Цветы Бога Смерти

«Я ведь всего только и хотел попытаться жить тем, что само рвалось из меня наружу. Почему же это было так трудно?»

«Демиан», Герман Гессе

      Перед уходом Курапика на скорую руку принял душ и выглядел вполне прилично, но след, оставленный беседой со следователем Паскалем и Сенрицу, так и не пропал, терзая его тревогой, которая, казалось, сочилась из каждой клеточки тела, словно пот в жаркий летний день.       Беспокойство присуще для людей не то чтобы напуганных и истерзанных, но для тех, у кого в жизни больше непостоянства и угроз, чем стабильности и безопасности. Борясь с ним в физической сфере, он, по большей части, одержал над ним верх — получив нэн-способности, Курапика больше не испытывал тех же чувств, как несколько лет назад, когда сидел на кровати в комнате мотеля, прислушиваясь к шагам из коридора, ко всем голосам, дыханию и каждому шороху, следя за мелькающими тенями под дверью, из-под которых выбивался коридорный свет. Тогда ему помощником служила только старая добрая злость. Как-то три года назад к нему на улице пристали двое мужиков — оба подсели к нему, приняв его за беспризорного подростка, когда он сидел поздно вечером на скамейке в парке и читал книгу, и не переставая уговаривали его, мягко, просительно: «Ты тут один, парень? Тебе нечего есть, да? Ты только не волнуйся, мы ничего тебе не сделаем. Хочешь, мы тебе еды купим? Все будет нормально, ничего страшного, правда, вон там кафе, видишь? Пойдем с нами».       Эта их манера уговаривать — словно дуру девчонку на заднем сиденье машины — совершенно лишила его самообладания. Он так и не узнал, что они от него хотели: его глаза или какую-то другую часть тела для более примитивных удовольствий, впрочем, прояснение причины их интереса к нему его не особо волновала — когда он врезал одному из них по голове валяющейся на траве бесхозной ручкой от домкрата, ответить ему они бы уже все равно не смогли. На их вопли кто-то из свидетелей зрелища вызвал полицию, но Курапика сбежал прежде, чем его задержали бы за причинение физического ущерба блюстители закона — он ведь и правда был беспризорным подростком, и неизвестно, чем бы ещё все закончилось.       Но в ментальном плане Курапика пока не добился выдающихся успехов, и то, что он никак не мог отделаться от дурных мыслей, ухающих туда-сюда по мозгам, мешая ему взять контроль над своим разумом, было тому подтверждением. Ему достаточно хорошо удавалось подавлять и подчинять себе разум людей для того, чтобы добиться краткосрочных целей, но как полностью подавить свой собственный, он пока не знал.        Надевая ботинки, Курапика сунул ключи от машины в карман, выпрямился, взгляделся в свое отражение: шея, опоясанная побледневшей синюшной цепью, торчала из воротника рубашки, под глазами набухли темные мешки, лоб нахмуренный, но тот всегда нахмуренный. Курапика потер его ладонью, ослабляя напряжение, но тяжесть никуда не ушла.       «У тебя имеется какой-то способ, чтобы вернуть себе самообладание?».       Выяснить, кто отравил Неон. Встретиться с Асмой, вывести её на личное, чтобы получить подсказку, во всяком случае, с этого начать, а там видно будет. Выяснить, где Майер украл наркотики, добраться до тех, на кого он работает, после — на кого работают они, и так, по головам — до Готфрида. Алые глаза. Куроро Люцифер.       Проговорив вслух поставленные цели, они приобрели большую четкость, и Курапика почувствовал, как тревога мало по малу отступает, и на её место приходит решимость. Времени у него всё меньше, и это подгоняло его.        Без пятнадцати пять он вышел из дома, сел в машину и поехал в Готгатан.        По закопченному серому небу носились стаи голубей. Шквалистый ветер гнул к земле голые ветви деревьев, на которых ещё не проклюнулись почки, трепали навесы над крытыми террасами ресторанов и магазинов. Проезжая мимо парка Юргорден в районе Ландсгатан с его музеями, галереями современного искусства, крохотными кофейнями, арт-студиями, Эрдингерской консерваторией и Университетом Гуно, Курапика остановился на светофоре. Капли дождя барабанили по крыше, дворники метались то налево, то направо, сметая воду, льющуюся по лобовому стеклу. Со стороны парка неслись с рюкзаками и тубусами наперевес спешащие студенты. На противоположной стороне улицы, где начинался бульвар с блошиным рынком, художники поспешно накрывали картины пленкой, торговцы закрывали прилавки прозрачными дождевиками. Бариста затягивал свой киоск на колесах ставнями. Женщина возле светофора изо всех сил пыталась раскрыть свой крошечный складной красно-белый, как карамелька, зонтик, но у неё никак не получалось — под порывами ветра тот выворачивался наизнанку и бил её по лицу. Люди на улице и в парке закрывали головы газетами, портфелями, взлетали по ступеням вверх к портику Национального музея Арендела — укрыться от дождя.       На фасаде музея волной извивался огромный натянутый плакат с приглашением на выставку художников Высокого Возрождения — Тициан, Караваджо, Рафаэль, Веласкес, Рубенс — с изображением мрачного фрагмента картины «Наказание Марсия», где сардонически улыбающийся Пан подносит к повешенному вниз головой Марсию ведро с водичкой. На соседнем полотне изображен фрагмент полотна кисти Караваджо «Вот человек», на которой прокуратор Иудеи Понтий Пилат представляет народу Иисуса Христа перед распятием. Месяц назад все газеты пестрели заголовками о находке. Картина была найдена в подвале дома в Саут-Уэйн по анонимной наводке, завернутая в фольгу и засунутая между запасных фильтров для системы кондиционирования в подвале. Вор — антиквар, и его брат, которому принадлежал дом, взяты под стражу. Каждого из них ждет тюремное заключение общим сроком до двадцати лет. В ожидании зеленого света, Курапика, барабаня пальцем по рулю, смотрел в выражение покорного смирения с судьбой на лице Христа, и испытал в некотором роде облегчение, вспомнив, что в художестве, оставленном ему Исаги, у него на голове хотя бы нет тернового венца, потому что во всём остальном сходство со Спасителем было пугающе точным вплоть до наклона головы, упавшей на грудь.       Они с Сенрицу были на этой выставке около месяца назад, шагая по переполненным галереям (пробирались в толпу, выбирались из толпы, поворачивали направо, поворачивали налево, отступали назад через лабиринты с непонятными схемами и знаками), вглядываясь, вглядываясь, вглядываясь в ряды ярких, чувственных, дышащих величием картин: святые, Мадонна в обьемном хитоне с младенцем на руках, Мадонна с умирающим Христом на руках, античные герои, полуобнаженные богини, свирепые боги, библейские сюжеты, лица, застывшие в муках и блаженстве, отдельные величественные фигуры торговцев в шелках и драгоценностях, ангелы и купидоны, древнегреческие нимфы и сатиры, банкетные столы, пирующие на празднике жизни, заваленные яблочной кожурой и скорлупками грецких орехов, святые в сияющих ликах, яблоки со снятой цедрой, чуть твердеющей на кромке ножа, зеленоватая тень от пятна плесени. Курапика следовал за подругой в каком-то ступоре потерянного времени, время от времени тормозя и слушая вполуха, как она взахлёб рассказывает о какой-нибудь заинтересовавшей её картине. Большинство посетителей выставки предпочитали беглый осмотр, но только не Сенрицу, которая зигзагами перемещалась к полотнам, какие-то пропуская, а к каким-то сворачивала без промедления. Курапика восхитился её страстности, тому, как явно она позабыла о летевших минутах, но надеялся, что её хватит на час, ладно, полтора, но не на четыре часа с лишним. Под конец от духоты давке в горле стояла тошнота, ноги едва волочились за телом, а желудок так и скручивало от голода. Он надолго задержался лишь возле одного единственного полотна, не относящегося к выставке, на которое наткнулся, когда по-тихому смылся из забитых туристами галерей, чтобы продышаться. В зале, посвященном фламандским живописцам (бегство в Египет, борьба Иакова с ангелом, крохотный набросок Христа, моющего ноги святому Петру — устало поникшие, обмякшие плечи Христа, смутная, неясная печаль на лице святого Петра), он долго разглядывал «Урок анатомии» Рембрандта: сизая плоть, многочисленные оттенки черного, запойного вида хирурги с налитыми кровью глазами и красными щеками, погруженные в свой мир, нависли над хладным трупом, вперившись в обнаженные мышцы, сосуды и нервы плеча, о строении которых толковал наставник. Непонятное ощущение от картины возникало из-за того, что несколько учеников глядели прямо с полотна так, будто, вздрогнув, узрели самого зрителя из будущего, незваного гостя, вломившегося на их урок, и стояли вокруг трупа с выражением лиц: «А что это ты тут делаешь?». Один из них сидел на стуле, провожая зрителей краешком глаза с лукавой улыбкой, спрятанной в тонких, лихо закрученных усах. Отходя от картины, Курапика даже обернулся, и всё ему казалось, что ученик этот следит за ним… Глупости какие…       Ещё минут десять покружив в сувенирном, пока туда не нахлынула экскурсионная из Кука-Нью, Курапика нашел Сенрицу в конце выставочного зала. Она стояла возле картины Рейтерна, на которой Авраам приносил Исаака в жертву. Авраам крепко держал своего сына за шею, а ангел уже протягивал руку, чтобы остановить нож. Курапика подошел к ней. — Как думаешь, Бог действительно намеревался забрать себе Исаака и потому приказал Аврааму его убить? — Что ты, разумеется нет, Курапика. Ангел вмешивается вовремя. — Не всегда, — сказал он.       Он договорился встретиться с Хиде возле кладбища на Готгатан. К моменту, как Курапика, приехав, бросил машину не доезжая до квартала, ливень сменился дремотным и душным моросящим дождем, который мог продолжаться несколько дней.       Над Готгатан нависло серое, словно гранит, небо. Вороны летели сквозь отупляюще тяжелый натиск низко висящих облака, оглашая воздух криками, описывая широкие круги. Кладбище с сотнями безликих обтёсанных в форме постамента надгробных плит раскинулось на высоком холме на подступе к Ренгео. К нему вела каменная лестница с широкими ступенями, тянувшаяся через все кладбище почти до самой часовни Святого Олафа, цитаделью стоящая на вершине холма. Между рядами могил шли гравийные дорожки. Дорога для катафалков, везущих своих покойных пассажиров на дальние могилы, огибала кладбище с восточной стороны.        Вдалеке прогрохотали пустые раскаты грома. Под падающим в предвечерних сумерках каплями накрапывающего дождя, Курапика стоял в самом низу, возле кованых железных, увитых сверху свежими побегами вьюнка, ворот, переступая с ноги на ногу и выпуская изо рта облачки пара. Придерживая рукой хлопавший и трепыхавшийся на ветру чёрный шарф, он наблюдал, как небольшая процессия, состоявшая из катафалка и троих престарелых родственников в чёрных траурных одеяниях, направлялись к кладбищу. По всей видимости, друзья человека, которого вот-вот опустят под землю, по большей части уже умерли, а из родни живы остались немногие. Кладбищенский сторож, с одутловатым лицом и сероватым цветом кожи, мало чем отличающийся от местной публики, терпеливо ожидал прибытия очередного постояльца своей общины возле будки. Завидев их появление, сторож кашлянул в перчатку, вытащил из кармана своего бушлата огромный железный ключ и вставил в замок, висящий на двери ворот. Тот леденил ему пальцы даже сквозь перчатки, и ему пришлось поворачивать его обеими руками. Замок заскрипел. Катафалк приостановился и попыхивал бензиновыми парами, пока сторож возился с воротами. Курапика присмотрелся к озабоченным лицам родственников. Все старики были упрятаны, закутаны в по-зимнему тёплые одежды: каракулевые шубы, пальто из толстого сукна, шапки, перчатки. Стоя возле катафалка, они перекидывались фразами, и он словил себя на том, что пытается угадать, о чём они говорят. — Эй, Курапика.        Знакомый голос. Он обернулся. Позади стоял Хиде. — Долго ждешь? — спросил парень, заметив, что Курапика запрятал нижнюю половину лица в шарф. — Недолго. — О’кей, тогда пошли.       Бетонные многоэтажки-«человейники» под угрожающе нависшим нахмурившимся небом, облепленные холодильными ящиками, сети кабелей и проводов между заржавелыми карнизами, кричащие вывески, качающиеся на хлипких конструкциях под порывами ветра. Улица постепенно превратилась в улочку, улочка в переулок, а когда он стал слишком узок для автомобиля, они вышли из него и влились в уличную суету Ренгео.       Чем дальше они углублялись в закоулки квартала, тем больше Курапика терял представление о том, где они, в каком городе, какой стране, какой сегодня день, год или даже век. Стены зданий были в трещинах и пятнах; тесные проходы между ними были загружены народом вперемешку с собаками. Детский хор, распевающий строки из Корана в школьном дворе, скрежет камней, которыми женщины перетирали специи на пороге дома, выкрики точильщиков ножей, набивальщиков матрасов, печников и прочих ремесленников и торговцев. Все это были сугубо человеческие звуки, производимые голосом и руками. Если запрокинуть голову наверх, то можно было увидеть натянутые между домами веревки с бельем, что Курапика посчитал довольно странным, ведь дождь в Эрдингере накрапывал чуть ли не круглые сутки, и белье быстрее сгниет, чем высохнет. Развевались флажки, люди на балконах курили, перекрикивались с соседями, треща вовсю на миксе из баменди, сантали, голконда и еще двух десятков разных языков. Было так шумно, что Курапике казалось, что он сидит в огромной комнате, набитой эдак сотней людей, и все они одновременно болтают о чем-то своем. Здесь бегали дети в драных майках, все друг другу братья и сестры, сироты и не сироты, бездомные и те, кому есть где жить. Двое детей лет по десять увлеченно играли в карты ханафуда, сидя прямо на земле, мальчишка и девчонка лет по десять: худенькие, смуглые и с такими большими тёмными глазами, словно предназначались для другой, более крупной головы. Футболка со штанами на одном, как и ситцевое голубое платьишко на другой — одежда с плеч старших братьев и сестер — болталась на них и была поношенной, выцветшей, но чистенькой, без дырок и пятен, а жеребячьи ноги обуты в подделку под кроссовки известного дорогого бренда.       Пройдя с десяток шагов и сделав три крутых поворота, они оказались в каком-то дворике, где Хиде завернул в арку. Они очутились на улице, которая змеилась в окружении домов с переходами-мостиками между соседними подьездами прямо. Дома были отталкивающе мрачны. Крыша, крытая гонтом, вся в пятнах ржавчины, а в водостоках росли маленькие клены, прочно укоренившиеся там и вполне выдерживающие напор зимних ветров. Длинные коридоры с рядами одинаковых металлических дверей напоминают тюремные блоки. За ними ютятся тысячи людей в малометражных квартирках, разделяя одну кухню и санузел между их многочисленными обитателями: низкооплачиваемые рабочие, мигранты, пожилые одинокие люди и прочие бедняки. Квартиры-клетки в таких густонаселенных домах представляли собой пример крайней перенаселенности и недостатка доступного жилья в Эрдингере. Было сумрачно. Лишь кое-где между натянутыми над головой бельевыми веревками, проводами, жестяными холстами карнизов, проглядывало небо. Внизу полно лавок, магазинов, кальянных, есть даже мусульманская мечеть — и невообразимая антисанитария. Мусорные мешки были свалены на каждом углу возле переполненных баков, где не проедет ни один мусоровоз. Жилищно-коммунальные службы не баловали район своим посещением, из-за чего в воздухе стояла вонь, въедающаяся в одежду и кожу гниющего мусора, от которого месяцами никто не избавлялся, ставшая привычной для местных, уставших самим с ней бороться — многие жители просто не в состоянии платить за уборку и ремонт мест общего пользования.       Внезапно что-то довольно увесистое пробежало по земле, коснувшись его ноги. Секунду спустя еще одно существо, а затем и третье проскочили мимо, перекатываясь своими грузными телами по его ногам. Курапика глянул вниз и в ужасе увидел, что это были крысы — огромные жирные, разожравшиеся на местных помоях крысы, по размеру похожие на настоящих бультерьеров. Они бежали по земле целым табуном, не производя при этом ни малейших звуков.       Курапика соскочил с дороги в подъезд, и тут же налетел спиной на выходившего оттуда старика, сбив его с ног. Тот, попятившись, задел собой плоский металлический чан, в которой старуха варила, помешивая плошкой, какую-то белую ароматную жидкость, пахнущую миндалем, мускатным орехом и кардамоном, по констистенции что-то между кашей и пудингом. Посудина с невообразимым звоном и грохотом слетела с деревянного брусочка-подставки, и всё содержимое с шипением расплескалось, растеклось по дороге белой лужицей. Старуха, сидевшая рядом с чаном на раскладном стульчике, вскочила с него, с вылупленными глазами воззрилась на перевернутый чан, и принялась в отчаянии стенать и рвать на себе волосы. Мужчина, сидевший прямо напротив на бордюре с корзиной бетеля на коленях, почесывая в ухе мизинцем, разразился громогласным хохотом, а над головой, с балкона второго этажа, до них донеслось безжалостное хихиканье, принадлежащий детишкам, заставшим происшествие. Старуха разразилась длинной цветистой тирадой и взмахнула бамбуковой палкой, чтобы огреть его, как к ним подскочил Хиде, схватил его за запястье и с силой оттащил прочь. — Быстрее! — качая головой, со смехом, и подпихнул его в спину, заталкивая в очередной туннельный переулок, от которых у него уже голова шла кругом. Освещалось оно прямоугольником шелковистого неба высоко над головой. — Хорошо, что она тебе не успела врезать своей палкой. Чертовски больно, между прочим! Я знаю о чем говорю, мне в детстве кучу раз такой доставалось. — Да чего она так взбесилась? — переведя дух, спросил Курапика. Они отошли в сторону, чтобы увернуться от мыльной воды, которую уборщик выплескивал из ведра на тротуар перед домом, где мыл полы. — Потому что из-за тебя тот мужик снес кхир. — Хиде свернул налево, и перед ними появилась неимоверно узкая лестница наверх, кошмар клаустрофобика, где не то, что не разойдись двум людям, одному-то с трудом приходилось пробираться. Лестница явно предназначалась для людей весом не больше восьмидесяти килограмм, потому как иначе протиснуться меж двух стен с отваливающейся розовой штукатуркой было попросту невозможно. Тонкому и лёгкому Хиде с Курапикой не составило труда пройти, а вот груде мышц вроде Ундо приходилось бы шагать бочком, если б вообще удалось. — Такая штука, вроде десерта, очень популярная в Далате и Гуреле, а в этой части квартала, Бандра, живут мигранты как раз оттуда. Его делают накануне религиозных праздников, как прасад, подношение божеству, а у тех по их сложносочиненному календарю, послезавтра состоится Югади, Новый год по-нашему. Эта штука, кхир, готовится почти трое суток, а ты разлил ее прямо в канун праздника. Я бы на её месте тоже захотел тебе шею свернуть. — Откуда мне было знать. — А что случилось-то? — Я увидел крыс под ногами, и соскочил с дороги, не заметив человека. Ты разве их не заметил? — Кого, крыс? Ха, да, их тут полно! — «ничего особенного» тоном сказал Хиде. Лестница привела их в пролет между двумя домами. — Тогда вот что я тебе скажу — удачно, что ты не стал орать. Тут некоторые туристы, как завидят их, сразу начинают голосить. Только одна вещь заставляет их кусаться, царапаться и выделывать тому подобное — когда на них повышают голос. — Надо же, какие гордые. — буркнул Курапика.       Ему вспомнился Экзамен на Хантера, третий этап, когда хантеры-гурманы, Менти и Бухара, приказали им приготовить блюдо из свинины, которое удовлетворит их искушенный вкус, а ингредиенты для будущих кулинарных шедевров нужно было ловить в лесу. Курапика, разумеется, до того дня видел свиней — несколько семей в их деревне держали целую небольшую ферму, где разводили разный скот, да и диких он тоже встречал, но те и другие не шли ни в какое с лесными чудищами двенадцать футов длину, сплошь покрытые щетиной и с огромными, исключительно длинными, острыми, как бритва, клыками: мощное, стремительное и яростное животное, способное убить человека своим всесокрушающим загнутым рылом и сожрать его, будто это кусочек тоста.        Они прошли вдоль проходного коридора, проложенного между двумя домами на уровне второго-третьего этажа, спустились по столь же узкой лестнице вниз, только закрученной в спираль, в полутьме, не видно ни зги, и вышли на улицу. Оглядевшись по сторонам, Курапика узнал пустырь, на котором стоял полуразрушенный, замурованный детдом: обветшалая крыша, покрытый ржавчиной и пометом ласточек карниз, темные дыры глазниц с выбитыми стёклами в окнах заброшенного дома создавали гнетущее впечатление. Вокруг детдома буйно разрослась на кованой железной ограде когда-то аккуратная живая изгородь, а во внутреннем дворике росла пожухлая трава и запущенный огород, где судя по побегам, росла главным образом репа. В огороде торчали жерди для фасоли и гороха. Тимьян, высаженный по бокам от дорожки, одичал и высоко поднялся. Старая собака возле сломанной калитки пошевелилась во сне, втянула воздух расширившимися ноздрями. Шкура у нее на лбу морщится на мгновение, но она снова успокаивается и погружается в сладкий сон об охоте, ощущая в пасти вкус крови. Ещё недавно по двору бегали дети в детдомовской униформе.       Чьи-то голоса и резкий смех, прорвавшие стоящую тишину, выдернул Курапику из своих мыслей. Из здания вышли несколько подростков лет четырнадцати: немытые, нечесаные, босые, в грязной одежде. Они шутили, пихали под ребра острыми локтями, подтрунивая друг над другом, и выглядели вполне бодро, но что-то с ними было не так, то ли в замедленных движениях, походке, еле заметной неповоротливости, то ли в выражения безмятежности на вытянутых, заостренных лицах. Один из подростков выглядел совсем худо — шел он, пошатываясь, губы у него тряслись, глаза были мутные. — В тот день, когда Тоя привёл меня к тебе, он сказал, что на этом месте был детдом, но его снесли. — сказал Курапика, когда те прошли мимо них и скрылись в переулке. — Что они здесь делают? — Когда кто-то здесь становится сиротой, местные берут, кого могут, в основном самых маленьких. — Хиде оперся на изгородь, сложив руки перед собой. Каштановые волосы трепал промозглый эрдингерский ветер. — Те, кто постарше, и не хочет снова жить в детдоме, выбирает познавать бесприютную жизнь на улицах. Сам понимаешь, у них мало способов заработать средства к существованию. Самый простой способ для того, кому негде жить и хочется есть — работать курьером на побегушках на местные банды. Если ты мал и жизнь у тебя не удалась, то кажется — нормальный выход. Вербовщиков на улицах тьма, и все приличного вида, в костюмах, с хорошими часами, короче, в образе, с прицелкой, чтобы вызвать у тебя доверие. Обещают, что будешь работать на них, пока сам не захочешь уйти, обеспечат тебя жильем, больше на улице спать не будешь, сводят ещё в кафе покормить, видят же, что ты помираешь от голода. И ты соглашаешься, потому что не хочешь побираться на улице. Тебя запрягают перевозить для них наркотики: гашиш, чарас, героин. Многие вот так и пробуют. Некоторых дилеры специально подсаживают. Синтетический героин стоит дешёво — шесть сотен дзени, и расплачиваться им менее затратно, чем платить зарплату, а когда становишься наркоманом, тебе ничего уже не надо, кроме новой дозы. Еда, жилье, одежда, выгрызть себе кусочек лучшей жизни — не надо, лишь бы было, чем колоться. И всё, никуда ты от них не денешься. — Хиде толкнул носом ботинка ржавую калитку. Потом хрипло смеется, коротко, но неискренне. И признается: — Я и сам когда-то проторчал в детском доме, в Шионе. Паршивое местечко, доложу я тебе. Всего год, но этого нам с сестрой хватило с лихвой. Решил, что не хочу там оставаться до восемнадцати среди побоев и дедовщины, поэтому взял Линч и сбежал.        Курапика подумал о том, что бы было, не сбеги он, двенадцатилетний, ставший вмиг сиротой прежде, чем его схватили в охапку представители власти и засунули в приют. Но прежде чем это случилось, Курапика уже мчался через лес прочь сломя голову прочь от деревни с пожитками за плечами. Может, его жизнь сложилась бы совсем иначе. А может и нет. Кто знает. — Видел, как выглядят эти подростки? — он втянул щеки. — И следы от уколов на руках искать не надо, чтобы понять, на чём они сидят. Время от времени полиция их отлавливает, как и других бездомных детей, и отправляет в другой детдом, но они сбегают. Они все живут здесь. Или где-то в других заброшенных зданиях.        Курапика за свою жизнь повидал не так уж много наркоманов — даже когда он стал частью преступного мира ему редко они попадались, и вспомнил Йохаима Нольте. Выглядел тот получше, чем те подростки, благодаря деньгам, но никакой лоск жизни в достатке не мог скрыть заостренные черты, впалые щеки, осунувшееся, амимичное лицо, съеженные зрачки, замедленную, бессвязную речь, выдающего в человеке пагубную зависимость — что ни говори, она на всех отпечатывается одинаковой маской, не делая исключения ни для бедных, ни для богатых.       Курапика похлопал себя по карманам в поисках сигарет. Наркотики — выбор каждого человека, но всё равно испытывал внутренний дискомфорт от того, что помогал людям, которые наживаются на продаже отравы. Несмотря на всё свою жажду наживы, Ностраде не извлекал выгоду из контрабанды наркотиков, проституции, торговли людьми и заказных убийств. Один раз Курапика поинтересовался, почему босс придерживался своей неуклонной позиции и не касался этого бизнеса, но ответ получил довольно размытый: Ностраде назвал этот бизнес «грязным», и не хотел марать в нём руки. Курапика сделал вид, что удовлетворился этим ответом, но внутри отнесся к нему с немалой долей скепсиса. Про себя он полагал, что дело было в двух доводах: благодаря предсказаниям Неон, приносившим боссу немалый денежный поток, он попросту не нуждался в том, чтобы опускаться в «грязный» бизнес, и это, как бы иронично не звучало, ставило его выше криминальных авторитетов — политики с куда большей охотой заключали сделки с мафиози, не замазанных в торговлю наркотиками или проституцией. Если не брать в расчёт Готфрида. — Почему вы выбрали продавать наркотики здесь? — закурив, Курапика положил зажигалку в карман. — Основной довод понятен. Самое главное: прибыльность.        Хиде кивнул. Оперевшись на ограду, он положил руки в карманы. — Цена на героин в Сагельте сильно превосходит ту, что любой другой стране. Всё из-за того, что здесь его практически не производят, и трудно доставлять — либо по воздуху, либо через океан. Сам по себе процесс тоже достаточно трудоёмкий. В Каннауджа растят опиумный мак и поставляют твердое сырье в Лантау, где его под надёжным прикрытием перерабатывают в героин. Основной рынок нашего героина Какин и Юго-Западная Азия: Федерация Очима и Вергерос. Их непосредственная близость к месту производства наркотиков не требует больших затрат на доставку и распространение готового товара, но поставлять его через Каронийский океан на другой континент — дело другое, на это нужны большие вложения. — Надо полагать, все расходы с лихвой окупаются, поэтому несмотря на проблемы с ввозом товара, вы остаетесь здесь. — Верно. Через Эрдингер героин распространяется по всему штату и несколько соседних. И всё равно почти половина приходится главным образом на Эрдингер. Есть ещё две преступные организации, которые ввозят наркотики в Сагельту — триада Во Бэй из Западного Горуто поставляет мафиози из Йоркшина героин, а Бардар через Глэмгазлэнд — гашиш. Разный источник дохода помогает избежать конкуренции и мирно сосуществовать друг с другом. Джайро, лидер вольного штата НЗЖ в Союзе Митен, контролирует производство синтетического героина: оксикодон, морфин, фентанил и солевые наркотики. Последние сейчас широко распространяются из НЗЖ в ближайшие страны. Хитроумная маркировка «соли для ванн» на упаковке позволяет обойти законодательство, контролирующее сферу оборота наркотиков, и продавать его везде, где ни попадя, даже на заправках. — Из-за муравьев-химер им сейчас не до наркотиков. — заметил Курапика. — Да, наверное… Как и нам. — раздумчиво пробормотал Хиде. Курапика покосился на него. — Есть ещё синдикат Аль-Энтеббе, но у них рынок сбыта Кука-Нью, если не ошибаюсь. — Куда Шинво поставляет свой героин? — В соседние страны: Рокарио, Элияху, Баменди, в Хас. Основная доля приходится на Хас, их родину. — Готфрид не мог быть в сговоре с кем-то из них, чтобы убрать вас из бизнеса в Эрдингере?       Хиде покачал головой, даже несколько настойчивее, чем нужно. — Нет… Я не думаю, что он с кем-то в сговоре. Ничего на это не указывает. — А с вашей местной мафией? Из Какина. Им ведь тоже могло придти в голову, что рынок Сагельты сулит хорошую денежную массу. — Ну, потягаться с Хейл-Ли могут лишь Кси-Ю и Ча-Р, но дело в том, что у них другой бизнес. Кси-Ю держит чёрный рынок валюты, торговлю поддельными документами и профсоюзы, а Ча-Р — игорный бизнес и проституцию. У Хейл-Ли — наркотики и оружие. Как видишь, роли распределены. Есть ещё куча других мелких банд, которые занимаются тем же, но не в таких грандиозных масштабах, но их всегда крышует кто-то из трёх: Хейл-Ли, Кси-Ю или Ча-Р. — А их, в свою очередь, ваша знать, — иронически добавил Курапика.              Хиде испустил коротенький смешок. — Да, Рин сказал, что ты осведомлён. Неужто ты и правда чисто из исторического факта про феодалов и якудза пришёл к этому умозаключению?       Подул холодной ветер. Курапика съежился и спрятал лицо в махровую шерсть шарфа. Бахрома защекотала нос — пришлось сдержаться, чтобы сдержать чих. — В Азии очень сильны традиции, а государственный строй и жизненный уклад там имеет крепкие корни в своей истории. Я просто провёл несколько параллелей и построил догадки, которые подтвердились. — обтекаемо отозвался он. — Несколько удивительно, сколько ты знаешь про рынок наркотиков. — «намекающим» тоном сказал Курапика. — Так уж получилось. — в той же манере отозвался Хиде. Карие глаза его вдруг затуманились, словно какая-то створка его разума вдруг открылась, впуская непрошенные мысли, но буквально спустя мгновение тот прояснился. Хиде казался открытым, но осмотрительным, выбирает, чем делиться и что говорить — очевидно, ведь они знакомы всего пару дней. И в то же время он был бесхитростным, в нём не чувствовалось никакого душка интриг или замыслов. — Я никак не могу увидеть логику в действиях Готфрида. Два года партнёрства на выгодных условиях, и в один момент Готфрид его разрывает, крадёт героин для острастки и скупает всю землю в Ренгео под свой проект, который был готов ещё три года назад. Зачем заключать партнерство, если знаешь, что выкинешь его в трубу? — Всё не совсем так. Готфрид завладел здесь землей три года назад, это верно, но не всей. Ренгео делится на пять районов: Атеф Джабриль, Тайхэё, Сатара, Икканзаки и Бандра. Он выкупил два последних, не тронув основные точки продажи героина, Тайхэё и Сатара, и территорию мусульман. — Почему? — У этих ребят с Аллахом в голове серьезные связи с властями. В этом, допускаю, кроется причина, почему их никто не решился тронуть. — пояснил Хиде. — Мы были осведомлены о проекте. Готфрид убедил нас, что приобретя землю, сохранит полноценную торговлю в Ренгео, так как администрация города давно обсуждает вопрос сносе, где живёт столько мигрантов. А Готфрид предложил им выкупить землю для обновления квартала и реконструкции зданий вместо того, чтобы его сносить, и постепенно решать вопрос с местным населением, ведь здесь есть люди, которые живут в Сагельте на вполне законных основаниях. Мол, если решать все радикально, то это вызовет беспорядки и бунты. — Какой предприимчивый. — Строительный проект Готфрида никак не мешал торговле наркотиками… Пока месяц назад не исчез из порта героин, и Готфрид ставит условие — либо мы отказываемся от притязаний на Ренгео, тем самым лишая нас крупного источника прибыли, и он сохранит часть земли вместе с людьми, предлагая вести бизнес только там, либо вся земля пойдет под снос для его проекта, и тогда мы потеряем миллионы. Выяснилось, что за последний год, невзирая на соглашение, Готфрид в кулуарах приобрел практически всю землю в Ренгео кроме Атеф Джабриль и части восточного района Ренгео, Сатар. Ты туда приходил к Асме-сан. Спустя несколько дней приехали мы, но получили лишь указание следить за обстановкой, собирать информацию, но не лезть на рожон. И всё. — Для того, чтобы оформить сделку и выкупить у города столько земли требуется тщательная подготовка. Это наверняка заняло у него не один месяц. — заметил Курапика. — Да, разумеется. — Получается… — Это планировалось. — кивнул Хиде, подхватывая. — Минимум потребовалось бы полгода, чтобы все устроить. — Честно говоря, этот факт ещё больше укрепляет в мысли, что Готфрид с кем-то в сговоре. С тем, кому выгодно вас отсюда вышвырнуть. — Курапика отбросил рукой отросшие до глаз пряди. — Мы с Рином вчера обсуждали Готфрида, его мотивы, что могло послужить причиной. Сперва я пришёл к выводу, что его внезапный, ничем не обоснованный разрыв партнёрства, поставив ваш бизнес под удар в Эрдингере — результат того, что через вас он шантажирует некими сведениями члена клана Йонебаяши. Хотя, быть может, это и кто-то из вашего руководства.       Продолжительное молчание. — Зачем?       