От свечей к порогу

      По левую руку тянулся зеленелый в солнечных лучах широкий ремень Шехны, шумел и тягомотно взрыкивал на порогах, вытягиваясь к стремени, расправить плечи силился в узких берегах. Лацар с любовью прислушивался к его рокоту, пока оглушающий шум не сливался в звенящую тишину, так что и на дремоту тянуло, больно уж мерно, всё равно что влитой, покачивался он в лошадином седле. Смирная Голубка с проступившей на бархатистой коже «яблоками» сеткой вен ровно шагала вперёд, с любопытством скашивая тёмный глаз на реку да лениво отмахиваясь от мух. А по правую руку, думал он, стало быть проложат однажды железную дорогу, и поезда зашумят, отвечая говору реки…       — Глянь, командир, идёт, поди, кто-то! — окликнул его белобрысый Бенья, козырьком приложив ко лбу ладонь.       Лацар прищурился-пригляделся, ругнувшись, хлопнул себя по шее выше ворота шинели, убив овода, и рассмотрел маленькую тёмную фигурку человека впереди по дороге.       Доселе им не встречался никто — как ни крути, а конный отряд в степи затак не спрячешь, верно, разбегались все, приметив оттягивающие плечи винтовки. Лацар так и этак пытался оружие пристроить, видел, что и остальные вертятся, словно стыдятся и оружия, и зеленовато-серых своих шинелей.       Но, пока они нагоняли путника, он ни разу на них не обернулся, даже когда от топота копыт вспухнула лёгкая белёсая позёмка пыли над переплетающимися тропами. Только когда Голубка фыркнула, поравнявшись с ним, приветственно поднял руку и сдвинул на затылок высокую расшитую треуху.       — Добре, — сказал Лацар, круто горбатя спину, чтобы заглянуть в чужое лицо. Из-под войлочной треухи ему улыбнулись серые в крапинку, что стрепетовы крылья, глаза, да ещё виднелся веснушчатый, облупленный от солнца нос.       — Здравствуй, — согласился путник, голос у него был мальчишечий, а и с лёгкой хрипотцой.       — Кто такой? — гаркнул Енё, огибая лошадью с другой стороны. Лацар поморщился и махнул рукой, ты ж глянь, в степи всё-таки, не в строю, а это одно, что дом родной. Их нарочно не из городских понабирали, всё из местных, так, мол, легче будет.       — Я-то, — отозвался мальчишка, стягивая треуху, — я — Фьюльме, — и засвистел, вытянув губы трубочкой — фью-ю-ють. Соловушка, значит, прозвище, не имя. Из плетёного короба, висевшего за спиной, отозвался жадный птичий пересвист, Лацар аж брови вскинул, что у него там, ладно бы певчие, а и токование слышалось, и ястребиный поклик.       Фьюльме поглядел на его искажённое лицо и засмеялся. У пояса его привешена была котомка с инструментом, да ещё нити бус из голубоватых, вымытых рекой раковин, берестяная мелочь, на шее — глиняные свистульки. А на ногах, поверх обмётанных пылью обмоток, ботинки с носами загнутыми, что утиные хвостики.       — А в коробе что? — продолжал допытываться Енё. Он, бедолага, везде-то видел врагов федерации.       — Так, разное, — пожал плечами Фьюльме, словно не видел винтовки, которую Енё тщетно пытался пристроить за спину. — А что купить желаешь?       Енё досадливо скривился и тряхнул вихрастой головой.       — Оставь его, — велел Лацар. — Вот что, Соловушка. Доведёшь нас до ближайшей деревни? — дорога — вот она, под ноги стелется, да только от неё с десяток иных, и все петляют среди холмов, ни перекрёстков нет, ни поворотов, одна только степь вечная. Ехали бы ближе к осени — телеги успели бы поотметить пути, а сейчас недавно только травы поднялись, какое там.       — Доведу, — с охотой согласился Фьюльме. — Отчего же нет? Добрый спутник в дороге не помеха. А вы коли из местных, отчего пути не знаете?       — Сто лет по домам не были, — ухмыльнулся Бенья. — И отсеялись-то нынче без нас.       — Мы, брат, зато радость везём, — встрял в разговор Пал. — Слыхал про федерацию?       Что-то промелькнуло на веснушчатом лице Фьюльме, словно рябь по воде пустили.       — Кое-что да слыхал, — согласился он.       — Подписал княжич договор, — торжественно сказал Енё. — Вот, везём, сталбыть, копию, зачитывать будем, по деревням переписывать дадим, чтобы знали люди.       — А и радость ли? — мягко спросил Фьюльме не у него и ни у кого конкретного, только взгляд его равнодушно скользнул по лицу Лацара.       — А то что же? — разом ощерился Енё. — Скажешь, горе? Федерацию не хочешь?       — Земле, — отозвался Фьюльме, — большой разницы нет, под чьей властью лежать. Она землёй и останется и принадлежит-то не людям, а только самой себе. А до людей что… Поглядим. Я — что земля и с ней и останусь.       Енё навряд что понял, но с приклада руку убрал, только хмурился подозрительно.       Заночевали в степи, костёр развели да разделили к пайкам — что из материнских гостинцев осталось. Фьюльме-Соловушка от еды их отказался, сидел в стороне, насвистывал под нос, из травинок вязал лошадок и одну, подмигнув, сунул в карман Лацаровой шинели.       — На удачу, — сказал он. И, надвинув треуху на лицо, уснул, пристроившись у самого своего короба, из которого, распугивая ночную живность, тянуло, выводя густую бархатную трель, птичье пение.       Посередь ночи командир проснулся, чутьём ведомый глянул на Соловушку. Лицо его под сползшей наискось треухой горело в лунном луче белёсым перламутровым светом, высветленные ресницы подрагивали и бросали острые крылатые тени на щёки, на мозаичный веснушчатый узор, заострённый, что птичий клювик, нос. Короб за его головой выводил долгую гладь козодоичьего мурлыканья. Лацар передёрнулся весь, потянул руку, поправив на проводнике шапку, упал на бок и уснул дальше, приметив у костра одинокую фигуру сторожевого.       Утром, как свели лошадей на водопой, лопоухий Пал, младший из всех, признался Лацару, что подглядел в короб. Была там береста, в промасленной бумаге свечи, мыло свёртками, ленты да нитки на вышивание, а птиц — ни одной, и тишина. Но как закрыл, так запели они снова. Лацар только плечами пожал, мол, кто его знает, но лезть к проводнику больше не велел.       Дорогой тронулись с самого ранья, пока розоватый от первых лучей пойменный туман ещё не начал просвечивать травянистой рыжиною. По дороге всё чаще попадались иссохшиеся с последнего ливня колеи от телег, мелкая птаха купалась в пыли, прыснула из-под лошадиных копыт.       Соловушка до солнца снял треуху, а затем так ладно засвистел в полый стебелёк водяного риса, что Лацар только диву давался. Под его-то посвист, под утреннее щебетанье короба, Пал затянул песню, подголоском отозвался Бенья — о том, как ночь настигает странника, хребет выламывает его коню, о чёрных водяных быках, отражениях круторогого месяца, загребающих землю копытами, о том, как девица — сестра ли, невеста, ждёт у порога и бледные звёзды освещают её лицо…       — А что у тебя за короб такой чудной? — спросил Енё. Соловушка отнял от губ травинку, глянул через плечо ласково: плетёный короб заливался лихим посвистом.       — Так, безделица белоталовая, — ответил, что живую, поглаживая стенку. — А поёт оттого, что больно славно нам с ним живётся здесь, под этим небом да у этой воды.       Боле он ничего не сказал, как хочешь, так и понимай, но в клёкоте и трелях Лацар теперь улавливал и лебяжье шипение, и брачное квакающее посвистывание селезней…       Жмурил глаза на солнце, всё равно, что сызнова себя босоногим мальчуганом чувствовал, как в детстве к реке бегал, смотреть, притаившись в зарослях тростника, на гнёзда лебедей, а потом опрометью мчал от рассерженных птиц, ладони изрезав об острые стебли осоки, измазав раскисшей по берегу глиной. Так она и застывала под солнцем ровной сероватой корочкой на руках, сложишь ладонь — посыплется трещинками…       Как подъезжать к деревне стали, солнце уже высоко поднялось, изошло тягучим янтарным млеком, от которого липкий сок проступил на листьях редких приобоченных деревьев. От жары под воротом шинели всё чесалась шея, Лацар её истёр пальцами до красноты, но казённую шинель со знаками отличия по рукавам не снимал. И остальные тоже — Пал ажно плечи расправил горделиво.       Деревенский родной дух Лацар зачуял издали — густую смесь прогретого металла и дерева, наваленного в гору с навозом осеннего перегноя, тёплой перепаханной земли, парного молока, да того враз узнанного запах свежей пищи, оседавшего в горле. А там уж и дорога вильнула прихотливо из-за холма, выпросталась в ложбину.       — Поглядим, — сказал нараспев Соловушка, — как дело пойдёт. Глядишь, двину с вами и дальше, — а в глазах у него наравне с рябинками плясали искорки смеха.       По старой привычке у въезда оправились, Бенья рукавом натёр металлические пряжки на конской сбруе, чтоб так и заплясали на солнце.       — Ох, и хороши служивые, — не без гордости окликнул их дед, у плетня беседовавший с соседом. Узнал, видно, пиштцев в них — по ряби ли веснушек на лицах али по отличительным полосам на шинелях. — Вам кого, ребятки?       По винтовкам взглядом скользнул, не задержался, мало ли кого таким-то отрядиком в степи повстречаешь. И на зверя оружие нужно.       — Нам бы старосту, деда, — весело отозвался Лацар. — Скажи, пусть гостей встречает. И коням бы роздыху дать.       Голубка норову не давала, не той выучки была, но светлая её кожа так и лоснилась от пота, а шёлковый хвост ходил туда-сюда по крупу, отгоняя назойливую мошкару.       — Это можно, — хмыкнул старик, погладил бороду, полную, словно паутинок вплетённых, нитей седины. Гулко стукнул себя по широкой груди: — Свезло вам, ребятки, я за старосту и есть. Пойдёмте, найдётся место и переговорить, и коней уважить.       Он взял Голубку под уздцы. Пальцы были грубые, с жёсткими мозолями с потрескавшимися, пожелтелыми ногтями. Голубка скосила глаз, ушами пряднула, но успокоилась — Лацару примерещилось, оттого, что по другую сторону от неё шёл Соловушка.       Насквозь деревни шли, и Лацар вдоволь налюбовался резными ставнями, сполохами жестяных верхов на воротах — кочеты ли, скачущие коньи, бычьи головы, ух, своим бы такое сделать, как увольнение дадут! Из-за заборов следили за отрядом веснушчатые загорелые лица — девичьи да мальчишечьи. За своих людей гордость брала Лацара. На конях красовались перед местными Енё и Пал, Лацар уж думал тоже Голубку по парадной выучке повесть, но припомнил смеющиеся Соловушкины глаза и раздумал.       В стрёкоте придорожных цикад, облюбовавших деревенские плетни, в гомоне домашней твари да в перекличке людской поутих и птичий короб.       — А что за гости-то, жданные ли? — доброжелательно спросил староста, щуря поверх бороды острые лисьи глаза.       — Отряд подпоручика Лацара. Княжий приказ везём, — отозвался Лацар, склоняясь к луке. — Княжич велит к федерации присоединяться, дед. К братским народам, значит.       Староста пожевал губами, пальцы его на лошадиной узде ослабли и сжались сызнова.       — Это что же, княжич наш теперь и над Вилонью править будет? — спросил он.       Пал засмеялся:       — Смешной ты, дед. Куда ему! Да и вышло бы всё одно — княжество сплошное, а у нас — федерация! Править, значит, будет вьезент, выборный!       — Ка-а-ак?! — возмутился мужик. Рука его соскользнула с узды, доброжелательность словно сырой тряпицей стёрли. — Что ещё за вьезент, вилонец, что ли?!       — Может, и вилонец, — согласился обстоятельный Бенья. — А, глядишь, и местный кто.       Староста и не дослушал его, сплюнул прямо под копыта Голубке.       — Мы вилонцам землю свою не дадим, — с ожесточением выдавил он сквозь сжатые зубы. — Знаем мы их — местного кого выберут, как же. Княжич, щенок… Вилони нас запродал! Это наша степь, нашей кровью полита, нашими руками вспахана! — он ткнул лошади под нос свои почернелые пальцы, Голубка тревожно фыркнула, скосила тёмный умный глаз на хозяина.       — Да нет же, — резко оборвал его Лацар. — Не понял ты, дед. И вас спросят, и вы выбирать станете. Как народ пожелает, так оно и будет.       — Нам с вилонским народом не по пути, — желчно отозвался староста. — Ни панов у них, одни господа чужеродные — позабыли древних богов, чужому в руки дались. А как беда грянет, так опоминаться и придётся!       Его взгляд по-новому как-то скользнул по винтовкам, оттягивавшем плечи солдат, и Лацар проклял про себя висевшее на виду оружие.       Да и все они теперь были на виду — староста вывел их аккурат на главную деревенскую площадь, окружённую фасадами домов, да отовсюду глядели люди, а кто и раньше прислушивался к их спору. Недобрыми глазами на них стали глядеть, он приметил, как мужик шепчет что-то жене за ближним забором — верно, отсылает в дом с детьми, а кто и сам скрывался, чтобы сызнова появиться с ружьём охотничьим или хоть поди с топором. Лацар покосился на Соловушку — его сберечь бы, хоть слово сказал, но он только шёл рядом с Голубкой, то и дело ласково касаясь ладонью её погретого солнцем плеча, а как поймал взгляд Лацара, так и улыбнулся светло и любопытно, что, мол, делать станешь? Не хотят люди твоей власти.       — Тьфу, собаки вилонские! Дворня! — рявкнул староста, отступаясь от них да вытягивая из-под зипуна припрятанный пистолет. Не успел, Енё без приказа схватился за винтовку, направил деду в грудь, чуть пониже седеющей бороды. Площадь колыхнуло от высыпавшего люда.       — Так что же, против княжьей власти пойдёте? — глухо спросил Лацар, тронул Голубку ногой, поворачивая её. Нет, покуда прорвутся, поди, поздно будет, да и Соловушку не бросишь, ежели только в седло его, но с таким грузом Голубка не уйдёт…       — Княжич свою власть продал! — выкрикнул кто-то из толпы. — Вами сказано, мы слыхали! Княжич нам теперь не управа, а под вилонцами не станем!       — Братцы, да вы что? — чуть не испуганно окликнул Пал. — Мы же сами из местных! Вы спросите — разъясним, что да как!       — А коли из местных, — медленно произнёс староста, уставив глаза на Енёву винтовку, — стало быть, и на Пиштской земле сорные травы растут.       Душно сделалось в воздухе, как за секунду до первого раската, первого выстрела.       Как во сне, Лацар услышал пристреливающийся цокот пулемётов — хотя откуда бы тут пулемётам взяться, — и токование винтовок, да увидал красное зарево пожара, обнажившее землю под летним разнотравьем, почерневшем и скорчившемся в пламени, жирные хлопья, оседающие по меловым прогалинам. Где-то болезненно и горько заржала Голубка, и у Лацара глаза что красной пеленой затянуло. Да что же я, только и успел подумать он, но руки сами тянулись к винтовке. И враги были — вот они, уже почти что не люди, дикари с ощерившимися пастями, враги родной его милой степи, паразиты, соки её пьющие. Так и перестрелял бы их — за железную дорогу, перекликающуюся с рекой, за мосты, наведённые через Шехну, вышки электрические, руками подпирающие небо, достающие наровно до зелёного искособоченного месяца. И перестреляю, подумал озлобленно Лацар, коли моих тронут! Никого он в своей жизни не ненавидел так, до зубовного скрежета, сунулся за патронами, промахнулся, попал дрожащим пальцами в карман, а там он нащупал…       Да. Маленькую лошадку, сплетённую из рыжей травы.       И в то мгновение, когда пелена схлынула, он услышал тихий голос Соловушки, хотя тот стоял — и не открывал рта, а только глядел внимательно, и утренняя туманная зыбь колыхалась в его зрачках.       — Земле всё равно, под чьей рукой быть, под чьи ноги ложиться. Она собой останется и себе принадлежит, и люди растут на ней, что травы, не целебные, а и не сорные. Так и растут они, выдумывают себе сказки о князьях да о вьезентах. И земле снятся сны, ох, чудные да славные. А людям бы… людям только оставаться людьми.       И Лацар увидел в этом застывшем, словно в янтаре, времени, как Соловушка стал на колени да и откинул крышку короба. А оттуда сплошным потоком, заполонившим всё чистое небо, хлынули птицы — жаворонки, соловьи, скопы да ястребы, перепела да стрепеты, галечные россыпи воробьёв, много их, целые стаи закружили над широкой распахнутой грудью степи. Мириады и тысячи их вспархивали, цепляя крыльями застывших людей, и Енё выронил из рук винтовку, так и повисла она у него на боку, покачиваясь, а Пал тёр глаза и часто моргал, и люди — живые, настоящие люди против них, тоже глядели на птиц, словно впервые на свет из тьмы выбрались. И все они, под этими шинелями и зипунами были одинаковы, да каждого породила на свет пронизанная меловыми жилами плодородная степная земля.       Лацар смотрел и смотрел, покуда воспалённые глаза не резануло слезами. Приклад винтовки выскользнул из вспотевшей скользкой руки. Он поглядел на Соловушку — и сквозь стоящие в глазах слёзы не сумел его разглядеть. Но только вокруг стояла тишина и слышно было только заполошное дыхание людское и конское, а не было ни выстрелов, ни криков.       И словно материнская нежная рука, пуховое птичье крыло, прочертив влажную дорожку на коже, скользнуло по его щеке.