Sectio Aurea

Non, rien de rien

Non, je ne regrette rien

Ni le bien, qu'on m'a fait

Ni le mal, tout ça m'est bien égal…

(--- торжественная музыка усиливается ---)

В библиотеке было по обыкновению светло и тихо. Мерный шелест страниц сливался с пчелиным гулом компьютеров и едва различимым мягким стуком клавиш. Окна были приоткрыты, почти кощунственно пропуская в святую святых университетской обители свежий утренний ветер, игриво ворошивший страницы научных журналов. Я забрался в самую дальнюю часть библиотеки, отгородившись от внешнего мира массивными стеллажами, слегка просевшими от пыли с исторических талмудов, и со всех сторон обложился книгами, как и положено порядочному студенту. Экран компьютера постепенно полнился символами и древней мудростью, я писал, читал, щелкал мышкой и думал о том, как перелить эту самую мудрость в свою голову и не расплескать большую часть по дороге. Негромкий стук костяшек пальцев о стеллаж вырвал меня из научного погружения. Я поднял голову, сморгнул, пытаясь махом перестроиться с логарифмических формул на мирские реалии. — Профессор?.. Профессор чуть склонил голову набок, бросив короткий взгляд на мой экран и едва заметно улыбнувшись уголком губ. Как и обычно во время лекций, на нем была простая белая рубашка и темные строгие брюки, и несколько раз обернутая вокруг левого запястья кожаная шнуровка с небольшой подвеской в виде волчьей челюсти. Я не заметил, как он подошел; шаги его были совершенно бесшумными. — «Периоды вращения временных структур»? Я уныло кивнул. — Не переживайте, Юджин, — легко сказал профессор. — Точные вычисления даются вам намного лучше, чем абстрактное мышление. Внезапный порыв ветра ехидно зашелестел страницами, и я беззвучно вздохнул в ответ, беспрекословно проглотив все возражения и жалобы. Талант хвалить и унижать одновременно, видимо, являлся жизненно необходимым навыком университетского преподавания. Без него подняться на кафедру было невозможно. Профессор бросил мне монету. Я поймал ее не глядя, сжал в кулаке. — Один, — сказал профессор. Я раскрыл ладонь, вглядываясь в расплывающийся перед глазами символ. Спираль сделала первый виток. — Один, — подтвердил я. Взгляд профессора был внимательным и острым, будто ожидающим чего-то еще. Я посмотрел на монету снова, перевернул ее другой стороной и увидел тот же самый узор. Орел был решкой, и решка была орлом. Спираль разворачивалась, выбиралась из несуществования времени и пространства изящной золотой линией, холодной тяжестью у меня на ладони. Я попытался представить, как и где она закончится, и не смог; линия дрожала и множилась у меня перед глазами, низким глубоким тоном звучала в голове. Профессор молча наблюдал за мной. — Я хотел поговорить о вашем докладе, Юджин, — наконец негромко сказал он. — Мне кажется, вы не совсем верно отразили суть эксперимента. Я молча посмотрел на него. — Если сны невозможно отличить от реальности, — сказал профессор. — Что в таком случае определит реальность? — Причинно-следственная связь? — предположил я. — Даже очень убедительный сон не сможет полноценно воспроизвести логику событий. Профессор аккуратно поправил рукава рубашки и сложил руки за спиной. — Даже в условиях нелинейного времени? Экран монитора замерцал. Я повернул голову, бросил на него быстрый взгляд. Символы оживали, множились, складывались в непонятные чернильные фигуры, не то ночной бабочки, не то черепа, не то летучей мыши. — Профессор… Я нахмурился, пытаясь вспомнить его имя. Где я вообще нахожусь? Как я здесь оказался? Почему мне так трудно найти точку отсчета?.. Профессор улыбнулся едва заметно, коротко кивнул на монитор. Тень под его ногами росла, вытягивалась и темнела, выползала капля за каплей из глубин бездны, необъятной и древней, как сам мир. Под его взглядом чернила на экране потекли вновь, все отчетливее вырисовывая на белом холсте очертания волчьей челюсти. Низкий чарующий тон пел в моей голове, громче, громче, громче. — Два, — сказал профессор. Я посмотрел на монету на моей ладони. Символ изменился. — Три, — тихо ответил я.

