От свечей к порогу

      Проснулся посреди ночи как от толчка, вздрогнул, прислушался — ничего, только поскрипывали прихваченные морозом брёвна да шелестел по крыше снег. Огляделся, поискал, что же разбудило — может, кинул кто снежок в окно, да нет, глупости, к ним даже ряженые не ходили, — повернулся на другой бок да и заснул.       До позднего рассвета проснулся снова от того, что ангел спорхнул на его подушку. Ангела нашёл ощупью: плетёную фигурку, увенчанную сухими кукушкиными слёзками. Привесил обратно к изголовью, их там много кружилось, из лоскутков да сена связанных.       На кухне хозяйничала Варочка, перебирала на газетке крупу, подперев лицо кулачком. В сторону отодвигала пальцем зёрнышки овса да ячменя, неочищенные гречишинки в чёрной шелухе.       — Снова ногти обгрызла? — строго спросил у неё Гавриил, наклоняясь под притолокой. Варочка засмеялась и бойко сунула в мясо изгрызенный палец в рот.       — А у тебя снова крылатка упорхнула, — пожаловалась она. Чужеземное слово у Варочки в голове не укладывалось, она говорила: чешется, свербит, отче, в гортани слизью пообрастает, стану звать крылатками, можно? Можно?..       Гавриил ей разрешил: не всё ли равно.       — Прямо мне на лоб, — похвасталась Варочка и в доказательство потёрла кожу на лбу, будто от ангелова касания мог остаться там бледный, размером с монетку, след. Но следа, конечно, не было.       — Приготовим завтрак? — предложил Гавриил, и Варочка обрадовалась, захлопала в ладоши, перебранную гречку ссыпала в кулёк, сдвинутые в сторону зёрнышки собрала в кулачок, раскрыла ладошку тут же:       — Посмотри, отче, все прилипли! — похвасталась.       — Вот и славно, — ласково похвалил её Гавриил, хоть и не смыслил, что в том радостного. — Отнесёшь под крыльцо и умоешься?       Под крыльцом Варочка оставляла гостинцы для мышей: «Больно жалко их, отче! А так поедят, что им дадено, а наше и не тронут!»       В пору бы пальцем у виска покрутить: ну ты, дурочка, мышей прикармливать, но Гавриил не возражал. Пусть её. И стояло под ступеньками маленькое блюдце, тонуло в снегу, покрывавшемся льдистой коркой от талой воды, капавшей с прогретой крыши. И синели точки, следы капель, а Варочка звала их мышиными следами.       Вода в умывальнике зимой леденела, по утрам он растапливал лёд кипятком для Варочки, а сам стоял рядом, покуда она тщательно умывалась — не горячо ли? Умывальник бы с тазом, конечно, на зиму в дом заносить, тут многие так делали, подстилали клеёнку, чтоб доски не прогнивали, но Гавриилу всё несподручно казалось, одному-то. Право, это ли зима, это ли морозы? Сам умывался позже, прочитав утреннее воззвание: сначала чистота души, потом тела. Варочке он долго объяснял, отчего с утра стоит на коленях на холоде, но она не поняла, а он не настаивал. Вере должно из сердца расти, а не сорняком обрастать извне. Да и чище Варочкиной души вряд ли бы нашлась.       Таких, как она, обыкновенно прозывали кликушами, хоть Варочка не кричала да не стенала, всё едино, в голове что-то разладилось. От порога не гнали, ну да и видеть рады были едва ли. Варочка ведь — Варвара, коли по полному имени, — местная была, городская, семью её может не любили, но уважали, как всяких богачей. Только однажды уехали они на торжище — отец, мать, два сына да дочь, — а вернулась одна Варочка, пешком, оборванная, едва живая, а уж умом и вовсе повредившаяся. Было ей тогда лет так пятнадцать. Что ж, с год почти выхаживали её соседи, горемычную, совет держали, кому дитятко-то приютить. А согласился Гавриил, приезжий, нездешней веры, в доме на самом отшибе поселившийся, чуть не хромой на одну ногу. Смотрели на него косо, конечно, и поохали для порядку: девицу да чужому мужику в дом, видано ли, но — Гавриил присел рядом с болтающей на лавке ногами Варочкой, спросил: пойдёшь ко мне жить? Она и ответила — пойду. И засмеялась. Соседи — славные люди, так он решил, — поначалу приходили едва не каждый день, то гостинцы принести, то попросить чего, а всё одно: посмотреть, не обижает ли Варочку.       Всё меньше их делалось, меньше. А потом ходить перестали вовсе. Чудная они, мол, были парочка, иноверец да блаженная.       Но зато Варочка, доброе дитя, быстро у него прижилась. И домом занялась сама, безо всяких просьб, словно и не была папиной золотинкой, доченькой любимой, с коей с самой-то пылинки сдували. Словно для неё всё это игрой было, и сам дом — кукольным домиком.       За завтраком, пустой кашей да сладким чаем, Варочка была непривычно серьёзна, торжественна почти, чего с ней никогда не случалось, обычно-то всё ёрзала да хихикала вполголоса.       — Отче, — спросила она, — а скажи мне, Матерь Всеблагая — она кукушек любит?       — Кукушек? — удивлённо переспросил Гавриил. В ответ Варочка закуковала тоненьким, мелодичным голосом и смущённо хохотнула. — А отчего же, милая, ей их не любить?       — Они деток бросают, — сказала Варочка, опустила глаза, тарелку пустую принялась ковырять. Гавриил помолчал: тут разве ж так просто слова подберёшь, чтоб не ранить, не напугать, не покривить душой. Варочка, почитай, лишь единожды прямо заговорила, но по недомолвкам да вопросам исподволь, по тому, что шептала она во сне, как дичилась прикосновений — догадывался он даже о том, чего наверняка не знал: чем для неё та поездка-то обернулась.       — Кукушки, — медленно сказал он, — птицы неразумные. Не их то выбор. А что до людей, им подобных, — Матерь Всеблагая и дела видит, и что за делами теми стоит, все страхи, всю боль. Уповай на неё, дитя, она милосердна. И страданий множить не станет, их и без того хватит в мире.       Варочка поглядела на него с такой надеждой, что и сердце сжалось. Потянулась по старой, видно, привычке, замерла и отпрянула. Не решилась обнять. Ну да Гавриил и не ждал.       Он уж собрался было поблагодарить Варочку, что Матерь Всеблагую и правда матерью звала. Соседи-то опасались, не стало бы кары от своих за чужую веру, звали её Госпожой с островов. Гавриил веровал, что не так имена важны, как-то, что в сердце, но Варочке всё одно благодарен был.       Но тут она поглядела на него исподлобья и попросила:       — Скажешь ей об этом?       — Кому? — переспросил Гавриил.       — Ну кукушке, — объяснила Варочка. — Она, бедная, по ночам ходит, деток своих ищет, где бросила, на кого оставила, всех и не упомнить. Этого кормила, этого забыла, — нараспев затянула она детскую потешку. — Ты ей скажи, что Матерь на неё не в обиде и детки все при ней, кукушка и успокоится.       — Какой кукушке, Варочка? — совсем растерялся Гавриил. Варочка наморщила лоб, снова потёрла там, где будто бы ангел её поцеловал под утро:       — Которая к нам под окна ходит, отче. Ты разве не видел её?       Не видел, собрался было ответить Гавриил, но — припомнил, как просыпался ночью. Не глядело ли что из окна, не приметил ли птичью фигурку в тени наличника? А коли он не видал — что ж с того, может, Варочка видела, блаженные-то да дети Матерью Всеблагой в глаза поцелованы.       — Коли ещё увижу, так скажу, — пообещал он. — Да ты и сама передай, хочешь?       — Ой, сговорились, отче! — обрадовалась Варочка и принялась бойко прибирать со стола посуду. А Гавриил сызнова поставил чайник: не морозить же руки девочке.       Жили они небогато, но и не так, чтоб побираться. Милостыни Гавриил не просил, а коли кто из соседей молока оставлял, сыра или мёда, благодарил, возвращал яйцами, по лету — и ягод лукошком.       За курицами рано поутру, ещё до завтрака, ходила Варочка — ей сподручнее было в курятник залезать, чем Гавриилу с его больной ногой. Она и говорила, если внутри холодно и задувает: стало быть, снова щели заделывать.       — А ты, отче, на ярмарку пойдёшь? — спросила Варочка. Гавриил взялся дров наколоть, ибо по всему морозы грянуть ещё страшнее должны были. Варочка рядом кружилась, на голову платок цветастый накинула, бахромчатый, уминала хрустящий, коркой покрывшийся снег у Гавриила за спиной.       — В сторонку отойди, — попросил Гавриил, — как бы щепкой не прилетело. Да, милая, пойду. Купить тебе чего?       — А ты, отче, муки купи и маслица, станем с тобой пирог печь к празднику, — засмеялась славная, в ладоши захлопала. — Яичек я собрала, сахар ещё остался. А в начинку повидла положим и ещё колечко — кому в куске колечко достанется, тому и удача будет.       — Зубы бы не пообломать о такую удачу, — добродушно хмыкнул Гавриил. — Хорошо, Варочка, будет и мука, и маслице.       А сам подумал: «Купить бы ей подарок к празднику платок новый, кружево или бусы».       Летом набирал он лозы на заливном лугу, бересты да чурбачков в буреломе, куда за грибами ходили, а после весь год плёл из них корзины и лапотки, вырезал по мелочи — рукояти для инструментов, игрушки да фигурки. И дома украшать помогал — их-то ставни все были изукрашены, Варочка просила: «Отче, коника мне под окошком сделай, чтоб скакал по полю, а тут кота с лицом человечьим». Странные у ней иногда были просьбы, но Гавриил в том зла не видел и кота вырезал так же, как и коника. Соседи поглядели да и тоже с просьбами приходить начали. Скопленных денег, поди, хватит на подарок, чтобы девочку порадовать.       