рассекают волны. Лучи поднимающегося солнца высвечивают гигантские бисквиты и мармеладные дольки, пробегаются бликами по молочно-белой глазури, золотисто застревают в перекрестьях карамельных мачт и рей. На палубе с утра пораньше царит суета: слуги-пешки носят перевязанные бантами коробки, матросы перекрикиваются, готовясь к скорому прибытию. Гомонят пятерняшки во главе с Оперой — те умудрились затеять посреди всего этого бедлама догонялки, и теперь повсюду мелькают их шишкастые головы.              Дайфуку не любит криков и суеты: в любой момент о тебе могут вспомнить и пристроить к какому-нибудь «очень важному делу».              Зачем вообще что-то делать, если можно… не делать? Или делать, но с минимумом затраченных усилий. В жизни и без того полно интересных занятий, а если слишком заморачиваться на чужих поручениях, как братец Перос, то никогда не найдёшь времени на себя самого.              Он покидает шумную палубу и осторожно, стараясь не привлекать к себе внимания, взбирается на мачту — в одинокое «воронье гнездо». Хотя не такое уж и одинокое: там прячется Аманда.              Сестра медленно поднимает на Дайфуку равнодушный взгляд и так же медленно опускает обратно, вновь утыкаясь в раскрытую на коленях толстую книгу. Она единственная девчонка, которую Мама взяла в эту поездку. И то, ко всеобщему удивлению, Аманда сама напросилась. Сказала, что хочет увидеть вживую того самого, настоящего, о́ни, которого Мама в плохом настроении вечно костерит на все лады.              О́ни — это прозвище Кайдо. Аманда была слишком мала, когда просторы Гранд Лайна бороздила сумасбродная команда пиратов Рокса, вот и не запомнила тамошнего юнгу. Да и у Дайфуку в памяти тот отпечатался смутно: нечто расплывчато-громадное, мрачное, рогатое.              Мама — тоже громадная. Все вокруг, в том числе и дети, вращаются подле неё, точно крохотные спутники, притянутые её необъятной силой. Но сама она праздничная, розовато-трескучая, одинаково пышущая как задором, так и легкомысленной безжалостностью. А Кайдо… хм, по сравнению с ней он просто чёрная, набухшая грозой туча.              Впрочем, даже тучам не чуждо веселье. Прямо сейчас «Квин Мама Шантэ» на всех парусах летит на праздник: по словам Штрейзена, свершилось немыслимое — о́ни решил жениться.              Дайфуку высовывается из «гнезда», привычно выискивая взглядом своих близнецов. И сразу различает оранжевую фигурку Овэна, важно поправляющего стянутые на шее бантом завязки новенького плаща. Катакури хохлится поодаль, на корме, рядом с Мамой. Та восторженно разглядывает пышный, занимающий половину палубы, пьяняще-ароматный торт. Это свадебный подарок, изготовленный Штрейзеном, но Дайфуку не сомневается, кто отъест от подарка добрую половину.              Сам Штрейзен в этой поездке только и делает, что шпыняет детвору, пытающуюся отгрызть кусочек. А Мама, стоит ему отвернуться, подковыривает и слизывает с пальцев аппетитно оплывший крем — право слово, в этом она хуже Оперы! По ночам Штрейзен гремит на палубе стремянкой и терпеливо обновляет подпорченные Шарлоттами участки…              Дайфуку пожимает плечами, достаёт из кармана кулёчек с малиновыми мармеладными бобами и, поколебавшись, протягивает Аманде.              — Хочешь?              Та, не говоря ни слова, полностью заслоняет от него лицо книгой. На обложке тянет во все стороны щупальца страшенный Кракен.              