***

— …трижды неладно, Юджин, вы там заснули, что ли? Этот артефакт сейчас разнесет здесь все в пыль, включая нас с вами! Я вздрогнул от неожиданности, сморгнул, торопливо пытаясь сосредоточиться и выбросить из головы все лишнее. Артефакт дрожал в моих руках, круглый тяжелый шар, покрытый странными узорами, словно отпечатками чьих-то огромных пальцев. Сила, заточенная внутри, пульсировала и билась, пытаясь вырваться на волю, я чувствовал, как ее жар обжигает мне ладони, ядовито-изумрудным светом растекается по коже. В нескольких шагах от меня магистр, пошатнувшись, тяжело оперся на посох. Лицо его было бледным и изможденным, губы плотно сжаты. Небольшой амулет в виде волчьей челюсти, закрепленный у самого навершия посоха, качнулся едва заметно, словно под резким порывом ветра, отзываясь на очередной выброс силы. Магический щит, сфера из света и серебра, ограждавшая нас от разъяренной орды моровых тварей, дрожала и прогибалась под их натиском. Я смотрел на жадно скребущие по ней клыки и когти, и отчетливо понимал, что долго она не продержится. — Руны не проявляются, — отчаянно выдохнул я. — Магистр, нужно поднять лириумное напряжение еще на несколько каридинов. — Вы сошли с ума. Я глубоко сожалею о том дне, когда согласился на эту авантюру. Я сожалел тоже, но время, отпущенное нам на эти самые сожаления и размышления о тщете бытия и моей глупости, стремительно заканчивалось. Магистр тихо выдохнул что-то одними губами, не то связующие слова аркана, не то очередное проклятие в адрес меня и всех моих предков. Его пальцы сжали древко посоха чуть сильнее, и по лириумным венам побежали разряды, собираясь у навершия в плотный, плюющийся горячими искрами ком. Магический кристалл пылал, мерцая все ярче, будто небольшая звезда, и в какой-то миг мне стало казаться, что я слышу исходящий от него — или от артефакта — гул, глубокий, низкий, едва различимый тон. Тяжелый шар в моих руках нагревался все сильнее. Узоры на его поверхности смазались и потекли, словно раскаленное масло. — Юджин!.. Охнув от резкой боли, я выронил шар, и он упал на землю, расколовшись, разлетевшись каменным крошевом. Мои ладони горели, на них проступали те же самые узоры, выжженные изумрудным пламенем прямо под кожей; тягучие линии оживали, свивались и скручивались в спирали и символы. Я поднял голову. От навершия кристалла на посохе магистра били разряды, растекаясь по сфере магического щита. Она становилась все прозрачнее и прозрачнее, и теперь я видел, что за ней не было никаких моровых тварей, только люди, и они все смотрели на меня, на мои сожженные ладони с недоумением и ужасом, с восторгом и благоговением. Они смотрели так, словно на них было отпечатано высшее откровение, изначальное слово Создателя. Они смотрели так, словно им не нужно было знать язык, на котором были написано это слово, чтобы понимать его значение. Словно этот язык, это знание, жило в них всегда. — Магистр, — позвал я беззвучно. И запнулся, вдруг осознав, что не помню его имени. Что я не помню… Лица людей за прозрачной пленкой сферы смазывались и текли, словно краска под дождем. Мир сжался, замкнулся, отрезав от нас все, что находилось по ту сторону магического щита. Магистр посмотрел на меня, и взгляд его был неожиданно спокойным и выжидающим. — Если сны и реальность одно и то же, что определит реальность? — Коллективное бессознательное? — на выдохе предположил я. — Если множество индивидуумов видят одновременный совместный сон, основные парадигмы этого сна должны быть едины для них всех. Потому что информационный фон, на котором они строятся, как и ключевые ценности, будут одинаково наследуемыми всеми индивидуумами. — И как вы проверите, — тихо спросил магистр, — является ли индивидуум рядом с вами сновидцем, или лишь порождением вашего собственного сна? Он повернулся, бросил мне что-то, небольшой предмет, сверкнувший золотом кругляш. Я поймал его инстинктивно, сжал в руке. Под нами расползались тени, скалились по-звериному, по-волчьи, рассматривали нас множеством раскаленно-алых глаз. — Ну же, мастер Юджин, думайте, — сказал магистр, и теневая бездонная мгла обняла его за плечи, мягко, словно любовница. — Пять. Я стиснул зубы, раскрывая ладонь, вглядываясь до боли, до рези в глазах. Низкий гул уже заполнял собой все, обращался в музыку, в песню, в звенящую внутри торжествующую волю. На золотой монете решка и орел сложились в новый виток спирали, в новый символ. — Восемь, — выдохнул я.