Спросив, он дёрнул головой в сторону, предлагая двигаться дальше. — Чтобы получить что-то — это же очевидно. Продажа героина на территории Сагельты приносила ему по меньшей мере двадцать миллионов дзени в месяц. У среднеуспешной компании-застройщика доход исчисляется от полумиллиарда дзени в год, у Готфрида — около двух миллиардов. Чистой прибыли ему в карман идет где-то сто миллионов в год, то есть восемь миллионов в месяц с копейками. Героиновый бизнес, несмотря на все риски, приносил ему дохода в два раза больше, чем его собственный. Выгоды от того, чтобы отказываться от него, у него нет. Заказы на строительство филиала банка, университетского кампуса, элитного жилья и всего остального принесут ему, конечно, целое состояние, но я не думаю, что одни лишь деньги являются причиной. — Решил завязать с наркоторговлей? — Тогда зачем красть несколько тонн героина? — вздёрнул бровь Курапика. — Использовать как шантаж, чтобы мы убрались из Ренгео. — Это глупо и по-детски. Готфрид взрослый человек и не обделенный умом бизнесмен, раз ему удалось построить успешную компанию с капиталом в миллиарды дзени. Вряд ли он будет вести себя как ребенок, пряча за пазухой героин и ставя вам условия. — прямо сказал Курапика, достал пачку, встряхнул её, выбивая сигарету. Они свернули в мощенный булыжником переулок. Курапика, чертыхнувшись, отскочил от бросившейся ему под ноги кошки: та черепаховой тенью проскочила мимо в открытую дверь подъезда. — Ренгео ведь не единственное место в Сагельте, где можно получить прибыль. Я понимаю, дело не только в деньгах, но и в людях, что здесь живут… Я ничего не хочу сказать, но они жили в Ренгео и до того, как вы появились? — подчеркнуто нейтральным тоном высказал Курапика. — Но при этом их не убивали, выселяли насильно и не поджигали их дома, в таких масштабах, каких сейчас. — ответил Хиде. — Я попробую объяснить так, чтобы ты понял. Представь, если бы всё это происходило с членами твоего клана. Ты бы остался равнодушен? — Разумеется, нет. — Вот именно. — сдержанно сказал Хиде. — Те, кто подчиняются его людям, Саве, творят всё, что им вздумается: кражи, убийства, насилие, и полиция не сажает их. «Смотрите, эти люди не могут вас защитить от нас. Вы в безнадежном положении» — это выглядит именно так.       Курапика выкинув окурок, придавил его ботинком, вминая в землю, не став комментировать. Отсутствие уверенности в том, что виновники будут наказаны по заслугам его самого подвигнуло на опасную дорожку, выходящую за рамки закона. — Поразительно, как за столько лет ни у кого не возникло подозрений, что Готфрид замешан в наркоторговле. — Он не делает тех же ошибок, какие часто допускают другие бизнесмены. — Например? Лучше скрывает связи с мафией и наркоторговлей? — В миллион раз круче — он не уклоняется от налогов.       Курапика не мог понять, иронизирует он или нет. Они вышли на одну из центральных улиц, Хиджас, и тот, как и весь квартал, бурно кипел жизнью. Людей становится столько, что пытаясь избежать столкновения с коляской, Курапика чуть не сбивает идущую ему навстречу парочку. На запруженных транспортом дорогах между автомобилями и автобусами лавировали сотни мотоциклов. Улица Хиджас ведет их через Кандар-патур, Стальной рынок, где сосредоточено бесчисленное множество маленьких и не очень маленьких магазинов, торговавших разнообразной металлической утварью — от керосиновых плиток до кухонных раковин, — а также всевозможной продукцией из чугуна и листового металла. В магазинах рядом спелые фрукты — желтые персики, кафир-лаймы, груши и апельсины лакомо лоснились на лотках рядом с сухофруктами, орехами и специями. Из открытых кафе пахло едой, виднелись печи, похожие на тигли, в которых подпекались пшеничные лепешки. Из магазинчика с эфирными маслами, благовониями и традиционными уда по соседству завывают песнопения: Лааилаахаилль Аллаа. Лааилаахаилль Аллаа-а-а-ааа. За домами возвышался минарет мечети, и рёв азана вливался в чудовищный людской гомон, шум дорожного транспорта, музыку. Курапика перепрыгивает оброненный кем-то фруктовый лёд в стаканчике. Торговцы везли тележки с карелой и мушмулой, официанты выносили с чёрных ходов мешки с мусором и ставили их на обочину, электропогрузчик разгружал товар из грузовика. Курапике с Хиде приходилось шагать чуть ли не друг за другом по, чтобы не получить тычки локтями и плечами от прохожих: потная толпа, все в пестрых шмотках, заполоняют обочины по обе стороны от дороги. Справа прет духами, слева — табаком, справа кто-то ругается на голконда, слева — признается в любви на баменди. — Гребаная толкучка! — рявкнул какой-то тип на уличном кёцуго себе самому, проталкиваясь вперед. — У этой сраной улицы сегодня настоящий запор!       Перескочив на другую сторону улицы, они обходят трёх грузчиков, ворочавших холодильник перед лестницей жилого дома. — Ты узнал, кто был на видео? — Йохаим Нольте.       Хиде скривился. — А-а, этот извращуга. — Ты с ним знаком?       Хиде сперва не ответил — покрутил головой по сторонам, словно проверял, не шел ли кто за ними. Табличка на углу перекрестка оповестила их, что они заходили в юго-восточную часть квартала, Сатар. — Не имел удовольствия. Я знаю, что он был дилером в «Валь д’Уаз», «Сезанн», «Нарделла» в Гольбахе и «Лахаури» в Искандере, сотрудничая за процент от сделки: картины, скульптуры, религиозные атрибуты, древние сокровища, оружие, части тел. Чаще всего этот тип выступал консультантом-посредником между анонимными покупателями, его клиентами, и домом на публичных и на подпольных аукционах. — Ты говорил, что сам работал на «Сезанн».       Фраза была построена таким образом, что не требовалось большого ума догадаться, что Курапика желает услышать более подробности о его «профессии».        Улочка, по которой они теперь шли, постепенно сужалась: ржаво-красные селедочные скелеты крыш, желто-зеленые пятна лоскутов ткани, сохнувших на балконах. Дождь прекратился, в сырой, застывший, набухший влагой воздух то и дело врывались горько-терпкие запахи сандала, пачули и шафрана. Курапика заметил, что на пути им все больше встречались женщины и мужчины с незнакомыми символами на лбу: три полосы и точка посередине. — Да, всё так. Я арт-дилер. Год назад я ушел оттуда, и сейчас работаю на «Валь-д’Уаз». — А они в курсе, что ты из якудза?       Хиде прыснул смехом. — Ни сном ни духом. — Чем ты там занимаешься? — Скажем так, моя официальная работа — прийти, посмотреть картину, подтвердить её авторство. Когда полотно попадает ко мне или к другим сотрудникам в руки, мы подтверждаем, что эта картина принадлежит кисти определенного художника и если это так, тогда смотрим, какое у неё состояние сохранности, какая у неё история. Исходя из этого начинаем обсуждать цену и назначаем стоимость. Моя основная специальность — фламандские авторы: Вермеер, Рембрандт, Ливенс, Курбе, Аверкамп, Дейстер. Реже — Босх, Брейгель и Гойя, Марден. Что касается неофициальной части, я, так скажем, свожу продавцов произведений искусства, добытых незаконным путем, и людей, которые хотят их приобрести, и слежу за тем, чтобы люди получили за свои деньги то, что им требуется. Иначе говоря, я проверяю подделки. Также я должен обеспечить, чтобы продавцы и потенциальные покупатели были предрасположены к заключению сделок. Так как «Валь д’Уаз» — закрытый аукционный дом, который не разглашает список лотов до начала аукциона, за определенную плату я продаю информацию о лотах, которые будут выставлены на аукцион людям, работающих на тех, кто желает приобрести тот или иной предмет. — Работающих на тех, кто желает приобрети? То есть, ты не знаешь, кто покупатели?       Хиде мотнул головой. — Чаще всего — нет. Чем статуснее человек, тем труднее выяснить, на кого работает посредник, который приходит ко мне за сведениями. Иногда они звонят своим работодателям при мне по телефону, чтобы уточнить детали, но общение их очень формальное, все четко, по-деловому. Никаких лишних вопросов. Не угадаешь, с кем говорят. Бывает, что ко мне приходит один посредник, а в торгах участвует другой — чтобы запутать. — Кого?       Хиде улыбнулся так, что можно было и не углубляться в пояснения. — В подпольных аукционных домах можно найти не только якудза, но и тех, кто по другую сторону закона, если ты понимаешь, о чём я. — расплывчато объяснил он. — Меры предосторожности и строжайшая конфиденциальность вполне понятны, если речь идёт об украденных произведениях искусства. К примеру, за месяц до того, как я ушел из «Сезанн» была история с «Притча о слепых» Брейгеля. Ко мне на консультацию пришёл парень, сказал, что работает на одного финансового магната, и спросил, есть ли возможность приобрести полотно … Очень хотел получить его, и предлагал баснословную сумму, чтобы выкупить его в частном порядке в обход торгов, да и комиссионные были недурными. Но владельцы «Сезанн» ему отказали. — Почему? — Здесь всё упирается в то, что определяет цену вещи. Цена формируется с учетом нескольких факторов. Если говорить о предметах искусства, то здесь важен провенанс — «биография» лота. Например, картина, участвующая в ряде выставок, получит большую цену нежели та, которая пылилась на чердаке. Также тот предмет искусства, что ранее принимал участие в других аукционах, оценивается выше, вследствие того, что он прошел множество проверок прежде чем попасть на торги и его подлинность проверена экспертами, а если цена по итогу розыгрыша достаточно высока, то это говорит о том, что картина желанна, а следовательно прибавляет статусности её владельцу. Поэтому владельцы аукционных домов предпочитают выставлять товары на торги, а не продавать их лично в руки. В общем, я рассказал тому парню всё, что он хотел знать о картине. Через неделю на аукционе я увидел, что за неё шла ожесточенная борьба между пятью участниками. У всех разный цвет кожи, национальность, акцент и стиль одежды. Как оказалось, все эти люди работали на одного и того же человека — того магната. Такое иногда практикуется для того чтобы лишить возможности отследить покупателя, если на торгах сидит «шпик» из какого-нибудь отдела полиции, занимающегося розыском похищенных произведений искусств. Также имя аукционного дома непосредственным образом влияет и на стоимость лота: среди больших домов и очень большая конкуренция, поскольку все хотят показать у себя только самые знаковые вещи. — Как эти люди тебя находят? — Каталог товаров подпольных торгов никогда доподлинно неизвестен. Это необходимо для безопасности проведения будущего аукциона. Специальные люди, работающие на дом, за несколько недель до намечающегося аукциона распространяют слухи о том, что будет выставляться, разумеется, в сугубо определенных местах и среди определенного круга лиц, чтобы избежать утечки сведений в правоохранительные органы. Эти лица передают то, что услышали, своим друзьям, те своим, и так информация доходит до потенциальных покупателей. Они связываются со своими доверенными лицами, а те, имеющие связи с якудза, находят меня и обращаются с просьбой подтвердить слухи. Если хорошо заплатят сверху, то просят показать им понравившуюся вещь. Бывает, что некоторые просят добыть вещь лично для них. — Украсть, ты имеешь ввиду? — Ну… в общем да. — Хиде посмеялся, будто смутился, встрепав волосы на затылке. — И сколько стоит такая услуга? — Всё зависит от ценности картины, имени художника и где она находится. Логично, «Спаситель» да Винчи будет стоить намного дороже полотна поп-арт из гаражного музея. За картину Климта в коллекции одного предпринимателя из Сельфоса мне заплатили два миллиона. Дело, конечно, не обошлось без помощников, поэтому чек на выходе был скромнее. Но приобрести картину можно не только путем воровства. Хорошему арт-дилеру известны тонкости приобретения предметов искусства из антикварных магазинов, у коллекционеров и художников, как узнать об интересующем предмете у других дилеров, провернуть сделку с художником за спиной у его куратора. Они обладают знакомствами и связями с самым широким кругом лиц, а связи с мафией помогают найти картины у других преступных группировок. Со мной работают разного рода любители искусства. — Я слышал, в сфере искусства много мошенников. — Это правда. Жулья — навалом. Я столько поддельных Рембрандтов и Дюреров навидался, что иногда поражаюсь, на что только не идут люди, чтобы выдать подделку за оригинал. Даже сами краски готовят, чтобы добиться кракелюр. — его произношение диктора научно-популярной телепередачи, окрашенное мелодичностью иностранного акцента, странным образом захватывало внимание: Курапика с трудом мог вспомнить, с чего начался разговор. — К примеру, в начале века, когда весь мир сходил с ума от недавно еще напрочь забытого Вермеера Дельфтского, один мошенник начал создавать картины в его духе. Специалисты не могли отличить их от подлинных полотен, музеи покупали их за огромные деньги и выставляли как крупнейшее приобретение века. А все потому, что он своими руками изготавливал особые краски, по составу точь-в-точь идентичные краскам фламандских мастеров и тратил не один месяц, чтобы привести каждую картину в «старинный» вид, словно ей несколько веков. Его копия «Христос в Эммаусе» и та была признана подлинником. Она даже пару лет в музее Арендела висела. Когда же обман раскрылся, гнев профессиональной клоаки был страшен… Сейчас там как раз выставка проходит, хотел бы я на неё попасть. Слышал, что там сейчас выставляется недавно найденная картина Караваджо. Засунуть её между фильтрами для системы центрального кондиционирования! Вот же имбецилы! А ещё антикварами себя называют, пристрелить их надо, честное слово…       Присев на своего конька, Хиде занесло, и Курапике пришлось прервать его, когда тот начал изъясняться какими-то неисповедимыми профессиональными терминами — граттаж, карнация, пленэр — и он абсолютно перестал его понимать. В этой своей увлеченности парень напомнил ему Сенрицу. Хиде попросил прощения за то, что обременил его своей болтовней. Сам же он подумал, что если и есть человек, меньше всего подходящий на роль якудза, то это был Хиде с его обходительностью и вежливостью. — Я бы познакомил тебя с моей подругой. Когда она говорит об искусстве, у неё также глаза горят. — Правда? — повернулся к нему Хиде, какой-то весь сразу необычайно оживленный, заставив его усмехнуться. — А каких художников она любит? — Кажется, Тициан. Месяц назад мы с ней были на его выставке в музее Арендела. Пять часов обходили галереи, я чуть не спятил. — Когда всё закончится, я бы хотел сходить туда. Как её зовут? — Сенрицу. — Сенрицу… — повторил Хиде. Он немного картавил, так, проскальзывали увулярные согласные в речи, и имя подруги прозвучало, как название какой-нибудь редкой сонаты. — Красивое имя. В реймер есть созвучное слово, «senri». Оно значит «мелодия». — Она музыкальный хантер. — В таком случае имя ей подходит.       Улочка вывела их на дорогу, круто идущую вниз, а затем в горку. На пешеходном переходе они увязли в толпе, окруживших микроавтобус с туристами: уличными зазывалами, посыльными, торгашами, карманниками и прочей назойливой бандой оборванных приставал. В Ренгео было просто какое-то невероятное количество покалеченных и больных нищих, демонстрировавших всевозможные болезни, увечья и прочие напасти. Они встречали в дверях ресторанов и магазинов, вылавливали на улице, донимая профессионально отработанными жалобными причитаниями. — Мошенники есть не только в криминальной сфере. Я, к примеру, заключил сделку с одним инспектором из Международной полиции. Он работает в Отделе по расследованию хищений произведений искусства. Мы обмениваемся наводками на интересующие нас вещи, quid pro quo. В прошлом году он поделился со мной сведениями о «Концерт» Вермеера в обмен на полотно Мазаччо. Благодаря мне парень нашел его в Бенционе и получил повышение. — Я слышал о ней. Она входит в список самых разыскиваемых произведений искусства.       Хиде закивал, соглашаясь. — Как и «Шторм на море Галилейском» Рембрандта, и Византийский крест, и «Юдифь и Олоферн» Караваджо и ещё с сотню других… Но я к ним не имею отношения. Нет, серьезно. — гнул Хиде, словив взгляд Курапики. — Ну так, ты нашел его? «Концерт». — Блин, хотелось бы, конечно, но нет. Картину увезли прежде, чем я успел наладить связи. Больше всего я хочу найти «Шторм». Подержать её в руках… блин, да хоть бы глянуть вживую на неё краешком глаза! Зато по его наводке однажды сумел словить в Сельфосе Сезанна. На прошлогоднем аукционе в Йоркшине за неё чуть не перегрызлись между собой известный скульптор, эмир Элияху и какая-то княгиня, но в итоге полотно уплыло в руки покупателю по телефону. Распространенная практика, когда человек, приобретающий разыскиваемую картину или скульптуру, желая сохранить инкогнито, посылает на аукционы своих доверенных людей, чтобы те участвовали в торгах за приглянувшиеся им вещи. Зачастую люди эти разные, но у всех будет общая линия поведения во время торгов — покупатель по телефону, отдающий распоряжения, ведь один и тот же. Некоторые даровитые воры искусства ходят на аукционы именно с этой целью — выяснить, кто послал посредника. Венс Нехаммер таким образом пару лет назад разнюхал, кто скупает всего Ренуара. Им оказался известный инвестор из Федерации Очима. Он вычислил его по манере его посредников учавствовать в торгах. Вкратце поясню: во время розыгрыша лота они ждали, пока цена взлетит не вдвое больше эстимейта — средней стоимости по оценкам экспертов, а потом этот инвестор говорил своим доверенным предлагать вчетверо выше последней озвученной цены, и так обрубал других покупателей. Те от такого поворота терялись, и пока принимали решение, учавствовать дальше в торгах или нет, то время проходило, и картину получал инвестор. А украсть их — дело за малым для прохиндеев вроде Венса. — Точишь на него зуб?       Хиде, махнув рукой, с раздражением выдохнул. — Четыре месяца назад он упёр у меня из-под носа триптих Модильяни из музея в Остерхальме. У меня была договоренность с одним клиентом — я ему триптих, он сводит меня с человеком, у которого на руках картина ван Гойена. Сделка, ясное дело, сорвалась. — Хиде помолчал. — За несколько дней до того как нас отправили на Небесную Арену мне почти удалось выследить, где Венс её прячет, и тут — звонок от вакагасира, давай-ка, покупай билет на дирижабль и дуй в Аским. — Вака?… — Вакагасира. Грубо говоря, босс Рина. Обидно было до ужаса, второй раз упустил! — И много ты ещё знаешь воров произведений искусства? — Нет, и их, скажу я тебе, не так уж много — настоящих профессионалов, я имею ввиду, которые крадут ценные предметы. Если такие, как Венс или Нольте воруют картины, то им нужны самые-самые, чтобы признанные шедевры или как минимум национальное достояние. Триптих Модильяни ещё цветочки. Пять лет назад Венс стянул из Музея Махмуда Халиля в Вергеросе пять Ван Гогов. Вот тогда-то и разгорелся нешуточный скандал. Полиция уже пятнадцать лет бьется, пытаясь его словить, и все без толку. — Откуда ты знаешь, что это он их украл? — Издержки профессии. — туманно улыбнулся Хиде. — Рыбак рыбака видит издалека. — И куда он девает картины? Продает? — Да нет, конечно. Такие картины не продашь. — Хиде шумно зашмыгал, вытер нос рукой, — такие вещи продавать — самый верный способ сесть. Никто эти картины не купит. Их продать невозможно. Но — на черном рынке, закладывать за бартер? Да их всю жизнь можно туда-сюда толкать. По гостиничным номерам — туда-сюда. В переговорах их использовать — милое дело. Партнёры картину под залог берут, а тебе товар отгружают. Наркотики, оружие, люди, валюта… Ты сбываешь товар или что там, возвращаешься с деньгами, отдаешь их долю, картина опять твоя. — Люди? — Я имею ввиду тех, кто ими торгует — работорговцы или сутенёры. В качестве альтернативного метода оплаты они порой берут какую-нибудь ценную картину, икону или древнюю реликвию, если знают, кому её задорого толкнуть. Но обычно все предпочитают наличный платёж, купюры или драгоценные камни. Едва картина уходит от меня, кто знает, на что там ее будут менять? Одна группировка у себя подержит, другая группировка у себя её подержит. Смысл-то в чем, — он поднял палец, — Её никто покупать не станет. Зачем? Что им с ней делать? Ничего. Так что известную картину выгоднее закладывать на разных сделках или в качестве обмена, пока она не осядет в коллекции какого-нибудь богатея или если её вдруг не найдут арт-копы. Статья за хищение культурных ценностей очень серьёзная, причём во всех странах — на двадцать лет можно загреметь, и это минимум, а в Азии так вообще и пожизненное схлопотать. Есть один тип из Международной полиции, Фред Уитмен. Большинство найденных произведений искусства за последние десять лет — его рук дело, как и те мошенники с арт-дилерами, которые мотают сейчас срок за решеткой. Недавно найденный Караваджо тоже его работа, это он вышел на тех воров… Короче, ищейка каких поискать. Помню, как на моих глазах после аукциона в Йоркшине он повязал одного известного коллекционера прямо посреди холла в отеле. Штурмгруппа! С оружием, в бронежилетах! Руки вверх! Всем лечь на пол! Такая кутерьма, сразу толпа собралась… Должен признаться, за некоторые картины я и сам порой здорово вляпывался.        Хиде развернул с шеи шарф, слегка оттянул ворот пуловера, так, чтобы был виден кусок рубца от глубокого пореза, который тянулся от плеча до середины груди. — Тот самый Климт. Тогда я ещё не владел нэн, и обычный нож мог сделать во мне пару лишних отверстий. — Кто ж теперь замуж за тебя выйдет? — насмешливо кидает Курапика, но Хиде и не думает его осаждать: — Да нет, как раз неплохой способ познакомиться с девчонкой. Рассказать, как я получил этот шрам? Спёр шедевр мирового искусства за сто миллионов! Ну, не я один, конечно… А вообще — не убит, не загремел за решетку — значит, легко отделался. — Хиде, отбросив чёлку с глаз, завязал шарф. — И это не только картин касается — всех ценных произведений искусства: картин, скульптур, более… нестандартных вещей. — Курапика увернулся от велосипедиста в чёрном дождевике, который несся прямо посреди тротуара; дождевик развевался за ним, словно ведьмин плащ. — Кстати, забыл предупредить — если бумажник и телефон в кармане, спрячь подальше. В Сатаре пруд пруди карманников и мелких воров…. Я вот к чему веду. Некоторые из твоих глаз тоже так кочевать могут, из рук в руки. Ты… можно спросить? Если не ответишь, ничего страшного.        Курапика кивнул. — Сколько у тебя сейчас на руках пар алых глаз?       Он как следует обдумал, стоит ли делиться этой информацией, прикинув, что произойдет, если Хиде её узнает. В худшем из возможных сценариев он передаст его ответ кому-то из тех, кто хочет заполучить алые глаза, и на него начнется охота. «Тоже мне» — хмыкнул Курапика. С другой стороны, сейчас он мог получить от парня полезные сведения. — Шесть. — Ты знаешь, откуда у каждого глаза? — Кто-то приобретал их через подпольный аукцион, кто-то через теневых торговцев частями тела в Сети. Один признался, что украл их, другой — получил в наследство, и был один, который ограбил каких-то преступников, Ханафи, в Суэце. Я пытался их отследить, но все нити до сих пор никуда не привели. — В Суэце, говоришь… — Хиде поскреб лоб. — В Союзе Митен желание найти что-то подобно глазным яблокам Курута превращается в проблему. Там тысячи криминальных группировок, контрабандистов и захватчиков, и чем они только не торгуют. В их бедных аграрных странах нет больших запасов нефти, золота или чего-то еще, на что можно позариться, экономики никакой, поэтому там постоянно идут войны за власть и за территорию. Войны, особенно когда их много и они не прекращаются, всегда рассадник преступности — глаза правительства направлены на поле боя, а не на торговцев наркотиками, дельцов черного рынка, оппортунистов и прочих мошенников. Страны держатся только за счет открытой торговли всевозможной контрабандой — от алмазов и наркотиков до ракетных пусковых установок. Твои алые глаза могут кочевать по рукам разменным платежом хоть каждый день в разных городах. Всё-таки у них большая ценность на чёрном рынке, почти миллиард за пару. Если примешься искать глаза на Востоке, то один точно не справишься. Тебе нужны люди, которые напрямую связаны с их чёрным рынком, знают его изнутри. Ты уж прости мою откровенность, но ты парень, который занимается криминалом в богатой цивилизованной Сагельте с крепким правительством и работающим законодательством. В странах Митен, где высокий уровень терроризма, радикализма, бедности и коррупции, преступный мир устроен совсем по-другому. Мой тебе совет — найти кого-то, кто обладает там нужными связями. Без этого тебе никак не обойтись, одна лишь лицензия тебе не поможет. — Я и сам это понимаю. — раздумчиво отозвался Курапика. Но кого он мог знать в Союзе Митен? Курапика подумал о картеле Шинво, но в Глэмгазлэнде они расстались на, мягко говоря, не самой приятной ноте — при в следующей встрече Гробовщик обещал Ностраде выставить все их головы на торги. Сказано это было с утешительно-каменным лицом, словно он уже стоял над их гробами, исполняя роль провожатого в последний путь. Курапика знал, что Калат Мирдамади держал похоронный бизнес в Альенде; мастер похоронных дел в дань уважения присутствовал на всех похоронах своих безвременно усопших подчиненных. С годами его лицо стало приобретать выражение тихой скорби вне зависимости от ситуации, что, впрочем, только усиливало эффект сказанного. Об одолжении его не попросишь. Сайт Охотников? Как вариант, во всяком случае, с него можно начать, но если копнуть поглубже, то Хиде прав. На одном Сайта Охотников информацией о чёрном рынке не разживешься. — Тебе нужен кто-то вроде нашего Куросе. Он занимается в Хейл-Ли контрабандой оружия и осведомлен, что и как варится на кухне чёрного рынка Союза Митен. Суэц находится в Баменди, а он родом оттуда, наверняка что-то знает. Поговори с Ёкотани, он на него работает. Высока вероятность, что он тебя пошлёт, но попытка не пытка. — Зачем ты делишься со мной этим? — Этим — чем? Что и так все знают? — усмехнулся Хиде. — Я не делюсь с тобой чем-то особенно откровенным. Но Куросе… Он мыслит чисто рыночными категориями, свободными от всякой морали. Он без тени сомнения или осуждения помогает генералам, наемникам, расхитителям общественных средств и тюремщикам-душегубам. Ему главное, чтобы Хейл-Ли получала стабильную прибыль, а от кого — неважно, и за просто так он тебе помогать точно не будет. Если речь идёт об алых глазах, то ценник за помощь, скорее всего, будет очень высоким. — Мне всё равно, сколько это будет стоить. — с неподвижным лицом сказал Курапика. На протяжении всей дороги, с того момента, как Хиде встретил его на кладбище, оно было каким-то одеревенелым. — Я с самого начала знал, что легко не будет, как и то, что дешёво мои поиски тоже не обойдутся.       Бетонные многоэтажки, выстроенные, чтобы хоть как-то совладать с безудержным наплывом переселенцев, сменились на невысокие, серые дома в три-четыре этажа: грубые, похожие друг на друга строения, простирающихся до самых границ горизонта. — Ты узнал, что пара алых глаз принадлежит Готфриду, когда встретился с его помощником, Бергером? — Два года назад я работал на «Сезанн», когда на ежегодном сентябрьском аукционе одним из лотов были алые глаза Курута. За них шла конкуренция между тремя покупателями, и Бергер был одним из них. Мы встречались с ним недели три назад, вернее сказать, это он нашел нас, когда мы искали в Йоркшине Готфрида. У меня хорошая память на редкие вещи и их покупателей, поэтому я сразу его узнал. — Как глазные яблоки попали в «Сезанн» тебе известно? — Нет… Нет, мне это неизвестно. Информация о товарах такого рода и о тех, кто продает их в аукционный дом строго засекречена. — Он что-то ещё покупал на том аукционе? Бергер.       Хиде призадумался, и получил по голове плетеной корзиной, которую несла на горбу смуглая пожилая женщина, укутанная в гагра-чори. — Твою ж… — потирая висок, Хиде бросил за плечо сердитый взгляд, но та прошествовала мимо с лицом, выражающим совершенную непричастность к миру. — Ничего особенного. Антиквариат. Парочка икон.       На обочине под пластмассовым навесом сидели бездомные с железными кружками, просящие милостыню. На осунувшемся лице каждого отчетливо выступали височные кости, а под мощными скулами начинались глубокие впадины щек, переходившие в крепко сжатые голодные челюсти, на ногах, покрытых язвами, были видны разбухшие канаты вен — они молча протягивали руку всякий раз, когда мимо них кто-то проходил. Пока они шли, их становилось все больше и больше: молодые и старики, женщины и мужчины, даже дети. — Не обманывайся на их жалобный вид. — сказал ему Хиде. — Многие из них — обыкновенные жулики и попрошайки. Не давай им деньги, иначе не отстанут. Они могут быть очень настойчивы, и лучше их не провоцировать.       В пространстве, огороженном двумя шестами и листами пластмассы, сидела девочка-подросток лет пятнадцати на вид с запеленнутым в тряпки младенцем — младшим братом или сестрой, или если думать хуже, её собственным. Листы были прикреплены к стене дома, а над ними висел щит для наклеивания афиш и объявлений. Щит был старый и покореженный, на нем сохранились лишь обрывки двух плакатов. Некоторые из детей целыми группами сидели на обочинах домов и на лестницах, как та шайка бездомных пацанов возле обшарпанного вида супермаркета: они обменивались сигаретами, мерились шрамами, стреляли мелочь, проводили прохожих надменными взглядами — рваные, многослойные шмотки, тощие белые руки, на запястьях болтаются кожаные черные браслеты, типичный хулиганский шик. Курапика поразился тому, сколько же на улицах было детей, которым полагалось в это время быть дома, делать уроки вместе с родителями, но, одетые не по погоде, они сидели на картонке с псом на веревке, подрабатывали чистильщиками обуви, предлагая свои услуги за сотню дзени, раздавали листовки кафе, магазинов или блошиных рынков. Видно, что все они если не бездомные, то уж точно малоимущие и живут в крайней нужде. Возле чёрного хода забегаловки на углу в конце улицы сидели ребятишки с подобострастным видом и выпученными глазами и ожидали подачки, глотая слюни, что угодно — куриные кости, куски хлеба или огрызки фруктов. Курапика отвёл взгляд.       Почти через полчаса после продвижения по запруженным народом улицам они прошли мимо небольшого, втиснутого меж двумя панельными зданиями храма из лазурного камня. Перед гопурам, главным зданием храма, стояли две десятиметровых юпами — столба, соединенные между собой горизонтальными перекладинами, образовывая входные врата. На вершине врат находилась сделанная из бирюзового камня мурти, статуя синеликого радостного божества с дудочкой. Пытаясь угадать, кто это, Курапика сам не заметил, как затормозил. — Это индуистский храм, посвященный Кришне. — послышался сзади голос Хиде. — Хочешь зайти? — У нас нет времени на экскурсии.       Хиде в ответ пожал плечами, мол, как хочешь, и зашагал вперед, думая, что Курапика последует за ним. Мимо них прошла группа визжащих школьниц, несколько туристов во главе с женщиной-гидом, которая размахивала над своей головой флажком и пронзительно свистела в свисток, собирая разбредшихся по улице подопечных, словно пастух отбившихся от стада овец. Все туристы группы были одеты в псевдоспортивный тренировочный костюм, на костюме — эмблемы хоккейной команды Кука-Нью «Ваккер» и груди значок — улыбающаяся рожица с надписью большими красными буквами: «CUCA Tour» с желто-синими полосами флага своей родины, все: от девочек-подростков до прокуренных, отюрбаненных, пантерно-обраслеченных вдовушек, решивших тряхнуть стариной да прошвырнуться по белому свету. — Сюда, сюда, пожалуйста, не отставайте! Соберитесь, я вас прошу, со-бе-ри-тесь! — кудахтала бедная женщина-гид, на уставшем лице — муки отчаяния. — А знаешь что… — протянул Курапика, глядя, как парочка, стоя перед храмом, фотографируется, держа перед собой селфи-палку. — Давай зайдем.       Хиде, если и удивился, то никак этого не показал, и подошел к нему. — Нет-нет, не сюда, — он отвёл его от центрального входа, когда Курапика шагнул в сторону врат. — Через него заходят только служители, для посетителей в таких храмах обычно отдельный вход, с торца.       Обойдя храм с другой стороны, в самом конце они обнаружили гораздо менее вычурную деревянную арку, ведущую во внутренний двор, где располагался вход и примыкающая к храму антарала. Возле арки прямо в стену было встроено несколько кранов с проточной ледяной водой. Хиде объяснил, что перед тем, как зайти в храм, нужно обязательно вымыть руки. Курапика подчинился, но сам про себя подумал, насколько он потеряет чувствительность и без того озябших верхних конечностях после того, как сунет руки в воду, которой не хватило буквально пару градусов до превращения в лёд. Высушив их и сунув поглубже в карманы, он подошел к арке. — Погоди, погоди, тебе ещё нужно коснуться пальцами правой руки порога, после чего поднести их к голове. — Это обязательно? — Тем самым выражается почтение, уважение к святому месту. — объяснил Хиде.       Он сделал то, что от него требовалось, встряхнул ладонями и повернулся к Хиде. — Всё? Теперь можно идти?       Хиде покачал головой, рассмеявшись. — Сразу понятно, что в индуистском храме ты никогда не был. — Так очевидно? — не удержавшись от остроты, произнес Курапика. — Есть ещё какие-нибудь ритуалы, которые я обязан неукоснительно соблюсти? — А то — куча! Но тебе надо выполнить хотя бы основные, иначе ты осквернишь божества. — совершенно серьезно сказал Хиде.        «Должно быть, это из-за того, что он сам вырос в храме» — подумалось Курапике. Они прошли во внутренний двор. Откуда-то из глубины здания доносились голоса. Возле колонн-флагштоков с изображением лингама, священных животных, метлой подметал порог пожилой садху, укутанный с ног до головы в одежду цвета охры: густые седые волосы, высокие скулы, немного выпуклые глаза цвета песчаных дюн. Его лоб был разукрашен цветастой тилакой. Они собирались пройти внутрь, но садху вдруг загородил проход спиной и сурово воззрился на них. Хиде сразу же стал уговаривать его спокойным, твердом тоном, сопровождая речь успокоительными жестами. Монах в ответ мотал головой, повторяя: «Нет, нет, нет». Густая седовласая подчеркивали его строгость, и он таращился на Курапику с такой ничем не замутненной враждебностью, что он невольно оробел.       Садху поднял обе ладони, несколько раз сжав все пальцы вместе, давая Хиде знак прекратить его вкрадчивую песнь. — Он говорит, что тебе нельзя пройти в храм. — Ну что ж, — сказал Курапика и с непринужденным видом собрался развернуться. — По крайней мере, мы не можем упрекнуть себя в том, что не пытались. — Мы должны договориться с ним. — сказал Хиде. Старик в это время сложил худые руки на груди, спрятав кисти в просторную рубаху. — Не думаю, что это продуктивная идея, — криво усмехнулся Курапика. — Он хочет денег? — Что? Какие деньги? Нет, конечно! — Хиде посмотрел на него так, будто он рехнулся. — Он сказал, что иностранцем вход запрещён, что этот храм для местных, ну и, в общем, тебе тут не рады. — Иностранцев? Это ведь они в Эрдингере живут. — недоуменно заметил он. — Здесь ты никто иной, как иностранец, Курапика. — ответил тот. Хиде, сложив перед собой руки, нахмурился и задумчиво сжал губы. — Слушай, ты знаешь что-нибудь на кёцуго? — В смысле? — Тут знание языка производит неизгладимое впечатление, и благосклонно настраивает к тебе людей. Пару слов, не надо диалог заводить. Если ты ему понравишься, он пропустит нас в храм. Как, получится? — А не проще просто использовать на нём твою нэн-способность и попросить его нас пропустить?        