Была у него мечта — выстроить однажды свою церковку, маленькую да всю резную, со статуэткой Матери Всеблагой у алтаря, да чтоб свечи горели и капал воск, пахло терпко хвоей — вечным Материным деревом… Ну да он понимал, сколь несбыточны такие мечты. Церкви для людей строятся, не то что капища, те — для богов да духов. А кому из людей, кроме Гавриила да милой Варочки, эта бы сдалась? Нет, думал Гавриил, не доброе это дело — ради своей гордыни строительство затевать, хоть бы и в одиночку. Дела в мир должны идти, а Матерь Благодатная всё увидит, всех рассудит. Что ему пустая церковь против Варочкиного восторга, коли купит ей бусы?       Вот и обходился душистой еловой ветвью у входа да тряпичными ангелами в изголовье.       А что до Варочки, так она по весне, как шерсть стригли, за малую плату ходила прясть к соседям, кто овец держал. Плату ей, по правде, обычно шерстью и отдавали, так и получились у них новые носки да бельё потеплее.       — Чужим не отпирай, — напомнил он, собираясь в сенях, сапоги надевая да ещё длинную куртку поверх рясы. Украдкой поглядел, скорее по привычке, на ружьё, неприметно висящее за пристроенными у стены санями. Давно он им не пользовался, с того года — как сбившихся в свору одичавших собак занесло в их огороды, да и тогда стрелял так, для острастки, а Варочка жалась к его спине и жмурилась, вздрагивала на выстрелы. Её он, что ж, тоже научил, как заряжать ружьё, как с предохранителя снимать да целиться — но строго наказал не трогать, а коли испугается чего — прятаться в подпол. Уж в этом он Варочке верил, она и к огню-то близко не совалась, коли уж он запретил самой разжигать.       Дорога была растоптанная, раскатанная полозьями, даже для его ноги не так страшно. Кое-что из поделок Гавриил с собой захватил, мало ли, на обмен сгодится.       Их окраина понемногу пустела и дичала. Уж сколь недолго Гавриил тут жил, а люди даже из его знакомых съезжались к центру городка, строились плотно, разрастались там и доходные дома в несколько этажей, чтоб сдавать по паре комнат на человека. Гавриилу то понятно было — люди к людям тянутся, — а он всё равно душой прикипел к своему уголку. И Варочке вот в тишине поспокойнее было. Не приходилось бы ещё её одну оставлять…       Он миновал пустые дворы, где поприветствовать его выбрела только собака ныне ближайших соседей, полуслепая от старости Журка, вся в колтунах, обвисших на морозе сосульками. Гавриил приветственно цокнул ей языком, и Журка так и завиляла обрубком хвоста.       А дальше, за поворотом, наткнулся на мужиков, горячо спорящих о чём-то в стороне от дороги.       — А, отче! — окликнул его один, бородатый Андрек. Остальные заулыбались криво, взрослый, мол, мужик, а всё отцом кличет Гавриила, забавно ж. — Не слыхал ничего по округе?       — Нет, — ответил Гавриил, пробираясь к ним ближе через глубокий снег. — А что? Волки собаку задрали?       — Выше бери, — хмыкнул молодой Богдашка. — Верно, медведь целый, а волк-то — вот он остался!       — Да какой медведь! — отмахнулся Андрек. — Не медведь его задрал!       — А кто? — передразнил Богдаша. — Может, кошка твоя?       Андрек так на него рукой и махнул, что, мол с тебя взять, лишь бы позубоскалить над старшими.       — Ты, отче, за девочкой смотри, — серьёзно посоветовал он Гавриилу. — Да и сам по темноте не ходи… без ружья-то. Вот чем хошь поклянусь, не медведь это, когти не медвежьи, а какая разница. Что волка задрало, с тем и нам лучше б поодиночке не встречаться.       — Спасибо, — поблагодарил его Гавриил. На то, что от зверя осталось, он старался не глядеть, не из страха или отвращения, а так — что радости? В следах, когтями да зубами звериными оставленных, он ничего не смыслил. Только страшные, окровавленные, пустые глазницы на истерзанной морде отпечатались в памяти.       На морозе да от ходьбы по глубокому снегу заныла, напоминая о себе, больная нога. Попросил бы подвезти — да кто б в такую рань со стороны леса возвращался. Похромал по продавленной в снегу колее, кое-как разминая ногу на ходу.       Он-то, вишь, здесь задерживаться не собирался, в Мирань нацелился, где для Матери целый храм стоял, настоящий, как на островах, всё ему туда попасть мечталось, а уж дальше дорожка сама протянется. Не сложилось — года два с лишком назад провалился в яму, колено вышиб, приютили его местные, дали отлежаться. Покуда нога подживала, сросся он с городком — Плесовицей, — полюбил его. А там и Варочка приключилась, как её теперь оставишь. Растаяла на горизонте Мирань, а он, поди ж ты, совсем не сделался несчастнее.       