***

…Восемь прозрачных капель медленно ползли по воздуху вверх. Я заглянул в каждую из них, рассматривая, как луч света разлагается, порождая спектр цветов, как неторопливо движутся внутри удивительные неведомые живые существа, настолько крошечные, что никто не будет знать об их существовании еще многие сотни лет. Я смотрел, как капли вытягивались и дрожали, образуя тонкие линии, как линии сходились, пересекались, искали друг друг друга, пробовали на ощупь; как в конце концов были выверены углы, и линии обратились в плоскость, в изящную восьмигранную чешуйку, ячейку медовых сот. Я смотрел, как она слоилась и множилась, образуя все новые и новые копии себя, и те прилипали одна к другой, покрывая все вокруг ровным переливающимся ковром. Вокруг меня раскаленным котлом бурлил мир, я плыл, я жил внутри него, в оке урагана, в жерле зарождающегося вулкана. Водоворот событий пережимал мне гортань, не давая дышать, пел в висках тяжёлым гулом. Под моей рукой пламя обретало форму и становилось шаром, огненно-рыжим, красным, белым и поглощающим весь свет. У моих ног рассыпались разноцветные искры, танцевали и вспыхивали, как потревоженные светляки, каждый раз проявляясь чем-то иным, стоило мне только бросить на них взгляд. Где мы? — подумал я. Мерцающий светлым серебром осколок висел рядом. От него периодически отделялись тонкие зеркальные щепки и кружились рядом, то вырастая в целые вселенные, то уменьшаясь до невидимых глазу частиц, постоянно меняя форму. Часть из них затем вливалась в него обратно, часть утекала в грохочущий вокруг нас водоворот. — В самом начале пути, — ответил осколок. Я посмотрел на него, затем снова на танцующие искры. Те сложились в расплывчатый образ, смутно напоминающий волчью челюсть. — Мир познавал себя через первые идеи, выстраивал концепции, истины. Идея самосознания, идея времени и пространства, идея справедливости. Идеи воды и солнца, воздуха и металлов. Все было еще сырым, неоформившимся… безупречным. Тень, подумал я. Конечно. Она не существовала отдельно от реальности. Она была ею, всё было Тенью в начале начал, всё было всем и ничем, кипящим океаном бытия, водоворотом событий вне причины и следствия, бесконечным сном, в котором нет ничего невозможного. Я плыл в ее плодоносных водах творения и смотрел, как они исторгают из себя жизнь. — А что было до этого? — не удержавшись, спросил я. — Как появился сам… мир? Светлое серебро заискрилось едва заметной улыбкой. — Из точки. Из музыки. Из двоичного сигнала. Из конопляного семечка. Из хрустальной слезы Повелительницы Желаний. — И какое из этих начал настоящее? — Все они, — осколок неторопливо развернулся вокруг своей оси. — Бесконечное множество вероятностей, и все они истинны, все сосуществуют в точке отсчета. Тогда мы еще не наблюдали мир, мастер Юджин, мы были его частью. Но так не могло продолжаться вечно. Тяжелая капля упала мне на ладонь, раскаленное шипящее золото, стремительно обретающая форму. Обезумевший от вседозволенности водоворот заливался мне в гортань, в глаза, в уши, бился в груди и в висках тугим пульсирующим ритмом, до тех пор, пока я не перестал слышать вообще ничего больше, ничего, кроме… — Тринадцать, мастер Юджин. Золотой диск монеты обжег мне кожу. — Двадцать один.