Тут уж Хиде посмотрел на него и вовсе чуть ли не с отвращением — идея для него прозвучала всё равно что богохульство. Курапика вздохнул. — Ладно… Но я действительно знаю на нём всего пару слов. — Я же сказал — этого достаточно.        Преодолевая языковой барьер, испытывая некоторое смущение, Курапика, вытащил из закромов памяти всё, что знал о кёцуго, и смог построить предложение — ничего особенного, похвалил погоду, на большее его не хватило. Кустистые брови садху вскинулись вверх, и впервые он улыбнулся, как будто бы даже польщено, словно Курапика наговорил ему кучу комплиментов. Старик схватил его за плечи, едва не раздавив их, и разразился очень длинной выразительной тирадой. — Он тебя благословляет, — перевел ему Хиде, довольно ухмыляясь. — Нас теперь пропустят в храм? — обернулся на Хиде Курапика, еле скрывая смущение. — Угадал.       Садху отпустил его, и смахнул с плеча воображаемые крошки, якобы оставшиеся после еды, после чего сложил в молитве ладони на уровне груди. Тем не менее, Курапика понимал, что без Хиде его сюда вообще не впустили бы, хоть знай он кёцуго так, будто говорит на нём с рождения. — Не думал, что знание какого-то языка может служить входным билетом. — Этот садху ещё добрый — был бы хоть каплю посварливее, точно бы не пропустил. В Азии знание местного языка здорово помогает расположить к себе окружающих, а если ему вдобавок понравится в тебе еще что-то, ты сразу станешь для него своим человеком. — сбрасывая ботинки на пороге храма, рассказал Хиде. — Всё объясняется очень просто — так ты показываешь своё уважение к культуре. — Понимаю, но я не подозревал, что это работает так уж просто. — заходя внутрь, сказал Курапика. Выложенный малахитом пол вымыт до зеркальной чистоты, и ступать по нему босиком было восхитительно — как по траве, покрытой утренней росой. — Когда я пришел сюда в первый раз, меня чуть не зарезали. — поделился Курапика, и рассказал про свои впечатления, упомянув того громилу с ножом, который набросился на него, когда он предпринимал попытки узнать у прохожих дорогу к дому Асмы. — Да уж, не слишком теплый приём. — Хиде отозвался безо всякого сочувствия. — Твоя ситуация не рядовая, не принимай её на свой счёт. Местные чужаков не любят и относятся к ним враждебно и, думаю, можно догадаться о причинах. Скажу больше — тебя вполне могли запихнуть в тачку и увезти куда-нибудь за город или в лес. Убить не убили бы, но отделали бы так, чтобы ты обходил Ренгео за километр. — То есть, что, мне повезло? — Как сказать. Но я думаю, тот тип распознал, что ты никому не собираешься навредить, поэтому не стал на тебя дальше нападать и подсказал тебе дорогу.        Внутри храма стояла незыблемая, прохладная тишина. Внутреннее убранство поражало своей красотой: храмовые залы были украшены скульптурами, рельефами, резным орнаментом, а стены покрыты сплошь росписями на мифологические темы. Мимо них прошел служитель, несший на подносе шелковистые ленты, пропитанные храмовыми благовониями. В традиционном охристом одеянии, он источал неземное благородство. Увидев их, он перехватил поднос одной рукой и приложил ладонь к сердцу. Хиде ответил ему тем жестом, что и садху на входе. Курапика предпочёл воздержаться не сколько от нежелания, сколько от того, что его душа, не привязанная ни к одной вере, считала неуместным повторять те же жесты, что исполняли верующие люди. Девушка в чуридаре с киноварным пятном на лбу — бинди — и выпачканными в красном порошке ладонях стояла возле алтаря с коризоночкой с подношениями, раскладывая возле ног статуи Вишну цветы, и тихонечко мурлыкала себе под нос бхаджа-говиндам на санскрите: её чистый, высокий голос, напевающий молитву, вместе с гипнотическим звучанием мёртвого языка приобретал необыкновенную глубину и звучность, от которой волоски у него на руке затрепетали.        Помещение скудно освещалось несколькими фонарями, висящими в альковах. Листья растений в терракотовых кадках на полу возле ступ были мокры и блестели. Несколько мужчин, сидевшие у одной из колонн в зале возле статуи Кришны, посмотрели на них с любопытством и нахмурились. Чуть подальше от них они заметили ещё одного садху храма или настоятеля и женщину, простершуюся перед ним ниц: подняв сложенные ладони, она коснулась пола возле его ног. — И что заставило тебя передумать? — прозвучал у затылка пониженный на полтона голос Хиде. — Ты так сказал это про экскурсию, что я был уверен, мы пойдем дальше, а потом вдруг резко решил зайти.        Курапика не знал, что ответить. Он не был человеком импульсивных желаний и падким на скоропалительные решения — бывало, конечно, они принимались, подсказанные желанием сорвать злость, но в целом он всегда всё тщательно обдумывал. Так почему же?…       Курапика коснулся губами костяшек сжатой в кулак руки. На мгновение Хиде показалось, что он целует какой-то амулет. — Прихоть, — ответил он, вложив в тон ту завершенность, которая обычно отсекала лишние вопросы. — Хм… Я-то не против, время у нас пока что есть. Тем более, я тут и сам ни разу не был. — пауза — меньше секунды, — прежде, чем он задал ещё один вопрос. — А в клане Курута была какая-то своя религия? Я имею ввиду, язычество там, как у некоторых племен, или анимизм… — Ага, Иггдрасилю поклонялись. — ироничным смешком прыснул Курапика. — У нашего клана не было своей собственной веры. Каждый мог верить в то, что хочет, никакая религия не была под запретом. Верующими, по большей части, были те, кто приходил в клан из внешнего мира, но были и свои исключения. — Ты уж прости моё любопытство, просто… — миг молчания, — о твоём клане неизвестно практически ничего, кроме того, что вы обладаете алыми глазами. — Теперь это уже неважно. — Что? — Нет, ничего, — Курапика осёкся, огляделся. — Тут очень красиво. Я действительно никогда не был ни в индуистском, ни в буддистском, ни в каком-либо ещё восточном храме. — Этот мандир не такой уж и большой. Тебе бы в Императорский город Такцанг. Этот храмовый комплекс из руин древнего государства на вулкане, посвященный Шиве на западе Какина, до сих пор считается одним из чудес света. — А этот храм построен в честь кого? — Кришна. Вот, смотри.        В зале стояла пульсирующая тишина, и казалось, в ней не было места никаким посторонним звукам ни из храма, ни с улицы. Хиде подвёл его к статуе Кришны в восточной части зала из мыльного камня, сидящего в позе «лотоса» с флейтой в руках. Лицо чуждого земным тяготам божества выражало ничем не замутненное умиротворение, и вместе с тем всю полноту возвышенного над миром величия. На его лбу вместо точки-тилаки был инкрустирован багровый камень гессонит. — Я, по правде говоря, не слишком близко знаком с индуистской религией. В храме нас обучали основами основных течений индуизма: вишнуизм, шиваизм и шактизм, ведь они все довольно тесно переплетаются с буддизмом, так что я знаю его только по верхам. — Хиде будто извинялся и оправдывался перед ним за незнание. Курапика не понимал, зачем он это делает — за исключением Исаги, он не знал человека со столь же всесторонней эрудицией, как этот парень. Хиде был очень умен и вроде бы немного не от мира сего. Его образованность была широким, открытым плато, границы которого определял разум. Это плато покоилось на вершине, подножием которой была его психика, точно так же как мир человека, считавшего, что Земля плоская, покоился на спине черепахи. — Кришна является индуистским божеством и восьмой аватарой Вишну, одного из триады главных божеств индуистского пантеона, Тримурти. Аватара это что-то наподобие нисхождения божества на землю, его явление в человеческом облике. Вишну отвечает за поддержание дхармы и уничтожение зла. Он — Высшее благо, всепроникающий, защитник дхармы, поддерживающий и сохраняющий жизнь. Для наказания злодеев и защиты добродетели Вишну нисходит в земной мир в виде аватар, одним из который является Кришна. А дхарма это… Как на всеобщем-то сформулировать… Это из тех вещей, у которых нет чёткого описания, надо понять суть, а когда понимаешь суть, сложно описать. Это как нравственные принципы, формирующие основные законы бытия. Дхарма есть и в буддизме, её постигают для того, чтобы человек освободился от мира материи и вырвался из мира страданий, сансары. В индуизме из основополагающих принципов является обретение любви к Богу и вечных отношений с ним, основанных на самозабвенной преданности.       Рядом с алтарём, в алькове на стене панно с барельефом с изображением Кришны и ещё какого-то человека или божества с луком и стрелами. — Кто это? — Рядом с Кришной? Принц Арджуна. Герой «Великая Бхаратиада», древнего санскритского эпоса, состоящего из восемнадцати книг. О нём чаще говорят в контексте шестой, «Бхагавадгита». — Я видел эту книгу у Исаги. Она написана на санскрите, но я не умею на нем читать. — признавшись, отозвался Курапика, вспомнив потрёпанную, ветхую книжку с пожелтевшими страницам и кое-как заклеенной обложкой, которая, в отличие от других выглядела так, словно её купили за бесценок на барахолке. — О чём она?        Хиде помассировал шею, соображая, как ответить ему. Он, казалось, отключился, как будто и не здесь отчасти, словно взрослый в комнате, полной маленьких детей, а потом вдруг предложил, кинув на алтарь: — Не хочешь сесть?        Курапика огляделся в поисках коврика или хотя бы циновки, которую можно было бы постелить, но ничего обнаружил. Остальные посетители храма расположились прямо на полу, и ему ничего не оставалось, как опуститься прямо на малахит, проверив перед этим, как бы не усесться во что-нибудь липкое — алтарь ломился от подношений, свечей, цветов и благовоний. — Это произведение философского толка, покороче и не расскажешь. Всё равно что пытаться пересказать Библию, но я постараюсь. Суть сюжета укладывается в то, что Арджуна — принц-воин, который на поле войны должен развязать битву между двумя враждующими кланами, чего делать не хочет. Перед решающим сражением он впадает в сомнение о целесообразности боя, который приведёт к смертям многих людей, в том числе его родственников. Арджуна погружается в отчаяние, не зная, что ему делать, и отказывается от сражения. В этом плане довольно символично, что действие происходит на поле боя — символ жизни человека в мире, где постоянно идет борьба между истиной и заблуждениями, добром и злом. После этого Кришна — его наставник и колесничий — раскрывает перед ним свою божественную сущность и убеждает Арджуну принять участие в битве, разъясняя ему его долг как воина и наследника престола. Кришна говорит, что именно он выбирает, кто будет жить, а кто умрёт, а не Арджуна, и разъясняет ему законы сотворения судьбы, создания мироздания, о душе, дхарму. В общем и целом, духовная вещь, как и все религиозные трактаты.       Долгий промежуток времени Курапика молчал. Он обратил внимание, что под барельефом панно были высечены несколько строчек на санскрите. «यदि आकाशे एक हजार सूर्य की चमक एक साथ उगमित होती, तो इस महान आत्मा की महिमा उसी प्रकार चमकती होती। अद्य अहं मृत्य, विश्वस्य विनाशकः।» — Что здесь написано?        Хиде вытянул шею, приблизившись к барельефу. Его губы беззвучно зашевелились. — «Если бы сияние тысячи солнц одновременно вспыхнуло на небе, таким великолепием могла бы сиять слава этой Великой Души. Теперь я Смерть, разрушитель миров». Слова Кришны. — перевел Хиде с санскрит. — Ты что-нибудь нашел в книгах, которые мы вчера забрали? — Пока нет. Никаких подсказок. — А в ежедневнике?        Курапика мотнул головой. — Нет, ничего стоящего. Это просто планер с датами, списком встреч и номерами телефонов, ни одного упоминания об Асме или о том, что указывало бы на символы на записке. — В ежедневнике записи велись только на кёцуго? — Да, только на нём. — подтвердил Курапика. — А заметки в книгах? — Я просмотрел пока только три или четыре. Все заметки написаны на всеобщем, и это… Как бы сказать, чисто потоки сознания. — Хиде вопрошающе на него глянул. Курапика объяснил. — Исаги делала пометки возле некоторых изречений автора, больше или меньше в зависимости от произведения, и вставляла на полях собственные, комментируя. Каждый комментарий — её собственное рассуждение на ту или иную фразу автора. Сперва я обрадовался, когда их увидел, подумал, что она использовала книги как что-то вроде своего личного дневника. Я строил надежды, что прочитаю в записях то, о чём она думала, и у меня получится по содержанию хотя бы приблизительно понять её мотивы, чтобы построить какие-то догадки насчёт содержания иероглифов. Но все, что я увидел, это то, как она ехидничает над цитатами авторов, критикует их и разбирает по косточкам их идеи, будто пытается нащупать что-то в них, ложь или истину. Впрочем, ничего нового. — смешок, вырвавшийся из него, кажется Курапике злым. Исаги вела беседы с давно умершими авторами и их произведениями точно также, как вела себя с людьми в обычной жизни. — В общем, я хочу сказать, что ничего толкового пока не обнаружил. — Что значит «ехидничает»? — Скажем, на полях книги одного автора она оставила примечание, что если бы он читал Шопенгауэра и действительно понимал бы его, то знал, что у воли нет глаз, как и то, что слепая воля гораздо сильнее зрячего разума, и назвала его, этого автора, философию, собранием цитат из сборника мудрых мыслей. — Курапика поёжился — по залам из открытых помещений гулял зябкий ветерок. — Фауста она считает нытиком и пройдохой, а Ницше — скользким типом из-за того, что вся его философия построена на вещах с неоднозначной интерпретацией. «Господин Ирония», так Исаги его, вроде, называет, и что опасно всерьез воспринимать учение человека, чьими идеями может вдохновляться как праведник, так и тиран. — Да уж, занятная личность, ничего не скажешь, — только и ответил Хиде, покачав головой. — Но знаешь, мне кажется, то, как человек относится к той или иной идее всё-таки позволяет немного его понять — то, во что он верит, каким убеждениям придерживается. — Хиде, подогнув под себя одну ногу, что-то обдумывал. — Вы с ней раньше не обсуждали какие-то конкретные книги? — Я тоже думал об этом. Были кое-какие, но в тех, о которых я вспомнил, не оказалось ничего наводящего. — Курапика вздохнул, потер уставшие глаза пальцами. — Я себя обнадёживаю, что ещё не все книги проверил, даже не половину, но всё меньше эта идея не кажется мне разумной. Остается только надеяться, что разговор с Асмой что-то прояснит.       В другом конце зала зазвучал бхаджан — молитвенная песнь нескольких садху. Страсть и вдохновение, с какими они пели, производили сильное впечатление, но Курапика думал о другом, не зная, с какой стороны подступиться, чтобы спросить о том, что терзало его с тех пор, как речь зашла о рынке искусств. В этот момент позади них прошла та женщина, которую они видели, как зашли в храм. Издалека было не видно, но когда она приблизилась, обнаружилась, что внешность у неё была типично йорбианская — светлая кожа, каштановые волосы, большие голубые глаза, и одета она была тоже по-йорбиански — парчовый жакет бледно-желтого цвета, свободная атласная темно-коричневая юбки-брюки и сапоги. Проходя мимо них, она утирала глаза платком дичайшей расцветки — психоделически-лиловым, словно туда стошнило узамбарскую фиалку. — Ты говорил, что работаешь арт-дилером. Я бы хотел кое-что у тебя спросить. Тебе что-нибудь известно о сделке с алыми глазами на аукционе «Энкан Д’Ор»? — Алые глаза… — Хиде замолчал, задумался. Из медной курильницы для благовоний, стоящей в ногах у статуи, шел терпкий, эфирно-масличный дымок подкопчённых пачули, мирра и наг чампа. Всё в их пряном дыму казалось неровным, дрожащим. Хиде сидел рядом с ним сгорбившись, скрючившись. — Да, я слышал об этой сделке. Пять пар ушли с торгов одному человеку. — Существует видео, на котором видно столько пар же алых глаз, и на нём в один из кадров попал человек, но его нереально идентифицировать. Я прогнал запись через все системы опознавания, какие мог найти, но всё без толку. Как об стенку горох. Видео появилось в Теневой сети полгода назад, и всё это время я пытался узнать, кто его хотя бы загрузил, и сегодня узнал, что один покупатель приобрёл такое же количество на аукционе. Я думаю, это один и тот же человек. — Похоже, что так. — согласился Хиде. — А задний фон? Место тоже невозможно угадать? — Его как такового и нет. Запись длится пять секунд, потом оно резко обрывается. За это время только смазанное изображение шкафа, где стоят футляры с глазами, и человеческий профиль. — Кто мог снять это видео?        Курапика и сам не раз задавался этим вопросом, но что важнее, для чего.        Теневая сеть являлась незаконным подвидом интернета. Туда никак не попасть без особой зашифрованной программы. Анонимность пользователя гарантируется. Тебя нельзя найти через поисковики или проследить твои действия. Поэтому сеть полна торговцев наркотиками, террористов, сутенеров и черных хакеров. Нигде в цифровом пространстве не происходит столько грязных дел, как там. Если интернетовский ад и существует, то именно там.       На просторах скрытой от большинства глаз общественности стороне сети ему не раз попадались снафф-фильмы и видео, демонстрирующие проявление жестокости и извращения самой разнообразной масти от трансляции самоубийство в режиме реального времени до записей с убийством домашних животных и случаями каннибализма. Люди загружали их с вполне ясной целью — поделиться с теми, кому нравятся подобные вещи, либо в пропагандистских целях, либо для получения прибыли от тех, кто готов платить за просмотр. Спрос, чего бы он не касался, всегда рождает предложение. Но человек, загрузивший видео в сеть, не преследовал прибыль — в этом просто не было никакого смысла. Тогда с какой целью? Был полицейским агентом? Хотел разоблачить владельца алых глаз? Но если бы у него получилось, Курапика об этом знал. Очевидно, это тот, кому нужно было, чтобы в кадр попали либо алые глаза, либо человек, ими владеющий, но строить догадки о личности «оператора» — знакомый, полицейский, родственник, сообщник, жертва — можно было до бесконечности.       Курапика поделился своими соображениями с Хиде. Тот выслушал его, задав пару уточняющих вопросов, и высказал свое мнение: — В скрытой сети, как и на Сайте Хантеров, файлообмен происходит анонимно, поэтому шансы найти того, кто загрузил видео, очень низкие. Я вот что думаю, почему именно туда, а не в интернет?        Ответ к Курапике приходит быстрее, чем он успевает обмозговать вопрос: — Он точно не хотел, чтобы видео увидели массы. Из этого следует, что оно было предназначено для круга людей, которые ищут что-то незаконное, то, что нельзя отследить через обычную сеть. Тут и потенциальный продавец может быть, который хочет найти таким образом покупателей, или тот, кто хочет навредить владельцу. — рассудил Курапика, меняя позу, сев по-турецки. Сделав паузу, он облизнул пересохшие губы. — У тебя есть что-то на головы клана Курута? — С ними еще сложнее. До меня доходили только слухи. Тов… — Хиде умолк, поправился. — На одну из них как-то был сделан заказ, но при выяснении обстоятельств и экспертизе она оказалась подделкой. Фальсифицировать уникальный оттенок ваших глаз чрезвычайно трудно, хотя многие пытались. Впрочем, в отличие от картин и скульптур, мертвое искусство подделать почти нереально. При покупке вещи обязательно прикладывается тест ДНК, чтобы клиент мог удостовериться, что останки действительно принадлежат тому человеку, о котором идёт речь, и вдобавок её проверяет опытный анатом со специальным оборудованием прямо при клиенте, чтобы исключить возможность мошенничества. Я точно знаю, что одна голова около года назад была продана за пятнадцать миллиардов дзени в «Валь д’Уаз». Одна из самых дорогих сделок за всю историю аукционного дома. Дороже была только сброшенная чешуя змея Хеллбелла с Темного континента, украденная у одного из путешественников, кто вернулся оттуда живым… — «Пятнадцать миллиардов… столько же, как я предполагал». — Личность, как ты, наверное, догадываешься, тоже покрыта мраком. — Они все всегда покрыты мраком, пока скелеты рано или поздно не встают из могилы.       Его голос был сух, без каких-либо интонаций, словно зачитывал судейский приговор, но выражение лица было беспросветно-мрачным. — Я слышал, что родственники бывшего владельца головы, получив наследство, продали её владельцу дома, Лоро Деварвену. — Почему? — Он покончил с собой.        Курапика глядел на шалаграм на алтаре, украшенный тилакой Кришны, краем уха вслушиваясь в протяжные, полнозвучные песнопения бхаджана. Слова Хиде вызывали в нём то же омытое мраком удовлетворение как в тот раз, когда напарник Розе Паскаля сообщил ему о казни Ренджи Садахару. Курапика искренне верил, что только поехавший человек согласится покупать чью-то голову и получать от того, что смотрит на неё, эстетическое наслаждение.        Стена за алтарём была разукрашена резными барельефами с изображением десяти воплощений Вишну. От запаха благовоний, горячей сандаловой пасты, куркумы и пепла ему в висок шипом ткнулась головная боль. Стиснув зубы, он зажмурился, до того пронзающей та была. Он взглянул на наручные часы. Таблетки аспирина ему хватило ровно на два часа.        Краем глаза Курапика заметил, как к ним приблизилась маленькая девочка лет восьми, одетая в длинный патту-павадай, держа в руках медный кувшин с водой, и робко спросила его о чём-то. Хиде добродушно улыбнулся, направив на неё свое внимание: — Что она хочет? — Дать тебе «прасад» — священную пищу. Еда считается милостью Бога, и она с тобой делится этой милостью. — Вот как. — пробормотал Курапика; ему было неловко, отчего, сам не знал, и протянул руку. Прасадом оказался инжир. — Возьми его правой рукой. Только сразу не ешь, его следует есть за пределами храма.       Пока девочка давала ему фрукт, то исподтишка разглядывала его любопытным, оценивающим взглядом, словно он был диковинной птицей, без признаков опаски или враждебности. Поблагодарив, Курапика спрятал инжир в карман. Поставив кувшин, она сложила руки на уровне груди, после чего достала из своих многослойных одеяний сандаловую пасту, собираясь сделать тилаку, но Хиде, опустив рукав куртки и пуловера, показал малу и кивнул на него, сказал два слова. Она выпятила нижнюю губу и качнула головой с видом, мол, всё ясно, забрала кувшин и ушла. Курапика проводил её взглядом. Походка у неё была с удивительной, задорной прыткостью — то была легкость кузнечика, диковатое, грациозное начало танцевальной фигуры. — Тилака индуистский символ, а я буддист. В общем-то, страшного ничего бы не случилось, но я считаю, это не совсем правильно. — И много детей служит в храмах? — Эта девочка одна из девадаси — «посвящённая» божеству при рождении. — и пояснил. — Они живут и служат при храме до конца своей жизни. Большая часть из них была передана в храм после того, как те стали сиротами. В некоторых случаях родители сами отдают девочек в храм по обету. Другие, постарше и порелигиознее, сами приходят, чтобы служить. — В храме, где ты вырос, тоже были… девадаси? — спрашивает Курапика.        Хиде отрицательно качнул головой. — Мы в индуистском храме, а я рос в синто-буддистком. Там всё устроено иначе. Служителями в таких храмах являются каннуши. Они отвечают за все обряды поклонения ками. Женщины, мико, помогают им в проведении обрядов, исполняют ритуальные танцы, отвечают за омикудзи и просто поддерживают чистоту и порядок в святилищах.       Курапика слушал Хиде с интересом, и в иной ситуации поспрашивал бы его обо всём, чего раньше не знал, поподробнее, но счёл, что сейчас не время для ликбеза. Он кивнул и собрался встать. — Постой. — тормознул его Хиде. Побарабанив пальцем по колену, он спросил: — Ты знаешь как устроен чёрный рынок частей тел?       Не став творить домыслы о том, с чего Хиде понадобилось у него это спрашивать, Курапика ответил: — Отчасти. Но мне известны далеко не все тонкости. — Я могу рассказать всё, что знаю. — И что ты хочешь в обмен? — Хочу? — непонятливо переспросил Хиде, заморгав. — В каком смысле? — Можно подумать, ты бескорыстный самаритянин, который будет оказывать услугу мне просто так. Ты поделился со мной полезными сведениями, и к тому же оказал услугу, когда я попросил тебя найти тех двух азиатов. — прямолинейно высказал Курапика, и спросил: — Что тебе нужно?       Хиде наморщил лоб и свёл брови на переносице. Он как-будто бы даже оскорбился. — Слушай, Курапика. Не знаю, как ты ведешь дела, но я не оказываю помощь по бартеру. Если я могу помочь, то прямо предлагаю и не требую вернуть за это должок, а нет, то и не предлагаю.       Кажется, он слишком привык к тому, что ему ничего не достается просто так. Или же он слишком привык к окружению, которые всегда и во всём ищут себе выгоду. — По моему мнению, в любой помощи обмен обязан быть равноценным. — лаконично отозвался он. — Как в «Стальном алхимике», что ли? — ухмыльнулся Хиде краем рта. Курапика вздёрнул бровь. — По сюжету манги в алхимии есть так называемый «закон равноценного обмена», который звучит следующим образом: если алхимику нужно что-то получить, ему нужно пожертвовать чем-то равноценным. — И что происходит, если он хочет получить больше, чем отдает? — Эффект, называемый «отдачей». — Звучит как нечто, не предвещающее алхимику ничего хорошего. — заметил Курапика. — К тому же, наши отношения изначально строились по принципу взаимовыгодной сделки. После того, как вы получите помощь от меня, а я — сведения о Гёней Рёдан, мы разойдемся и больше никогда не встретимся. — напомнил Курапика.        Хиде открыл рот, чтобы ответить, но у него не нашлось аргументов для возражений. — Ну да, тут прав… Я понял, ты не хочешь быть у меня в долгу, но против этого я бессилен. Сам придумай чем мне отплатить. Или не придумай, как угодно. — сделав паузу, Хиде стал говорить. — Основная суть функционирования чёрного рынка частей тел — злоупотребления возможны там, где цепочки поставок не до конца прозрачны, и злоупотребления имеют массовый характер: беженцы после землетрясений, которые не могут вернуться домой и продают органы за бесценок, похищенные дети, разоренные могилы, скупка органов в гравасийских гетто, хасссийских бараках, азиатских трущобах и в тюрьмах, где надзиратели, находящиеся в сговоре с торговцами донорских органов, предлагают заключенному побег за изъятие органа. Торговля человеческими частями тел ради наживы теми, кто воспринимает человека как простой набор запасных частей, составляет основную часть спроса, и лишь небольшая заключена в желаниях ограниченного круга лиц удовлетворить свои специфические вкусы. Большинство организаторов сделок по продаже частей тела связаны с трафикингом. Работорговлей. Центры продажи сосредоточены в Медайне, Гуаме, Баменди, Сенге… Ещё в Какине, в Шионе и Хинтада. Хинтада — центр чёрного рынка Северной Азии, а Шион — трущобы в столице, Тансен. Из-за кастовой системы в них до сих пор существуют рынок рабов.       Хиде замолк — в этот момент за их спинами вблизи прошла группа прихожан. Подождав, когда они отдаляться на достаточное расстояние, Хиде, понизив голос, продолжил: — Клиенты — люди с состоянием и высоким статусом в обществе, а люди, исполняющие их потребности, абсолютно аморальны и не имеют принципов. Они готовы выполнить любой запрос за соответствующую цену: наёмные убийцы, профессиональные похитители людей, работорговцы, вербовщики в проституцию. Помимо них во всей паутине завязано колоссальное количество людей, выполняющих роль осведомителей, от санитаров моргов до влиятельных лиц в политике, бизнесе, искусстве и других сферах. К примеру, в некоторых родильных домах неблагополучных стран работают люди, которые связываются с торговцами плоти на чёрном рынке в случаях, если рождается младенец с редким генетическим заболеванием или дефектом. Его крадут из отделения, подтасовывают бумаги, обставляя всё так, словно ребёнок умер. Многие из них являются отказниками по понятным причинам, тогда все еще проще. Эти дети никому не нужны, и их списывают в утиль безо всяких заморочек. Дети с различными уродствами представляют научный интерес для учённых, которые занимаются незаконными экспериментами с участием людей, и спрос на них ненасытен, равно как и на любые редкости.       «Это точно» — хотел сказать Курапика, при нежеланных воспоминания об «анатомической коллекции» доктора Коуфорда с заспиртованными зародышами в банках. — Людей вроде Нольте, продающих человеческие останки для ценителей «мёртвого» искусства, называют на чёрном рынке «падальщики». — Курапика не удержался от злой, ядовитой усмешки: вот уж где прозвище точно отражает суть. — Как ни парадоксально, они не работают с целью получения одной лишь выгоды: многие из них и сами имеют схожие со своими клиентами некроманские фетиши. — Было бы более чем странно, имей они обыкновенные вкусы. — Спорить не буду. Предположим, человек захотел руки знаменитой балерины Симонетты Кадис… — Стоп, погоди-ка. — нахмурился Курапика. Запнувшись, Хиде умолк и словил его взгляд, в котором прямо читался вопрос. — Я знаю, о ком ты. Она же в прошлом году погибла в автомобильной аварии в Лоншане. — закончил он. — Фура влетела в её кабриолет в туннеле у моста. По всем новостям передавали её смерть, даже я о ней слышал. — Авария была подстроена одним давним поклонником творчества балерины. По слухам, он ходил на все её выступления с момента дебюта в Королевском театре Сервье, дарил ей дорогие подарки, приглашал на различные мероприятия элиты, но та ему отказывала. Спустя два дня после похорон тело балерины тайно эксгумировали и отрезали кисти её рук. Теперь они стоят на полке у её дорогого фаната. И подобных случаев немало. Я могу тут до конца дня сидеть и пересказывать всё, что слышал: от истории, когда один адвокат из Глэмгазлэнда приобрел на аукционе могилу рядом с местом захоронения актрисы Жизель ван Бёрн до того, как одна богатая вдова нанимала людей, которые находили для неё красивых детей-близнецов. Женщина их убивала, сама бальзамировала, делала из них марионеток, пришивая к их конечностям лески, и приглашала своих приятелей на шоу её «кукольного» театра. А один родовитый граф из Гольбаха много лет удовлетворяет свои некрофильные пристрастия тем, что по свадебным колонкам в газетах находит привлекательных невест, подстраивает их смерть прямо на свадьбе, а потом его люди крадут их из морга, чтобы граф развлекался с ними. — Хиде взглянул на Курапику. Тот внимательно слушал, но живости в его глазах было не больше, чем у могильной плиты. — Сложно вообразить, до каких извращений доходят люди. Некоторые личности, полагаю, когда попадут в ад после смерти, даже дьявола заставят задрожать. Когда я слушаю очередную похожую историю, каждый раз мне хочется помыться. — Мне и самому теперь хочется. — процедил Курапика, гадливо морщась. — Все «падальщики» предоставляют услуги исключительно в частном порядке небольшой горстке людей, поэтому продавцы, и покупатели формируют определенный… круг. Закрытое сообщество по интересам, если позволительно так выразиться. — То есть, у дилеров вроде Нольте есть постоянные клиенты?       Хиде кивнул. — Именно. В отличие от торговцев органами, они никогда не будут работать на массового потребителя. У них есть постоянные покупатели, которые обращаются к ним если желают что-то получить. Я это вот к чему. Нольте участвовал как посредник в сделке между «Энкан Д’Ор» и покупателем алых глаз. Вполне возможно, что владелец головы, который приобрел её в через «Валь д‘Уаз», и покупатель пяти пар алых глаз — один и тот человек. — Тот же человек, который купил глазные яблоки, мог купить и голову. — подытожил Курапика. — Верно. — Но всё же остается вероятность, что это два разных человека. — Да, но… — Хиде замялся. — Курапика, я думаю, тому, кто приобрел столько алых глаз твоего клана, они… гм… — Понравились. — отрывисто констатировал Курапика. Он не слишком доверял психологическим теориям, но интуиция подсказывала низкую вероятность того, что они ошибаются. — Причём настолько, что ему захотелось приобрести и голову. Вполне в это поверю. — Ты знаешь, сколько их всего? — Пять. — ответил Курапика, не отрывая взгляда от барельефа с аватарами Вишну. — Одна из них принадлежит моей матери.       Хиде молчал очень долго. Потом нахмурился еще сильней, пожал плечом, как бы превозмогая слова сочувствия перед лицом необходимости, понимая, что Курапике они и задаром не нужны. — Я поспрашиваю о той сделке… Не обещаю, смогу ли раздобыть что-то о голове, но об алых глазах больше вероятность узнать что-то дельное. — Но ведь это «Энкан Д’ Ор». — Да, и что? — не понял Хиде. — Говорят, список участников этого аукциона узнать невозможно. На нём собираются заправилы мира, и поэтому уровень приватности настолько высок, что даже аукционисты, проводящие торги, не видят, кто сидит в зале — только таблички с номерами, а самих лиц — нет. Ни свидетелей, ни камер. Только владелец аукционного дома в курсе, кто они, потому что сам рассылает приглашения. Если Нольте участвовал в аукционе от лица покупателя алых глаз, то шансов узнать, кто он, нет практически никаких. — Не совсем. Можно узнать, кем были участники аукциона. Это вполне реально. — Серьезно? Как? — Ты прав, в «Валь д’Уаз» народ собирается крайне влиятельный… У меня есть парочка знакомых частных арт-дилеров, которые работают как раз с такими. Вся элита друг с другом на короткой ноге. В высших слоях общества у всех налажены связи с теми, кто находится на их, выражаясь по-простому, уровне. Кто-то из них мог знать Нольте или знает его клиентов.       Курапика провёл рукой по лицу, стирая с него что-то неосязаемое, и так и сидел какое-то время, прижав ладонь ко рту. Черт, как он сам до этого не додумался? Ведь это же настолько очевидно, что ему захотелось отвесить себе пощечину. Являясь частью закрытого сообщества с небольшим кругом людей, естественно, что все будут друг друга знать, этого не избежать. Тот же криминальный мир и Ностраде, знающий поголовно всех воротил подпольного бизнеса.       