Ярмарка Плесовицкая была, почитай, одно название, ну так то для заезжих, хотя их тут видали редко. А своим — новостями обменяться, с соседями дальними посудачить. Товар приносили чаще на мену, чем на продажу, хоть, конечно, и деньгами не брезговали.       — А, Гаврюша! — окликнул его Йозас, коренастый дедок-пасечник, уж сколько ему лет — то одной Матери было ведомо, сам-то он давно позабыл, говорил: в памяти не держу, а годы и не давят. Уж сколько у него внуков было, а всё сам, всё сам… — Вот, опробовал обушек, что ты на той неделе сделал.       — И как, руки не занозил? — вежливо спросил Гавриил. Йозас посмеялся в бороду, покрывшуюся инеем:       — А что моим рукам сделается? — Ладони у него были коричневые, все в морщинах да мозолях. — Славный обушек, Гаврюша, славный. На вот, девочке своей дашь, а это тебе, ну, держи, держи, — и сунул в руки баночку мёда да кручёных восковых свечей связку.       У доброй Зольды, мельниковой жены, купил Гавриил муки и масла, что она сама сбивала. Уж кто, а мельник оплату только деньгами принимал, так, мол, надёжнее будет. Зольда поглядела на него из-под пухового платка, надвинутого по самые брови, улыбнулась устало. Возле прилавка её вечно собиралась толпа.       Варочке подарок он у самого выхода приглядел. Там, рядом с матерью, торговавшей кружевом да вышивкой, маленькая девочка низала, сняв варежки, длинные бусы. Бусинки на них были деревянные, цветные да неровные, где стеклянные дутые, а где и нешкуренный кусочек застывшей смолы затесался. Так, безделица, а Варочке бы понравилось, она Гаврииловы чётки перебирать жуть как любила.       — Здравствуй, барышня, — сказал он девочке. Та вскинула голову, на мать поглядела, снова на него. — Почём бусы продаёшь?       — А я меняю, — тоненько пискнула она, застеснялась, личико в вороте тулупа спрятала, только глазки блестели. — Что у тебя есть, дядь?       — Что есть? — Гавриил задумался, за пазуху руку сунул, вынул россыпь резных фигурок. — Выбирай, что понравится.       — Ой, — зачарованно прошептала девочка, даже нос из тулупа высунула. — Красивые какие!       Пошевелила игрушки в его сложенных ладонях покрасневшим от холода пальцем. Выбрала узорчатого свиристеля с востреньким хохолком:       — А этого можно?       — Можно, барышня, — подтвердил Гавриил, фигурки обратно спрятал, а вместе с ними и длинную нитку бус для Варочки. Покуда перебирал покупки да перекладывал — выпрыгнул прямо на него ряженый в птичьей маске, чуть наземь не повалил, замахал перед лицом длинными рукавами. Гавриил от него шатнулся, глянул строго, языком цыкнул, потёр больное колено.       Уж из всех обрядов под Дымный порог, зачин нового года, этот ему больше всех был не люб. Мало в мире чудовищ, ещё людям ими обряжаться, соседей морочить, детей малых пугать. Он их от дому не гонял, ну так и сластей не давал, год назад его стращать пытались, калитку с петель сорвали, до утра стучались в окна, ухали да рычали под ними. А теперь, как Варочка у него поселилась, успокоились, видно, за всю предпорожную неделю ни один не заглянул. Далеко идти, чтоб обратно с пустыми руками, ну их, блаженных.       Короткий зимний день клонился к вечеру, синел на изгибах колеи подтаявший и снова схваченный морозом снег. Нога расходилась, а Гавриил всё равно шёл небыстро, ледяной воздух покалывал лицо, слипались на выдохах ноздри. Послышалось ему, что кто-то едет следом, мягко поскрипывают полозья, остановился, в сторону отошёл — авось подвезут. Но из-за поворота так никто и не явился, а скрип снежный стих, что и не было. Гавриил плотнее запахнул куртку и пошёл дальше. Под конец года лес да поле жутью полнятся. Можно в старых богов верить, можно знать о Пречистой Матери, а тьма-то — вот она, за порогом, где сумеешь, там и ищи защиты. Он, покуда с далёкого севера, где зимой сиянием восходил над миром зимний король, переливался в славе своей, отгоняя тьму, не уехал, так и не представлял, сколь одинок человек под пустым и тёмным небом. В короля Гавриил не верил, нет. Его он видел своими глазами. И как мрак отступает, клубится подо льдом рек, видел тоже.       Позже, много позже Гавриил увидал свет Её — и он его насквозь пронизал, так и остался болезненно сладкой занозой где-то под рёбрами.       Но Матерь Пречистая весь мир носила в руках, стало быть, и зимнего короля тоже, защиту для нерадивых, неумных детей своих.       А здесь, ближе к югу, хоть в такой мороз и не скажешь, не было полыхающего по ночам в небе переливчатого знамени, и под стремительно темнеющим небом всяк был беззащитен и сир. Захрустел ли снег под тяжёлой лапой, застонал ли валежник, отчего тьма сгустилась у чужих покосившихся ворот?..       