***

— Двадцать один, — вслух повторил я, хмурясь, глядя на монету в моей ладони. Я уже слышал это число прежде, почему оно мне так знакомо?.. Фигуры вокруг не двигались. Часть из них напоминала эльфов; те же изящно-тонкие черты, застывшие в плавном движении нечеловечески стройные тела. И всё же все они неуловимо отличались от тех, кого я помнил, словно скульптор еще не завершил работу над формой. Словно еще не выровнялась линия плеч, не полностью выправились суставы, еще не определена была функция. У некоторых было больше конечностей, чем нужно, непривычный набор глаз и пальцев. У части фигур вообще не было даже подобия человеческого облика. Я смотрел на зависшую над землей зыбкую тьму, состоящую из бесчисленного множества крошечных черных пятен, от одного взгляда на которые внутри зарождалась боль. На перетекающие из одного в другую странные геометрические фигуры, все из них бывшие частью одной личности. Я смотрел на огромную белую птицу с девятью крылами из прозрачно-ломкого стекла, и в ее насквозь пробитой груди пела скованная звезда, негасимый свет истины. Я смотрел на раскаленный золотой огонь, на живое солнце, застывшее над каменными плитами всего в одном шаге от меня, вдыхая жадно его пылающий гнев и неизменное обещание защиты, и не было в мире ничего чище и ничего прекрасней, чем этот свет, стремительный луч, проходящий через меня насквозь во всех моих жизнях. Один из эльфов вдруг обернулся, словно разрывая невидимый сковавший их саван чар. В нем не было ничего примечательного, простые серые одежды, и лишь на груди висел странного вида амулет-подвеска в виде волчьей челюсти. Его лицо отчего-то показалось мне знакомым, и я нахмурился, отчаянно пытаясь вспомнить… Эльф посмотрел на меня. Взгляд его был внимательным и острым, но в нем не было ни угрозы, ни гнева. — Ну же, мастер Юджин. Двадцать один. — Двадцать первый совет эванурис, — выдохнул я, зажмурившись на мгновение и тут же снова открывая глаза. — Солас! Солас с едва заметной улыбкой наклонил голову. — Кажется, я остался вам должен. — Просто потрясающе, — искренне сказал я, еще толком не отойдя от махом охватившего меня исследовательского азарта. С неподдельным восторгом посмотрел на Соласа, потом еще раз на всякий случай оглядел застывшие вокруг фигуры. — Значит, мы сейчас во сне? В Тени? В воспоминаниях? А почему они не движутся? — Движутся, но не так, как вы привыкли. К сожалению, пока что ваш разум способен воспринять только один момент вероятностного времени. Я вздохнул, смиряясь. Конечно. Очередная магия элвен. — Ладно. Так что же все-таки тут обсуждалось? — Определение того, что считать реальностью, — сказал Солас. Он тоже посмотрел на фигуры элвен, привычным жестом сложил руки за спиной. — Понимаете, мастер Юджин, в то время реальности как таковой не существовало. Представьте, что Завесы нет, что всё вокруг вас — это Тень. В Тени всё может происходить исключительно согласно желаниям наблюдателя. Мы жили каждый в своей собственной реальности, и в определенный момент это начало доставлять неудобства. Примерно, как… ну, представьте, что вам потребовалось бы договориться о точном времени с двумя людьми, которые живут далеко друг от друга. Два часа дня в Ферелдене не равны двум часам дня в Андерфелсе. — То есть, — медленно сказал я, соображая, — вам нужно было договориться о том, какую реальность считать… основной? Солас кивнул. — Именно так. Были утверждены положения базовой реальности. Предпосылки и архетипы, логика причины и следствия, правила формы, физических параметров, идей и концепций. Именно эта реальность служит основой вашему нынешнему миру. Я чуть было не хлопнул себя ладонью по лбу. — Sectio Aurea. Ну конечно. — У меня еще очень много вопросов, — воодушевленно сказал я, поворачиваясь к Соласу. — Например, как… Солас только с короткой улыбкой покачал головой. — Проснись.

***

Я открыл глаза, торопливо сморгнул несколько раз, и приподнялся на локте, пытаясь понять, что к чему. Вокруг шумел лес, самый обычный зеленый ельник, где-то невдалеке едва различимо журчал ручей. Солнце стояло довольно высоко, и судя по неприятно пустому желудку, я успешно провалялся почти что до самого полудня. Минан, занимавшийся чем-то у костра, поднял голову, посмотрел на меня с беззлобной усмешкой. — Я уже было решил, что люди научились входить в утенеру. — Мне приснился Солас, — вздохнул я, усаживаясь на плаще поудобнее. — Рассказывал про двадцать первый совет эванурис, определения реальности и… еще много чего. Минан промолчал, отвернулся, задумавшись. Я посмотрел на него вопросительно, потер лоб ладонью, глядя на мягко потрескивающий костер и пытаясь окончательно проснуться. В висках странно гудело, как будто шум от леса дробился эхом и множился, забиваясь прямо в уши. Видимо, подобные прогулки по Тени и магия элвен плохо сказывались на моем неподготовленном смертном уме. Я постарался вспомнить все сны, через которые провел меня Солас, но детали уже смазывались и уплывали, прячась где-то в глубинах подсознания, оставляя лишь смутные причудливые образы. Поразительно, как во сне можно вообще ничему не удивляться, даже вещам, о которых в жизни не имеешь ни малейшего представления. И все же меня не покидало странное ощущение, что я в очередной раз упустил что-то важное. — Возможно, — негромко сказал Минан, — в этот раз тебе стоит к нему прислушаться. Он повернулся, бросив мне небольшой кругляш. Я инстинктивно поймал его, чувствуя, как тяжелый гул знакомой низкой нотой запел в висках. Раскрыл ладонь и судорожно выдохнул, вглядываясь в сверкнувшую золотом монету.