Голова… У кого она осела в коллекции пока можно было строить только догадки, а понять, чем руководствовался Рёдан, когда выбирал из членов его клана, чью голову забрать вместе с глазами, не требовало больших умственных усилий. Первым и основным критерием служила чистокровность — известно, что оттенок глаз у чистокровных Курута был ближе к пурпурному, чем к алому, и для того, чтобы это проверить, а заодно и добиться того насыщенного оттенка, столь ценимого на чёрном рынке, они использовали изуверский способ: сажая одного члена клана напротив другого, они пытали его до тех пор, пока не получали желаемое. Вторым служила молодость и внешняя привлекательность. Головы забрали у двух женщин, одного юноши и двух детей, мальчика и девочки не старше двенадцати.       Едкая горечь подступила к горлу, рот за стиснутыми зубами наполнился кислотой. Он мазнул взглядом по алтарю, и боковым зрением заметил, как Хиде просмотрел на него. Встретившись с ним взглядом, тот моментально умолк и сглотнул, когда увидел, что Курапика в гневе. Этот гнев никак не проявлялся ни в движениях, ни в голосе, а скорее напоминал смертельный холод, исходящий от всего его естества. Курапика отвернулся. — Испугался? — мрачно усмехнулся Курапика. — Нет… нет. По правде говоря, вживую глаза Курута куда более впечатляющие… — и потом, спохватившись. — Извини. Тупость сморозил. — Я того же мнения. — бесцветным тоном отозвался Курапика, устремив взор в пространство, отрешенный и недоступный, словно священник в исповедальне. Хиде не сразу осознал, что тот имеет ввиду, а когда осознал, то ему стало ещё более некомфортно. — Нам пора. Мы потратили слишком много времени.       Они вышли из храма. За то время, что они там были, ветер успел разогнать тяжелые, переполненные влагой, тучи, открыв взору клочки чистого неба, и то стало похоже на мозаику, выложенную серо-голубыми ячейками. — Мы почти пришли, тут недалеко, минут семь идти. — не договорив, он взглянул на него. — Я полагаю, что клан Курута… Я буду говорить без обиняков, ты не против? — Говори всё как есть. — Гёней Рёдан получил на него заказ.       Курапика не выразил особого удивления. Он предполагал это по ряду причин. Изучая подробности всех нападений, грабежей и убийств, которые с той или иной степенью достоверности приписывались Труппе Теней, причина нападения на клан Курута не выбивалась из общего мотива всех преступлений — получение наживы. Гёней Рёдан и не собирались скрывать, что это их рук дело, а записка была оставлена и адресована для тех, в чью голову закрадется желание мстить и так как Курапика был последним оставшимися в живых Курута, он воспринимал её на свой счёт. Но все последние шесть лет Курапика задавался вопросом — как они их нашли?       Немногие люди знали, где проживал их клан. Внешне Курута ничем не отличались и, выходя за границы леса, пока их глаза были обычного цвета, никому бы и в голову не пришло, что это они. Население ближайшего города понятие не имело, с кем они живут под боком. Собственно, десятилетия, проведенные в вынужденном гемите, научили их как скрываться и не выдавать себя. Но мир устроен таким образом, что ни у одного события или явления нет стопроцентной гарантии того, что оно не произойдет. До того, как овладеть нэн, Курапика, сколько не строил теорий, не мог понять, как обычный человек способен справиться с кем-то из его клана, ведь их глаза давали им необычайную физическую силу и выносливость, и только потом всё встало на свои места. Гёней Рёдан, Ренджи Садахару и остальные охотники за алыми глазами, которым удавалось найти и одолеть их — все были пользователями нэн. И всегда, где-то внутри него, в самой глубине, шевелилось, ворочалось муторное, беспокойное чувство, схожее с инстинктивным сигналом об опасности, который мозг посылает рассудку ещё до того, как сама опасность становится очевидной, когда его мысли обращались к этим вопросам, он вспоминал о той девушке, которую они с Пайро нашли в лесу. Шейле. Они так никому о ней и не сказали, побоявшись, что их накажут и разрешению пройти Испытание можно будет прощально помахать ручкой. Но с тех пор, как Курапика взял в руки лопату и принялся копать в причины, которые привели к истреблению его клана, мысль, впервые появившаяся, как и всякая мысль никуда не делась, он уже не мог о ней забыть, он не мог ее «развидеть». Поставив под сомнение свои воспоминания, Курапика снова и снова возвращался к одному из них — что Шейла делала в их лесу. Он помнил как вчера, как они с Пайро нашли её со сломанной ногой, и помогли её вылечить попутно, в прямом смысле этого слова, находя общий язык, чтобы понимать друг друга. И всё же. Клан Курута жил в самой глубине непроходимого леса, населенного бесчисленным множеством опасных магических зверей, там, куда не проберется при всём желании и навыках ни один человек. Курапика с детства слышал, что чужаки порой забирались в лес, но до их деревни они никогда не добирались. С одним исключением однажды Курапика столкнулся лицом к лицу — Ренджи Садахару, но с ним было всё вполне понятно, его навыки находились за рамками способностей обычного охотника за наживой. Но что насчёт Шейлы?       Единственное, что опровергало подозрения — единственное, — так это то, что Шейла не являлась участником Гёней Рёдан, и то, что между их встречей и приходом Рёдана прошло целых два года. Но Курапика, привыкший ставить под сомнение всё, даже собственные соображения, каждый раз находил этому опровержению довод — он не знает, каков был состав Гёней Рёдан шесть лет назад. — Учитывая то, что алые глаза были выставлены на торги «Сезанн» спустя несколько дней после того, как мой клан был уничтожен, и как быстро они нашли владельцев, эти слухи не лишены оснований. Спрашивать, кто заказчик, нет смысла, так ведь?       Хиде развёл руками. — Что-то мне подсказывает, что этого никто, кроме Паука, не знает, — они влились в плотный людской проток, текущий в одном направлении. — Уж если владельцев алых глаз выяснить та еще задачка, то сложно себе представить чего стоит обнаружить заказчика.       И ведь у него был такой шанс, причём дважды — и с Нольте, и с Омокаге. Господи, ну что он за болван. Ему следовало вместо цепей материализовать себе ошейник с поводком, чтобы душить себя им каждый раз, когда ему в голову бьет кровь. При мысли об ошейнике он потер ладонью шею, и синяки, опоясывающие её, отозвались ноющей болью. Что-то его останавливало от того, чтобы вылечить её нэн. Боль его не волновала, напротив — служила своего рода механическим насосиком, промывающим ему череп. — Курапика, ты знаешь, как у вашего клана появились алые глаза?        Не ожидав, прямо скажем, такого вопроса, он чуть не наступил на лохматого терьера, который парусил на поводке, в ужасе от целеустремленной толпы прохожих: он рвался вперед, метался к «зебре», прыгал туда, прыгал сюда, в панике прятался за хозяйку, обвив её поводком ноги, так что она поскользнулась и чуть не вывалилилась под фургон, который несся с рёвом клаксонов, чтобы успеть на зеленый. — Нет, мне… Я ни разу не задавался этим вопросом. — признался Курапика, не став придумывать что-то на ходу. Его, росшего в окружении членов своего клана, никогда не заботил вопрос, откуда у них алые глаза — он воспринимал это как данность точно также, как люди знают, что существует закон гравитации или то, что день меняется на ночь: как нечто само собой разумеющееся, не подлежащее проверке или выяснению причин. — Некоторые исследователи, которые занимались изучением ваших глаз, строят гипотезы, что они могли принадлежать существу из Тёмного континента. — Хм, — сказал Курапика, еще не переварив вот это, про изучение. — Темный континент? — Никогда о нём не слышал? — Хиде скользнул взглядом по витрине хипстерской кафешки с капкейками. — Есть одна книга, называется «Журнал путешественника в новый мир». Автор этой книги пересек Врата и побывал за пределами границ нашего мира, на земле, которая называется Темный континент. В самом начале кое-кто из хантеров при содействии Ассоциации предпринимали вылазки туда, пока их не запретили Международной конвенцией. Нынешний председатель Ассоциации один из тех, кто был там и смог вернутся. — Многие не возвращались? — Почти никто.       Продолжая идти, Курапика искоса глянул на Хиде. Этот парень был просто находкой. Что не спроси, всё он знает. Курапика первый раз в жизни слышал о Тёмном континенте, но нутром чуял, что сведения о ещё одном континенте, не отмеченном на карте (звучало просто фантастически и не слишком правдоподобно) не лежат у всех на виду в общем доступе, как рецепт приготовления рождественской куропатки. С другой стороны, то, как свободно Хиде говорил на эту тему создавало впечатление, что о Тёмном континенте знает каждый, просто Курапика не такой просвещенный, или, в крайнем случае, факт его существования не является секретной информацией. Он взял себе на заметку, как будет время, разузнать о Тёмном континенте и об этой книге, «Журнал путешественника в новый мир».        Они свернули на соседнюю улицу, и в нос устремился запах йода, водорослей и соли — рынок. Ветер разносил пряный уксусный аромат от товаров продавца маринадов, а рыба, морские ежи и крабы, разложенные на подстилке из морских водорослей, несли с собой аромат моря. Рыбины в бочках раскрывали рты навстречу навсегда утраченному морскому приливу: лосось, форель, судак, треска. У ящиков, заполненных устрицами, под крытым навесом сидели двое мужчин. Они очищали их от прилипших морских водорослей и закаменелых актиний специальными щеточками прежде, чем бросить моллюсков в контейнер, доверху наполненный льдом. Открытая черная пасть древнего магнитофона, стоящего на табуретке рядом, изрыгала оглушительную музыку. Рядом, на скамеечке в соседнем прилавке, молодая женщина в фартуке с покрытой косынкой волосами вскрывала раковины морских гребешков хитроумными приспособлениями, треща на кёцуго с высохшим стариком. В залив Дарферден впадало тёплое течение из Вангордского моря, благодаря чему в Эрдингере активно процветала морская промышленность. После рыбы — мясо. Мясник, в запачканном кровью фартуке, сидел за столом-колодой для разделки мяса и чистил дичь, швыряя потроха в ведро и складывая птичьи желудки в одну миску, а печенки — в другую. Мясник был здоровенный, мясистый; на щеках розовые круги, маленькие и ровные, как следы от донышка рюмки. Отхлебнув рисовой водки из бутылки, стоявшей рядом с ним, он отер лицо мокрой от крови рукой, оставив на щеках перья и следы крови. — Я был уверен, все хантеры должны знать о Темном континенте. — Очевидно, я исключение. На вводной лекции нас о нём не просветили. — Лекции? — Посла Экзамена на хантера. «Также, как, собственно, и о нэн» — что пришло ему в голову сразу же, как только он столкнулся с Изунаби. Но на то они и хантеры, чтобы всё не было так просто. Вопрос только в том, что после той встречи Курапика чуть не заподозрил, что в лицензию встроен маячок.       Где-то вдалеке прогремели раскаты грома. Поток людей, шагающих по рынку, вдруг как-то замедлился, приподнялись головы, будто прозвучал аварийный сигнал эвакуации. Грязные облака, будто растертые ластиком следы карандаша на шершавой бумаге, разрезало молнией. Обрывки листовок и пустые пакеты вертелись в воздухе и неслись вниз по улице. — Вы издеваетесь? Только не говорите, что сейчас опять пойдет дождь. — Черт, вот так дела, — присвистнул сзади чей-то голос. — Сейчас как польет.        Стоило ему произнести это, и свет будто погас. Небо начало стремительно темнеть — темнее и темнее с каждой секундой. Ветер хлестал в глаза, шуршал по тентам, голые ветви, вскидывающиеся под порывами ветра, хрупко и заострились на фоне черных туч. Тяжелая капля дождя шлепнула Курапику по щеке. Крупные круги размером с монетку — хаотично, на большом расстоянии друг от друга — с щелканьем покрыли тротуар. Спасаясь от дождя, они с Хиде нырнули под козырёк непримечательного ларька, из деревянных досок, прижатого к стене дома. — У вас что, всегда льет как из ведра? Я здесь почти месяц и солнце ни разу в глаза не видел. — проворчал Хиде, проводя пятерней по волосам. — Не сказал бы, что и меня оно баловало своим присутствием. — отозвался Курапика. Едва ли он или кто-то из жителей Эрдингера мог похвастаться, что частенько наслаждался погожими днями в Эрдингере: месяцы осенних проливных ливней, сброшенной листвы, унылой слякоти и спеленутой в саван серости, перетекли в морозную до скрежета зубов зиму с гололедицей, крупой града, грозящейся выбить стекла, метелями и снегопадом, а весна истекала дождями, туманами и сыростью, от которой зашкаливала стрелка гигрометра. Курапика с затаенным ужасом ждал лета, как ребёнок, сидя в кабинете у школьного директора, в накаленной обстановке ждал приговора. Сквалло как-то обмолвился, что в прошлом году от жары пошёл трещинами асфальт.        Ларьком, в который они спрятались от дождя, оказалась кофейной лавкой, где им тут же предложили купить горячих напитков. За высоким прилавком азиат в простой рабочей рубахе и широких штанах, очень худой, очень низкого роста. Хиде решил взять себе кофе. Вода разливалась из специального чайника с широким носиком, напоминающий свернувшийся лепесток, в чашку с фильтром, стоящую на пуровере. Хиде перебросился парой слов с владельцем кофейной лавки. Курапику удивляла та непринужденность, с которой Хиде вступал в беседы с абсолютно незнакомыми людьми, кем бы они ни были: детьми, монахами, продавцами, работницами стрип-клуба. Складывалось впечатление, что он мог найти общий язык практически с кем угодно. — Пахнет ароматно. — заметил Курапика, принюхиваясь к исходящей из бумажного стаканчика дымке. Пахло какими-то специями, корицей, кардамоном или гвоздикой. — Будешь брать? — Нет. Терпеть не могу кофе.       Хиде уставился на него с таким видом, будто он признался, что ему нравится готовить жаркое из младенцев. — Ты серьезно? Как можно не любить кофе? — Не люблю и всё. — пожал плечами Курапика. — У него поганый вкус. — Я обожаю кофе. — Что ж, я за тебя рад. — В Какине все пьют кофе.        Курапика не совсем понял, что он хотел этим сказать. — Но я не житель Какина, поэтому на меня ваша кофейная культура не распространяется. — ответил Курапика. — Я считал, что в азиатской культуре популярен именно чай, а не кофе. — добавил он в конце, хоть и видел перед глазами пример обратного в виде Исаги.       Исаги то, Исаги сё. Курапика скрипнул зубами. Да сколько можно. — Это заблуждение. Чай пьют далеко не все азиаты. — и пробормотал Хиде, глядя на часы. — Нам бы ускориться, а не то Адзуса мне шею свернет. — Где он их держит? — В квартире, прикованными к батарее, — будничным тоном отозвался Хиде, словно тут не было ничего особенного. — Мы нашли этих двух парней в Икканзаки, Адзуса тебе расскажет. — Он их не убил, я надеюсь? — спросил Курапика, вспоминая, как тот через пять секунд знакомства наставил на него нож. По нему казалось, что он был одним из тех невыдержанных парней, которые слишком увлекались, почуяв запах крови. — Я думаю, Адзуса в курсе, что выбивать информацию из трупов будет несколько затруднительно. — сказал Хиде, убирая телефон в карман. — Мне он показался парнем с горячей головой. — Если человека не надо убивать, он убивать его не будет. Адзуса не какой-нибудь уличный головорез. — суховато ответил Хиде. При всей свойственной ему агрессивности и разухабистой грубости, Адзуса был, по существу, незлобив и не терял соображение до той степени, что это заканчивалось чьей-то смертью. Отхлебнув из стаканчика, Хиде высунулся из-под козырька. — Ну и погодка. Хуже, чем у нас в сезон дождей. Ты зонт с собой не брал? — Стали бы мы тут стоять, будь у меня с собой зонт. — проворчал Курапика. По правде говоря, зонт у него был, только валялся он в багажнике машины, но Курапика решил об этом умолчать. Он не любил занимать чем-то руки, когда куда-то шел, и бывали случаи, когда дождь загонял его в цветочный/химчистку/подземку/остановку/зоомагазин, как бродячую собаку, топтаться под козырьком в томительном ожидании. — Странно, что у тебя его с собой нет. Ты же наверняка привык к местной погоде. — Я на машине, зачем мне зонт? — Слушай, вообще-то…       Чем закончилось это бестолковое обсуждение никто из них так и не узнал — едва Хиде открыл рот, чтобы до него докопаться, их прервал голос, раздавшийся сбоку, за плечом Курапики: — Молодые люди, вы так можете и до вечера простоять.        Они с Хиде повернулись. Перед ними стоял невысокий, коренастый человек лет шестидесяти пяти-семидесяти в мешковатых серых штанах и линялой голубой рубашке. Седые, переходящие в белизну волосы и борода были коротко подстрижены. Его раскосые, чрезвычайно широко расставленные глаза создавали впечатление, что на тебя смотрит какая-то рептилия. Старик, по всей вероятности, знал Хиде, потому что смотрел на него с почтением, и когда тот заговорил, Курапика понял, что не ошибся. — Кадан, рад вас видеть. — в интонации Хиде проскочили искорки дружелюбия. — Как ваше здоровье? Всё в порядке? — В полном, более чем, мне не на что жаловаться. — А как поживает Эджеи? — поинтересовался парень. — Очень хорошо, сарва мангалам, его рука почти зажила, уже может работать. — ответил он, а затем последовала длинная речь — голосом, скрывающимся от избытка благодарности. Пусть Хиде передаст господину Рину, что он, Кадан, у него в долгу до гробовой доски. Пусть только Рин скажет слово — он, его отец, и члены его семьи, всё исполнят. Он жизнь отдаст за него, да благословит его Будда. Хиде, улыбнувшись растерянно, обещал, что передаст. — Можете не беспокоиться. Никто больше не принесёт вам проблем. — заверил его он.        Мужчина вновь выразил свою благодарность, после чего заговорил на кёцуго с лавочником, кивая на Хиде. В глазах кивающего кофейного продавца с каждой секундой появлялось всё более явственное отражение уважения. Прижав руку к сердцу, Кадан повернулся к ним: — Пойдемте со мной. Всё равно в такой ливень вы и шагу не сделаете, не вымокнув до нитки.        Хиде взглянул на него. Курапика дёрнул плечом — не поспоришь. Небо совсем зачернело, и стало темно, как ночью.        Нырнув под чужой зонт, они вышли из-под козырька. В той части Ренгео, где ливень застал их врасплох, все казалось дряхлым, крошечным, застроенным хаотично: по стенам домов всползают плющ и вьюнок, в кадках на улицах растут зелень и помидоры. Даже вывески намалеваны вручную. Пока Хиде говорил с Каданом, он мажущим взглядом рассматривал витрины возле крохотных дверок: переполненная булочная, девушка в белой майке и комбинезоне стояла на пороге книжного с ведром и резиновым валиком, за витриной антикварного магазина виднелись пыльные Будды, талисманы Манэки, майоликовые кошечки, пыльный хрусталь, шкатулки из слоновой кости, бивы, самурайские доспехи, расписные акварелью ширмы, старинные кашпо, блюда с изображением орнамента и райских птиц.       Кадан подошел к невзрачному входу в конце переулка с решетчатыми ставнями, обнесенными по периметру всего первого этажа. Зайдя внутрь, он провел их через прихожую, а затем по извилистому коридору к глянцевой ярко-красной лестнице на второй этаж. Каждая деталь деревянной отделки блестела, штукатурка идеально выровнена, гладкие стены были цвета абрикоса. Курапика почувствовал сладкий, пыльный аромат черного чая. Казалось, вот-вот мимо них проскользнет изящно одетая гейша…       Их привели в чайное кафе «Хигаси». Его название не фигурировало в туристических путеводителях и колонках новостей. Это было кафе для рабочих, которые посещали его с раннего утра и до вечера, дорожили им и держали в секрете от посторонних. Поэтому цены были невысокими, внутренняя отделка чисто функциональной, однако всё сияло чистотой.       Кафе набито битком, а обстановка именно такой, какой Курапика всегда представлял себе азиатскую чайную: низкие квадратные столики, подушечки вместо стульев, татами, раздвижные скользящие двери, щебечущие половицы. Стены этого прямоугольного зала были обтянуты бумагой. Люди, некоторые, как и они, вымокшие под дождем, сидели по двое, по трое, а то и по четверо за крошечными столиками. Шум, звон посуды, смех, отскакивают эхом голоса от стен. Голоса переговаривающихся посетителей сливались с музыкой, лившейся из радиоприёмника. Группа рабочих за столиком пили сакэ, курили сигареты. С деревянного потолка свисали бледно-зеленые фонари в форме колокола, отбрасывавшие на пол дрожащие круги золотистого света. Отсвет ламп от полированных столиков придавал обстановке атмосферу беззаботности и уюта. От столика к столику сновали официанты, разнося зеленый чай.       При их появлении многие поднялись на ноги, приветствуя Хиде. Несколько человек кивнули ему, помахали рукой или подошли поговорить. Вскоре вокруг него образовалась небольшая толпа. Казалось, все желали обратить на себя его внимание, прикоснуться к нему. На Курапику же посетители косились с опаской, едва ли не с враждебностью, а некоторые и вовсе делали вид, что его не существует. Заметив это, Хиде, не называя его имени, представил его, сказав пару быстрых фраз на кёцуго. Курапика понятие не имел, что он им сказал, но хоть враждебность не сменилась на благосклонность, по-крайней мере из их взглядов исчезло желание выкинуть его на улицу.        Хиде усадили за лучший стол будто почетного гостя. Жесты гостей за соседними столиками при его появлении стали более выразительными, а голоса тише. Они кивнули ему, но заговаривать не решились. Было видно, что Хиде не привык быть в центре внимания, и чтобы его обхаживали, как важную персону, потому неловкость, отпечатанная на его лице была столь очевидна, что Курапика сочувственно усмехнулся. — Это всё привилегии Рина, а не мелкой сошки вроде меня. — сказал Хиде вполголоса, отвлекаясь от разговора. Голос у него звучал так, будто он оправдывался. — Люди здесь явно так не считают. — возразил Курапика, присаживаясь рядом с ним, возле стены. — Они тебя прямо на руках носить готовы.       Чуть дёрнулся вниз уголок его губ — то ли в неудовольствие, то ли в неловкости. — Вот поэтому я никогда не рвался стать кёдай или вакагасира. Рину это нравится. В смысле, что люди проявляют к нему почтительность, хотят добиться его благосклонности, ощущать власть в руках. Он всегда этого хотел. Но всё это… как-то не по мне.       По иным людям сразу замечаешь, что они являются лидерами везде, где бы не оказались — они делают и говорят с достоинством и некой неуловимой торжественностью практически всё. Глядя на них, сразу приходит в голову, что они заняли бы главенствующее положение в любом обществе и в любую эпоху и заставили бы окружающих выполнять их распоряжения. На его взгляд, Хиде обладал необходимым достоинством, но из-за его мягкой натуры трудно было представить, что он командует людьми, и потому опасений у окружающих не вызывал.       Едва Курапика собрался спросить, в чем причина столь радушного приема и кто тот человек с улицы, который благодарил Рина, как в этот момент молоденькая азиатка подошла к столику, неся деревянный поднос, на котором стоял чайничек из красной глины горячим чаем и две чашки. Следом за ней семенил мальчишка. У него в руках было блюдо с восточными сладостями, шариками из рисового теста. — Вы не выпьете чая, Хиде-сама? — с предельной учтивостью спросила девушка. Хиде не сразу кивнул — помпезное обращение выбило его из колеи. Девушка разлила горячий светло-зеленый напиток из чайника с узким носиком, держа его на высоте около метра и не пролив ни капли. Дым поднимался к потолку, завихряясь спиралью вокруг медленно вращавшихся лопастей вентиляторов. Хиде обратился к девушке, что-то ей сказал. Губы его шевелились, но Курапика не мог разобрать, что он говорит. — Кто такие вакагасира и кёдай? — Иерархические ступени в структуре якудза. — принялся объяснять ему Хиде в своей неторопливой, рассудительной манере. — Главной фигурой в иерархии является оябун или босс по-вашему. В его непосредственном подчинении находятся санро-кай, сохомбутё, сингиин и кайкэй. В вольном переводе на всеобщем это старшие советники, руководитель штаба, юридический консультант и бухгалтер. Это ключевые позиции или так называемые высшие сферы. Санро-кай совершенно независимы. Они выполняют лишь распоряжения босса и, в сущности, управляют основным бизнесом. Те, кто находятся по рангу ниже сохомбутё не имеют к ним контакта. Лично я их ни разу не видел, как и остальные. Только Рин, вроде бы, однажды. Их приказы передаются сохомбутё или главам основных низовых подразделений — вакагасира. Они стоят над несколькими бригадами дэката одного региона, которыми управляет кёдай или младший босс. — Рин? — Да. На кёдай замыкаются рядовые якудза, новички и стажёры. Есть есть еще байкеры, босодзоку, но мотоклубы держат в Какине Чар-Р.       Курапика переваривал полученные сведения, сравнивая с её с порядком организованной преступности в Сагельте. Хиде отпил из чашки чай, и Курапика решил последовать его примеру. Ему стоило больших трудов сохранить выражение лица и не поморщиться, когда напиток попал к нему на язык — это был не чай, а какая-то зеленоватая мыльная жидкость с горьким вкусом, но Хиде, вроде как, пил его с удовольствием. Курапика поставил чашку, и поискал взглядом воду, чтобы смыть вкус мыла во рту, но кроме чая на столе была только тарелочка со сладостями. — Получается, вы и босса… оябуна ни разу не видели?        Хиде кивнул. — Но вы знаете, кто он? — Разумеется. — спокойно произнес Хиде. Конец фразы слова потонул в музыке и гомоне голосов чайного кафе. Парень заметил, что Курапика смотрит на него выжидающе. — Мы не произносим его имя. Это запрещено. — Я всегда считал, что если человек не хочет, чтобы кто-то знал его имя, то он боится того, что все будут думать, что он просто человек. — Возможно, ты прав. — кратко ответил Хиде. Более ничего он не добавил. Курапике подумалось, что их босс, вероятно, одиозная личность, раз сеет страх среди подчиненных лишь одним своим именем. Или этот запрет был выбран из соображений защиты его личности от врагов. Тем не менее, человек, что прячется за ширмой молчания, казался Курапике не то чтобы трусливым, но не желающим встречаться с опасностями лицом к лицу. — Оябун не показывается на людях. В якудза он — король, а короли не выходят к простолюдинам. — с каплей иронии сказал Хиде; тем не менее, тон его был серьезен. — Его имеют право видеть только верхушка. К тому же, оябун никогда не покидает родного гнезда. — И что это значит? — Это значит, что согласно Железному Закону Мафии босс никогда не покидает своей личной территории даже в случае войны с конкурентами. В случае, если оябун погибает, то на его место встанет его наследник, выбранный лично им при жизни, но смена власти в якудза неизбежно влечет за собой ослабление авторитета, заработанного его личным влиянием, поэтому клан защищает босса любыми путями, в том числе и молчанием. — А что если кто-то из вас выдаст его имя? — Исключено.        Хиде провел большим пальцем по запотевшей глиняной стенке чашки, собирая конденсат. — Во всех кланах якудза действует «шинмоку-хоритцу», Закон о молчании. Круговой поруки.       Хиде замолчал — по большому счёту, это всё, что он имел право сказать, то, что знали члены клана, а также конкуренты и власти.        Три прослойки отделяют оябуна от тех, кто осуществлял его волю и непосредственно исполнял его приказания: санро-кай, сохомбутё и вакагасира. Таким образом, ни один след не мог привести на вершину и причастность вышестоящих к любым делам была недоказуема. Разумеется, если только санро-кай не окажется предателем. Скажем, боссу необходимо устранить человека, который мешает бизнесу, неважно — приструнить, подкупить или убить, всё зависит от масштаба проблем, которые тот создает. Он отдает эти распоряжения одному из санро-кай. Следом тот — тоже наедине, без свидетелей, — передает эти наставления своим сайки-комон, помощникам, Бенджи, Куросе или Каэдо. Сайки-комон в свою очередь велел сохомбутё или вакагасира, иногда и кёдай привести приказ в исполнение. Тем оставалось подобрать нужных людей и в точности выполнить то, что ему велели. Ни кёдай, ни его люди не будут знать, чем вызвано это поручение, от кого оно первоначально исходит. Чтобы установить, что к нему причастен оябун, ненадежным должно оказаться каждое звено в этой цепочке. Хотя такого прежде никогда не случалось, но где гарантия, что такое не случится? Впрочем, и на этот случай средство было предусмотрено. Одно звено, ключевое, должно исчезнуть.       Для босса санро-кай — это и меч, чтобы отсекать головы неугодных, и говорящие головы, чтобы угрожать тем, кто не нравится, и регалии власти, чтобы напоминать, кого стоит бояться. Санро-кай были не только «руками» оябуна, но и его советниками. Им было известно все или почти все то же, что знал босс, у них были все рычаги власти. Лишь кто-то из них имели возможность при желании сокрушить «отца» клана, но на памяти могущественных азиатских преступных кланов такого не случалось. Это было бы глупо и недальновидно. Всякий из них знал, что верность боссу принесет богатство и власть.       Но Морена, видимо, так не считала. И поэтому она должна была исчезнуть — мёртвой под землю, и как можно быстрее. Поэтому верхняя прослойка подчиненных Хейл-Ли сейчас бегает, пытаясь определить, куда потянулся кровавый шлейф от мясорубки на центральной площади Тансена. — Как вы смогли уговорить Хисоку на Небесной Арене помочь вам найти пользователя нэн?        Хиде отодвинулся от столика, скрестил руки на груди. — Что вы ему за это обещали? — Встречу с одним из санро-кай. Вернее, он о них и так знал и изъявил желание встретиться с ними в обмен на того, кого он приведет. Омокаге, например. — Уж извините, что расстроил ваши договоренности. — отозвался Курапика без капли раскаяния. — Вряд ли бы ты согласился с нами на сделку, если бы в нашем стане затесался один из Гёней Рёдан, пусть и бывший, верно? Ты убил одного из тех, кто участвовал в истреблении твоего клана, а мы получили человека со связями в преступном Эрдингере, так что, может, это и к лучшему. — сказал Хиде деловитым тоном. — С чего вдруг Хисоке понадобилось встречаться с вашими… с санро-кай? — и следом, до того, как прозвучал ответ, высказал предположение. — Они сильные бойцы? — Более чем. Санро-кай делает Хейл-Ли имя, и это имя держит подальше всех, кто хочет посягнуть на могущество клана. Даже оябуны других кланов якудза их побаиваются, хотя и умело это скрывают.       Курапика обратил внимание, что голос у Хиде стал каким-то натянутым, как-будто он что-то недоговаривал, а смешок в конце отдавал непонятной ему эхом мрачности. — Откуда Хисока о них узнал? У него есть какие-то связи с якудза? — Нет. От кого-то из клана Золдиков.        Курапика моргнул. — Одного из санро-кай заказали кому-то из Золдиков? — переспросил, почти уверенный, что ему послышалось. — И он остался жив? — Жив, жив. — рассмеялся Хиде, поменяв позу. Подушки были довольно удобными, но Курапика не привык сидеть на полу, поджав под себя ноги, и ощущал, как стало потягивать поясницу. — Но в подробности посвятить не могу. Не потому что не хочу, а потому что не знаю. Мне кажется, и Рин не знает, если что-то такое и было. Думаю, даже если кого-то из санро-кай заказали, то они там как-то всё порешали с заказчиком, иначе бы не было либо Золдика, либо нашего человека, а раз они оба живы…       «Знает ли о них, интересно, Готфрид?» — пришло ему вдруг в голову. Вероятно. Во всяком случае, ему сложно было представить, чтобы кто-то мог позволить себе такую беспечность.       В памяти его воскресли события времен сентябрьского аукциона. Во время охоты мафии на Гёней Рёдан тогдашние Крёстные Отцы втайне от всех поручили устранить их клану Золдиков, но в последний момент те свернулись и уехали. Как позже рассказал ему Киллуа, Куроро, каким-то образом прознав о том, что его хотят убить, заказал тем же Золдикам прикончить Крёстных отцов, и фактически исход противостояния зависел от того, кто первым успеет выполнить свой заказ. Первыми успели Иллуми и Каллуто. А если бы наоборот?       Какие-то несколько часов Курапика прожил с мыслью, что Гёней Рёдан мёртв — когда они инсценировали свою смерть, чтобы отвязаться от мафии. После того, как ему сообщили по телефону новость, Курапика стоял на крыше какое-то время, слушая, как сердце, провалившееся куда-то в разверзнувшуюся в груди дыру, бьется оттуда, тупо качая кровь по телу, поддерживая в нём жизнь, как в недобитой собаке. Но после смс Хисоки, сообщившей ему, что трупы — подделка, он почувствовал, как новость вернула его к жизни и прилив сил, недостаток которых ощущался ещё совсем недавно. — Сколько их? Санро-кай.       Хиде ответил после недолгой паузы. — Двое.       Вскоре Курапике стала понятна причина столько повышенного внимания и то, что Хиде знал в лицо почти каждый посетитель.       К его столу подошел мужчина и опустился на татами. Его широкое лицо с тонким подбородком и глазами с мелкими морщинками вокруг было непроницаемо, но взгляд выдавал внутреннее напряжение. Он был худ, будто больной кетозом. Они стали разговаривать на кёцуго. Беседа продолжалась не больше нескольких минут. Говорил больше мужчина, глядя при этом куда-то на поднос на столе, где стоял чайник. Тот сидел слегка боком, поэтому Курапика не сразу увидел пустой рукав его пиджака. Рукав был сложен пополам и пристегнут к плечу длинной серебряной булавкой. Прежде ему не доводилось видеть никого, кто потерял бы конечность. Разве что когда он был маленьким, его дедушка, разделывая медведя, отсек себе палец обвалочным ножом. В конце мужчина вытащил из пиджака единственной рукой красный конверт. Это было сделано открыто и даже демонстративно, и все это видели. Курапика прошелся взглядом по лицам посетителей. В открытую никто на них не смотрел, но многие краем глаза ждали, что произойдет дальше. По заметным очертаниям содержимого можно было догадаться, что внутри лежали деньги. Проситель протянул конверт Хиде, но тот не принял его. Тогда мужчина положил конверт на стол. Хиде поднял ладонь, и что-то ему сказал. По вежливой твердости в голосе мужчина понял, что тот конверт не заберет, и забрал его. — О чём он тебя попросил? — спросил Курапика, когда тот отошел от их столика с куда менее напряженным видом, чем пару минут назад. — Его семье грозит выселение. Домовладелец хочет выселить не только их, но и всех, кто живёт в том доме. Он пытался уговорить его, делал ему очень выгодные предложения, но владелец не желает ничего слушать. Визитеры дали ему взятку, чтобы тот побыстрее избавился от всех жильцов. Сам он не может с ним разобраться, так как его семье будет после этого только хуже, и он попросил нас о помощи. Он хочет, чтобы я поговорил с владельцем и убедил его позволить им остаться. — Почему он обратился к вам? — поинтересовался Курапика. — А к кому ещё?        