Ну и противная же она! Хуже Крекера! Может, действительно стоило остаться на Пирожном острове, вместе с Компот и Перосперо…              — …Столько ответственности, моя карамелечка! Но ты справишься, я уверена, ты же у меня настоящий маленький министр, вечно такой серьёзный. А что, почему бы и нет… Как вернусь — назначу тебя министром конфет! Мамма-мамма, — весело смеялась Мама перед отъездом. Новая спонтанная идея определённо пришлась ей по вкусу.              Овэн тогда на пристани поинтересовался у старшего брата, не боится ли будущий министр нападения пиратов. Тот только рассмеялся — и Овэн понимающе рассмеялся в ответ, ковыряя носком башмака печеньевую дорожную плитку, растрескавшуюся от мощной Маминой поступи. Главный источник опасности на острове — это не заезжие пираты, а сама Шарлотта Линлин. Без неё даже поспокойней будет.              В общем, Перосперо был только рад свалившейся ответственности — вечно он важничает, ему палец в рот не клади, дай покомандовать. Но, справедливости ради, он умный, у него это хорошо получается.              Дайфуку не имеет ничего против, чтобы кто-то командовал им самим, направлял его, чтобы не слишком самому ломать голову. Как-то изначально повелось: Катакури — лидер, постоянно берущий на себя ответственность, вершина их маленького треугольника; вспыльчивый Овэн — заводила. А Дайфуку отвечает за безделье… тьфу ты, за стабильность и порядок. Их троих это устраивает.              С братьями ему всегда привычней и спокойней, даже посреди толпы.       Дайфуку подумывает вернуться на палубу. Всё-таки компания Аманды, леденяще улыбающейся над страницами, — не лучший вариант. Они с ней отчасти похожи — оба любят спокойствие. Только как-то… по-разному.             

***

             На крохотном безымянном островке, выбранном для свадебного пиршества, делегацию Шарлотт встречает маленькая юркая женщина в странном белом наряде — то ли платье, то ли халат, — перетянутом широким поясом. У неё красивые, чуть раскосые глаза, а волосы такие же белые, как и её одежда, словно молока на неё вылили.              Она вежливо кланяется гостям и одновременно с уверенностью раздаёт команды подчинённым — суровым, одетым в шипастую чёрную кожу здоровякам, каждый из которых в два раза выше её ростом.              Её глаза опасливо расширяются, когда на берег вступает знаменитая Шарлотта Линлин, за которой шлейфом тянется ореол давящей воли. Но следом в этих же глазах вспыхивает радостное изумление, когда слуги-пешки выкатывают по трапу бело-розовый, сливочно-бисквитный, пропитанный ванилью и ромом праздничный шедевр Штрейзена. А за ними, пританцовывая и кружась, прыгают крохотные чашки и блюдца, торопится, поблёскивая посеребренными боками, солидный заварник в сопровождении свиты чайных банок…              Для Дайфуку — ничего необычного, за завтраком и посуматошнее бывает, но суетливая девица приходит в детский восторг.              Мама едва её замечает. Проходит мимо, мечтательно напевая под нос то «тортик-тортик», то «корица-корица» (в прошлом рейде она открыла для себя новую приправу, корицу, которую, как оказалось, можно добавлять и в свежую, пахнущую молоком выпечку, и в горячие блюда и соусы. Зная Маму, не стоит сомневаться, что какому-то очередному братику — или сестричке — перепадёт честь носить в своём имени напоминание о слове, которое нынче так сочно и мелодично перекатывается у Мамы на языке — помимо вкусностей та очень любит песни и музыку).              Дети Шарлотты рассыпаются по берегу, пялясь на незнакомых пиратов и флаги с изображением черепа то ли быка, то ли ужасно тоскливого мамонта — личную эмблему Кайдо.              — Дайфуку, на тебя похож! — звенит вредный голосок Крекера.              …Час спустя все они чинно высаживаются рядком за пиршественным столом, заставленным преимущественно выпивкой и мясом — на этом фоне дико и вместе с тем успокаивающе, по-родному смотрится праздничный торт.              Наконец под крышей местной таверны, на время переоборудованной под банкетный зал, появляется хмуро ухмыляющийся «о́ни», осторожно придерживающий на сгибе могучей ручищи одетую в белое недавнюю любезную распорядительницу — выясняется, что она и есть невеста…             

***

             — …Привезла свой выводок, чтобы похвастаться, а, Линлин? — хрипло смеётся Кайдо, и буйная грива его волос сотрясается вслед этому смеху. — Что-то не вижу старшенького. Тот всё такой же тощий и языкастый? Удивительно, что это твой сын. Думал, у такой, как ты, будут рождаться настоящие монстры!              Мама кривится, но Штрейзен удачно выставляет перед ней блюдце с куском торта, и та переключается на угощение, пока Кайдо продолжает шумно разглагольствовать.              — Зато взяла с собой девчонку — по виду такую же длинную и тощую. Неужто она посильнее будет? Эй, мелкая, что пялишься? А ну иди сюда! — хлопает он по массивному колену, обтянутому грубыми кожаными штанами. Кроме этих штанов и высоких сапог на женихе ничего и нет — если не брать в расчёт огромную чешуйчатую татуировку, покрывающую левую половину его мощного торса. Когда он подносит к губам округлую бутыль с сакэ, изготовленную из тыквы-горлянки, под рисунком воинственно и эффектно перекатываются мускулы.              Пятерняшки во главе с Оперой пялятся на татуировку во все глаза. Даже Катакури изучает её с проблеском уважительного интереса.              — Я Аманда, а не мелкая, — тем временем спокойно отвечает ему Аманда. Она разглядывает Кайдо в упор, точно сверяется с неизвестной картинкой в своей голове. Наконец, произведя сверку, утвердительно кивает сама себе под широкой шляпой. — А рога у вас настоящие?              — Самые что ни на есть! Говорят, с ними я похож на свирепого быка, — хвастливо подкручивает ус Кайдо. — А некоторые утверждают, что на демона.              — Нет, вы больше на карпа похожи. Усы у вас такие же. И смеётесь похоже: уо-ро-ро…              Аманда вытягивает губы трубочкой и изображает чужой смех. На несколько секунд в зале воцаряется изумлённая тишина. Мама давится тортом и заходится в странном трескучем кашле.              — Но мне нравятся карпы. Вообще все рыбы нравятся, — как ни в чём не бывало добавляет Аманда, и Кайдо вдруг заливается смехом — тем самым, «рыбьим». Атмосфера разом разряжается.              — Вижу, что хоть ты и девчонка, но не робкого десятка. Прямо как моя Цуки! Эй, Цуки, вели принести Ширауо!              Несколько минут спустя в зал вносят длинный блестящий меч странной формы — чуть загнутый, точно сабля, и с крохотной гардой в виде белой рыбки.              — Похож на рыбу, а? — Кайдо, подмигнув, протягивает его Аманде, и та берёт в восхищённом заворожении — впервые на памяти Дайфуку на лице сестры проступают столь сильные эмоции. Блики света отражаются от волнисто заточенного клинка, заставляя тот переливаться серебристой рыбьей чешуёй. — Это досталось мне вместе с захваченным кораблём из страны Вано — да и невеста тоже! Наверное, стоит туда наведаться по случаю… Моя Цуки поначалу хотела выпотрошить меня этим ножичком, всё равно что карпа, да и себя заодно… А потом передумала — как только я показал ей, чего стоит настоящий мужчина.       