Волчий труп исчез, но коли мужики его забрали, так отчего следов их не видать, а только протянулась широкая полоса придавленного снега в сторону леса? Да глядели из темноты пустые окровавленные глазницы.       Но дома ждала его Варочка, расставляла в тёмной кухне посуду к ужину, не решаясь по его наставлению разжигать огонь, только лучинку зажгла от печной топки. Все фигурки, что Гавриил для неё сделал, выстроила на столе в хоровод.       — Купил, отче? — весело спросила она.       — Купил, — ответил он. — А это тебе от Йозаса гостинец.       Отдал ей банку мёда — Варочка засмеялась, закружилась по комнате, у огня банку пристроила, жидкий мёд зазолотился внутри, бликами заиграл. Гавриил бы ей хоть сейчас бусы отдал, но — скрепил сердце, сутки всего переждать, сутки с лишком, а там и год через Дымный порог перемахнёт.       За несколько пустых дворов от них заголосила хрипловато Журка.       Варочка на руках укачивала, что младенца, баночку мёда, завёрнутую в цветастый платок, да напевала потешку о кукушке, кормившей деток, только медленно да монотонно, и строчки повторялись, кружились, путались…       — Этого забыла, — прошептала Варочка, уставившись остекленевшими глазами прямо перед собой, и опустила руки. Гавриил у самого пола успел банку подхватить, предательски стрельнула боль в ноге.       — Ой, отче! — Варочка прижала ладошки к щекам, округлила испуганно рот. — Прости меня!       — Не страшно, милая, — отозвался он, хоть перед глазами и полыхнуло красным. — Но поставь-ка лучше на полку.       Жёлтый лунный глаз заглянул к ним в окно и скрылся за тучами, отсвет бросил на тоненькие Варочкины руки.       После ужина садились за чтение, Варочка сама книгу приносила, житийную, стало быть, единственную, что у Гавриила с собой оказалась, бережно клала на стол, забиралась с ногами на лавку и за самый краешек листала толстые истрёпанные страницы, заложенные сухоцветом. Читать при горящей лучине было страшно, опалишь ещё, ну так доставали керосинку. Станция заправочная далеко была от них, баллоны Гавриил хранил в подполе, хоть таскать их оттуда была, конечно, та ещё морока.       Варочка худо-бедно умела читать и до того, как с ним жить стала, а считала и того лучше, сразу видать — купеческая дочка. Но ей нравилось обводить пальцем красивые узорчатые буквицы, гладить, хихикая, смешных зверей на краях страниц да слушать про Матерь и её дев-послушниц, про чудеса, ими творимые, про то, как чрез них свет изливался в мир.       А Гавриилу нравилось читать ей вслух.       — А что дальше, дальше-то, отче? — взволнованно спрашивала его Варочка, когда он замолкал, осипнув в конец, и шёл налить себе воды из ковша.       — А ты сама прочитай, — предлагал он. И Варочка читала — из конца в конец знакомую историю.       Только раз она напугала его, летом ещё, когда они читали на крыльце, глядючи на летучих мышей, изредка мелькавших в небе. Книга лежала у Гавриила на коленях, а Варочка притулилась на нижней ступеньке и ела чернику, самые крупные да сладкие ягоды выбирала. Так когда он предложил ей самой прочесть, заговорила она без книги, чёрные ягодки вместо глаз себе приставила, и такое рассказала, чего в книге не было отродясь. Говорила о том, как попалась безымянная дева-послушница злым людям в руки и как мучили они её, как тело истязали и разум, покуда не отлетела она к Матери, и такие слова у ней с губ сходили, каких девице и знать-то не положено. Так рассказала, словно сама и видела, но ни слёз у ней не вырвалось, ни стона. Гавриил её слушал ни жив ни мёртв, а Варочка, кончив, засмеялась как ни в чём не бывало, сунула черничину ему в ладонь. Не откажешь же, но сладкая ягода словно разбухла девичьим глазом, загорчила кровью, в горле застряла.       «Схорони, Матерь, дитя своё от беды, — молил он той ночью, лёжа без сна, — не дай упомнить, не дозволь такое бремя нести…»       Но больше она ничего такого не рассказывала, а за книгу садилась с прежней охотой.       Под канун Дымного порога читали они самую любимую Варочкину историю про деву-послушницу Лусию, у ног которой спали, спасаясь от жары в Материной тени, дикие звери. Очень Варочке нравились тут львы, поддерживающие номера страниц, пушистые их, что одуванчики, гривы и длинные красные языки.       — Жарко им, наверное, очень, — ласково шептала она, поглаживая золотистые морды.       — Верно, жарко, — соглашался уж в который раз Гавриил.       А как дочитали, закрыл книгу, заложил страницу с лета засушенной под грузом душицей. Варочке доверялось отнести том на место, убрать в сундук, среди рубах да юбок уложить, укутать.       