Он наморщил лоб. — И ты думаешь, он согласится? — Кто? Домовладелец? — удивленно переспросил Хиде. — Конечно, согласится. Отчего ж нет? Я переговорю с ним, и он оставит жильцов в покое. Просто нужно найти к нему верный подход. К любому человеку можно найти подход.       После мужчины к ним приблизилась женщина с подстриженными чуть ниже ушей волосами. На вид ей было около сорока, из тени густых ресниц выглядывали огромные карие глаза. Улыбка ее из-за щели между двумя передними зубами имела шаловливый вид, а запястья охватывали браслеты из витых медных колец с серебряными бубенчиками. Её одежда состояла из панталон, вязанных у щиколоток, грубых ботинок свободной хлопчатобумажной блузы. Двигалась она с большим изяществом, будто на ней была надета не рабочая униформа, а кимоно. Не садясь, женщина поклонилась Хиде. Он спросил, нет ли у неё каких-либо жалоб. Она ответила, что в данный момент всё хорошо, и тогда он спросил, не было ли больше каких-то проблем на работе. Когда женщина успокоила его и на этот счет, он поинтересовался её братом. Прислушиваясь к речи, слух Курапики уловил схожесть в акценте: в едва уловимом придыхании, звучащей при произношении гласных и ровной интонации, которая в конце предложения немного снижается. Курапика предположил, что женщина родилась в Какине там же, где и Хиде. В конце женщина стянула с руки браслет, собираясь подарить, но тот наотрез отказался его брать, и сказал ей что-то, что её развеселило, потому что она посмеялась и хотела на прощание почтительно коснуться его ноги, но он поднял её, придя в ужас от таких проявлений благодарности. — Ее брата посадили в тюрьму по ложному обвинению в убийстве. Мы помогли ему вернуться обратно на свободу. — пояснил Хиде, когда та ушла. — Разве у вас есть нужные связи в полиции, чтобы вытащить кого-то из тюрьмы? — Нет, но я неплохо умею убеждать.       Хиде произнес это серьезно, но вид у него сделался заговорщический. — Со строптивыми копами разбирается Адзуса? — Обычно о строптивости эти полицейские быстрее забывают не при виде кулаков, а при виде денег. Поразительно, но чем настойчивее в отказе коп, тем больше по итогу он запрашивает взятку. — Хиде сложил руки на груди, саркастически скривил губы. — Непонятно, к чему все эти пляски с бубном, если все и так знают, чем всё кончится. Лучше бы сразу говорили, сколько хотят, обошлись бы без променад вокруг да около. Думают, что таким образом набивают себе цену.       Нельзя сказать, что подобное случается сплошь и рядом, и тем не менее с регулярностью. Даже самым страшным подонкам судьи назначают мягкие условные наказания. Главное знать, к кому и как обращаться, а если есть деньги и достаточно влияния, то нужно лишь тонко всё устроить. Со временем к полицейскому приходит понимание: если преступники готовы делиться, то деньги можно и брать. В конце концов, полицейскому они нужнее, чем губернатору или судье. В отличие от него, они не бедствуют, а в полиции платят ничтожно мало. Ведь это он рискует своей жизнью, а не они, а это не шутки.       Полиция, за исключением федералов (большинство из них неподкупны: то ли НББ набирает людей с принципами, которые нельзя раскачать и повалить с помощью чека с нулями, то ли им такие еще не попадались), относится к закону с некоей извращенной наивностью. Средний полицейский верит в него не больше, чем люди, которых он защищает. Закон — это магическая субстанция, дающая полицейскому власть, а ее он ценит почти так же, как и любой человек. Сюда прибавляется и некоторое отвращение к добропорядочным гражданам. Для полицейского они одновременно и подопечные, и жертвы. Как подопечные, они неблагодарны, невежественны и постоянно жалуются. Как жертвы — опасны и склонны к обману. Полицейский возьмет мзду у букмекера за «крышу». Примет взятку от водителя, который не желает получить штраф за неправильную парковку или превышение скорости. Позволит проституткам заниматься своим ремеслом — за скромный процент. Почему нет? Почему бы его детям не поступить в колледж? Почему бы его жене не делать покупки в более дорогих магазинах? Почему бы ему самому не наслаждаться зимой солнцем Бая-Маре? — Парень оказался не в том месте не в то время, а копам нужно было поскорее найти виновного и закрыть дело. Проще говоря, его подставили, а у парнишки не было денег на хорошего адвоката. Государственный защитник халтурил на суде, и спустя сорок минут ему дали срок — пятнадцать лет. — Вы нашли виновного? — Нет, там были какие-то бандитские разборки, все успели вовремя исчезнуть до приезда полиции, а парень от ступора просто попал под раздачу. Пару дней назад мы посадили его на корабль до Сенга. За это он пару лет поработает на нас. — Вы помогли ему сбежать из тюрьмы, — догадался Курапика. Тот кивнул. — Не совсем из тюрьмы — из перевозного конвоя во время перевода из одной тюрьмы в другую. — А если бы вас попросили кого-то убить?       Хиде посмотрел на него с некоторой неуверенностью. На его лице застыло угрюмое и чуть ли не возмущенное выражение, словно он сказал какую-то бестактную вещь. — Это невозможно. Надо же знать меру. — Я слышал всякое о якудза. — расплывчато сказал Курапика. — Я не собираюсь тебя тут убеждать, что мы безгрешны, но якудза не наёмные убийцы. — голос Хиде опустился, стал попрохладнее. Комментарии и подколки в свою сторону парень воспринимал совершенно безболезненно и даже с некоторой долей самоиронии, но в сторону своей организации или кого-то из её членов каждый раз встречал в штыки, будто они задевали его личное достоинство. — Одно дело, когда речь идёт о проблемах клана, но совсем другое, когда посторонний человек приходит и просит ради него совершить убийство…. Людям хватает ума не просить у нас крови. Я уже говорил, что в Азии якудза сотрудничает с властями в случаях, где мы получаем от этого выгоду, и те взамен нас не трогают. Подозрения в заказных убийствах могут значительно ухудшить положение клана, его репутацию. От этого пострадает бизнес и отношения с полицией. Никакой уважающий себя якудза не согласиться прикончить того, кто не имеет отношение к его организации. — Я не имел намерения вас как-то осуждать. Я имею представление, как устроена преступная кухня, сам в ней варюсь, как никак. Мне просто любопытно, насколько далеко вы готовы зайти. — Достаточно далеко, раз хотим отправить Готфрида полировать гроб. — Вы планируете устроить ему похороны? Я-то думал, вы отправите его на тот свет без лишний церемоний. — По-моему, будет как-то несправедливо подарить ублюдку быструю и легкую смерть после того, как он доставил нам столько неудобств.        Курапика прочитал усмешку на его губах, будто парень рассказывал ему забавный анекдот. — Кажется, вы делаете много чего хорошего для этих людей… — протянул Курапика. Затем замолчал, и задумчиво произнес. — Умеете зарабатывать очки популярности у местных жителей. — Мы делаем то, что положено. Трогать людей, живущих на территории, запрещено, за исключением тех, кто нарушает порядок. Кодексы многих кланов запрещают грабежи, кражи и изнасилования, иначе говоря, не опускаться до уличной преступности.        «Надо же, какое нравственное величие» — с неожиданным цинизмом хмыкнул Курапика в ответ в своих мыслях. Может, Хиде говорил то, что сам считал правдой. Или же Курапика просто не верил, что мафия способна иметь хоть какие-то принципы — весь его опыт в преступном мире говорил об обратном. — Пару дней назад я слышал по новостям о бойне на площади в центре Тансена во время демонстрации в честь национального праздника. Почти три десятка жертв. Передавали, что по мнению властей это устроил кто-то из ваших. Ещё говорили, что на площади был даже ваш король. Это правда?       Курапика следил за реакцией Хиде. Выражение его лица не изменилось, но глаза сузились и стали злыми, как у гадюки. — Да. Это одна из санро-кай.       Сидя в закутке, Курапика перевел взгляд на грохочущее ненастье за окном — природа, взбесившись, сминала шквальным ветром деревья, гоняла по тротуару мусор, выворачивала зонты прохожих, что тем приходилось удерживать их в обеими руками. Он вернул его обратно, и увидел, как Хиде уже с кем-то беседует.       Когда кто-нибудь обращался с просьбами-полунамеками, Хиде терпеливо выслушивал их: подсобить с жильем, вытащить сына из тюрьмы, разобраться с домовладельцами, которые без причины задирают цены для безработных жильцов, разграбили магазин, вытащили деньги из кассы, угнали машину… Задав пару вопросов, он давал ответ, который обычно приводил к тому, что человек делал неведомый Курапике жест рукой — кончиками пальцев прикасался ко лбу, затем к сердцу и в сторону собеседника. Значение его он не знал, но он явно скрывал под собой как минимум выражение благодарности к человеку, который, в свою очередь, повторял этот жест. Судя по тому, с каким облегчением уходили от Хиде бедняги-просители, все их просьбы получали удовлетворительный отклик, и ни на одну из них не прозвучала ответом фраза вроде: «Простите. Забудьте. Ничего не поделать, неприятности случаются. Мало ли в жизни неудач».       Насколько разительно отличался преступный мир Востока от того, к которому привык Курапика, где твои проблемы никого не волновали, и ты мог рассчитывать только на себя. К Ностраде — а порой и к нему самому — нередко обращались его многочисленные приятели с просьбой об одолжении: чиновники, бизнесмены, адвокаты, банкиры, судьи, словом все, с кем-тот вёл дружбу. Но то было именно одолжение, под которым понималось, что в обмен на помощь предполагается оплата. Как принято у полярных исследователей, — оставлять за собой по дороге к полюсу запасы провианта через определенные отрезки пути на случай, если когда-нибудь в них возникнет надобность, так и с одолжениями. Для каждого должника босса наступает день, когда раздастся стук в дверь, и уж тогда — изволь раскошеливайся. В самом своём начале многие из политиков не хотели ни связываться, ни уж тем более быть обязанными криминальному авторитету, чтобы не навлечь на себя неприятности, замазав себя в малозаконных сделках, которые могли при случае всплыть и повлиять на их карьеру. Ностраде же, в свою очередь, всегда стремился к тому, чтобы политики нуждались в его услугах, внушая, что без его связей, личного влияния на профсоюзы и финансирования, необходимые для избирательных компаний и прочих амбициозных планов им никак не обойтись. И всех их, за редчайшим исключением, одолевала жадность, и совесть меркла перед лицом будущей власти и скорого богатства, даже у тех, кому их хватало.       Было прекрасно и чем-то соблазнительно обладать ею над людьми и блистать перед другими, но было в этом также что-то демоническое и опасное. Мировая история состояла из непрерывного ряда властителей, вождей, заправил и главнокомандующих, которые, за крайне редкими исключениями, славно начинали и плохо кончали, ибо все они стремились к власти, а потом власть опьяняла их и сводила с ума, и они любили её ради неё самой. Своеобразный талант Ностраде заключался в том, что он это понимал и умел извлекать выгоду из чужого властолюбия, что, однако, не помешало ему окружить себя надежными друзьями и личным влиянием в верхних эшелонах. Сам одержимый манией величия, он не распоряжался своей властью, как ему заблагорассудится, считаясь с тем, что в противном случае наживет себе при этом полчища врагов. Он всегда старался, чтобы сделки не выглядели, как чисто коммерческие отношения, а как дружеское одолжение. «Я помогаю им ровно столько, чтобы я им нравился и в то же время они нуждались во мне. А пока они во мне нуждаются, то всегда будут меня бояться» — такого принципа он и придерживался.       Но простой человек без денег, связей и влияния никогда не придёт к боссу, чтобы просить его выручить, более того — ему это и в голову не придёт точно также, как не додумается одинокая девушка, возвращающаяся поздно вечером домой, подойти к толпе незнакомых мужчин в безлюдном переулке.       В Азии, надо думать, всё было иначе — простые люди могли получить помощь и поддержку, в которой нуждались. Сложно сказать, было ли это точно рассчитанной деталью общего плана, продуманным спектаклем, чтобы завоевать расположение местных жителей ради корыстных целей, то ли имело место быть и принципам самой организации якудза, поскольку репутация их кланов зависела от общественного мнения и любви простого населения. Курапика полагал, что оба варианта. Но, так или иначе, много ли найдется организаций, готовых доставить себе хоть малейшее неудобство ради незнакомца в бедственном положении? Трудно, в таком случае, вообразить, какой популярностью они пользуются на родине.        И всё же никто никогда ничего не делал и не делает по одной только доброте душевной. Всегда находится какой-нибудь скрытый мотив — пускай даже банальное чувство довольства собой, которое испытывает человек, оказывая другому помощь. Да и как еще на эту помощь посмотреть — ведь она вообще может проистекать лишь из заботы о своих собственных интересах. Скорее всего, ни о каком буддистском милосердии речи не шло. За этой щедростью крылся личный интерес. Они хотели дать эти людям понять, что способны править своим миром лучше, чем их противники руководили миром вокруг и общество не защищает никого, кроме тех, у кого есть личная власть.        «У того, кто отдает им приказы, должен быть какой-то план… Во всяком случае он бы не тянул всю эту историю так долго. Что же, если так, то терпения и выдержки ему не занимать». Но неужели Рину не приходило это в голову, раз они решили всё делать по-своему? Нет, это кажется абсурдом… или же ему выгодно самому убрать Готфрида. Тому, конечно, на руку, что Какин находится на другой стороне земного шара — расстояние обеспечило ему подготовку плана и эффект неожиданности. Нельзя взять и сорвать людей оттуда на другой континент и начать здесь бойню, не имея ни связей, ни ресурсов, чтобы одновременно чистить территорию, заниматься поисками героина и Готфрида. В подобных случаях, обычно, в окружение партнёра внедряют кого-то из своего, информатора, который следил бы за бизнесом и обстановкой на территории. Но, по всей видимости, никого из своих среди людей Готфрида у них нет, иначе им ни к чему идти было бы на приём сенатора и по цепочке продвигаться к боссу. Возможно, им чего-то недоговаривают. Тогда бы это всё объяснило. Фрагментация информации? Их руководства определенно знает больше, чем говорит. Но как ему об этом спросить?       Курапика вышел на улицу. Стоя под козырьком, он вышиб сигарету из пачки и закурил. Глубоко затянувшись, он смотрел на ворону, пьющую из водосточного желоба. Ливень постепенно слабел, небо местами просветлело, став табачно-серым. Самое время выдвигаться. Стряхнув пепел в сторону, он попробовал посчитать, какая это сигарета за день, но быстро сбился. Раньше пачки на день ему хватало с лихвой, но в последнее время, когда сон стал совсем ни к чёрту, по ночам его рука сама тянулась за лишней сигаретой.        Он и не подозревал, что начнёт курить. Его никогда не тянуло к пагубным привычкам, Курапика в принципе старался избегать всего, что сказывается на умственных способностях и мешало бы нормальной работе мозгов. Только вот с началом работы на Ностраде, он не учёл, что свистопляска на протяжении десяти дней в Йоркшине, с которым справятся не всякие нервы — ближе к концу они были у него, честно, на последнем издыхании, любое движение и звук действовали на него, как прямой заряд тока в спинной мозг — перетекут в работу, которая вместе с охотой на хозяев алых глаз требовала от него находится в постоянном напряжении и концентрации. Первое время, привыкая к совершенно новой для себя преступной среде, он сам не заметил, как начал курить. Курение не слишком положительно влияло на его и без того перегоревшие от постоянной умственной работы синапсы, но они давали ему, хоть и недолгое, ощущение спокойствия, которым он наслаждался. Его издерганные нервные окончания требовали отдыха и никотин справлялся с этой задачей — правда, в условиях постепенно растущих доз.       Шансов, что до Ностраде не дойдет то, что он сотруничает с якудза, нулевые. Не то, чтобы его это сильно волновало — у него найдется, как объяснить боссу, в том числе и с точки зрения выгоды. При условии, что Хейл-Ли удасться справиться с Готфридом и его обширной криминальной сетью, то в Эрдингере появится новый сильный игрок: промахнувшись с Готфридом, в будущем они будут вести бизнес здесь со своими людьми, а не полагаясь на договоренности, и содействие Курапики обернется таким образом, что они будут у его босса в долгу за помощь. К тому же, у него были сомнения, что сенатор Вальтер, осознавая, какая часовая бомба у него на руках, способная превратить его политическую карьеру в радиоактивный пепел, будет предпринимать скоропалительные шаги против него. Откуда ему знать, что Курапика может выкинуть? Припомнив эту едва заметную хитрую ухмылочку на грушевидном лице политика, поплывшую в мгновение ока как только Курапика заговорил о видео, у него вырвался смешок. Только ради этого выражения лица стоило ткнуть палкой в это дерьмо. И всё-таки всё могло пойти по другому сценарию, где Хейл-Ли решат, что Курапика слишком много знает, и это чреватое для них обстоятельство, поэтому давайте-ка избавимся от этого парня. Всё могло обернуться и так, и эдак, поэтому имел смысл застраховать себя.       Есть поговорка: «Надейся на лучшее, но готовься к худшему», однако Курапика считал, что разумнее, и даже мудрее надеятся на худшее, а готовиться к ещё более худшему, потому что благоприятный исход событий во многом зависел от удачи, а худший мог пойти всегда. Так уж мир устроен.        «Узнать бы, кто у них сидит в верхах…». — Я тебя раньше не видел. Ты один из них?       Курапика поднял голову и увидел, что к нему подошёл Кадан. На всеобщем мужчина говорил неважно, с сильным акцентом, но Курапика его понимал. — Нет. — ответил он. — За что вы его благодарили на улице?        Курапика выслушал историю о его сыне, которого звали Эджеи, и о поджоге пекарни за отказ платить взятку местным якудза за то, что тот зарабатывает на их территории. Поджигатели, однако, посчитали, что владелец обошелся малой кровью за то, что не захотел подмазать обирал деньгами, и в довесок сломали ему обе руки.        Решив разобраться с владельцем пекарни по полной программе, те, кто на него напал, получили равнозначные последствия. На следующий день после того, как Кадан обратился к Рину, рабочие в железнодорожных доках, придя на работу, нашли на путях несколько изуродованных тел. Об этом происшествии писали утром в криминальной хронике «Эрдингер Пост». Ракурс был подобран со вкусом: казалось, на улицу кто-то вывалил окровавленные мясные туши. Просто чудо, писал репортер, что эти трое выжили, но несколько месяцев они проведут в больнице прежде, чем их ждет депортация.       Открылась дверь. В спину Курапики ударил разогретый воздух из чайной. Оттуда вышла женщина, Юкидзи — та самая, брат которой сбежал из тюрьмы: высокая, темноглазая, лицо — не по-женски смышленое, живое, держит себя свободно. Бросив приветствие Кадану, Юкидзи смерила Курапику оценивающим взглядом и спросила прямо в лоб: — А ты кто такой? — Никто. Знакомый. — Понятно, — ответила она так, будто на самом деле ничего не понимала да и не желала понимать. Люди здесь, по всей видимости, не задавали лишних вопросов в целях самосохранения. — Эти ребятки такие пройдохи, что сумели спасти шкуру многим, не привлекая к себе внимания. — Я это уже понял. — Курапика выпустил дым в сторону. — И много к ним кто приходит за помощью? — Много? — Юкидзи засмеялась, смех её прозвучал грубовато, будто Курапика спросил что-то совершенно очевидное. — Да каждый второй! — И они ничего не просят взамен?        Юкидзи скривила губы. — У людей тут ни гроша за душой, милый. Что они могут им предложить? Разве что быть у них в долгу.        «Вполне себе веская цена» — подумал Курапика. Или он считал так потому, что сам не любил быть ни у кого в долгу. Никогда не знаешь, что человек может попросить в обмен на оказанную услугу, а оказаться в должниках у тех, с кем он имел дело — халдеи-уголовники, боссы мафии, жулики, взяточники, мошенники, воры и прочее отребье — чревато такими осложнениями, что игра не стоила полученных свеч. Курапика все еще жалел, что утром в больнице справился с эмоциями и пошёл на поводу у заместителя главного врача. Надо было припугнуть его, а не обещать решать его проблемы с финансированием больницы. Одному Богу известно, какую расплату Карин Лунде придумает боссу за то, что та повлияет на губернатора в отношении больницы. — Сукины дети, держащие Ренгео, за последние пару лет выпили немало крови у тех, кто здесь живет. И пролили её тоже порядочно. — фыркнула женщина, и прямо заявила: — Лучше бы они их всех перерезали к чёртовой матери. Все бы им только спасибо сказали.       Кадан сурово осадил её. Курапика не комментировал сказанное. Это не его дело. Или он себя так убеждал — он причастен ровно по тому периметру, в пределах которого лежал путь к Готфриду Ратнеру. Всё остальное его не касается. В какой-то момент он хотел туманно коснуться темы героина, прощупать, знают ли все эти люди о том, что те, к кому они пришли на поклон и за помощью от мафии, сами же из мафиозной организации, наживающейся на торговле наркотиками и оружием. Кто-то из них наверняка спрашивал себя, кто они такие и с какой целью пришли в Ренгео. Их появление не могло не вызвать череду понятных вопросов. Но он так и не решился. Если и не знают, то есть ли хоть одна весомая причина для того, чтобы раскрывать им глаза? Что с того, что они узнают о наркотиках? Да ничего. Никому из них от этого «открытия» не будет ни хорошо, ни плохо, и, говоря уж начистоту, вряд ли кому-то из них есть дело до того, с какими целями Хейл-Ли пришли сюда. Слабые везде живут одинаково — они прогибаются и пресмыкаются перед власть имущими, чтобы уцелеть, так уж лучше пусть перед теми, кто как-то облегчает им существование, а не усложняет его.       «Их действия не могли быть не замечены местной преступностью. Более чем уверен, те давно пытаются выяснить, кто оказывает поддержку жителям».       Курапика начал понимать, что имел ввиду Хиде, когда говорил про преданность трущоб. Никто не выдаст их имена. Заручившись симпатией простых людей, они обеспечили относительный порядок, источники информации о происходящем в Ренгео в лице жителей и авторитет, которым не обладает здешняя мафия. — Кадан, позволите задать вопрос? — тот остановил жестом руки Юкидзи, и кивнул. — Вы когда-нибудь видели здесь девушку со шрамом на лице? Не обязательно в кафе. Где угодно в квартале. — Курапика провел пальцем поперек левой стороны лица, показывая, как выглядит шрам. — Длинные чёрные волосы, невысокая, серые глаза. — Молодая? — Примерно моего возраста. — Она из Азии? — уточнила Юкидзи, уперев руку в бок. Её карие глаза мерцали золотистым, точно яблоки раздора. — Да. Вероятно. Но точно откуда я не сказать не могу. — Гм… Плохо. Тут все жители диаспорами живут, со своими земляками. Из Федерации? Накосо? Сорьюсокэ? Какина? Нет? — Курапика качал головой. Кадан, потирая щеку, глядел куда-то мимо него, недоуменно сдвинув брови. — Тут столько народу ходит по улицам каждый день, всех в лицо и не упомнишь… Как её зовут, девушку? — Рика. Рика Исаги.       Юкидзи и Кадан посмотрели друг на друга. — Не знаю. Никогда не слышала. — И я. — Ясно, — вздохнул Курапика. Это уже становится бесполезным. — Дождь закончился. — услышал он голос Хиде, далекий, словно сигнал, доносившийся с межгалактической станции. Тот стоял позади него. Вряд ли Курапика стоял на улице больше пятнадцати-двадцати минут, однако на асфальте возле дверцы валялось не меньше трех раздавленных окурков. — Слушай, это тебя доконает. — Ну да, я слишком много курю. Ну и что? — усмехнулся Курапика, слегка поворачивая голову. — Кому надо жить вечно?       Дойдя до рынка, с которого они пришли, Курапика решил спросить: — Что это за жест рукой, который ты показывал? — Жест? — переспросил Хиде, увертываясь от капель с навеса. Курапика поплотнее укутался в шарф, когда они влились в поток людей и современных (и не очень) транспортных средств под прояснившимися небесами, и неумело повторил его то, что видел, коснувшись своего лба, а затем груди. — А-а, ты про это. Он называется «ханеи». Это нечто вроде пожелания благословения на старом кёцуго, в переводе примерно: «Тебе — моя мудрость и мое сердце», что-то в этом роде. В Какине так низшие касты выражают признательность и в какой-то степени уважение. — Хиде помолчал. — Видел за соседним столом мужчину со знаком на лбу?       Кивок. — «Трипундра». Её называют еще знаком Баланса. Знак наносят на себя в основном последователи буддизма: каждая из линий символизирует один из трёх видов уз для души человека: карма, мокше и праджни, но в Какине среди определенной прослойки населения она ещё является символом Баланса, который держится на трёх составляющих: Творения, Охранения и Разрушения. — Что-то я не совсем понимаю… — Среди якудза в Какине существует Железный Закон, который служит для поддержания Баланса. — лоснятся от дождя скамейки, сырые, черные деревья. Чавкающие тропинки, шлеп-шлеп-шлеп по лужам. — Железный Закон не один, их много, формируя… kodo? Кодекс? Да, так проще выразиться. Суть такова, что все действия якудза определяются тем, как их последствия нарушат общий Баланс, а плата за его нарушение напрямую зависит от степени этих самых последствий. Предположим, рядовой член якудза убил кёдай из семьи конкурентов Потеря неравноценна — тот стоит ниже по рангу, чем кёдай. Это означает, что есть только два пути для возвращения Баланса: убийца получит повышение, а потом наказание от босса своего клана, либо пострадавший клан якудза назначит его боссу справедливую плату за погибшего кёдай. Это необходимо для того, чтобы избежать лишнего насилия и потери имущества. Или, к примеру, кого-то из высокоранговых якудза поймала полиция. Собирается совет из глав трех кланов и решается, как арест отразится на всех и что они будут делать с этим. — Я и не знал об этом. — Да, я заметил, ты много чего не знаешь. — посмеявшись, впрочем, не издевательски, и даже не ехидно, сказал Хиде. — Клан Курута ведь жил в изоляции от людей, правильно? Было бы удивительно, если бы ты знал о мире столько же, сколько все остальные.        Курапика не ответил. Дело не в этом. Он был во внешнем мире почти половину своей жизни, но, в сущности, не знал о нём ничего. Курапика не мог объяснить этот парадокс ни Хиде, ни кому-либо еще, включая себя самого. Или не хотел признаваться себе, что этот парадокс легко объясняем: годы ненависти к Рёдану выстроили вокруг высокие стены, слишком высокие, чтобы разглядеть и узнать внешний мир так, как он жаждал познать его, когда ему было двенадцать — глазами того Курапики, который с жадностью набрасывался на «Лихие приключения охотника Дино» и другие книги, которые могли поведать ему о том, что там, за пределами родного леса, который ещё не воспринимал мир как набор потенциальных угроз, которые воплотятся в жизнь, если он не будет думать на десять шагов вперед. Курапика проводил большую своей жизни в размышлениях, обдумывая все шаги и контрмеры и то, к каким результатам они приведут, мучительно принимая каждое решение, выискивая мельчайшие детали, чтобы определить мотивы каждого человека, что, однако, не всегда удавалось ему успешно — даже самый продуманная тактика способна где-то дать осечку. После прожитых таким образом шести лет, ему казалось, что из него выжато все самое лучшее. В сущности, теперь он был спокоен и умиротворен только когда всё шло по его планам. Но что Курапика считал самым печальным во всём этом, так то, что во всей этой круговерти он потерял своё лучшее, как ему казалось, качество — любознательность. — Всё, почти пришли. Нам в тот дом, — Хиде показал головой налево, где стоял мавританского вида панельный дом, змеей вытянувшийся вдоль автострады: шумный, грязный, переполненный, бетонный, с поломанными решетками на окнах. Еще не успев приблизиться, Курапика слышал, как соседи на повышенных тонах выясняют друг с другом отношения на кёцуго и голконда, которые Курапика, без ложной скромности, практически выучился вычленять из экзотического языкового микса, доносившегося из каждой лавки, магазина, кафе и проезжающего автомобиля.       У Хиде зазвонил телефон. Вытащив его из кармана и взглянув на экран, то поджал губы, а потом ответил на звонок, предусмотрительно не приближая мобильник слишком близко к уху. — Ты только не кипятись, мы уже подошли. Какой там подъезд не напомнишь? — Хиде поморщился, когда собеседник с той стороны взорвался и стал возмущенно орать. — Да не кипятись ты так, всего-то на полчасика опоздали… Нет, я не говорю, как Ёкотани…. Может, хватит уже?!        Взгляд Курапики зацепился за киоск, стоящий рядом со сваленными рядом с подъездом мопедами. Их тут было просто немерено, и их водители вели себя точно также, как те, что сидели за рулем машин, то есть класть хотели на все правила дорожного движения. Мопеды зачастую ездили прямо по тротуару, заставляя прохожих отскакивать к бордюру или вжиматься в стены задний с перепуганными лицами, чтобы их не задавили. Помимо газет, журналов и «желтой прессы», киоск предлагал солнечные очки на вертушках, карты таро, религиозные побрякушки и картинки с бородатыми гуру, пронзительно таращившиеся на покупателей, подняв с благословением руку. На боковой стойке были вывешаны газеты.        Пока Хиде увещевал Адзусу, Курапика подошел к киоску и взял в руки газету. Один его знакомый, работающий в Ассоциации, сообщил ему о подписании Чёрного протокола с приговором Ренджи Садахару сегодня утром, а буквально спустя шесть часов новость попала во все газеты — минуя все юридические проволочки, Ассоциация подтвердила, что юродивого хантера ждёт смертная казнь. — О, это же тот хантер, Ренджи, или как там его. — раздался позади голос Хиде, заглядывающего через его плечо на страницы, и прочитал заголовок газеты, набранный жирным готическим шрифтом в семьдесят два пункта. — Его собираются казнить?        Курапика держал в руках «Трибьюн». На первой полосе четыре фото: самого хантера, помощника председателя Ассоциации Бинса, дающего пресс-релиз перед толпой журналистов, фотография каньона Серенгети в республике Нурарихён на юге Федерации Очима (там, на заднем фоне, маячит размытая фигура Розе Паскаля рядом с блондинистым парнем в полосатом костюме, стоящего с озабоченным видом — заместителя председателя по имени Паристон), масштабной похоронной церемонии и фотография члена Совета Безопасности Мирового правительства, вице-президента Республики Минво Сандрин фон дер Ляйен на каком-то заседании: в тёмно-синем костюме с иголочки, породистая, излучает властность и решительность. Курапика нашел её поприятнее Карен Лунде.        «Фон дер Ляйен». Память всколыхнулась зыбью узнавания. Хайке фон дер Ляйен, её дочь, на которую работала Исаги.        «Знаете, от никотиновых пластырей и умереть можно. Клейте пару штучек». — Разве на хантера можно накинуть петлю? — не скрывая изумления, спросил парень. — На псарне бешеных псов пристреливают. — отстраненно ответил Курапика, бегло просматривая содержимое статьи. В кругах охотников за головами Ренджи Садахару имел прозвище Бешеный Пёс, и Хиде не мог не отметить этот ньюанс. — Его ждёт не петля, а игла. — Курапика дал Хиде газету, не обратив внимание на то, как сверлит их взгляд престарелого продавца, с каждой секундой все более недовольный. — Ты говорил, что торговцы частями тел пользуются услугами наёмников. — Мхм. — промычал Хиде, целиком погруженный в статью. Курапика постучал пальцем по странице. — Так и есть. А что? — Хиде поднимает голову. Через секунду-две до него доходит. — Про него я ничего не знаю. Я читал, что большая часть его заказов имеет засекреченный статус, а некоторые и вовсе поступали от самой Ассоциации… У охотников за головами обычно много клиентов. Думаешь, одним из них мог быть кто-то из «падальщиков»? — Я уверен в этом.        Хиде взглянул на него. В глазах его светился вопрос. Курапика прочёл этот вопрос и ответил: — Десять лет назад я видел, как он убил одного из членов моего клана и вырезал ему глаза.        Довольно длительное молчание. — Видел? В смысле… Прямо видел? — Он сделал это при мне. Либо ублюдок сам нас выследил, либо ему кто-то дал наводку. — Чтобы узнать, тебе придется спросить об этом лично у него. — заметил Хиде. — Но раз его казнят… — Курапика засмотрелся на маленький изогнутый меч, кружившийся на пластмассовой цепочке рядом с браслетами из шариков, выточенными из семян бодхи. — У меня такое чувство, что ты что-то недоговариваешь. — Скажем так, я обзавелся возможностью задать ему этот вопрос. — туманно ответил Курапика.        В том, что поиски Ренджи Садахару растянулись на недели, не было ничего поразительного. Многие серийные убийцы и маньяки умудрялись десятилетиями скрываться от правосудия, что уж говорить про хантеров. Найти их труднее, чем кого было ещё во всем мире — взять хотя бы Гона, для которого желание найти отца превратилось в безумную полосу препятствий со смертельными испытаниями, магическим зверьём, клоунами-психопатами, наёмными убийцами и подрывниками. Многие хантеры не афишировали свой статус, и причины для этого были прозаичнее, чем у Ренджи Садахару — из-за массы неудобств, что причиняли им люди с левыми увлечениями, сторонники девиантных учений и мусорных наук: уфологи, графологи, любители теорий заговоров, френологи, оккультисты, масоны и последователи расовых теорий, всерьез считающих, что хантеры являются представителями высшей «расовой иерархии» и им необходимо свергнуть Мировое правительство, чтобы править (Курапика до последнего думал, что всё это выдумки падкого на бредовые слухи Леорио, пока сам случайно не наткнулся на целые форумы и сайты, посвященные сотням различных хитроумных схем, как привести хантеров к мировому господству). Хантеры умели скрываться от назойливых преследователей, почитателей и прочих «фанатов», но не в меру настойчивые люди имеются везде.       