Дайфуку с Овэном непонимающе переглядываются: зачем кому-то себя потрошить, как рыбу?..              — Ты всегда был неотёсан и груб, Кайдо, но поступать так с женщинами… — неодобрительно тянет со своего места Штрейзен.              — Тьфу на тебя, коротышка! Всё не так, как ты подумал! Я был сражён с первого взгляда этой непреклонностью и бегал за ней, словно бычок на привязи, пока она не согласилась за меня выйти! Пришлось захватить и подарить ей с десяток кораблей, пока она не убедилась в серьёзности моих намерений! — Под потолком таверны в очередной раз прокатывается громовой хохот. Цуки подле жениха невозмутимо пробует свой кусочек торта из улыбающегося блюдца — аккуратно надламывает кремовый бисквит двумя странными палочками. Потом Кайдо вновь поворачивается к Аманде: — Ну что, нравится?              Та кивает и проводит рукой с мечом по воздуху — медленно-медленно. Аманда, как небрежно подметил Кайдо, длинная, и столь же длинный меч не кажется чем-то чужеродным в её узкой бледной кисти. Но с непривычки ей всё-таки тяжело — и Аманда под конец перехватывает рукоять обеими руками.              — Коли нравится — забирай! Я так посмотрю, она единственная из всей твоей своры, Линлин, у кого кишка оказалась не тонка. Впрочем, мечи — всё равно бабское дело. Настоящему мужчине больше под стать кулаки, чем эти ковырялки.              Крекер начинает ёрзать рядом с Дайфуку — прячет под полой праздничного плаща притороченный к спине новенький меч. Он очень гордится своими тренировочными мечами и называет каждый из них — вот умора! — «Брецель». Но, похоже, сейчас не лучшее время, чтобы хвастаться Брецелем номер восемь.              Между тем маленькая Цуки начинает обиженно причитать, колотя новоявленного мужа в бок кулачками. И как только не боится такую громадину?.. До сидящего в конце стола Дайфуку доносятся только «мэйто» и «великое сокровище моего народа». Кайдо раздражённо отмахивается от неё:              — Много ты понимаешь, женщина! Мой долг перед Линлин ещё не оплачен!              — Не думай, что оплатишь его одной-единственной железкой, рогатый ты болван! — встревает в первую семейную ссору Мама. У её улыбки хищный акулий отблеск. — Три года назад я подарила тебе желанный фрукт. Скажешь, что он так дёшево стоит? И вообще, вместо того чтобы хвастаться впустую, лучше сходи проветриться. Преподай заодно моим мальчишкам пару уроков — покажи, на что ты способен со своими хвалёными кулаками. Или они покажут тебе.              Кайдо рычит себе под нос — невнятно, но с вызовом. Потом всё-таки поднимается с места, опираясь на массивную палицу. Дети Шарлотты без промедления тянутся вслед за ним во двор. Один лишь Дайфуку задерживается у стола — чтобы сыпануть в опустевшие карманы очередную пригоршню мармеладок. И ловит насмешку рогатого хозяина:              — Мужчинам недостойно есть конфеты. Любишь бобы — так хотя бы ешь настоящие. Красная фасоль куда лучше этих желейных обманок.              Спустя пять минут Катакури метко засаживает ему промеж глаз одолженным у Дайфуку бобом… Это единственный раз, когда Кайдо пошатывается от их атак.              В конце концов тот вынужден признать, что «мелкий засранец Линлин» — уже вполне взрослый для серьёзных мужских разговоров, разве что пьёт до сих пор не сакэ, а чай и яблочный сок. Когда все расходятся, они вдвоём ещё долго что-то обсуждают на заднем дворе.             