Мирно, терпко пахла смолистая еловая ветвь. Гавриил коснулся на сон грядущий губами её кончика, силы испросил у Матери и покоя — себе да Варочке.       — За кукушку попроси, отче, — прошептала Варочка сонно, с головой укутавшись на печи в одеяло. — Что она мается, бедная?       Гавриил улыбнулся, но — попросил.       На утро он нашёл за поленницей следы, длинные и незнакомые. Уж что, а следов волчьих да и медвежьих он нагляделся, в дурные зимы зверь часто к человечьему жилью выходил. Для волчьих эти были велики да больно когтисты, для медвежьих — чересчур узки да длинны. А для тех и для других — больно широко расставлены пальцы. Гавриил припомнил волчий труп у обочины и проверил лишний раз ружьё. Да следы, что поближе, наскоро снегом замёл: что Варочку пугать? За охотниками сходить бы, ну так праздник нынче, дел невпроворот, ищи дурака — в лес соваться.       Так и его дела закружили, запутали, что и не выбраться. Варочка тесто мешала, Гавриил курицу запекал в горшочке да зерно разваривал для кутьи, коли уж Йозас мёда подарил, будет Варочке ещё угощение. И кружились над изголовьем их постелей ангелы, опутанные сухими кукушкиными слёзками.       Куколок этих сплела Варочка почти уж год как, прошлой весной, на кукушкины похороны — Гавриил до того об этом празднике и не слыхал, а здесь его любили, особенно девицы кто помоложе. Собирались все вместе, куколку-кукушку плели из травы, хоронили её с плачем да стонами, на деревце вешали, под тем деревцем и кумились. Ну, Варочка-то застеснялась с ними идти, да и кто бы её в милые подруги взял если уж по-честному, так что вместо куколки связала она Гавриилу из тряпья ангелов-крылаток, а чтоб праздник соблюсти, обвила их травой.       Ай, где кукушка по деткам плакала, там кукушкины слёзки вырастут, ай, где на деревце куколку повесим, где с подружками спляшем, встретится кукушка с детками своими…       Гавриил ангелов своих теперь, порядка ради, обмахнул от пыли да паутины, окна запылённые протёр, соскрёб копоть. Варочка бойко веником прошлась по всему дому: заходи, год новый, милости просим.       А как кончили дом убирать, так Гавриил затопил пожарче печь, воды согрел в вёдрах. Сам умылся начисто, волосы да бороду расчесал, для Варочки раскрыл новенький свёрток с душистым мылом, полотенце махровое ей приготовил. А закончила умываться, свежую рубаху натянула — помог ей пушистые волосы в долгую косу заплести.       И так счастлив он был этими нехитрыми заботами, что о кукушке как раз и позабыл Варочку спросить.       Ох, отче, где ж голова твоя была?       Умаялся, вовсе и не подумал Варочкины бусы-то достать. Так и остались они вместе с резными игрушками в тёплой куртке припрятаны. Опомнился поздно, только когда со свечами, густо пахнущими травами, вышли на крыльцо, Варочка кольца выводила в воздухе, так они и повисали, а пламя рябило и исходило мелкими колючими искрами.       — Подожди-ка, — охнул Гавриил, — сейчас, подарок твой принесу!       Ну и в сенях провозился, когда торопишься, так любая мелочь специально под ноги бросится, да и бусы ещё запутались среди деревянных хвостов да рожек… Поспешил бы, да побоялся нитку порвать.       А как вышел снова из дому — не было Варочки у крыльца, только дымили воткнутые в снег ароматные свечи, и дым их сплетался в один столп, а маленькие глубокие следочки вели за угол.       Пошёл по ним — и дальше, у забора, сплетались они со следами теми самыми, незнакомыми и страшными, и терялись вовсе. С замирающим сердцем бросился Гавриил по пустой улице, не мелькнёт ли где знакомый цветастый платок, не могла ж далеко уйти, не сумела бы… Но подвела нога, а докончил дело звериный след, запутал, петлями обвёл вокруг дома, словно в насмешку свернул к его же двери… Ох, Матерь Всеблагая, сохрани дитя своё!       Уж за ружьём зайти ума ему хватило, поди ж ты.       Оглядел весь дом, на печь заглянул да по шкафам — не спряталась ли? Ну что ж ты, отче, глупости какие. Нет твоей Варочки в доме, нет в курятнике, зря только птицу переполошил. Вот и свечи почти догорели, потухли, присыпанные снегом.       Там, неимоверно далеко, на соседней улице, праздновали и смеялись люди, жгли огни, обменивались подарками, надевали маски и плясали по дворам, и не было у них ни пропавшей в мгновение ока Варочки, ни страшных петляющих следов, то ли медвежьих, то ли волчьих, а то ли…       Он сглотнул, остановился, поглядел на след.       Полно, бывает ли у кого из зверей такой коготь на пятке? Чёрточка не глубокая, не длинная, а всё ж таки…       Кукушка-кукушка, деток кормила, а где схоронила?..       