От свечей к порогу

      Предзакатные сумерки заливали улицы столицы синевато-молочным туманом. Изразцовые стены зданий искажали его, редкие прохожие казались тенями, смутными силуэтами.       Канцлер вглядывался в туман до рези в глазах, почти до головной боли — и иногда ему казалось, что что-то мерцает там, дальше по улице, где почти несуразно широкий горбатый мостик пересекал канал. Что-то изумрудное, чуждое в этом голубоватом воздухе.       Впрочем, нет — это ярче вспыхивали первые праздничные фонари, в подмогу обычным городским.       Было прохладно, и это для мягких вилонских зим, но окна он не закрыл. Отошёл в сторону и опустился на подлокотник кресла. Повертел в пальцах ручку. Под столом заворчала, просыпаясь собака. Канцлер — Альвидас — рассеянно наклонился и потрепал её по загривку.       С работой на сегодня было покончено: по меньшей мере, с той её частью, которая не требовала бесконечных заседаний и обсуждений с коллегами. Та часть, с которой можно было покончить прямо сейчас — поправил себя Альвидас. Обе палаты Высшего совета, Дорация со всеми министрами, Суд Зинингумаса — всё это работало как единая слаженная машина. Не ему жаловаться. Не ему забывать о том, как сложны механизмы, винтиками коих служат люди.       Он потёр виски, пальцами провёл от уголков век к переносице, встал и тут же тяжело опёрся о стол. Нужно было идти домой. Неторопливо пройтись с собакой, поужинать — в одиночестве ли? — лечь спать. И проснуться утром, встретив очередные дурные новости.       Альвидас потянулся, пытаясь хоть немного размять задеревеневшие мышцы, и почувствовал, как вдоль позвоночника пробегает неприятная дрожь.       Что-то вглядывалось в него из белёсой полупрозрачной пустоты за окном. Он напряжённо замер, сгорбившись в неудобной позе, почти ожидая удара. В голове хороводом промелькнуло всё, что он читал в отчётах о Пиште — трупы изуродованные, обращённые люди, до неузнаваемости обезображенные животные…       Но только Пиштская степь была далеко к северо-востоку, а он сидел в своём кабинете, в здании Верховного Совета и Дорации, в Алькависе, Вилонской столице, и никаких ведьм за его окном не было и быть не могло, а вот были там…       Ну конечно.       Альвидас тяжело вздохнул и расслабился, потом потянулся до хруста в спине и повернулся на пятках.       Кто бы знал, что первыми в должности канцлера Вилонской федерации ему смогу надоесть лошади. Не бумажная работа, не циничное равнодушие коллег — а именно лошади.       Альвидас рассеянно подумал, что неплохо было бы повесить на окна кабинета шторы.       Лошади, не мигая, заглядывали ровно к нему в окно. Дружелюбные морды скульптур, выделяющихся на фоне всего горельефа, украшавшего здание Алькависской оперы. У них были умные глаза из тёмного металла, чуть поблёскивающие под солнечным светом, поднятые копыта вспенивали воздух, а ниже лошадиное тело сменялось птичьим, и за фронтон они держались сильными когтистыми ногами, распахнув за спиной огромные хвосты, похожие на кроны тропических деревьев…       Альвидас понял, что снова неотрывно пялится на «певчих» лошадей, проморгался и отвернулся от окна.       Лошади на здании оперы были своеобразным символом столицы. Кто-то из легкадумнецких архитекторов поместил их туда века три-четыре назад. Кто — Альвидас сходу вспомнить не смог, а ведь в детстве заучивал имена наизусть. Может, Илля?.. Тот же, что поставил скульптуры у главной площади. Всё спуталось, разномастные творцы из Легкадумного когда-то приезжали сюда толпами — оттачивать мастерство. Не расходились, конечно, как в родной стране, славившейся необычными строениями вроде домов на воде и садов, ветвящихся из окон, но тоже ничего.       Так или иначе, а певчие лошади были той ещё достопримечательностью. Альвидас в детстве обожал их, умолял родителей пойти посмотреть каждый раз, когда они приезжали из дома в пригороде в столичную квартиру. Матери тут не нравилось, а центр города нравился ещё меньше, но она терпела и стоически водила сына смотреть на изящно гарцующих на фасаде лошадей. В конце концов, не выдержав, купила ему сувенирную статуэтку, с одним условием, мол, потащишь сам эту махину. Альвидас хранил её на тумбочке рядом с кроватью. Статуэтка была тяжёлая, мать ворчала, что только пыль собирает, а ещё, что он однажды уронит её на себя и зашибётся. Так и не уронил, а пыль — что ж, пыль с резного хвоста и взлохмаченной гривы аккуратно стирал специальной тряпочкой. Сколько ему тогда было, лет шесть?..       Лошадь прожила у его кровати долгих двенадцать лет, до отъезда в университет. В городскую квартиру Альвидас её забирать не стал. Она, конечно, наверняка до сих пор стояла на тумбочке, вот только он там не спал уже давно.       А тогда статуэтка слушала все его детские секреты, служила грузом, чтобы рисунки и записки не разлетались от сквозняка по комнате, подпирала оконную раму… В школе Альвидас завёл привычку, нервничая, покачивать тяжеленную фигуру в руках, ужасно смеша этим всех друзей.       И засыпал перед любыми, даже самыми страшными экзаменами, глядя из-под слипающихся век в умные лошадиные глаза.       Мимоходом, заканчивая разбирать бумаги, Альвидас подумал, что надо бы забрать у родителей лошадь. Мало ему, конечно, на работе этих морд, с интересом заглядывающих в окна, но ведь и правда — можно повесить плотные шторы, а оставлять у родителей в доме того, кто столько лет охранял его сон, теперь казалось предательством. Сам-то он оттуда сбежал.       Альвидас с сарказмом подумал, что сентиментальность, как и его должность, пришла раньше назначенного ей возраста, и повернулся к окну спиной. Оторвал от столешницы руку — пальцы сами собой выбивали какой-то навязчивый ритм, но он сам не мог вспомнить, откуда тот взялся.       Это было неуместно — точно так же, как и вернувшийся к нему страх, стоило только выйти на улицу. Альвидас крепче сжал в руке поводок Гинтары — но собака всё равно неожиданно сильно тянула вперёд. Альвидас попытался окликнуть её и понял, что горло пересохло, вышел только кашель, потом голос сорвался.       Как ни странно, именно это помогло ему прийти в себя: раздражение от неидеально выполненного действия. Он коротко дёрнул поводок, привлекая внимание выжлы, и цоканьем языка подозвал собаку к себе. Та бешено завиляла хвостом и доверчиво прижалась к его ногам.       — Ты чего такой встрёпанный? — знакомый голос заставил Альвидаса дёрнуться от неожиданности, и тем не менее, он машинально пригладил аккуратную чёрную жилетку и провёл ладонью по волосам.       Кароли, военный министр, вышедший ему навстречу, рассмеялся.       — Это мне вилонское воспитание, — поддел он Альвидаса и небрежно подал руку. Канцлер выдохнул. Ему не было страшно, вовсе нет, но добираться до дома не в одиночестве оказалось всё же спокойнее.       С набережной долетал прохладный ветерок. Над головами, сквозь голубоватый туман, светили нежные огни Млечных свечей, праздника последнего из зимних месяцев. И не было ни одного изумрудного среди всех этих огоньков.