***

       Они зашли в подъезд и поднялись по лестнице на пятый этаж — лифтов в доме с момента постройки не водилось. — Тридцать восьмая квартира, тридцать девятая… — проходя мимо квартир с дверьми из кожзама, откуда доносились голоса или притупленная танцевальная попса, бормотал Хиде.        Хиде открыл дверь без стука. В прихожей стояла такая мертвая тишина, что Курапика почувствовал себя словно в гробу, но подавил в себе желание строить какие бы то ни было умозаключения на этот счет. В коридоре стоял кальян с трубкой, а на стене с ободранными обоями плакат с полуголой девицей в купальнике. На полу валялся мусор, шмотки, упаковки из-под быстрорастворимой лапши, зарядки для телефона, бумажки для самокруток. Висит душок запах одеколона и травки. Курапика брезгливо обошел стороной вскрытую упаковку презервативов, лежащую на журнале, стараясь вообще ни к чему здесь не прикасаться, и сделал в голове пометку обязательно помыть подошву обуви, как только вернется домой.       Коридор привел их в тесную гостиную: самодельная ширма-перегородка, свисавший с потолка, коврик на леске ядовитой расцветки, два видавших вида дивана. На длинном комоде, забитой дисками, работала гигантская плазма — на экране крутили ток-шоу, ведущая берет интервью у чересчур эмоциональной девушки. На журнальными столике перед телевизором — доска для игры в маджонг, на которой была рассыпана травка, пластиковые пепельницы с рекламой «Чинзано» и приставка для видеоигр, «Джойстейшн» последней серии. Киллуа был бы в восторге — от приставки, конечно же, а не от халупы.        «… какая страстная фанатка! Да уж, вся Сагельта гудит от шокирующих известий прошлой недели, об известной актрисе Куроцучи Наки и её интрижке с женатым режиссером Амиром Кавальерсом! Такой скандал в преддверии её нового фильма «По лезвию ножа»! С вами по-прежнему «Шоу Кэролайн Маклахен», давайте перейдем к следующему гостю! Сегодня в нашей студии фотограф — Тимоти Моралес!».       Адзуса, косая сажень в плечах, мускулы, обтянутые футболкой, выглядели внушительно — Ундо и не снилось — сидел на диване, читал журнал, судя по обложке, посвященный автомобилям. — Что-то вы вообще нихрена не торопились. Я тут уже вас час почти жду. — хмуро говорит Адзуса, не отрываясь от журнала. Увидев Курапику, громила, как и в первую встречу, смеряет его полупрезрительным взглядом, и ворчливо интересуется. — Слушай, Хиде, только не говори, что я ради него полдня задницу рвал. — Тебе станет легче, если я совру? — отвечает Хиде. — Это они? — встревает Курапика, замечая двух азиатов, привязанных за горло веревкой к батарее. Рты на их расквашенных лицах были заткнуты какой-то белой тряпкой. Услышав, как в комнату кто-то зашел, они встрепенулись и завертели головами, отчаянно что-то мыча через кляп. Звали на помощь? Ну, удачи им.       Нужного пленника Курапика угадывает сразу по дурацкой татухе с монструозной маской на плече, а вот про сидящего рядом с ним товарища по несчастью можно было только строить микровыводы, но его стиль Курапика оценил по-достоинству: красный пиджак из бархата, рубашка из лоснящегося шелка с мелковышитым узором, в ушах крышесносного размера бриллианты, на шее — толстая цепь, и завершал весь этот лакшери-вид кожаные мокасины. Если бы ему не приходилось ежедневно иметь дела с товарищами, которые искренне считали подобный ансамбль очень модным, Курапика бы подумал, что только что встретился с персонажем из малобюджетного фильма про уличных гангстеров.        «Итак, перед нами причина всех этих безумных теорий, которые плодят люди — фотографии Куроцучи Наки на свидании с женатым режиссером! Давайте вместе взглянем на её увеличенную версию» — продолжала нагнетать обстановку ведущая трепещущим голосом. — Они, они. Всё как по описанию. — Адзуса бросает журнал на стол. Когда он встает, Курапика на его фоне чувствует себя карликом — он никогда не жаловался на свой рост, но это почти унизительно, что ему приходится запрокинуть голову, чтобы взглянуть ему в лицо. Даже каланча Леорио с его метр девяносто пришлось бы слегка напрячь мышцы шеи.        Хиде, глядя в телевизор, неодобрительно щелкнул языком. — Столько событий вокруг: муравьи-химеры, хантеры-маньяки, а в новостях только одни интрижки мусолят. Понятно же, что скандал выдумали специально для того, чтобы привлечь внимание к премьере фильма. — Как вы их нашли? — спрашивает Курапика, не желая обсуждать теории и фабулы шоу-бизнеса.        Адзуса приземляется обратно на диван, достаёт из-за пояса вычищенный до блеска «Моссберг» и начинает рассказывать, будто не им, а пистолету. — Вдаваться в подробности не буду. После того, как Хиде позвонил, мы с Ораруджи решили начать с Саве. Если происходит какая-то бандитская разборка с участием азиатов, то в них почти всегда замешаны эти. — он кивает на пленников, демонстрируя переломанный профиль. — Ну, мы отправились в Икканзаки, где они ошиваются. Поколотили шестерок, те открестились, мол, понятие не имеет, о ком вы, разбирайтесь, говорят, с Сеттха. — Кем? — Тип, который руководит людьми Саве на улицах. Но мы его искать не стали. Если бы тех двоих знал Сеттха, то и те парни у него на побегушках тоже были бы в курсе, кого мы ищем. До нас дошло, что они либо из банды калибром поменьше, либо фрилансеры. Так что мы пошли к Реза… — К кому? — переспросил Курапика, и Адзуса закатил глаза. — Господи, Хиде, задохлику что, всё надо разжевывать? — А зачем Курапике его знать? Он же не собирается покупать у него угнанные тачки. — отмахивается Хиде, а сам следит за страстями на ток-шоу, где ведущие с въедливостью детективов разбирают личную жизнь популярной актрисы. — Что там дальше? — Ораруджи с ним побазарил, этот попугай всех в Ренгео в лицо знает. — «Всех, кто дурно одевается и не умеет выбирать тату-мастера?» — подумал Курапика, но от комментариев воздержался, с этим парнем лучше не шутить. — Тот сказал, что знает только одного парня с татуировкой в виде маски на руке, и дал нам его адрес, но квартиру не сказал, пришлось стучаться во все подряд. Пока мы тут ходили по этажам, как почтальоны, кто-то донес, что его ищут, потому что когда мы подошли к его квартире, и я высадил дверь, то увидел его задницу в окне. Хотел смыться через соседский балкон… — Адзуса лихо развернулся и наставляет на него пистолет — заткнись, мол. Тот замирает и, кажется, перестает не только мычать, но и дышать. — Тот начал выебываться и угрожать пушкой, ну и я приложил его головой об батарею. Очнулся он где-то минут десять назад. — А где Ораруджи? — спросил Хиде. «— Видите, как в этом месте меняется разрешение? Это безоговорочное подтверждение, что фотографию отретушировали. — Томас, то есть, все эти слухи об измене Амира Кавальерса с Куроцучи Наки основаны всего лишь на работе специалистов по фотошопу?»        Интригующий голос ведущей начинает действовать ему на нервы. Всё это, конечно, очень интересно (нет), но, серьезно, где тут пульт? «— Давай не будем спешить с выводами, Кэролайн, нам необходимо тщательно во всём разобраться…». — Ему наш командор позвонил. — делится Адзуса, откидываясь на диван. Пружины протестующе застонали под ста килограммами мышц.        Когда Хиде вышел на улицу позвонить, Курапика подошел к пленникам. То ли они увидели что-то у него на лице, то ли переполненные самыми плохими предчувствиями, забились в путах, как ужаленные, пытаясь освободиться, принявшись сучить ногами по полу, тянуть себя вперед, будто хотели освободить из плена не только себя, но и заодно вырвать батарею из стены. Курапика присел перед одним — лицом к лицу. От напряжения на висках у него набухли вены. Капелька пота стекла с его виска по щеке. Еще несколько капель появились на верхней губе. Лоб покрыт испариной, ноздри широко раздувались от тяжелого дыхания. Один глаз, тот, что не заплыл, а другой, просто налитый кровью, вперился в него со взглядом, который можно было интерпретировать примерно как «Я выберусь и вырву тебе кадык». Курапика потянулся к тряпке у него во рту. — Тут выход на крышу есть?        Курапика толкнул плечом железную дверь. Та поддалась со скрежещущим звуком заржавевших петель, давая им проход на продуваемую со всех сторон крышу. Дом был семиэтажным, и оттуда открывался неплохой вид на весь Ренгео вплоть до самого залива: бесчисленные ветхие бетонные панельки сверхплотной застройки и колоссальной концентрациии населения, выстроившиеся щеткой, «людской муравейник». Узкие переулки, наполовину скрытые нависавшими над ними неровными крышами, казались скорее туннелями, нежели улочками. Тут и там поднимался легкий дымок, и ленивый бриз, дувший в сторону моря, подхватывал его и разносил клочья над разбросанными по заливу рыбачьими лодками, с которых ловили рыбу в мутных прибрежных водах.        Адзуса без труда удерживал азиата одной мускулистой увесистой лапой. Руки у того были завязаны крепким узлом за спиной. Пленник шел отрешенно и беспечно для того, кого держат на мушке — вразвалочку, переваливаясь с ноги на ногу с таким видом, будто одолжение им делает. Когда они поднялись, он стал водить взглядом туда-сюда по сторонам — то ли придумывая стратегию к успешному высвобождению и бегству, то ли прикидывая, есть ли у него шансы отделаться малой кровью, но пистолет между лопаток служил напоминаем, что любой резкий жест может быть расценен как призыв к огнестрельному действию.        Курапика осмотрел крышу. На нее вели два выхода, вернее, три, если не считать самый быстрый и прямой: пожарная лестница с другой стороны и с верхнего этажа, там, откуда вышли они. Курапика подошел к нему и вытащил тряпку изо рта. — Добрый вечер. Мне от вас кое-что нужно узнать. — Емаё, какой вежливый. Может, предложишь ему ещё чашечку ромашкового чая? — насмешливо прыскает смехом Адзуса.        Азиат, в отличие от Мейсона, не стал ломать комедию. Смерив его взглядом, он сказал несколько фраз, что именно, Курапика не понял, потому что все они были на кёцуго, и презрительно сплюнул под ноги. Он повернулся к Адзусе. — Что он сказал? — Послал тебя в жопу. — не стесняясь переводит тот.        Курапика интеллигентно молчит. Азиат щурится, глядя на него немигающе пристально, словно вносит его лицо в свое хранилище данных. — То есть, на всеобщем они не говорят. — констатирует он. — Неа. — Как его зовут? — Этого-то чумного? Пурнам, кажется. Пурнам Ко-Как-то Там. В паспорт не заглядывал.        Даже если его зовут как-то по-другому, Курапика всё равно не горит желанием узнавать его настоящее имя. — Спросите, знает ли он кто такой Мейсон Уишарт.        Адзуса задает ему вопрос. Тот кривит рот в неприязненной ухмылке и отвечает. Адзуса тоже улыбается — от этой улыбки мороз по коже — а потом заезжает ему кулаком в живот. Тот сгибается пополам, но удерживается на ногах. Пару раз сухо откашлявшись, он набирает в грудь воздуха и что-то грубо выплёвывет, глядя ему прямо в глаза. — Он выражает свое недовольство. — Дай угадаю, он опять послал меня? — тянет Курапика. — Десять очков за сообразительность. — Я знаю, что неделю назад кто-то приказал вам явится к медбрату по имени Мейсон Уишарт и заставить его отравить одну пациентку, угрожая, что убьет его родственника. Мейсон сам в этом признался, но до него вы больше не доберетесь, потому что он уже у нас. То, что мы с ним сделали за попытку отправить девушку на тот свет находится вне вашего воображения. Передай, если он скажет, кто дал ему рицин, то всё будет по-хорошему, и он уйдет отсюда в целости и сохранности.       Адзуса глядит на него, и скепсис, исходящий от всего его тела вышибалы ощущается почти как недоумение, но всё же он переводит его слова. Пленник выгибает бровь издевательской дугой, переводит взгляд с Адзусу на Курапику, словно бросает ему вызов, и отвечает с вольготной ленцой. Вёл он себя на удивление дерзко для того, в чью спину тычется заряженный револьвер причём в руках человека, который выглядел так, словно ему дай только повод, чтобы нажать на курок. Азиат, по-видимому, их не боялся, или боялся недостаточно для того, чтобы воспринимать их угрозы всерьез. — Он ничего не знает. В цензурном переводе.       Курапика смотрит в его сторону несколько секунд, соскальзывает взглядом за глядя на крышу соседнего дома. — Отпусти его. — Серьезно? — Да. Отпусти.       Адзуса убирает пистолет за пояс. В руках Курапики появляется нож, при виде которого ухмылочка, играющая на губах напрягшегося Пурнама, бледнеет. Он подходит к нему сзади, перерезает узел на руках; путы слабеют и падают на землю. Потирая запястья, азиат повел плечом, морщаясь от ноющей боли во всём теле после того, как громила рядом его хорошенько отделал, и воззрился на него примерно столь же непонятливо, как Адзуса пару минут назад. — Я даю последний шанс на то, чтобы сказать, кто дал вам яд. — убирая нож. — Очевидно, убить её не ваша личная инициатива, поэтому просто назовите имена, и сможете покинуть город. Те люди не успеют вам ничего сделать, потому что мы доберемся до них быстрее, чем они узнают, что вы их сдали. Я предлагаю вариант, выгодный нам обоим. Вы лишь исполняли заказ, а меня волнуют только ваши заказчики.       Повисло молчание. Азиат смотрит на него, моргает, а потом делает рывок — абсолютно бесполезный — и бежит.       Материализованная цепь коброй бросилась вперед, опутав тело беглеца. Скованный по рукам и ногам азиат рухнул наземь. Курапика подошел к нему, взялся за цепь, подтащил его к краю крыши и, держа цепь в одной руке, перевалил брыкающегося, как животное, попавшее в капкан, пленника через барьер так, что большая часть туловища Пурнама-Как-то-Там повисла на высоте пяти этажей.       Тот лихорадочно дернулся, так что кожа едва не отделилась от тела. Цепи заскрипели. Курапика совершенно ничего не чувствовал. — У тебя есть минута. Я жду.       Подошел Адзуса, выглянул за край, присвистнул и сказал на кёцуго: — Пять этажей полёта… Даже я б на твоем месте уже открыл рот и сказал что-нибудь, если бы не хотел превратиться в лепешку.        Курапика ослабил хватку, выпустив цепь из руки примерно на полметра. Глаза его бешено завращались. Перспектива разбиться насмерть и стать трупом проняла его: слова стали выходить из него без остановки, будто из маньяка, который твердит не переставая, сидя под электрической лампочкой в провинциальном полицейском участке. — Говорит, заказчика он не видел, тот говорил с ним по телефону… Сказал что заплатит пятьсот штук, если они сделают так, чтобы пацан из больницы, медбрат, отравил девицу ядом. Когда он потребовал гарантии, что мужик ему заплатит, тот сказал, что на текстильной фабрике в Хэльсингегатан их будет ждать человек в машине, который передаст им аванс. В сумке, говорит, был яд. Они их забрали, и на следующий день пришли в гости к пацану.        Курапика воспользовался «Цепью правосудия», чтобы проверить его слова. Цепь не поколебалась. — Что за машина? — спросил Курапика, обращаясь к Адзусе, поигрывающему с предохранителем на «Моссберг». — «Крайслер». Думаешь, этот дурень запомнил номера, когда увидел поллимона зелени?       Продолжая удерживать азиата за цепь, Курапика другой рукой обшарил его карманы, но ничего не нашел. — А его телефон где? — Хер его знает. В квартире остался, наверное. — Когда это было? В какой день?       Адзуса переводит, звучит ответ. — В прошлую пятницу.       Курапика неопределенно молчит. Азиат, белый, как мел — страхом смерти от него так и несет — смотрит на них умоляюще, от спесивости не осталось и следа. И отпускает цепь.       Дикий вопль длится несколько несколько секунд и затихает. Раздается глухой стук.       Когда они спустились вниз и подошли к мусорному контейнеру, кошка, зашипев, спряталась меж баков. Заглянув в контейнер, доверху заваленный мусором, Адзуса покачал головой и опустил углы рта, как профессионал, признающий высокое качество работы. Казалось, в мусор кто-то вывалил окровавленные мясные туши. Азиат, сброшенный в контейнер, был жив и дышал. — Вряд ли он скоро очухается, если вообще придёт в себя. — У вас никаких проблем не будет из-за этого? — Господи, да срать.— усмехается Адзуса. — Что со вторым делать? Курапика задумчиво хмурится и смотрит перед собой. — Я бы и его сюда крыс на помойку кормить отправил. — Адзуса выпрямившись, чешет огромной лапищей выбритый затылок. — Нет смысла возиться еще и с ним. Если этот ничего не знает, то второй и подавно. Это будет просто бездарной тратой времени и терпения.       Адзуса смотрит на него, и во взгляде читается «Да ты псих, что ли?». Казалось, любой предложение, исход которого не закончился бы переломанными костями или дырой в голове от пули, для него звучал, как полная ахинея.       Они вернулись обратно в дом. Поднявшись по лестнице на нужный этаж, Курапика притормозил на последней ступеньке. Насилие обострило его инстинкты, и его вдруг охватило странное предчувствие, причину которого он не мог себе объяснить. Входная дверь в квартиру закрыта. Узкий коридор пуст. Курапика посмотрел по сторонам, выглянул за лестничную клетку, взглянул наверх. Никаких признаков движений. Ничего подозрительного. Адзуса, непонимающе хмурясь, явно не понимал причины его внезапной суеты.       Дойдя до квартиры, Курапика рывком распахнул дверь. Крышка от радиатора лежала с половиной наручников. Цепь была перепилена. — Сбежал? — высказал предположение Адзуса за спиной. — Нет. Он ещё здесь.        Человек, прижавшись спиной к стене, ждал, когда они зайдут в гостиную, и выскочил на них из-за угла с разбега, с пистолетом тридцать восьмого калибра. В ту же секунду мосластый кулак врезался ему высоко в скулу, а второй удар размозжил переносицу. Каждый удар отзывался тошнотворным чавканьем разможенной живой плоти. Азиата отбросило назад, он рухнул навзничь, хватая ртом воздух, но остался в сознании. Выронив пистолет, тот поволокся за ним, перебирая ногами, как животное со сломанным позвоночником, сбитое на шоссе машиной. Как только тот дополз, Курапика наступил на его руку и придавил своим ботинком, но тот всё никак не сдавался — потянулся рукой, снова попытался взять нож. Он пинком отбросил в угол, сел на колено, вывернул его руку за спину. Что-то хрупнуло. — Спроси его, что он знает.        Адзуса задает вопрос. Тот промямлил что-то невнятное, затем его голос обрел некоторую твердость Адзуса с полным безразличием выслушивал, что тараторит парень. В какой-то момент его выражение изменилось, на переносице появилась складка. — Он упомянул какого-то типа по имени Ларс.        Гробовое молчание. Адзуса, стоявший в двух шагах от Курапики, заметил, как по его челюсти заходили желваки. — Ты его знаешь? — догадался он. — К его несчастью, — отрывисто отозвался Курапика, поднимаясь на ноги. Смертельный испуг отпустил азиата. Вероятно, он сказал им что-то такое, что их удовлетворило, и это поселило в нём надежду, что он доживёт до завтрашнего дня. Он широко открыл рот и глубоко вдохнул. Было слышно, как колотится его сердце.        Курапика пробежался глазами по квартире, пошел на кухню, открыл несколько ящиков, после чего направился в ванну и нашел под раковиной изоленту, которой обматывали не только подтекающую лейку для душа, но и, судя по смесителю и держателе для занавесок, всё, что плохо держалось, и вернулся в гостиную, собираясь с мыслями.       Первым делом он набрал босса. Ответа на было. Следующим он позвонил Ундо и попросил связаться с Сунда, отобрать с ним двадцать надёжных людей — часть выставить охранять больницу, а часть держать наготове, и передал тому всё, что он ему сказал. Коротко бросив: «Хорошо, передам», Ундо отключился. Курапика открыл список контактов, нашел нужную фамилию и связался с Хёйсом. — Слушаю, — отозвались на том конце. — Говорит Курапика, я от семьи Ностраде. Я хочу, чтобы вы оказали мне одну услугу, немедленно. Пожалуйста, узнайте, где сейчас Ларс Вевер. Это важно. Как только найдете, свяжитесь со мной, хорошо? Успеете до полуночи — и ваше Пасха будет еще счастливее.       Курапика положил телефон в карман и задумчиво посмотрел на азиата, у которого лоб блестел от пота. Тот не понимал, что происходит, и зачем ему изолента, но понял: что-то происходит, и теперь его не отпустят. До него дошло, что он поспешил с выводами относительно своего будущего, и имя, которое он назвал, стало не спасительной веревочкой, а спуском в могилу. Повернув голову к громиле, тот стал торопливо выплёвывать клятвенные обещания, что он не знает, кто они, и не хочет знать, что забудет, как они выглядят, и сегодня же, прямо сейчас же, покинет город, если оставят его в живых. Адзуса воткнул ему в рот окровавленный кляп. — Смотри не проглоти, — посоветовали ему с издевательской улыбкой.

***

      Когда Курапика вышел на улицу и подошёл к Хиде, сумерки совсем сгустились: зажглись уличные фонари, стемнело до ночи, а набрякшее грозовыми тучами небо стало как-будто бы тяжелее. Завывал апрельский ветер, крутящиеся под порывами флюгеры на крышах накрыла дымка тумана. — Ты знаешь, у кого можно одолжить машину? Прямо сейчас. Я заплачу, если надо.       Хиде задумался и взялся за телефон, кому-то позвонил. Переговоры шли от силы минуты две. Сбросив звонок, он повернулся к нему и сказав, что машина будет, бесплатно, но её надо вернуть, желательно в целости, после чего набрал другой номер. Когда собеседник ответил, Хиде перескочил приветствия и сразу перешел к сути дела. — Заедь прямо сейчас в Хиджас к пятому дому, возьми у Джунеда машину… Давай без комменатриев, о’кей?        Карман у Курапики завибрировал. Сообщение от Хёйса. Оперативность впечатляла — прошло не больше двадцати минут, как он получил нужный адрес. Прежде чем обдумать дальнейшие действия, он еще раз набрал босса. И опять тщетно. Это начинало беспокоить, но пока терпело. Услышав новости, тот перезвонит сам.        Переслав адрес Ундо, Курапика набрал ему, сказав немедленно ехать по нему, взяв с собой Басё. — Ты выяснил, где сейчас его родственник? — Мои информаторы передали, что этот урод в «Нойкёльн». Устраивает какое-то торжество. Пир во время чумы, — голос Ундо ничем не выдавал его гнева, но был полон злой иронии и презрения. — Я буду ждать вас там через час. Ты ещё не связался с боссом? — Нет, но с ним Сунда, тот уже обо всём в курсе и подрядил своих ребят из Осан. Они сейчас в больнице, наверное, телефон выключил. — сказал Ундо. — Если Ларс сегодня в «Гладсакс», то с ним могут быть его парни. Уверен, что нас двоих хватит? — Нет, достаточно тебя и Басё. Больше никого не нужно. Скрутите их и везите на базу, без крови и шумихи.       Минут через двадцать к дому подъехал старый «Рауш-Мустанг» с пятилитровым движком на механике возраста почтенной старушки. Человек, сидящий за рулем, не уважал правил дорожного движения: подрезав на встречке семейный седан и чуть не сбив велосипедистку, он сделал крутой вираж прямо через две полосы и притормозил в переулке, умудрившись занять сразу три парковочных места. — Его, наверное, Шиф учила водить. — пробормотал рядом Хиде. — Это «Мустанг»? Он будто припадает на передние колеса, как кошка перед прыжком. — Ага, точно.       Из машины выскочил мальчишка лет шестнадцати от роду. Курапика не сразу вспомнил его имя — Янаги. Немыслимо бледнокожий, волосы с пепельным оттенком, голубые, как лазурь, громадные глаза, да и в целом по тонкости письма внешность его не уступала девической. При виде него сразу в голову приходили мысли о членах семьи Йонебаяши, но хоть парень был и миловидный, но слишком щупловатым, слишком невинно-простецким. — Привет! Курапика, я правильно запомнил? — парень бодро, да нет, даже жизнерадостно поприветствовал его, проигнорировав (или не заметив) строгий взгляд Хиде, и тут же, прямо без преамбулы, выдает: — Вы кого-то убили, да?        Курапика повернулся к Хиде — без слов, но с очень выразительным взглядом. Вряд ли мальчишка так простодушно будет выдавать предположения о чьей-то смерти без какой-либо на то причины. — Давай сюда ключи, мелкий. — Хиде-сан, вообще-то вы меня старше всего лишь на три года! — с демонстративным возмущением заметил парень, протягивая ключи. — Замечательно. — Это значит, что у нас не такая уж большая разница в возрасте, но вы со мной обращаетесь не очень-то уважительно. — Чудесно. Это всё?        Янаги с живым любопытством наблюдал за тем, как Адзуса вытащил бессознательное тело из контейнера и, не особо заботясь, бесцеремонно бросил его в багажник. Когда оба тела были загружены в багажник, Курапика закрыл его и повернулся к парню. На улице, на которую выходил переулок, ходили прохожие, глядя прямо перед собой или уткнувшись в свои телефоны, ничего не замечая вокруг себя, а если даже кто-то из них и заметил подозрительную активность в переулке, то сознательно сделал выбор не вмешиваться. Зачем лишние неприятности? — Кому я должен вернуть машину? — Долго объяснять, я сам отдам. — перебил парня Хиде, подошел к водительской двери. — А с вами можно? — спросил Янаги, повернувшись к ним, будто в порыве вдохновения. — Нет, нельзя. — отрезал тот, грозно сверкнув глазами. — Скажешь Рину, что мы скоро приедем. И не вздумай ввязывать ни в какие неприятности, понял? Ты не сворачиваешь ни в Икканзаки, ни в Атеф Джабриль, ни ещё куда-то, чтобы мы не нашли потом твой труп в канаве. — Звучит так, словно простая прогулка может обернуться моей кровью, — отвечает юнец с самым кислым видом. — А может всё-таки можно? Рин-сан не давал мне сегодня никаких поручений. — Я сейчас позвоню Рин-сану и скажу, чтобы он дал тебе поручение.        Губы мальчишки опустились вниз. На лице — трагедия ребенка, отвергнутого родителем. — Воспитательный процесс? — говорит Курапика, когда Янаги подошёл к Адзусе, подпиравшему собой пожарную дверь — почти наверняка чтобы выразить своё недовольство, но Курапика как-то сомневался в том, что тот подходил на роль сочувствующего слушателя — скорее слушателя воплей жертв, валяющийся с расквашенными лицами у него под ногами. — Янаги приставили к Ёкотани, но тот до чертиков боится дедовщины, поэтому старается не попадаться ему на глаза. Я бы и сам не хотел, чтобы мной командовал человек, для которого опасность действует как веселящий газ. Самый-то ужас в том, что он считает бессмертным не только себя, но и всех остальных, поэтому лучше не слушать тех советов, которые он тебе даёт. Но иного от человека, работающего с Куросе и не ждешь — у всех его подчиненных такое чувство как страх со временем атрофируется и превращается в рудимент. — Сколько ему? Шестнадцать? — Восемнадцать. — поправил Хиде. — Честно говоря, сперва я не поверил, что он азиат. — Поэтому внешность отлично подходит для того, чтобы слиться с местными и собирать информацию. — Хиде глянул в сторону багажника «Мустанга». Оттуда не доносилось ни одного звука. — Ты знаешь, что с ними делать?       Во второй половине дня дороги были запружены, поэтому до соседнего квартала они добрались за двадцать минут. Сделав остановку в Евлер на подземной парковке, они оставили «Мустанг» на подземной парковке, и направились в Остенде. Курапика попросил Хиде немного подождать, и сам вышел из Крайслера. Постояв возле ливнестока с минуту, Курапика заставил себя успокоиться и пошёл вперёд.       Парковка перед «Нойкёльн» была пуста — редкое зрелище с учетом того, что бронь в ресторан всегда была расписана на два, а то и на три месяца вперёд: гости выстраивались в очереди, напоминающие список визитеров королевской особы, лишь для того, чтобы отведать блюда высокой кухни. Пробиться мимо немыслимой очереди желающих могли только кто те, кто получил специальное приглашение от хозяина ресторана. Курапика на дух не переносил «Нойкёльн» не только из-за снобизма, но из-за подавляющей публики: рассадник всякой мерзости, людей, безжалостно сметавших всё и вся на своем пути в погоне за удовольствиями, выгодами, властью, чья алчность переходила все границы и их концентрация в этом месте на квадратный метр порой достигала рвотных пределов.        Дверь обслуживал швейцар, с дежурной улыбкой открывший ему дверь. Курапика зашел в ресторан.       Управляющий, лощеный молодой мужчина в смокинге с жемчужно-серым шелковым галстуком, на вид очень дорогим, со светлой, зачесанной назад и гладко прилизанной шевелюрой, встал из-за мощной стойки из красного дерева и неторопливой походкой приблизился к нему. Управляющий ресторана «Нойкёльн» соответствовал всем стандартам арийского качества. — Прошу прощения, молодой человек, но сегодня ресторан закрыт на спецобслуживание. — с равнодушно-вежливым видом сообщил ему управляющий. — У нас частное мероприятие. — Знаю. Не подскажете, кто его устраивает?        Курапика бросил взгляд на суету за плечом управляющего в глубину ресторана. По нижнему залу в окружении сорока тонн серого каррарского мрамора носились официанты, расставляя чистые тарелки, отпаривали скатерти, начищали за баром хрустальные бокалы, полировали серебро. Метрдотель производил с барменом подсчёт бутылок шампанского, сверяясь со списком в руках. Вдалеке ему на глаза попалась знакомая фигура, только на этот раз не в дутом пуховике и топе, а в черно-белой форме с бейджиком: Норлен Кинберг расставляла таблички с именами гостей. Хвостик русых волос покачивался при каждом движении, словно колосок пшеницы. — Боюсь, это конфиденциальная информация. — менеджер смотрел ему не в глаза, а куда-то в щеку. — Я всё равно её завтра прочитаю в светской хронике «Трибьюна», так что за конфиденциальность вам бояться не нужно. — сказал Курапика. — Мне бы поговорить с хозяином предстоящей вечеринки. Я знаю, что он здесь. Заказывать ничего не буду, обещаю. — Простите, никак не могу вас пропустить, — с искусным лицедейством отозвался ресторанный обергруппенфюрер, стоя на своём. — «Нойкёльн» сегодня закрыт. Персонал получил строгие инструкции не впускать никого, кто не входит в список гостей. Вы есть в списке? — коротенькая пауза. Голубые арийские глаза так и продолжали смотреть сквозь него. — Нет? Тогда всего доброго. Если хотите, забронирую вам столик, только ждать придется долго — бронь расписана на три недели вперед.        Курапика смотрел на этого юнкфольковского андроида секунд пять, и затем прошелся по нему взглядом с головы до пят. Нынешний Курапика способен был получить то самое мета-сообщение, которое испускали собой солидные и состоятельные люди в магазине одежды. Дорогой костюм слишком уж хорошо сидит, скорее всего, пошит на заказ. Белая сорочка с вандерскими манжетами и жестким отложенным воротничком, шелковый галстук, броуги, прекрасно подобранные под цвет костюма, совпадая с ним в мельчайших оттенках. На левом запястье красовались тонкие и элегантные часы из золота. Итого — не меньше двух миллионов дзени. На зарплату управляющего? Я вас умоляю.       Управляющий одарил его кислой улыбкой. — Чем я ещё мог бы вам помочь?        Курапика достал из внутреннего кармана пиджака скрепленные зажимом банкноты и протянул несколько купюр. — Молодой человек, уберите деньги. Вы этим ничего не добьетесь. — С чего бы? Другие же добиваются. Костюм у вас хороший, и часы солидные. Видно, что вам не привыкать получать поощрения за то, что вы закрыли на что-то глаза. Сейчас я прошу вас закрыть глаза на то, что я зашел в ресторан. — Курапика добавил ещё две банкноты, сложил их и положил в карман, из которого торчал платок. Он знал, что официанты, бармены, управляющие и прочий обслуживающий персонал терпеть этого не могут. — Заранее прошу прощения за доставленные неудобства.        Не дождавшись ответа, Курапика прошел вглубь ресторана и оббежал глазами вестибюль. Персонал не обратил на его появления никакого внимания. Официант пронесся мимо него на кухню — только и хлопнули распашные дверцы, за которыми раздавались отборные ругательства. Там творился настоящий кавардак. — Поживее, поживее, что вы как сонные мухи! За десятым столом нет бокалов для красного вина! — рявкнул метрдотель, дав по дороге подзатыльник слоняющемуся без официанта. — А ты почему ходишь без дела, олух?! Работы не початый край! Иди помогай Кинберг расставлять таблички!       Курапика прошелся по обшитому чёрным мрамором залу первого этажа, искательно прошелся взглядом. . В прямоугольном зале первого этажа могли бы поместиться четыре других обычного размера. Столы были сервированы лучшими столовыми приборами — прекрасный набор отполированных вручную вилок и ножей из чистого серебра и безукоризненный сервиз из тонкостенного, просвечивающего фарфора расположились на выглаженной белоснежной скатерти: новенький, незаманчивый, блестящий новодел. Рядом с каждой тарелкой стояли крошечные хрустальные икорницы. Пока он оглядывался, в поле его зрения попал управляющий, пересчитывающий его купюры.       «Самое плохое в коррумпированности здешней системы управления, — сказал однажды Ностраде, — то, что она действует так безотказно». — Трудно не согласиться, — пробормотал Курапика.       Курапика поднялся на второй этаж. Более уединенный зал разделяли массивные колонны на несколько частей, примерно равных по величине. Вокруг колонн были расставлены штук пятнадцать столиков с крышками из пепельно-жемчужного мрамора с креслами. К колоннам, так же как и к стенам, было прикреплено множество зеркал, которые служили дополнительным преимуществом заведения, давая посетителям возможность наблюдать за другими украдкой, а то и в открытую. Эти зеркала были одной из причин, почему Курапика не любил «Нойкёльн»: ему не нравилось быть объектом наблюдения и наблюдать, как его разглядывают.       Пыхтя сигарой, Гейне ковырял вилкой в блюде — крудо из креветок с малиной и чёрной икрой. Дым в зале стоял — хоть топор вешай. Он сидел за дальним столом один, в своем ужасном парике, распластавшемся на его черепке, словно дохлая псина. Отутюженный костюм у него был пошит весьма щегольски для его-то возраста. Раздвоенный подбородок, ротик-щелочка сжался посередине пухлого, пламенеющего, апоплексически розового личика. Сигара дымилась перед ним в пепельнице, в бокале — коньяк, а на столе лежала раскрытая вечерняя газета.       Восприятие резко обострилось, и это подсказало ему, что сейчас он способен ввязаться в любую драку и нужно держать себя в руках.       Гейне замечает Курапику еще издалека, и замирает с сигарой между пальцев, словно антилопа, услышавшая шорох в высокой траве. — Мистер Гейне. Добрый вечер. — слышит он голос Курапики: учтивый, без злости. — Вы позволите присесть?       Гейне самую малость удивился. Надо же. И куда же только подевался привычный, истекающий ядом тон этого недоноска? — Курапика. Какой приятный сюрприз. Чем обязан визиту секретаря Лайта? — вежливо-радушно поинтересовался Гейне, утирая рот салфеткой, не ответив на его вопрос.        Не дожидаясь приглашения, Курапика отодвинул стул, бросив пальто на соседний. Гейне попыхтел сигарой. Тот не выглядел так, словно его застали врасплох, но в острых мутно-серых глазках его проскочило волнение. Курапике потребовалось меньше минуты, чтобы понять, в чем дело — тот кого-то ждал, но явно не его.        «Где его носит, между прочим, этого Ларса? Чем он занят, черт возьми?». — Как ваши дела? — вдруг спросил Курапика. — Мои? Прекрасно, спасибо, что спросил. У моего племянника сегодня день рождения, вот, готовимся к празднованию. — ничуть не смутившись ответил мафиози после того, как его губы искривились в чем-то наподобие улыбки. Гейне держался так, словно все вокруг принадлежит ему. — Простите, что подпортил приготовления своим внезапным появлением. Вашего племянника Ларс, кажется, зовут?        Гейне внутри насторожился, внимательно вслушиваясь в его голос, стараясь уловить тончайшие нотки. Не понравился ему тон этого паршивца. — У тебя хорошая память. — Да, я тоже так думаю. Я кое-что забыл достать. Можно?        С этими словами Курапика вытащил пистолет и положил на середину стола. Выглядел он при этом так, будто бы вот-вот вскинет этот пистолет на него. — Это для того, чтобы вы не гадали, есть ли у меня при себе оружие. Больше у меня ничего нет, если только у вас ничего такого нет. — сказал Курапика. — Ну вот, мы с вами — в пространстве внутри стен, с множеством свидетелей, камерами наблюдения. Вам нечего боятся. Я думаю, приветственный обмен любезностями можно считать выполненным. Перейдем к сути. Вы наверняка сейчас гадаете, что я здесь делаю. Понимаете, господин Гейне, я пришел побеседовать с вами о том, что вы хотите убить Неон. А также я хочу обсудить бывшего копа, которому вы отстегнули пять миллионов, рицин, медбрата, который пытался её отравить, и так далее.        Зенджи Гейне посмотрел на него, как на дворового задаваку. — О чём ты, парень? Не имею отношения к вашей проблеме.        