К лесу, чёрной стеной вставшему за полем, бросился, не чуя под собой ног, и о соседях позабыл, об охотниках, о кровавых глазницах на изодранной волчьей морде… Что ж ты видала за окном, Варочка, в чьи глаза смотрелась, что явилось за тобой в ночь Порога?.. Зацепилась за ветку и порвалась нитка, в снег закапали разноцветные бусинки.       — Варочка! — закричал Гавриил. Собственный голос, незнакомый и сорванный, резанул слух, эхо загуляло между деревьями, заледенело на морозе, битыми льдинками осыпалось. И капали, капали бусинки, смоляные да деревянные… — Варочка!       Временами, по осени особливо, он любил по лесу бродить в одиночестве, и высокие стройные стволы грезились ему колоннами в никогда не виданном храме. Отражениями свечей плясал свет не на мраморных плитах — на сухой хвое, не в складках драпировок клубился сумрак, но в поросших хвощом низинах. Радостно и спокойно делалось Гавриилу под сенью зелёных Материных ладоней. И ни витражей не нужно было, ни алтаря, озарённого убранством ликов. Вот он, думал Гавриил, Материн храм-то — сам мир и есть, а что человек возведёт, то лишь бледное подобие будет, смутная тень. Ты прости нам, грешным, сирым, гордыню нашу. И блаженные слёзы вскипали у него в глазах.       Только тих зимний лес, отче, и Матерь твоя далеко, еловые ветви, снегом к земле пригнутые, и не ведают, что они её светом осияны. Где она, Всеблагая, где зимний король, шлейф её несущий? Спутались знакомые тропки, завязались в узел. Что в снегу блестит, не тобой ли оброненная бусинка, не свои ли следы ты перекрестьями иссекаешь? Все молитвы что с языка сняло, только густела от них тьма под седыми разлапистыми елями, только душнее, гуще делался морозный, леденелый воздух.       Остановился, от горя и ужаса ополоумевший, дыхание перевёл, поправил оттягивающее плечо ружьё и заковылял дальше. Морочь, сколь угодно, а я так просто не сдамся.       — Кукушка-кукушка, — позвал.       Истаял морок.       Под высокой елью, с таким стволом, что и вдвоём не обхватишь, лежала она — громоздкая, косматая, что медведица. И пахло от ней по-звериному: мокрой шерстью, сладким гнилостным духом, прелой листвой. Серая на фоне синеватого снега, глядела она на него круглым жёлтым глазом. А у рябой грудки, личиком зарывшись в пух, спала Варочка, ненаглядная, живая и невредимая, и цветастый платок сползал ей на лоб.       Гавриил, дыхание затая, подошёл ближе. Нечего и думать о ружье было. Кукушка повернула голову — другой янтарный глаз в него взглядом упёрся, ожёг. Распустила по снегу хвост, длинные перья вперемеж с мехом.       — Отдай, — попросил он, — мне Варочку.       Кукушка всё смотрела на него, а от мороза трещали, кажется, сами звёзды, небо крошилось на части и снегом оседало на головы. В крошево это Гавриил опустился на колени.       — Отдай, — повторил он. — Матерь Всеблагая тебе простит. Дитяток бросать грешно, а только самому уйти — всякому приходит время. Мир, что Матерь создала, не под её юбкой спрятан. — Кукушка смотрела. Глаза у неё были влажные, текучая еловая смола, застывшие слёзы. Она глядела на него и слушала внимательно, склонив набок голову. — И тебя, — твёрдо сказал Гавриил, — простит Матерь. Так тебе Варочка передать велела.       Не случилось чуда. Не сделалась кукушка из чудовища просто птицей али женщиной, не проснулась бледная от холода Варочка. Только янтарный глаз глянул по-новому и покатилась из него прозрачная слезинка, покатилась и растаяла в перьях, словно привиделась.       Но Гавриил протянул руки — и кукушка с долгим стоном опустила голову к нему на колени. В снег соскользнуло забытое ружьё. Он зарылся пальцами в густые тёплые перья, приласкал как заблудшую соседскую собаку, как гладил Журку, вычёсывая у неё из шерсти накиданные мальчишками репьи, как когда-то, давным-давно, гладил издыхающего с разорванным брюхом отцовского пса. Голова у кукушки была тяжёлая и угловатая, больно врезалась в колени. Мутноватое горизонтальное веко застило ей глаза, когда она жмурилась от удовольствия.       — Ну, будет, — сказал Гавриил. — Пойдём, славная, отогреем девочку. И тебе там всё теплее станет.       Она не шевельнулась, когда он выпростал Варочку из объятий тяжёлых когтистых лап, укутал плотнее в платок, белые ладошки спрятал под свою куртку. Кукушка поднялась грузно, переступила, приминая снег, положила птичью голову ему на плечо, словно спрашивая дозволения.       — Идём, — сказал он просто.       