***

      Как же тихи были воды реки, названия которой она никак не могла вспомнить. И не шумел камыш, и молчала ива на берегу. Из илистого порожка у самого склона, покрытого глиной, стылыми глазами смотрел на неё рыбий скелет, а она улыбалась ему — будто только они вдвоём и понимали. Безмолвный диалог: что-то о тьме, подступающей изнутри, о древних временах, которые застали разве что далёкие предки этой рыбы, о холодной воде, заполняющей лёгкие…       Сама она звала реку — Кедвешунке, родная моя. Вода дарила покой, успокаивала огнём горящие раны на шее, груди и спине. Она погрузилась с головой в лениво текущую воду, глаза закрыла — тут же открыла с десяток других. Вода сделала её плавкой, как…       Как когда-то давно.       Как бывало уже — точно, мир был, словно хрусталь, прозрачный и звонкий, и ничто не жгло её… их… Она запуталась, сбилась с мысли, неприятно ударилась, не ощутив боли, о застрявшую на дне корягу. С досадой снова всплыла к поверхности: её окружали сплошные зелень и рыжина, над колкими травами бушевала первая за долгое время гроза. Кто-то хохотал, молнии пронзали свод снова и снова, и каждый разряд был похож на трещину — словно ещё немного, и небо не выдержит, рухнет, распоротое изумрудным светом, растрескавшееся, словно скорлупа.       Она подумала — из такого расколотого неба и родились мы.       Впрочем, чаще этот свет отвлекал. Она сделала несколько движений, отплывая к стремнине, чувствуя, как усиливается течение. Если нырнуть глубоко-глубоко, к самому дну, если не дышать, если слиться с милой рекой…       Она сможет увидеть.       Иногда это было проще, иногда давалось с трудом, а иногда не выходило вовсе, и тогда она всплывала к поверхности и кричала, позволяя воде сносить себя ниже и ниже по течению. Тогда из-за ближайших холмов, из-за нетронутых пожарами рощиц на берегу отзывались другие.       Но сегодня ей удалось. Она сделала своё тело тяжёлым — таким тяжёлым, чтобы даже пористая, полная воздуха плоть не позволила ей подняться на поверхность. Она заполнила полости водой, оседая вниз. Это было сложно, и она видела пузырьки воздуха, всплывающие вокруг, подобно стаям мальков. И всё равно, на всякий случай пришлось крепко вцепиться зубами в корягу, отстранённо ощутить впивающиеся в дёсны щепки. Лёгкое неудобство, не более.       Она подогнула под себя ноги. Она грезила.       О других цветах, о небе синем, затянутом мягким налётом облаков. О первых вечерних звёздах — воротах и ключах. О странных зданиях, каменных и металлических животных, об огнях рукотворных. То были странные сны, и ей часто снился один и тот же человек. Она следила за ним со смесью любопытства и изумления, силясь понять — почему же именно он? Но он жил в том дивном городе, под синим звёздным небом, среди туманов, и этого было достаточно. Она плотнее сомкнула веки, погрузившись в его жизнь. Пузырьки стайками взмывали вверх, вырываясь равномерно из её ноздрей.       Мимо проносился мусор, ветки больно хлестали по спине. Переполненная дождём река понеслась быстрее, грозя вывернуть её якорь из ила и унести вместе с ней к самому устью, а оттуда — в море, где не было ничего, кроме… Этого она вспомнить не умела. Аккуратно перебирая согнутыми ногами, она перебралась чуть ближе к берегу, так и не разжав сведённых зубов, повернулась, уменьшая площадь удара.       На тёмном бурлящем дне реки она ждала.