Курапика не ответил ему. В ответ на молчание взгляд мафиози прошелся по его лицу. Искал признаки блефа? Не верил, что ему могло быть что-то известно? — Да нет же, имеете. Вы что, забыли? Вы приложили руку к тому, что Неон в данный момент находится в больнице, в отделении реанимации. Живая, спешу вас огорчить. Хотя вы и сами наверняка осведомлены об этом. Она попала туда после того, как бывший полицейский и охранник частной фирмы Грасс Таубер ранил её ножом, а затем Мейсон Уишарт после того, как к нему в дом нагрянула пара уличных бандитов, угрожая ему, отравил её ядом. Напомнить вам название яда? Рицин. В семь раз сильнее, чем цианид, который успел раскусить мистер Таубер прежде, чем мы успели его допросить. — Пройдоха средней руки, нанятый Лайтом, прискакал взять меня нахрапом… Что, прижать меня надумал? — Мы с вами пока что ведем вполне цивилизованную беседу. С чего бы мне вам угрожать? Глупо начинать с угроз, когда без них вполне можно обойтись. — Вот и оставь их при себе. — лаконично сказал Гейне, затягиваясь огромной сигарой, надув свою грудь, как рыба фугу, и выпустил из себя дым прямо перед собой. На несколько секунд его полностью заволокло табачной завесой. — Мы все знаем, что приключилось с Неон. Очень жаль бедняжку. Если я могу хоть чем-то помочь, только скажите. — сигара легла в пепельницу; Гейне взялся за вилку и заговорил, будто распекал его. — Скажу откровенно: я действительно недолюбливаю Лайта, и я могу объяснить почему. Дело в том, дорогой мой Курапика, что Лайт Ностраде — а самый обыкновенный прощелыга. Он считает себя бизнесменом, а на деле доит свою дочь, зарабатывая свое влияние и богатство в преступном мире с помощью её предсказаний. Лайт держит игорный бизнес, довольно прибыльный, и всё же своему авторитету он обязан дочери, зарабатывающей ему денежки своими предсказаниям. В сущности, все его проделки это тоже самое, как если бы он отдал свою дочурку на панель. Что разве не так? — Гейне выудил из креветок ниточки овощных украшательств и положил их на край тарелки, зачерпнул на зубчики чёрной икры. — Да, да, так и есть. Я, естественно, не претендую на звание безгрешного человека, но разве это достойно уважения? В сущности, весь его успех целиком и полностью зависит от малолетней ясновидящей. — Гейне усмехнулся. — Какой же из него мафиози? — Вы из этих соображений решили её убить? Чтобы поставить его на место? — Вовсе нет, вовсе нет… А тебе не стоит терять голову и пороть горячку, Курапика. Навещайте девочку в больнице, носите ей цветы. Они порадуют ее. В конце концов, беда не так уж велика, раз она осталась жива.       Гейне поджал губы, видно — доволен собой. Тот понятие не имел о камерах в палате, а если даже и имел, то был в полнейшей уверенности, что никто не вычислит Мейсона. «Цепь поиска» как будто создана для таких ситуаций» — подумалось Курапике. Развивая нэн-способность, он не рассчитывал на то, что та будет настолько чувствительна, что сможет улавливать колебания даже через технику. В то время, на первых порах, когда он только начал осваивать нэн, ему и не пришла ещё в голову идея совместить ауру со способностями алых глаз. Он сам не ожидал — и не до конца осознавал — тот неисчерпаемый потенциал симбиоза, который сформировался в результате их слияния. — Есть такой сенатор, Пол Вальтер — слыхал, надо думать? — Гейне прошмыгнул кончиком языка по верхней губе, — Довожу до твоего сведения, что он мой близкий друг.        Курапика не слишком удивился, услышав имя сенатора. Для того узнать, на кого он работает, как два пальца об асфальт. Не прошло и суток, а тот уже стал про него разнюхивать, и этот его ручной прихвостень, лизоблюдский Вольфганг, видимо, обратился к Гейне. Нашел к кому. Смешно ли, но Гейне побаивался его ещё с аукциона в Йоркшине, когда тот пытался перебить цену на торгах за алые глаза, и Вальтер, если достаточно проницателен, а так, скорее всего, и есть, должен был догадаться об этом, когда разговаривал с Гейне. Так что если он что-то и разболтал про него, то это пойдет ему только на руку и оградит политика от резких телодвижений. — Близкие друзья это хорошо. — ответил Курапика самым обычным, ровным голосом. — Надо думать, весьма близкие?       Наглость на лице Гейне слегка побледнела, но язык распустился хуже некуда: — Я слышал, сенатор положил на тебя глаз. Я тебе кое-что скажу, мальчик, в качестве малюсенького одолжения. Все к кому он проявлял интерес, становились его подстилкой, и тебя ждёт тоже самое. Ты как раз в его вкусе. Будет драть тебя, пока не выжмет досуха.       В его голосе прозвучала едва заметная нотка снисходительности. Курапика пропустил эту нотку мимо ушей. Гейне, нагловато его оглядывая, подцепил ярко-розовую креветку и съел ее. — Вынужден с вами на согласиться. Увы, но я намерен ответить мистеру Вальтеру отказом. Вероятно, сенатора огорчит то, что его погладили против шерсти, но ничего поделаешь — видите ли, мужчины не в моем вкусе, поэтому спать с ними как-то не по мне. — миролюбиво произнес Курапика. — А на вашего племянника он ещё не заглядывался?        «Надо же, заговорил прямо как та тощая плоскогрудая стерва, с которой ходит этот сучонок» — подумал про себя мафиози, сузив глаза. Гейне возненавидел её с первой встречи, с того взгляда, которым та, усмехнувшись, окинула его в гостиничном номере в Йоркшине, когда бывшие Крёстные Отцы собрали наёмников, чтобы найти и содрать шкуры с тех, кто обчистил их хранилище до нитки, глянула на него, как на уличную шлюху. Лицо Гейне налилось кровью от злости. Никто ещё не позволял себе унизить его, тем более, чтобы какая-то девка над ним поглумилась. Прямо сейчас у недоросля, сидящего перед ним за столом с бесстрастным видом, был точно такой же взгляд. — А где та азиатская паскуда, которую ты трахаешь? Что-то я ее давно не видел.       Курапика прекратил стучать пальцем по столу. Его лицо оставалось прежним, но от голоса его стыла кровь. — Вам следует следить за своими выражениями. — сухо сказал он.       Взгляд мафиози скакнул к пистолету, как — если только ему не привиделось — к спусковому крючку дрогнул палец… Нет, точно не привиделось — на какую-то секунду парень был готов схватить пистолет и снести ему голову. В набитом крудо из креветок и чёрной икры брюхе заворочался студенистый страх. Гейне прищурился. — Будем здраво смотреть на вещи — Лайту Ностраде никогда не стать Крестным отцом. Не в этой жизни. Это маленькое недрозуменьице, его гадалка-дочь, которую он использует, давала ему кое-какое влияние, но в Совете мафии не идиоты же сидят. Они никогда его не выберут только из-за лишь из-за её вшивых предсказаний.        «Так Гейне не знает, кто стали новыми Крестными Отцами. Значит, об этом ещё не объявляли публично. Ясно». — Получается, вы намеревались отправить ее на тот свет на тот случай, если в Совете Мафии всё-таки сидят идиоты? Поправьте меня, если я ошибаюсь. Коли я прав, вы допускали, что Ностраде выберут одним из Крёстных отцов. А чтобы не дать этому случится, то на всякий случай решили её убить. Только вы не ожидали, что она выживет. Затем вы решили, что яд её добьет, но и здесь промахнулись. Что вы можете сказать в своё оправдание?        Гейне словно только и ждал подходящей минуты, чтобы взорваться. Он перегнулся к нему через стол, наваливаясь на него всем туловищем. Курапика и не дёрнулся. — Вот что, паршивец обтекаемый. Слушай сюда и передай своему боссу. Все эти обвинения и гроша ломаного не стоят, а если будете на меня давить, и пикнуть не успеете, как вас самих прижмут. Я эту гребанную девчонку сам лично удавлю, если ты не прекратишь мне докучать. Сделаю тебе одолжение, мальчик. Я спущу на тормозах все, что ты мне тут наговорил, но это первое и последнее предупреждение. — вскинулся Гейне. — Так и скажи своему боссу, что если ещё хоть один его прихвостень ко мне заявится, то в следующий раз, когда он решит посетить этот ресторан, голову Неон Ностраде подадут ему в качестве закуски.       И затем Гейне ухмыльнулся. Вот это-то его и вывело. Только увидев, как человек улыбается, можно точно оценить, сколько в нем дерьма.       Зрение у него обострилось, по краям предметов возник красновато-радужный ореол, словно свет преломлялся в наледи на окнах или по краю линзы. Бывает, он смотрел на людей и не видел в них ничего приятного. Бывает, он видел в людях только плохое. И нет, как в случае с Гейне, даже нужды присматриваться, чтобы все увидеть.        В следующий момент стол летит в сторону, стул опрокидывается, приборы с бокалом на белоснежной скатерти со звоном падают на пол. Гейне неуклюже отпрянул назад Сердце его остановилось, потом бешено заскакало. Перед тем, как снести стол, Курапика взял пистолет. У него было достаточно словарного запаса, чтобы доказать его неправоту, но падкий на скорые решений, он пришёл к выводу, что у нет никакого желания с ним возиться, поэтому он ставит его на колени, вставляет дуло револьвера ему в рот и взводит курок.        Заряженный револьвер оказался замечательным способом доказательством неправоты его собеседника. Гейне задергался и кричать так громко, как мог с пистолетом во рту. Он надавил дулом на твердое небо, чтобы тот запрокинул голову, и посмотрел ему прямо в глаза. — Больше так не говорите. Тихо, тихо… Не шумите. — произнес Курапика, потому что ему надо было подумать, что делать дальше. Конечно же, Гейне заткнулся. Стал тише воды — как собака, ждущая объедки. — Итак. — он убрал пистолет, поднял стул, сел, сложил руки в замок перед собой на коленях и глубоко вздохнул, смотря на мафиози так, будто не знал, что с ним делать. — Вижу, вы не воспринимаете меня всерьез. По-моему, зря. Я дал вам шанс, но вы его упустили. Теперь я хочу услышать, что вы можете сказать о том, как пытались убить Неон Ностраде. Ничего больше. — продолжил Курапика с подчеркнутой почтительностью.       Когда Курапика вытащил пистолет, тот закашлялся, выплюнул выбитый зуб. — Я не пытался её убить! Клянусь, я ни при чем! — залепетал в ужасе Зейнджи Гейн, позабыв о гордости и достоинстве. — Клянусь матерью, я ни при чем! Я не желал смерти Неон! — Не произносите ее имя. Это раздражает. Грасс Таубер мертв. Мейсон Уишарт тоже. И те двое мелких бандитов к концу дня тоже будут кормить собой червей. Вскоре к ним присоединится и ваш дорогой племянник. Вы же его ждали, верно? Это ведь он руководил всем, исполняя ваши приказы? — спокойно произнес Курапика. — И не говорите, что не виноваты. Лучше признайтесь и покончим с этим. — Вы что творите?!        Курапика повернул голову. У входа в зал стоял управляющий. — Уйдите. — Вы приказываете мне в моем же заведении?! — Да. Пошёл вон.        Управляющий застыл с телефоном руке. Курапика предупреждающе покачал головой. — Даже не думай об этом. Спускайся вниз и делай свою работу.        Тот попятился назад, не отрывая взгляд от опрокинутого стола, стоящего на коленях Гейне, и, в особенности — пистолета в его руке. Когда управляющий ушел, Курапика прошелся взглядом по потолку, считая камеры. Выражение его лица не изменилось. — Признаюсь, я не до конца осведомлен, как устроены дела в Совете Мафии, но, думаю, будет лучше, если дурную новость я сообщу вам лично — Ностраде выбрали Крестным Отцом. Знаете, что это значит, мистер Гейне? Что теперь вы находитесь полностью в его власти и подчиняетесь ему. В вашей мафии, кажется, так это работает. — он вытер кончик пистолета скатертью. — Не уверен, что он оставит вас в живых после того, что вы сделали.       Гейне был не дурак, просто в высшей степени самоуверен. Он считал, что его влияние куда весомее, чем у какого-то Лайта Ностраде. И все же хватило одного-единственного факта, чтобы это опровергнуть — его выбрали Крёстным Отцом. Несмотря на все деньги, все связи, знакомство с сенатором и дружбу с предыдущим Крестным Отцом, какой-то второсортный бандит с дочерью-гадалкой занял его место. Безумие, в голове не укладывается… Выходит, что все твои деньги, вся твоя власть гроша ломаного не стоят. Эту девчонку надо было удавить еще когда всё только началось. И ведь многие пытались! — А что насчёт сенатора… Что ж, я в курсе, что вы с ним приятельствуете. Признаюсь, не удивлён. С кем еще может водиться кусок дерьма вроде вас? Пусть попробует, выражаясь вашими словами, проявить ко мне интерес — последствия будут весьма плачевными. Пусть попробует, и я обещаю, я возьму палку и буду вставлять ему в задний проход до тех пор, пока у него кишки через горло не полезут. А если этого покажется мало, то пусть знает, что мне весьма симпатизируют взгляды скопцов. Можете так ему и передать. — Курапика сам поразился тому, что гнев лишь на секунду вспыхнул в сознании, не затронув сердца. Он сгрёб его за ворот сорочки, приблизил лицо к себе. — Передадите, так ведь, мистер Гейне?        Курапика был совершенно спокоен. Пульс — семьдесят шесть ударов в минуту. — Закончим с дешевой беллетристикой. Теперь о вас.        Посмотрев на часы и прикинув, сколько у него ещё осталось времени, Курапика нашёл взглядом ближайший стол, придвинул его к мафиози и сел на него. — Знаете, мистер Гейне, за последние сутки я допрашивал троих людей, принявших участие в вашей поганой авантюре, и ни один из них не продержался дольше десяти минут. Либо вам стоит платить своим подельникам больше, либо выбирать более надёжных. — Ты пришёл для того, чтобы я выслушивал твои издевки? — выплюнул Гейне. — Нет. Сейчас мы ждём. — вязко отзывается Курапика, посмотрев на часы, отвечая так, словно и не слышал слов. — Осталось недолго. А пока мы ждём, наберитесь смелости и признайтесь, что вы дважды пытались её убить. — Все, что произошло между мной и Ностраде это бизнес… Так или иначе мы задеваем интересы друг друга… — Вы хотели ослабить его влияние в преступном мире? Или чтобы забрать его бизнес с азартными играми себе? Или же вы просто ему завидуете, и не в силах справиться с собственными чувствами? — наблюдая за его отражением в зеркале, спросил Курапика. Не став дожидаться ответа, он продолжил. — Великолепный план, как мне кажется. Вы привлекли столько людей к его исполнению: бывшего полицейского, медбрата, парочку мелких бандитов, только не слишком тщательно позаботились о том, чтобы замести за собой следы, поэтому мы сейчас здесь. Единственное, чего я понять не могу, почему вы пытались убить Неон у всех на виду.       В мгновение ока, словно по команде, лицо Гейне преобразилось в злобную маску. Рот скривился, крашеные густые брови широкой черной полосой сошлись над сверкнувшими глазами. — Чтобы все увидели, как эта избалованная маленькая сука сдохнет, и твой босс увидел, как все его амбиции дохнут вместе с ней!        Гейне ожидал, что Курапику перекосит от гнева, но выглядел он почти отрешенно, и молчит, погрузившись в свои мысли, и его пронзило острое неприятное чувство, что пауза являлась прелюдией к чему-то гораздо худшему.        Гейне следит за тем, как Курапика вытаскивает из внутреннего кармана пиджака телефон и нажимает пальцем на экран. Лицо его все ещё застывшее в апатичной мине. И все же сквозила во всем этом некая фальшь, Зенджи Гейне чуял ее нутром, хотя пока еще не мог осмыслить, в чем дело. В его мозг, покоящийся в безволосой черепной коробке, начали закрадываться дурные предчувствия.        И все они до одной оправдались, когда Курапика развернул к нему экран с открытой записью диктофона. — Правильно. Наконец-то вы сказали правду. Большое спасибо, мистер Гейне. Надо же быть таким безмозглым дурнем, чтобы вслух признаваться в попытке убийства. — Ты, мелкий сучонок!…       Курапика улыбнулся в ответ — хоть на его руках не было крови, от этой улыбки почему-то пробирала дрожь, как бы посмеиваясь лишь ему одному понятной шутке — а затем бьет его кулаком так, что Гейне отбрасывает назад: туша его опрокидывает стол позади себя вместе со стульями, столовые приборы с немыслимым звоном падают на пол, хрустальные бокалы летят вместе с ними, разбиваясь на осколки. Он неспешно поднимается со стула и подходит к мужчине, оценивая ущерб. Тот лежит в отключке, лицо превратилось в месиво. На месте левой скулы появилась вмятина, похожая на кратер, а нос приобрел форму зигзага и съехал куда-то вбок — не одна пластическая операция поставит его обратно на место. От левого глаза осталась узкая щелочка. Курапика берет мафиози с помятыми костями и мотающейся головой за шиворот, подтаскивает к колонне из стесанного мрамора, берет с одного из столов ведро для шампанского, заполненное подтаявшими кубиками льда. В себя Гейне приходит от холодного плеска в лицо. — Очнулись? Хорошо. Надеюсь, — говорит Курапика, отставляет ведро в сторону. — мы друг друга поняли. Я рад, что вы, наконец, перестали твердить, что невиновны, и решились признаться. Это многое упрощает.        Мир вокруг Гейне с краев все ещё поглощен чернотой. Каждая кость иступлено горела от боли, вздохнуть через нос было невозможно, тот был сломан. Он облизывает мокрые от крови губы — проклятый сопляк снёс ему поллица. — Что ты хочешь? Я дам тебе денег. Я сделаю тебя самым богатым человеком в городе. — хрипит Гейне, с усилием поднимая голову, чтобы смотреть мелкому ублюдку в глаза.        Гейне действительно был полным дуболомом, раз до сих пор считал, что его можно взять суммой в чековой книжке. — А я вас об этом просил? Кстати, вы пробовали здесь жаренного кролика? Он у них неплохой.        Курапика по-прежнему улыбался, но взгляд оставался холодным и серьезным. Вот теперь он боялся, что он его убьет. — Положите руки на поясницу и нащупайте маленькие косточки с двух сторон. Теперь положите руку на позвоночник между ними — вот то самое место, где я начну ломать ваш хребет по частям, вырву из него каждый позвонок своими руками, если я увижу вас или кого-то из ваших людей рядом с Неон. Вы верите мне? Кивните, если верите. Потом отрежу вам голову, залью формалином и подарю Неон. Вы же знаете, она любит такие штучки. Показать, как это будет? Подползите вот сюда, пожалуйста.        Курапика вытащил револьвер изо рта и махнул в сторону большого зеркала во весь рост. Сделав попытку встать с колен, Гейне словил взгляд Курапики, и в нем проснулся первобытный страх. — Нет. На коленях.        Курапика подошел к Гейне. Тот стоял на коленях перед зеркалом. Строго говоря, это ведь не обязательно. С Гейне можно было разработаться и без всех этих выкрутасов, но Курапика не мог не доставить себе такого удовольствия. Он заткнул пистолет за пояс, достал гарповый нож, присел рядом и приставил кончик лезвия к мясистым складкам, которые когда-то были шеей Гейне спереди. Ладонь обхватила его сзади за затылок с силой, напугавшей его до безумия. Он сидел с плотно зажмуренными глазами. До его век настойчиво дотронулись. Он открыл глаза. — Посмотрите на себя, мистер Гейне, поверните голову и напрягите посильнее шею и горло. Как только я узнаю, что вы приблизились к Неон ближе, чем на пять метров, я обещаю, вы быстренько истечете кровью. Особенно больно не будет. — он легко провел острием по его щеке сверху вниз, едва касаясь кожи, посмотрел в зеркало. — Как думаете, ваша голова хорошо будет смотреться рядом с телом мумии египетской принцессы?        Лицо Гейне исказилось. Сердце остановилось, потом бешено заскакало. На нём возникло выражение ужаса напополам с мукой. — Н-нет, я не думаю, что… — Не думаете? А я вот думаю, что да. — лезвие глубже врезалось в горло; засочилась кровь. — Это мой комментарий к сказанному. И не смотрите на меня таким взглядом. Ищете жалость? Найдете её в словаре между словами «сифилис» и «сволочь». Кстати о сифилисе.        Курапика крепко схватил Гейне за шиворот и всадил шприц между шеей и плечом. — Что это?! Что?! Что за дрянь ты мне вколол?! — заорал Гейне. — Ну, не бойтесь вы так. — почти миролюбиво сказал Курапика. — Всего лишь кровь больного «любовной чумой». Это для того, чтобы вы не забывали мои слова. Не волнуйтесь, сифилис неплохо поддается лечению, но с любовными утехами придется повременить — вряд ли все ваши любовницы найдут привлекательным венерическую язву на вашем достоинстве. Полюбуетесь на него какое-то время сами, может, обнаружите там свое лицо.        Гейне издал придушенный хрип. Его лицо сначала побагровел, а потом побелел — в эту минуту мафиози мог бы помериться бледностью с любым из покойников. Курапика наблюдал за ним с легкой понимающей усмешкой. — Мы ведь с вами друг друга поняли, мистер Гейне?        Молчание. — Мы с вами друг друга поняли? — И что, ты не убьешь меня?! Так и знал, что у тебя кишка тонка!        Внизу послышались голоса: один вкрадчивый, собеседник же отвечал на повышенных тонах. Курапика напряг слух. Это управляющий. — Простите, но меня от вас уже тошнит. Я уверяю, ваши новые собеседники займут вас не хуже, чем я. — Сволочь вонючая! Всех вас упрячу в гробы! Последний грош отдам, а вас сгною, слышишь ты, падаль?!        Курапика ласково сказал. — Подсказать похоронное бюро?       Если произошедшее и доставило юнцу удовольствие, Гейне этого не заметил, поскольку тот поднялся на ноги и пошел к лестнице. Зейне крайне низко отозвался о его личности, но Курапика не стал дожидаться продолжения.       Выйдя из ресторана, он ощущал необычайную легкость в груди. Он явно перешел черту, но рассматривал это как необходимость. Необходимость? Господи, да кого он обманывал.        Практически одновременно с тем, как он вышел, перед рестораном появились четыре тонированных «Кадиллака». Двери машин распахиваются. Со стороны пассажирского сидения второго «Кадиллака» выходит сам босс в идеально подогнанном костюме. За последние пару недель он как-будто стал выглядел старше, вероятно, из-за прибавившейся седины, и держался чуть согбеннее, чем тогда на приёме Совета Мафии, однако по-прежнему излучал силу и властность. Дверь ему открыл бессменный личный телохранитель, Сунда — сухопарый, крепко сложенный выходец из Вергероса, роста выше среднего, со смуглой кожей, испещренной шрамами: нос загнутый, как ятаган, свисавший так величественно, словно имел какое-то более высокое предназначение, нежели вдыхание воздуха, взгляд жесткий, суровый, узкие губы, сохранявших почти всегда мёртвенную неподвижность. Карий цвет глаз был ближе к могильной земле, чем к охре. Через его смуглый лоб тянулась темнокрасная борозда большого шрама. Сунда кивнул ему вместо приветствия, нарочито безразлично, скрывая пренебрежение.       Послав своих людей в «Нойкёльн», Ностраде отвел его в сторону. Курапика не стал тратить время на приветствия. Он не хотел вдаваться во многочисленные детали, но Ностраде настоял, чтобы он не пропустил ни одной подробности. — Курапика, тебя не тошнило, когда ты с ним беседовал? — Небольшая взбучка помогла перебороть тошноту. Гейне попался из-за своей зависти и тупости. Он считал, что смерть Неон на глазах у сотни членов мафии станет вашим поражением, и желание пересилило осторожность. Для исполнения плана он использовал людей, никоим образом с ним не связанных, а первый убийца и вовсе покончил с собой, поэтому Линсен с Басё зашли в тупик. Единственной зацепкой было состояние его банковского счёта. Пять миллионов дзени — нешуточный капитал для охранника из частного предприятия. — Отследить перевод было нельзя? — Деньги в банк принесли наличными. — Его ближайшее окружение тоже не было никак связано с Гейне? — Все чистые, ни единой зацепки. Ни одной связи с преступным миром в биографии, по крайней мере известной нам. В последние несколько недель он не встречался ни с кем из посторонних лиц, кроме как с клиентами по работе, во всяком случае, согласно той информации, которую собрал Линсен. — Таубер — бывший коп. Есть копы, у которых имеются связи с преступностью. — задумчиво сказал Ностраде. — А его последний клиент, которого он охранял на приёме Совета? — Нет, тот ни о чём не догадывался, да и с Гейне с ним никак не связан. Таубер использовал его, чтобы попасть на приём. Я думаю, он получал инструкции по телефону через слепой аппарат-шифратор. У меня есть люди в телефонной компании. Они пробили все звонки на его телефон. Несколько входящих звонков были из букмекерского бюро в Глэмгазлэнде, где регистрируют ставки спортивного тотализатора. Можете себе представить, сколько у них входящих звонков. Последний был накануне приёма, а до этого — в тот день, когда Таубер положил на банковский счёт пять миллионов дзени. — А если он игрок? — Жена утверждала, что нет. — Жёны далеко не всегда знают, чем занимаются мужья за их спинами. — сказал Ностраде. — Допустимо. — не стал возражать Курапика. — Но всё же я думаю, человек, дававший ему указания, вёл телефонные переговоры через эту контору. В любом случае, у нас есть признание Гейне, и это уже не имеет значения. — Курапика помолчал. — Изначально план Гейне был достаточно неплох, все риски были сведены к минимуму. Но Неон осталась жива. — узнав, что Неон выжила, Гейне, небось, все штаны обделал и дергался, словно осел, которого кусают под хвостом муравьи. Не ожидая такого исхода событий, он потерял самообладание, что спровоцировало череду необдуманных действий. — Гейне решил довести дело до конца, что в конечном итоге его и погубило. — Ты спас Неон, причём дважды. Я в долгу перед тобой. — прямо сказал ему Ностраде. — Не превращайте мою обязанность в долг. — сдержанно отозвался Курапика, отведя взгляд. — Наверху, на втором этаже, шесть камер.        Босс понял с полуслова. — Мои люди заберут записи и разберутся со свидетелями. — Вы были у Неон? — Да, Сунда застал меня врасплох новостями как раз в больнице. Слава Богу, пришла в себя. Ей даже хватило сил немножко раздракониться из-за своего мобильника, хотя медсестра, по-моему, забрала его сразу, как только она заснула.       Курапика улыбнулся и приподнял одну бровь, но ничего не сказал. — Мы выяснили, кто стоит за нападением, но, если позволите высказать свое мнение, я считаю, что нужно вдвойне усилить охрану, и та должна быть круглосуточной. Я попросил Линсена поставить скрытую камеру в её палате, чтобы следить за действиями медицинского персонала. Вероятность повторения инцидента крайне мала, но кто знает, не предпринял ли Гейне какие-то действия на тот случай, если его поймают. Руководство больницы не внушает доверия, при случае договорится с ними будет трудно. Язык назвать их продажными не поворачивается, но у меня создалось впечатление, что их по большей части волнуют бюрократические стороны вопроса — в первую очередь они не хотят, чтобы случай с Неон предался широкой огласке и испортил репутацию больницы. Мейсон больше не будет там работать… Однако из всех причастных он единственный, кто стал жертвой обстоятельств. — Этот недоумок пытался её отравить. — сурово отрезал Ностраде. — Вряд ли в скором времени Мейсон оправиться от последствий знакомства с Ундо с Перри и их волшебных приёмов. Я позаботился о том, чтобы при попытке устройства на работу в любое медицинское учреждение во всех базах с проверкой на судимость за ним числился «задок». — Курапика спрятал руки в карманы, чтобы сделать паузу. — Заведующий отделением, профессор Дэниелсон, мне кажется добросовестным человеком, с ним бы я переговорил насчёт того, чтобы он контролировал все лечение и весь уход за Неон.       Черты Ностраде приняли выражение, обозначающее высокую степень одобрения. Безобидная раскраска Курапики многих вводила в заблуждение, в том числе и его собственных людей, но только на первых порах. Годами он не вышел — всего девятнадцать лет — слишком молод, чтобы набраться опыта и изворотливости, однако, тем не менее, они у него были, из чего следовало, что можно было только догадываться о его прошлом. Но больше прочих Ностраде приметил иное качество парня — у него было какое-то исключительное чутье на чужое свинство, он всегда нападал на след и находил, кто, где и как нагадил. Поэтому его не удивило, что он вышел на Гейне меньше, чем за сутки.        Курапика достал из кармана ключи от машины. — На подземной парковке в Евлер рядом со зданием Окружного суда на третьем этаже стоит серый «Мустанг». В багажнике двое парней, от которых я узнал, что заказчик Ларс. У меня не хватило времени разобраться с ними до конца. — Мартин ими займется. — Ностраде взял у него ключи. — Что будете делать с Гейне?        Тот поднял взгляд на статую Святого Ремигия Реймсского между пятой и шестой опорой, защитника Эрдингера, вылитую из бронзы с нимбом над головой. Прохладный северо-восточный ветерок, летящий прямо к свету фонарей и пригибающий тростник вдоль канала. — До официального назначения я не хотел ввязываться ни в какие гнусные истории, но выбора нет. — Вы убьете его? — без обиняков спросил Курапика, догадавшись, к чему тот клонит. — Курапика, я не люблю конфликты. Я стараюсь избегать кровопролития там, где его можно избежать. Оно плохо сочетается с бизнесом. В большинстве своем они не приводят ни к чему, кроме крови и убытков, и за кровь тоже приходится чересчур дорого платить. На протяжении последних лет Гейне предпринимал досаждающие попытки вставить мне палки в колеса. Ни одна из них не увенчалась успехом, поэтому я закрывал на них глаза. Я все понимал и не принимал близко к сердцу. Это бизнес. Когда у конкурента в руках собирается власти и денег больше, чем у других, всегда находятся люди, которым это не по нраву, и они хотят скинуть его с вершины.       Основной источник дохода Гейне — ночные клубы и закулисный шоу-бизнес. Ему принадлежало несколько заведений на Лихтенараде и в Остенде, а также подпольные клубы в Ньюэл и Веддер, а те — подставным компаниям-пустышкам, являющимися дочерними компаниями других дочерних компаний, пока эдакая криминальная матрёшка, служащая для отмывания денег, не заканчивалась холдингом, зарегистрированным в Республике Рокарио, которая занималась импортом сахарного тростника в Сагельту. Его интересы распространялись на Запад, в частности Глэмгазлэнд, где ему принадлежало несколько гостиниц, ресторанов и продюсерская компания. Гейне уступал силой только только Ностраде, и потому считался его основным конкурентом.        Ностраде, вроде, взглянул на него. — Гейне не мелкая сошка, за ним стоят крупные фигуры в преступном мире… Да и если сейчас я его убью, то Ларс, его дорогой племянничек, будет мстить и развяжет кровавую бойню. Когда Неон составит предсказания… если тебе удастся схватить того парня из Труппы Теней. — Курапика молчал, но про себя отметил эту оговорку. — тогда я сотру его в порошок. Если позволять всяким подонкам что-то малое, рано или поздно они захотят взять все. Такие поползновения нужно давить в зародыше, чего я вовремя не сделал, и Неон расплатилась за меня. Гейне так или иначе покойник. Он, считай, уже убоина. Попытка убить мою дочь поставила жирную точку в его приговоре. Однако именно сейчас, когда на карту поставлено многое, нужда сыграть иначе. Надо всё сделать правильно. — А что Ларс? — Он не пойдет на меня штурмом. Ларс знает, что я человек слова. Если скажу ему, что перережу Зенджи глотку, то он знает, что я это сделаю.        Курапика кивнул, но его в то же время занимали другие мысли: почему Ларс использовал тех двух, что сейчас лежали в багажнике «Мустанг»? Гейне имел какие-то связи в Ренгео? Адзуса сказал, что они были, что называется, фрилансерами, но всё равно это казалось странным. — Курапика.       Он взглянул на босса. Тот был совершенно спокоен, но было в его тоне что-то натянутое, хотя он никак не мог понять, что не так. — Мне нравится твоя настырность и энергичность, но будь осторожен с Готфридом Ратнером.       Курапика провернул голову к Ностраде. Впервые в его голосе прорезалась настороженность. — Не прошло и суток после приема, как некие люди начали спрашивать о тебе.        Курапика чувствовал какой-то подвох. — Вам кто-то угрожал? — И да, и нет. — обтекаемо ответил босс. — Поделись, что же такого произошло на приеме у сенатора Вальтера? — Мне необходимо было от него кое-что узнать, и я воспользовался той информацией, которую вы мне дали. О Норлен Кинберг. — Выходит, тебе известно о пристрастиях сенатора. — Ностраде желчно усмехнулся. — А ведь он женат почти тридцать лет, и жена его, Айрис, очень славная дама. Светская львица, активно занимается благотворительностью. Ещё и возглавляет свою лоббистскую фирму и помогает продвигать интересы партии сенатора в Конгрессе. Да, брак с женщиной, которая живет своей жизнью и не мешает тебе жить своей, чаще всего самый долговечный и главное — удачный.       Курапика был иного мнения, но оставил его при себе. — Вам было известно, что он изнасиловал своего стажера? Двадцатилетнего студента колледжа, который проходил у него практику.        Ностраде глянул на него. Его взгляд взыскал пояснения. Курапика рассказал, чем закончилась его встреча с Норлен Кинберг. — Признаюсь, я не поражён. После того, как я узнал от той девочки, официантки, что сенатор частенько обедает в компании юношей намного моложе его, у меня закрались кое-какие подозрения. Вероятно, в его офисе в Конгрессе полным-полно парнишек-практикантов вроде этого Йохана, которые каждый день получают свою порцию домогательств. — последнюю ремарку Ностраде произнес с легчайшей ноткой презрения. — Ты шантажировал Вальтера видеозаписью со скрытой камеры в его кабинете? — Скорее в полной мере донес до него, каковы будут последствия от её попадания в прессу и на телевидение. Он разумный человек, и поступил как того требовали обстоятельства. — обтекаемо сказал Курапика. — Сенатор Вальтер крупная птица. Крупнее, чем те, у кого я заручился поддержкой в верхах. — проговорил Ностраде. — Твоя выходка может дорого обойтись. Политики умеют выкручиваться из грязи, иначе бы недолго они были политиками.        Курапика несогласно качнул головой. — С таким компроматом? Сомневаюсь. Вальтер не знает, сколько копий записи, у кого они хранятся и при каких условиях они пойдут в эфир и в тираж, а если попадут, то ему от этого позора вовек не отмыться. В его интересах на лезть ни ко мне, ни к вам. Мало ли, вдруг, если с вами что-то случится, запись тут же попадёт в прессу… Будьте уверены, он не станет рисковать. Я вполне доходчиво довёл до сенатора, что произойдет, если начнут поступать угрозы. — А если он доберется до этого парня? Йохана. — Не доберется. — зло хмыкнул Курапика.        Ностраде знал, что тот всегда был осторожен, для него нет ничего противнее беспечности, и потому он ему поверил.        Курапика вдруг задумался — а знает ли Гейне, что он ищет алые глаза и сказать об этом Готфриду? Маловероятно. Своей фамилией он нигде не светил, а так как удостоверение личности и права он получил сравнительно недавно, не совсем законным путём, то их не было ни в каких государственных базах данных. Единственное, что можно было на него раскопать — где он живёт, и его статус хантера, если у него были свои люди в Ассоциации или же если на него работал хантер, имеющий доступ к Сайту Охотников. Когда сенатор Вальтер предпринял попытку нарыть на него что-нибудь, то обнаружил, что найденной информации о Курапике ему не хватило бы даже на то, чтобы составить о нём резюме, и подключил свои связи — где? В преступном мире. Что ж, связь с Зенджи Гейне является ещё одним доказательством, что сенатор путается с мафией. Если Готфрид узнает, что он из клана Курута и охотится за алыми глазами, то почти наверняка решит, что тот в сговоре с Хейл-Ли, чтобы добраться до него и забрать глаза. Личный интерес увел бы босса от подозрений в том, что тот имеет отношение к происходящей проблеме между Готфридом и Хейл-Ли. Словом, Готфриду лучше бы знать, что он из клана Курута. Надо придумать, как это осуществить. В конце-концов, подставлять непричастных не в его принципах. — Я бы всё равно на твоем месте подстраховался. — услышал Курапика голос Ностраде. — Вы имеете ввиду, найти на него что-то ещё? — Если уж вооружаться, то быть во всеоружии, если сенатор найдет способ обезвредить твой основной козырь против него.       Сразу после того, как Курапика решил ввязаться в историю с Готфридом, то ступил во мрак опасений. Он долго обдумывал, что же преподнести боссу, если дойдет до того, что ему станет известно — или хотя бы начнет догадываться — о том, что он стал замешан в разборки между Хейл-Ли и Готфридом. Когда Курапика знал, что ему вскорости придется идти на кого-то — запугать, допросить, заключить сделку — то прежде всего собирал информацию, а только уж потом начинал военные действия. Но ему ничего не было известно о Готфриде кроме того, что он разыскал о нём на просторах сети, главным образом из-за его привычки держаться в тени. Пока Рин собирал сведения о его прошлом в «Аомори», ему срочно требовались какие-то новые сведения, чтобы понимать, с кем они имеют дело. — У меня пока нет никаких доказательств, но я думаю, сенатор Вальтер, а может и не он один, связан с организацией торговли героином с Готфридом Ратнером. — Что ж, если Готфрид заручился поддержкой сенатора, то денег, полученных с продажи героина, тому с лихвой хватит на самую масштабную предвыборную компанию в истории Сагельты.       