***

      Поздним вечером, когда свадьба перетекает в нечто непонятное, больше смахивающее на разгульную пиратскую попойку, невеста с возмущением удаляется, а Мама, доев последний кусок торта, хлопает в ладоши и отправляет детишек на корабль.              Дайфуку вместо этого забирается на крышу таверны и, разлёгшись на ней, лениво, в сонливости, изучает ясные летние звёзды. Снизу из раскрытых окон тянет нестройный хор хмельных голосов, среди которых он ясно различает три: скрипучий Мамин, грохочущий Кайдо и весёлый, с хитринкой, Штрейзена.              — …Зоаны — надёжны и понятны, — раскатывается голос захмелевшего хозяина. — Не то что твои хитро вывернутые парамеции, Линлин. Чего ты с ними добилась — получила горстку сладких мальчишек? Тот, что с шарфом, — ещё ничего, но ему уже одиннадцать! На своей родине в десять лет я был лучшим солдатом!              — А теперь тебе двадцать два, — ехидно поддевает его собеседница. — А мозгов по-прежнему на десять. Сахар — это источник энергии и силы! Хотя у тебя его, похоже, заменяет сакэ… Прямо удивительно, что ты — при всех рассуждениях о силе! — жену себе подобрал от горшка два вершка.              — Хах, вечно ты глядишь на рост! Характер у Цуки такой, что любого за пояс заткнёт. Она даст мне сыновей, крепких и послушных, получше любой твоей невоспитанной конфетки!..              С губ Дайфуку срывается досадливый вздох.              Джинн, пожалуй, тоже смог бы оттеснить Кайдо — но Дайфуку поленился сражаться с ним в полную силу. Это ж тереть и тереть…              — Вот ты где! Мы тебя обыскались, — над крышей взметается пламенная причёска Овэна, вслед за ним поднимается Катакури.              Тройняшки привычно устраиваются вместе, бок о бок, на закопчённой черепице, Овэн поправляет сползший полосатый чулок. Он вечно ворчит на сестёр, когда те дразнят его «модником». Дайфуку согласен: если это и мода, то какая-то странная…       Сам Дайфуку никогда не заморачивается одеждой. Да и причёски ему неинтересны: за коротко стриженным ёжиком ухаживать не надо, провёл с утра пятернёй — и готово.              — А знаете, этот Кайдо, он всё же дело говорит, — внезапно заявляет Катакури, вглядываясь в огни у причала. — Пусть он ничего не смыслит в сладком… Но мы пираты и должны быть сильными.              — Ага, чтобы защитить Пирожный остров, — рассеянно соглашается Овэн.              — И плаксу Крекера, — хмыкает Дайфуку.              — Эй, сам ты плакса! — Кусок разломанной черепицы отлетает и с тонким треском разбивается где-то внизу. Мелкий «бисквит» провожает его взглядом, чешет шрам под глазом и всё-таки храбро заползает на крышу к старшим братьям. — А давайте и вправду дадим клятву, что защитим нашу семью! И даже Ангел, так и быть…              Его близняшка недавно ехидно обозвала «Брецель» «Бряцелем», и с тех пор Крекер чуточку на неё обижается.              — Нас здесь всего-то трое… с половиной. К чему эти клятвы? Хах, скажешь тоже, как в книжках… — Дайфуку показушно зевает, хотя и сам ощущает непонятную, зыбкую важность момента. Гомон свадьбы под ними вдруг словно по волшебству затихает. И на миг становится слышно, как в сумерках уютно стрекочут цикады.              А затем небо над ними внезапно расцвечивают фейерверки. Пираты Звери во дворе начинают с рокочущим ритмом бить в выкаченные ими непонятно откуда барабаны.              — Нет, Крекер прав. Главное начать. Мы дети Шарлотты Линлин… — Катакури скользит взглядом по шраму на лице младшего брата, попеременно окрашиваемому жёлтым и красным, после чего впервые за долгое время опускает шарф и клыкасто скалится: — Дети монстра сами должны быть монстрами.              Овэн с Дайфуку переглядываются и ухмыляются: они пока не воспринимают эту идею всерьёз, но она им нравится. Под стук барабанов Крекер хлопает в ладоши — и четверо братьев заедают своё тайное соглашение рассыпчатым печеньем с зефиром, пока над их головами с шипением опадают малиновые и бирюзовые звёзды.             

***

      По возвращении на Пирожный остров Катакури просит у Мамы разрешения сделать себе татуировку.              — Разумеется! Только подрасти ещё немного, мой сладкий, — беспечно соглашается она. — И цвет непременно должен быть розовым!              Катакури довольно кивает: его не волнует цвет, ведь сама татуировка — это только символ. Напоминание о том, что всем им следует быть сильными.       Неважно, что источником этой силы станут сахар, бисквит и карамель.