Только теперь ожили в помутившемся разуме все страшные сказки, какие ему, ребёнку, рассказывала в ночи Порогов и Свечей маменька. Не зря, говорила, так они зовутся, в ночи эти границы истончаются, кто умеет, тот перейдёт, кто не умеет — и пропасть может. Не ходи, Гаврюшенька, под Пороги по незнакомой тропе, с чужаками не заговаривай, жги огни. Да не забывай за дверь-то угощение выставлять для пришлых.       «Ты прости, маменька, — подумал он теперь, — что твой наказ не выполнил. А всё ж таки коли и сгину, так не зря».       Зарумянились восковые Варочкины щёки, прислонилась она к его плечу, вздохнула, прошептала:       — Ой, отче, какой мне сон чудной приснился, — повернула голову и уснула снова. Гавриил её только крепче к груди прижал. Уж коли в ночь Порога несёшь кого из леса, так с рук не пускай и взгляда не отводи, не то не человека домой вернёшь — полешко. Всего тебе и останется радости, что из полешка новую Варочку себе вырезать, неживую да безгласую. Так и шёл, спотыкаючись, и нога уже, почитай, не болела, ибо сам он весь в боль обратился, в боль да холод. А следом за ним ковыляла на четырёх своих толстых пушистых лапах кукушка, и распущенный хвост стирал её следы, четырёхпалые, какими бы не лежалые сугробы, а стволы древесные исчерчивать. Осыпался с задетых ею ветвей снег, мелкие горсти его падали Гавриилу за шиворот, холодными ручейками стекали вдоль позвоночника.       Где он, твой городок, у кромки чёрного леса притулившийся, далёко ли ещё идти? Ни тропинок не осталось, ни дорожек. Кто найдёт тебя, отче, замёрзшего, поутру? А может, подумал он, глядя на острые кукушкины когти, на голодные жёлтые глаза, не найдут меня вовсе.       Не ко времени споткнулся о корягу, рухнул на колени, Варочку одной рукой придержал, а во вторую впилось что-то, не корешок, не сучок, не хвоя.       Алая, словно спелая ягода, бусинка.       Кукушка потянула воздух, под руку сунулась и вперёд, вперёд заковыляла между стволов. Лапами да клювом следующую откопала, зазолотилась бусина под тусклым лунным светом. И ожила, оттаяла в сердце острая, что нож, надежда. Как от страха с ума сходил, так нынче от неё.       Так и поспешал за кукушкой следом, а она петляла между ёлок, хвостом глазастые стволы берёз обмахивала, где он бы в жизни не углядел, там она раскапывала бусинку, а он, что ж остаётся, собирал в горсть, до выпуклых следов на коже сжимал, красных лунок от ногтей.       У самой опушки леса остановилась и — закуковала, тонкий звук вышел, нежный да гулкий, раздулся пёстрый зоб, перья на загривке дыбом встали. Гавриил углядел проплешины на локтях, где она лежала, убаюкав Варочку, словно птенца, кожа там была красная и воспалённая, в пупырышках от выпавших, поломанных по очину перьев.       — Ну, что ты, милая, — ласково сказал ей Гавриил. — Пойдём.       Она поплелась за ним смирно, словно дворовая собака, не верящая в ласку. Боязливо вздрагивала, когда ветер доносил до них запах дыма, выпечки — праздника. Гавриил её околицей до самого дома провёл, забрехала на звериный запах верная Журка, не добудилась хозяев да и смолкла. Убралась с мороза в конуру.       — Погоди здесь, — сказал Гавриил. — Я сейчас.       Кое-как, подволакивая за собой ногу, поднялся на крыльцо, внёс Варочку в дом, приветственно качнулась у входа еловая ветвь. До печи не донёс, уложил на лавку, укутал одеялами, а в ладошку вложил ей несколько бусин, пусть порадуется поутру девочка. Варочка вздохнула мирно, повернулась набок, кулак под щёку упрятала.       За окном косил сияющий кукушкин глаз, поглядывала она с любопытством, что, мол, он делать станет.       Гавриил подкинул дров в печь, на праздничный стол поглядел: сох пирог с запечённым на удачу колечком, стыло в горшочке мясо. Кутью прихватил с собой — да ещё керосинку, специально к празднику заправленную.       — Будешь? — спросил. И сел на ступеньки. Вытянул больную, негнущуюся ногу и взялся в пляшущем свете низать на Варочкин платок оставшиеся бусины по бахроме.       Как же дрожали у него руки.       Доносились с соседних улиц отголоски смеха, там ряженые в масках да шубах выплясывали по дворам и просили сластей, хоронили пьяных, как мертвецов, и мертвецы те вскакивали с досок и пускались в пляс, покуда не падали с подкосившимися ногами в снег. И не страшно им было со смертью шутить, дурака у ней под носом валять на самом-то Пороге.       Гавриил вспомнил, как ожила, разрумянилась и зашевелилась в его руках Варочка, и улыбнулся. А пусть их, неожиданно весело подумал он. Не будет горя. И сластей им сготовить можно, не в этом году, ну так в следующем.       Кукушка рядом с ним мирно чавкала кутьёй, выстукивая клювом по донцу.