Осведомленность босса Курапику не удивила, и он решил не уточнять, откуда у босса такие сведения. — Почему вы никогда не упоминали о нём? О Готфриде. — Курапика, ты же знаешь, я не занимаюсь наркоторговлей. С чего бы мне о нём говорить? — Он влиятельная фигура в преступном мире?       Ностраде посмотрел на него чуть повнимательнее. — Готфрид Ратнер вообще не является фигурой преступного мира.       Всем своим тоном и видом Ностраде давал понять, что это ложь. — Что это значит? — Это значит, что если ты назовешь его имя кому-то из тех, кто завязан в криминальных сферах, те тебе скажут, что его имени не знают.        Босс посмотрел на него, и глаза его говорили ему что-то, но пока Курапика не вполне понимал, что именно. — Вы знали, что он занимается торговлей наркотиками? — Как ты думаешь, на какие деньги он смог построить свою строительную империю с нуля всего за несколько лет? На какие деньги добивался правительственных контрактов? Заводил нужные связи? — он издал смешок. — Последние два года он сотрудничает с якудза. С его помощью они поставляли героин из Азии и затем те, кто на него работает, распространяли его здесь. — Откуда тебе об этом известно?       Вопрос Ностраде задал спокойно. Курапика всё доложил безучастно и четко: — Я с ними встретился.        Босс помолчал. — Во время нашего разговора в четверг ты упомянул, что нашел того, кто мог бы знать о местоположении Куроро Люцифера. Это они?        Кивок. — Те люди предложили тебе сделку? — Они предложили помочь им убрать Готфрида в обмен на информацию о лидере Рёдана, — сказал Курапика.       По лицу Ностраде впервые прошла тень неудовольствия. — Других вариантов нет?       Очевидно, ему пришлось не по душе, что Курапика решил за его спиной перекроить преступный ландшафт. Впрочем, в Йоркшине, охотясь на Куроро, он тоже ни у кого разрешения не спрашивал. Однако сейчас ситуация была несколько иной. За последние полгода Курапика осознал в полной мере, насколько важны связи босса в преступном мире. Шесть хозяев алых глаз — и всего за полгода, наводки на половину из которых он получил через партнёров, приятелей и союзников Ностраде. Удалось бы ему за столь краткий срок добиться подобного? Скорее всего нет. — Они займут слишком много времени.        Изначально вариант, который было проще всего осуществить — использовать Хисоку. Но загвоздка в том, что на этот раз этот клоун ему не скажет, где Рёдан — и вопрос, знает ли он об этом в принципе с учётом того, что обман его вскрылся, и теперь члены Труппы ему не доверяют. И даже знай Хисока, где Куроро сейчас, пока на нём его нэн тот является легкой мишенью, поэтому он и близко не подпустит Курапику к нему. Курапика, конечно, обладал кое-каким апломбом, но врагов оценивал без лишней самонадеянности — с Хисокой ему не справится. Пока что. Но не сейчас. Все остальные варианты, которые он рассматривал перед тем, как согласиться на сделку с Хейл-Ли, были нежизнеспособны и крайне времязатратны. Он мог просто не успеть.       Курапика приготовился отвечать прямо. Объяснил всё чётко и беспристрастно, уверив его в том, что вероятность опасности сведена к минимуму. Если Сенрицу достаточно было просто сказать, что он разберется в случае последствий, и она ему поверила на слово, то босса пришлось заверить в том, что это так. Скепсис на его лице никуда не делся, но слегка поблёк. Быть может, сейчас он думает, откуда у него столько наглости для таких скоропалительных решений. Изучая его взглядом, пробуя предугадать ответ, Курапика заметил, что босс выглядит усталым и каким-то даже болезненным, а костюм сидел на нем чуть свободнее, чем обычно. — Если Готфрид заключил сделку с Вальтером, значит у него достаточно ресурсов, чтобы подкупить и других политиков. А если уж и полиция сидит у него на зарплате… Хорошо, что наши интересы не пересекаются. У тебя есть сигарета? — внезапно спросил он. Курапика достал пачку и сам прикурил. — Героин из Каннауджи… А я-то всё гадал, кто его сюда ввозит. Что ж, теперь понятно. Спрошу лишь одно — известно ли тебе всё, что нужно знать, чтобы избежать лишних проблем? — В общем и целом — да. — А если не в общем и целом? В этом бизнесе самые серьезные ошибки происходят на мелочах. Один прокол — и всему конец. — До Готфрида тяжело добраться. Он очень редко показывается на публике, и почти не имеет цифрового следа, по которым я бы смог собрать на него информацию. Большинство рабочих вопросов решает его помощник. Вся недвижимость, которую с той или иной степенью достоверности можно с ним связать, оформлена на подставных лиц, а среди преступников, как вы говорите, его имя мало о чём говорит. Иначе говоря, он хорошо защищен. — Курапика, ты никогда не слышал выражение «Власть любит тень»? — сказал Ностраде, затягиваясь сигаретой. Курапика покачал головой. — Вы его когда-нибудь видели? Готфрида. — спросил он. — Не доводилось. Насколько я слышал, человек он своеобразный. Почему якудза решили его убрать? — Он нарушил условия сделки и украл их товар, — без подробностей отозвался Курапика. — Что ж, у них и за меньшее можно попасть под нож. Я тебе рассказывал, что пару лет назад одна банда из Йоркшина решила заняться продажей амфетамина в Калидасе? Никто из участников, сотня человек, так и не вернулся обратно на родину. Половина из них сидит за решеткой в Беракдаре, а другая на дне Батангасского моря, кормит собой рыб. А те ребята просто захотели развернуть свой бизнес в Азии. — Ностраде посмеивается, — Я говорю к тому, что тебе стоит быть с ними аккуратнее. — Просто доверьтесь мне. Но можно задать вопрос? — тот кивнул. — Почему вы не ввязываетесь в продажу наркотиков?       Сунда стоял чуть поодаль, прислонившись спиной к дверце водительского места, и курил сигарету без фильтра с лицом бесстрасстным, как у наперсника мертвецов. — В белом порошке много денег… — ровным голосом начал Ностраде. — Он обещает больше прибыли, чем любое другое дело. Доходы от этого бизнеса велики, но столь же велик и риск. Дела с наркотиками, окажись я в них замешан, могут повредить другим моим делам. У меня много друзей в политике, и они отнесутся ко мне далеко не по-дружески, когда узнают, что вместо азартных игр я занимаюсь наркотиками. Они не станут закрывать глаза. Азартные игры для них — безвредные грешки, вроде пьянства, — но наркотики в их глазах — занятие грязное. Меня лично не волнует, кто как зарабатывает деньги. Тем не менее я считаю что этот бизнес слишком рискованным. Наркотики опасны для всех причастных. Они могут поставить под удар весь остальной мой бизнес, да и связи в мире политики важнее денег. Можешь считать это принципом. К тому же, ввязавшись в наркоторговлю, можно и загреметь лет на двадцать, а то и на больше. — Сенатор Вальтер считает наркотики безвредным грешком. — У всех свой царь в голове. — с иронией отозвался Ностраде.       Ладно, с гвоздем программы разобрались, теперь мелкие неприятности. Курапика, поколебавшись секунду-две, достаёт из кармана бейджик заместителя главврача больницы, и протягивает боссу с историей о том, как получил записи с камер наблюдения в палате Неон, глубоко не вдаваясь в подробности самой беседы с Карстеном Мюллером. Услышав имя Лунде, Ностраде слегка поморщился. Выслушал он его до конца молча, с насупленным, арктическим видом постепенно нахохливающейся куропатки, и потом долго молчал. — Я не люблю связываться с теми, у кого в долгу лучше не быть. Эта женщина жаждет моей крови. — Я должен был предложить другие условия, но хотел ускорить процесс, и не сделал этого. — Я понял. Что сделано, то сделано. С Лунде я разберусь. Хотя прогнуть губернатора Рейнольдса будет трудно даже Лунде. Этот человек известен своим непотизмом. Придется пообещать ей что-нибудь стоящее. По правде говоря, я уже подумывал о том, чтобы отозвать заявку. — Вы передумали покупать землю в Готгатан? — у Курапики не вышло скрыть своего удивления.       Он взглянул на него, плотно сжав губы. — Нужно думать о том, как быть, если Неон не сможет составить для них предсказания. Я стараюсь смотреть на вещи реально.       Селарс, главный бухгалтер Ностраде, последние полгода пытался проявить чудо умножения хлебов и соли, чтобы наладить финансовое положение организации. Последние полгода ему приходилось биться как рыба об лед, чтобы удержать все то, что собрал под себя босс, когда использовал предсказания Неон, наращивая свой капитал. Семейство Ностраде по-прежнему было богато, но с того времени, как Куроро лишил её нэн, доходы существенно уменьшились. Ко всему прочему, те люди, на которых Ностраде имел влияние лишь благодаря предсказаниям дочери, начали задавать вопросы.       Легальный бизнес Ностраде, который являлся прикрытием для игорного бизнеса: подпольных казино, покер-румы, букмекерские конторы, лотерейные клубы и также содействие профсоюзным организациям — компания «Юнион Зенек», оказывающая услуги по управлению активами, помогающая инвесторам получить прибыль. Она занималась управлением активами различных фондов, мониторингом рынка недвижимости и ценных бумаг, поиск новых объектов, в которые выгодно инвестировать деньги. Инвесторами выступали компаниями, страховыми фирмами, корпорациями и частные лица. Она приносила хороший доход и явилась основным источником капитала. Компания была оформлена на подставное лицо, и мало кто знал о том, что её настоящим хозяином являлся Лайт Ностраде. — Я был слишком одержим предсказаниями Неон. Отчего-то я уверовал что смогу вечно пользоваться её силой, и тратил деньги не считая, уверенный, что всё в скором времени возместиться. Нельзя зацикливаться на одной единственной вещи, чем бы это ни было — с потерей этого предмета все рушится, и можно остаться нищим среди развалин. Из-за того, что отказываю крупным фигурам в составлении предсказаний, сам знаешь, какие поползли слухи. Я говорил всем, что после нападения в Йоркшине у неё нервное истощение, из-за чего она пока не может использовать свои способности. Как бы противно не было говорить, покушение на жизнь Неон сыграло нам на руку — многие придерживаются мнения, что оно произошло для того, чтобы ослабить мою власть, что означает, люди продолжают верить в то, что у Неон все еще есть её силы. — И люди из Совета Мафии?        Последовало длительное молчание. — Мне хочется думать, что да. — сказал, наконец, Ностраде.       Оптимизм босса означал только одно — он преисполнен самых мрачных опасений. — Шесть дней, и я приведу Куроро.        У босса на лице появилось выражение, очень похожее на сомнение. Курапика повернулся к Ностраде и сказал: — Какие у вас причины сомневаться? Разве я хоть раз не выполнил обещанное?        Босс посмотрел на него долгим взглядом, одним из самых долгих на памяти Курапики. Он вспомнил разговор с Сенрицу накануне, по телефону, и понял, что ошибся. Дело было не в том, что Ностраде считал его пустомелей или не верил, что ему хватит сил справиться с лидером Гёней Рёдан. Тот не был полностью уверен, что он в последний момент не решит поступиться интересами босса в угоду собственным. — Вовсе нет. Я не считаю тебя пустословом. — тот выбросил окурок в канал. — Идём.       Ностраде махнул ему рукой в сторону «Кадиллака». Подойдя к машине, он открыл дверцу задних сидений. Курапика, стоя за спиной, краем глаза увидел кожаный портфель. Босс не дал ему времени построить теории о его содержимом — повернувшись к нему, он протянул… футляры с алыми глазами.        Курапика вскинул голову. Ностраде усмехнулся. — Неон попросила вернуть их тебе. — Я не просил об этом. — Я знаю. Это её личное желание. Я не настолько плохо думаю о тебе, чтобы предположить, что ты мог воспользоваться её беспомощным состоянием для того, чтобы их получить. Но рано или поздно ты бы пришел просить отдать их тебе, не так ли?       Курапика не стал отнекиваться и коротко кивнул.       Ностраде немало удивился, когда Неон озвучила желание отдать Курапике алые глаза. Великодушие и благородные порывы были, мягко говоря, не в духе его дочери. К тому же, она крайне ревностно относилась к предметам своей коллекции. Однако этот поступок вселил в Ностраде надежду. Её мать, рохля, да еще и с придурью, от общей вялости не обнаруживала ни малейшего чувства к дочери, хотя бы ради вида, да и в принципе её не волновал никто, кроме собственной вздорной персоны. Ностраде боялся, что Неон унаследовала неуравновешенный истерический нрав мамаши, но надеялся, что дочь перерастет подростковый возраст, гормоны поутихнут и всё это лишь окажется невинной избалованностью да капризностью, а не наследственным пороком.       На мгновение взглянув прямо в глазные яблоки, в самую их глубину, Курапика, опустив веки, прижал футляры к губам, словно святыню, и спрятал во внутренний карман пальто — чуть ли не единственный сентиментальный жест на памяти Ностраде. « — Ну и что ты о нём скажешь? — Я думаю, у вас нет поводов для беспокойства. — ответила Исаги, явно считая такой ответ вполне достаточным. — Это не ответ. — Вы хотите, чтобы я изложила подробное резюме?       Стройная и неподвижная фигура стояла ровно в середине его кабинета между двумя креслами, обитыми телячьей кожей. У Лайта Ностраде долго еще сохранялось впечатление о Рике Исаги, как о необыкновенно неподвижном человеке. — Он очень плавный, расчетливый, но когда его выводят из себя, становится как бульдозер. В одно мгновение может переключиться с человека до монстра, становясь воплощением чистой ярости и теряя какое-либо здравомыслие, но не адекватность — он прекрасно понимает, что делает и какие от этого будут последствия. Жестокость, подогреваемая кровью Курута, делает его безжалостным. В этом состоянии он просто продолжает напирать, пока не закончит… Воплощенная порядочность. Деньги, слава и престиж его не интересуют. В его надёжности можно не сомневаться, за пару лишних купюр он вас не продаст. — И что его интересует? — Он из клана Курута. Как вы думаете, что его может интересовать? — Значит, он занимается поиском глаз своих сородичей? — Ностраде пальцем выровнял фоторамку, стоящую в углу стола, и открыл хьюмидор. — Почему же он не забрал алые глаза после аукциона в Йоркишине и не сбежал с ними, а принёс их Неон?        В течение нескольких секунд Исаги молчала. В комнате только три световых пятна — низко стоящая лампа с абажуром, большое окно, за которым вечер приблизился к черте ночи и горящий камин. — Как я уже сказала, отличительной чертой Курапики является порядочность. Воровство он бы себе просто не позволил. Полагаю, у него иные методы, основанные на личных принципах. Так или иначе, алые глаза, которыми владеет ваша дочь, вернутся к нему, хотите вы того или нет — по всем вышеупомянутым мной причинам, и они же делают его подходящим кандидатом на роль лидера вашей организации. — В Йоркшине он пропал почти на два дня, нарушив условия контракта, и никто внятно не мог мне объяснить, где он. Он кажется мне ненадёжным. Как я могу доверять человеку, который в любой момент может куда-то исчезнуть? — Он разбирался с последствиями охоты на Куроро Люцифера. — По-моему, тот всё ещё находится в полном здравии, — заметил Ностраде. Отблески огня пляшут в золотистом коньяке, его аромат ощущается даже на фоне запаха горящих в камине поленьев. — В относительном, если учесть то, что лидер Гёней Рёдан без нэн беспомощнее котёнка. — Её взгляд обратился на планисферную астролябию на стене. Хотя глаза девушки внимательно и спокойно смотрят, благодаря затенённости её глазных впадин можно подумать, будто они чуть хмурятся; губы её сжаты, но около их уголков намечаются едва уловимые тени, которые заставляют поверить, что в следующее мгновение они разомкнутся, улыбнутся. — У него много здравого смысла, и, если он ошибался и даже совершал безрассудства, это лишь означало, что он действовал под влиянием напористости и темперамента, — две силы, которые у порядочных людей, увы, порой берут верх над суждениями. — И что мне от него ожидать? — Он намерен использовать ваши связи с другими коллекционерами частей тел, чтобы найти остальные глазные яблоки. Такова будет форма вашей оплаты за его работу. Думаю, вы уже это поняли. Взамен вы получаете человека, который со всей серьезностью подходит к выполнению задач и доводит любое дело до конца. «Долг прежде удовольствия» — у него это на лице написано. Принципиальность и неподкупность довольно редкие качества для личностей из криминального сообщества в наше время, не так ли?»        У Ностраде зазвонил телефон. Тот взглянул на экран. — Подожди минуту, — бросил ему босс, и отошел на несколько метров. «Джина» — сразу понял Курапика.        Джина Мелилья, эффектная медноволосая телеведущая на рейтинговом канале «Вейн Ньюс», сделавшая головокружительную карьеру в политической передаче в вечернем прайм-тайме. Она была на редкость телегенична и могла бросить вызов кому угодно из приглашенных гостей. Отношения босса и Мелилья оставались для него глубокой загадкой, равно как и её никуда не девшийся брак с продюсером телеканала, с которым они жили вместе в Йоркшине. — Спрашивала, как Неон. — заговорил босс, закончив звонок. Курапика молчал. — До всей этой истории я думал её с ней познакомить. А теперь продюсер этот, её муж, сделал широкий жест — купил ей дом на Бая-Маре, и они едут туда отдыхать. — Вы хотели, чтобы она приехала в Эрдингер? — догадался Курапика.       Босс неопределенно хмыкнул. — Женщина, которую можно купить, не стоит внимания. — тихо сказал Курапика.       Ностраде взглянул на него. — Возможно. — бесстрастно отозвался он.       Когда он попрощался с боссом, к нему подошел Сунда. Что-то хищное с особой четкостью проступило в его смуглом лице, когда тот приблизился к нему. Сунда сжал его руку чуть крепче, чем принято, и, когда Курапика поднял на него глаза, перехватив холодный немигающий взгляд, он проговорил: — Не создавай лишних проблем боссу. Он скоро станет Крёстным Отцом, и нам не нужно никаких осложнений. Мы с тобой договорились, Курапика?        Он склонил голову, показывая, что сумел оценить всю «тонкость» его предупреждения — Разумеется. Какое же тут личное. — одарив его ответным низкоградусным, но безукоризненно вежливым холодком. По напряженной челюсти телохранителя прокатилась желвака. Курапика знал, что Сунда его недолюбливал, и после смерти Дальзолена до самого конца настаивал, что назначать его, Курапику, лидером — дурная затея. Метил на место Дальзолена? Кто его знает.       Развернувшись, Курапика зашагал к машине. Вода в реке была грязно-бурая, по поверхности плавали перья. Голубиные перья, принесенные ветром из ближайших голубятен. И ветер гнал их по взбаламученной воде. — Курапика!        Курапика обернулся на зов. К нему на всех парах бежала девушка в форме официантки «Нойкёльн» — пшеничные волосы развеваются за спиной, каблучки звонко стучат по булыжной мостовой. Норлен Кинберг.       Девушка так резко затормозила, что чуть не врезалась в него со всего разбегу — он успел вытянуть руки и попридержать ее за плечи, чтобы она не поцеловала носом мостовую. — Здравствуйте, Норлен. — вежливо поздоровался он — Что, чёрт возьми, что это было?! — на одном дыхании выпалила она. Глаза распахнуты и чуть не выскакивали из орбит. — Пустяки, не берите в голову. Нужно было проучить мерзавца. — А что ты вколол этому типу? — Да так, кровь больного сифилисом. — Что?! Шутишь! — Шучу. Это была обычная глюкоза. — посмеиваясь, сказал он. — Но пусть попотеет от страха, когда узнает, что инкубационный период у сифилиса длится месяц. — Зачем же так жёстко? — Каприз. — сказал он и посмотрел на неё, чтобы убедиться, что смог прекратить вопросы точно найденным словом. — Вчера я встречался с сенатором Вальтером.       Норлен разинула рот, сразу же потеряв интерес к происшествию с Гейне. Затем захлопнула. Заозиралась по сторонам. На мосту не было ни души. — Расскажи мне всё. Погоди, а с Йоханом я могу поделиться? — Как захотите.       Когда Курапика в точности передал реакцию сенатора Вальтера на шантаж информацией, которой снабдила его Норлен, та так сильно хохотала, что у неё аж слёзы из глаз выступили. — Класс! Здорово ты его припугнул! Так ему и надо, старый козёл! — Норлен убрала ладонью лезущие в глаза волосы. — Я рада, что вы заставили его как следует испугаться. Но я не могу отделаться от мысли, что этого, ну, недостаточно, понимаешь? В смысле, этот урод сломал Йохану жизнь и не понёс никакой ответственности. Меня просто трясёт от этого. — Норлен глянула на него, чуть неуверенее. — Ты смотрел то, что на диске? — Не до конца. Мне было достаточно первых двух минут. — Что ты намерен делать с ним дальше? — Ничего.       Курапика вытащил из кармана сложенный листок бумаги. — На случай, если у кого-то из вас появятся проблемы.        Норлен посмотрела на набор цифр. — Есть вероятность, что они могут возникнуть? — Надеюсь, что нет. — Звучит не слишком понятно. — Пока существует диск, Йохан находится в уязвимом положении. Сенатор знает, что я смотрел запись, как и о том, что существуют её копии, которые в любой момент могут быть направлены в газеты, журналы, телерадиовещательные компании и другие информагентства. Если он дорожит своей карьерой, то не станет предпринимать никаких опрометчивых шагов, но я не ручаюсь за то, что он не попробует от них избавиться… или избавиться от Йохана. Он пошел на отчаянный шаг, когда решил поставить в кабинете сенатора скрытую камеру. — Тебе не понять, через что ему пришлось пройти! У него не было другого выбора! — отчеканила Норлен.       Курапика никак не отреагировал на эту заявку. Он готов был отдать должное её готовности постоять за друга, но, похоже, Норлен и сама плохо представляла, что, собственно, делать дальше.       Ветер стих, и поверхность воды стала гладкой. Мертвая грязная река. — Да, не понимаю. Однако на вашем месте я порекомендовал ему уничтожить диск в целях собственной безопасности и его отца. Но вы этого не сделаете, верно? — Нет, не сделаю. Эта запись — его страховка. — отрезала Норлен. — Я знаю, что должна защитить Йохана. Рано или поздно он справится и, может, захочет вернутся к учебе, но с меня просто трясет от того, что приходится всё замалчивать. Я хочу, чтобы сенатор получил по заслугам, и для этого нужно обнародовать запись. — Вы хотите в один день придти домой и найти Йохана мёртвым? — с поразительным спокойствием спросил Курапика.       Норлен как охолонуло. Побледнев, она несколько секунд стояла молча, а потом тяжко выдохнула и медленно покачала головой. Он проследил за тем, как Норлен положила листок в карман и на пару-тройку секунд задержал на нём свой взгляд, после чего посмотрел на канал. — Сенатор Вальтер своё получит. В любом случае, я приложу все усилия, чтобы это произошло… — пауза. — Знаете, Норлен, сенатору Вальтеру будет полезно оказаться на месте вашего друга. Людям в принципе полезно иногда побыть на чужом месте. Сенатору стоит напомнить о том, какого это — подчиняться чужой воле. Так сказать, прочувствовать на своей шкуре. Думаю, у меня получится это осуществить.        Когда Курапика перевел на неё взгляд, то увидел, что Норлен на него смотрит. Она вроде как совершенно пленилась им, он её словно загипнотизировал. — Вы… Кхм… — поправившись, Норлен заправила выбившуюся прядь волос за ухо: — Ты не хочешь сходить куда-нибудь? Вместе. В смысле, со мной. Вдвоём. На ещё одну чашечку кофе, например. Или выпить какого-нибудь смешного домашнего вина с пастой. Тут рядом одно уютное местечко есть, прямо возле площади на Столлгатан, там отличная кухня… У меня смена через час заканчивается.        На её лбу обозначилась крохотная морщинка. Норлен подняла на него отведенный до нынешнего мига взгляд. Лицо ее состояло из приятных округлостей: лоб, скулы, подбородок, из-под густых ресниц выглядывали широко расставленные, томные оливковые глаза. Цвет её волос был между пшеничным и рыжевато-золотистым. Хорошенькая, с холеной кожей, уж точно не обделенная вниманием поклонников, и, он был в этом уверен, достойным человеком. Курапика смотрел на миловидное лицо, какое порой встречается на рекламных билбордах, призывающих купить что-то бесполезное и никому не нужное — открытое, но не невинное, легко читаемое, легче лёгкого: ни лукавства, ни тайн, что вызывали бы жажду их разгадать, а мерцание в радужке было пустым и неподвижным.       Он думал, что ответил Норлен до того, как та восприняла бы его молчание и взгляд как оценивающий, но та уже все поняла. Женщины быстрее мужчин чувствуют наблюдение со стороны — это умение составляет часть их инстинкта выживания: интерес и желание они распознают тут же, как и их отсутствие. — Мне не нужны отношения. — сказал Курапика как можно мягче.       Улыбка на губах померкла. — Со мной или… вообще? — Ни с кем. Спасибо за помощь. Я бы с большим удовольствием пригласил тебя на кофе, но только по-дружески. — Ну да, и дураку ясно, что по-дружески. — Норлен криво усмехнулась. — Извини, дурацкая шутка. У тебя есть мой номер. Звякни, как будет свободный вечерок.       Норлен протянула ему ладонь, гордо и уверенно — отказ не пошатнул её достоинства — и Курапика пожал её. Удерживая его пальцы, в мгновение ока, прежде, чем он успел её остановить, Норлен поддалась к нему, оставив след поцелуя с блеском для губ на щеке, обдав его шлейфом духов с запахом сливочной ванили и лепестков жасмина, созданных для сладкого соблазнения. — Спасибо за то, что ты сделал. Это много значит для меня и для Йохана. Ему будет легче пережить всё, когда он узнает.        Курапика кивнул, и отстранился, выдыхая через нос. Разворачиваясь, чтобы уйти, он незаметным движением стёр большим пальцем след от чужих губ с щеки. Спрятав руки поглубже в карманы, он шагал к машине, как услышал, что Норлен его окликнула. — Эй, Курапика!        Притормозив, Курапика обернулся. Девушка стояла посреди мостовой — фигурка под светом фонаря, облаченная в черно-белую форменную одежду на мосту Годдар, облицованного тёсаными блоками из песчаника со статуей Ремигия Реймсского — и махала ему рукой. — Если вдруг станут нужны, дай мне знать, ладно?        Курапика сел в машину. Отбросив со лба налипшие мокрые пряди, он только в этот момент вспомнил, что забыл спросить, не приходил ли к ней следователь Паскаль. Нет, скорее всего нет, иначе бы сказала. Хиде на соседнем сидении читал на телефоне какую-то интересную статью, полностью, казалось, уйдя в башню из слоновой кости.       Он завел мотор, стал сдавать задом. Мокрый гравий позвякивал о грязное подбрюшье «Крайслера», а пропитанный запахами канала и выхлопными газами ветерок то и дело залетал в салон машины. В машине Хиде сидел молча, пока они ехали по забитой транспортом Ландсгатан. Курапика, сидевший за рулем, тоже: — Твой босс? — Мхм. — Он знает про Готфрида? — Знает. — Какие-то проблемы?       Курапика едва на него посмотрел. — Никаких.        Неспокойные небеса вновь разверзлись и с тяжелых, переполненных влагой туч хлынул ливень. Многие части города затопило — казалось, река на небесах вышла из берегов и заливала улицы, дороги, дома и людей, и когда они добрались до Ренгео, то дворники, метавшиеся в бешеном темпе, уже не справлялись с проливным потоком воды, заливавшим лобовое стекло, и Курапике приходилось то и дело высовывать голову из окна, чтобы не врезаться куда-нибудь.        Они успевают промокнуть за каких-то несколько минут, и в подъезд зашли уже в насквозь мокрой одежде, в ботинках чавкает. Дверь им открыл мальчуган лет пяти. Он уставился на них безумным, завороженным взглядом, будто на забредших к ним страусов. — Здрасьте, — осторожно сказал мальчик. Через пару неподвижных мгновений он метнулся обратно в гостиную, стуча сандаликами по паркету и вопя: — Ма-а-ам, тут Хиде-кун и какой-то дяденька пришли!        «Дяденька?».       Они зашли в полутемную из-за хмурой погоды прихожую. Пока они топтались в коридоре — волосы прилипли ко лбу, пальто промокло так, будто он его выполоскал в ванной — послышались шаги по коридору, и вышла Асма с кухонным полотенцем в руках. — Гляньте-ка, — сказала она с теплым и молодо прозвучавшим смехом, — Вот ты и вернулся. Снова тебя прибило к нашим берегам.       Вежливость, хорошие манеры, присущие разным культурам, вполне уживаются между собой, поскольку цель у них одна. Асма склонила голову, легким, приветливым движением. Курапика поклонился ей, как умел. Женщина вознаградила его усилия улыбкой, однако не позволив ему слишком долго стараться. Окинув их взглядом, она всплеснула руками. — Ох, ну вы и промокли. Давайте, снимайте быстрее одежду, пока совсем не продрогли.        Курапика старался снять пальто так, чтобы не затопить прихожую. Асма забрала его и куда-то понесла, после чего вернулась и предложила ему тапочки — как защиту от холода и сквозняков, достав их из маленького комодика, втиснутого между обувным шкафом и тумбочкой. Курапика в жизни не видел столько тапочек — штук двадцать, не меньше. Очевидно, к ним часто приходили гости. У себя дома Курапика ходил в тёплых носках: квартиры в Старом городе не предполагали систему отопления, обеспечивающую подогрев полов в помещении, а ходить босыми ногами по ледяным половицам приносило немного удовольствия. Исаги, приходя к нему домой, всегда снимала обувь и ходила по квартире босиком. — Они тут? — спросил Хиде.       В прихожую заглянул муж Асмы, Саватари. Одет он был в вельветовые штаны с пузырями на коленях и старый суглинисто-коричневый побитый молью свитер в дырах, а залысины и коротко остриженные волосы делали его похожим на обложку учебника латыни: грузный мраморный сенатор с оголившимися висками. Мужчина посмотрел на него не то, чтобы с угрозой, однако с предупреждением, давая ему знак, что пока он будет себя как порядочный гость, всё будет хорошо. — Добрый вечер, сэр. — Курапика поклонился. Выпрямившись, он увидел, что тот одобрительно кивнул. — Почти получилось, но практика не помешает. — с этими словами он протянут ему руку, более привычный для него культурный жест, которую Курапика пожал. Ладонь у него была задубевшая, по-деревенски грубая. — Совсем оборзели! Вы какого хрена обжираетесь за чужой счёт?! — послышался их гостиной гневный голос Хиде. — Что значит «за чужой счёт»? Нас, вообще-то, любезно пригласили на обед. — чавкая, отвечает ему Ёкотани. — Присоединяйся! — И давно они ваш дом в качестве ресторана используют? — Хиде повернулся к Асме, державшей в руках два сложенных махровых полотенца. Та махнула рукой. — Ничего страшного, пусть едят здоровье.       Ёкотани заглянул за Хиде, и вскинул бровь. — О, блондинка причалила. — в голосе слышалась легкая насмешка, словно говорившая: а ты что тут забыл?       Вопросительный взгляд, брошенный Ораруджи на Хиде, заставил его почувствовать себя здесь чужим. Впрочем, так оно и есть. Он чужак. — Извините, у вас есть фен? — спросил Курапика, повернувшись к Асме.        Женщина наморщила лоб и переспросила с капелькой недоумения: — Фен? — Просушить рубашку. — пояснил Курапика.       Асма посмотрела на него так, будто он попросил у нее щелоку и жира, чтоб сварить мыла. — Вам бы лучше переодеться в сухое. — сказала женщина, нарочито громко кашлянув, и перевела взгляд на Хиде, который выглядел ничуть не лучше него. — Пойдемте. У Тои должно найтись что-нибудь подходящее для вас. — Благодарю, но это лишнее. — сказал Курапика. Влажная рубашка холодила спину, с мокрых волос капало за шиворот. — Мне не хотелось бы вас обременять лишними хлопотами. — Это уж мне позволь решать, что я нахожу лишним. — сказала Асма, глядя поверх его головы. — Вы мои гости, и по правилам хорошего тона гости не перечат хозяину дома.        Асма привела их в зашторенную комнату Тои, где повсюду лежали стопки учебников и книг, а на полу были свалены пустые бутылки из-под «Шпеци», охапки одежды, исцарапанные вдоль и поперек нотные листы. В углу на подставке стояла электрогитара, а рядом с ней прижался к стене старенький усилитель с клубком изжеванных проводов. На комоде стояла громоздкая стереосистема со стопкой дисков сверху. На стенах трепыхались куски цветастой ткани — желтой, зеленой, бордовой, пронзительно-синей, а над кроватью с батиковым покрывалом висели плакаты известных рок-групп. Казалось, будто музыкант, летевший на гастроли, потерпел крушение где-то в джунглях и соорудил себе пристанище из скорба и всех местных саронгов и тканей, которые попались ему под руку.        Увидев свинарник в комнате старшего сына, Асма прикрыла глаза, набираясь терпения, после чего вздохнула. Видно было, что ей стало неловко за вопиющий бардак, но не стала акцентировать на нём внимание. Положив сухие полотенца на постель, она открыла створки шкафа. Его содержимое, сплошь чёрного цвета, на удивление, висела вполне аккуратно. Придирчиво просмотрев одежду, женщина вытащила две вешалки с рубашками и положила их на кровать. — Вот, эти должны подойти. Переодевайтесь и садитесь за стол. — и вышла из комнаты.       В полной тишине Курапика снял галстук, и, пока, выпутывался из пиджака, спросил: — Как ты стал арт-дилером?       Он пытается наладить контакт — может, не самым удачным образом, да, но спрашивает он не из вежливости. Ему интересно, что расскажет Хиде. — Хочешь пообщаться, как взрослые люди? — прыскает парень через плечо. — Не дай Бог подружимся еще.        В смешке прячется ирония, которую Курапика не хочет разворачивать. — Это лишь любопытство. — Долгая история. — Постарайся покороче.        Хиде со сдавленной усмешкой стянул с себя пуловер через голову, оставаясь в рубашке. Ёкотани вечно издевался над ним из-за его стиля — одежда цвета хаки, белые рубашки-оксфорды, шерстяные пуловеры, говоря, что он в них похож на старшеклассника из частного пансионата. — Я говорил, что храм, в котором я жил с сестрой, сгорел во время пожара. Я не хотел, чтобы нас взяли под опеку соцслужбы и засунули в какой-нибудь детдом, где нас бы с ней обязательно разделили. Я ведь и не надеялся, что найдется кто-то сердобольный, кто бы взял к себе сразу двух детей. И Линч, ей тогда всего восемь было, хотела, чтобы мы уехали оттуда. В том пожаре… Много кто погиб, в том числе и наши друзья, с которыми мы выросли. Когда загорелась крыша хондэна, главного святилища, огонь мгновенно перебросился на жилые постройки. Кто-то задохнулся в дыму, на кого-то рухнули обгоревшие обломки. — взгляд Хиде стал затуманенным. Он слишком глубоко погрузился в воспоминания, и потерялся во времени. — За месяц я кое-как наскреб денег на билеты на поезд. Мы приехали в Тансен, а там — в Шион. Самое место для бездомных детишек без гроша вроде нас. Первое время ночевали на улице, бывало, лазил по карманам, чтоб добыть денег на еду. Научился, как Тецуро, туристов разводить, рассказывал им слезливые истории, что родители нас дома бьют, и мы от них сбежали. А потом нас поймали во время одного из рейдов полиции и отправили в убогий трущобный приют. До сих пор вспоминаю и аж дёргает. Худшее место на земле. Только убраться оттуда было той ещё задачкой. Воспитатели за каждого лишнего ребёнка, которого брали в приют, получали надбавку, и, все до одного они были жадными сволочами, так что нас, детей, в крошечной комнатушке теснилось по двадцать детей, и за всеми строго следили. Как только нам удалось сбежать, нужно было найти на что жить. — «Удалось» — мысленно повторил про себя Хиде. Сказал так, будто это решение изменило его жизнь к лучшему, хотя на самом деле шагнул навстречу самой крупной ошибке в жизни — не мелкому воровству, жестянке для милостыни, ночевке в заброшенных домах и бездомности, хотя и это было, а к проёбу, после которого пути назад уже не будет. — Где-то через пару месяцев я попытался умыкнуть у одного торгаша на базаре кошелек, и первый раз попался. Тот работал на человека, который владел всем Джидеф-парейдра, землей на юге Шиона, где жили одни чамары. Его звали Донгри. Он был одним из заправил мафии в трущобах, главой мелкой банды якудза, которую крышевала Хейл-Ли. Они зарабатывали на том, что толкали подделки за антиквариат: вазы, мебель, часы, картины, статуэтки, в общем, всё, что можно. В общем, меня, пятнадцатилетнего пацана, мелкого воришку, притащили к нему за шкирку. Ну, всё, думаю, баста. Якудза, привет. Я у бандитов никогда не воровал, знал, что если попробую, они мне обратный харакири сделают, и тут — не распознал. Попал так попал. — Хиде берет с кровати рубашку, просовывает руки в рукава. — Так и познакомился с якудза. — И он взял тебя на работу? — Нет, ну сначала он попытался меня пристрелить, — смеется Хиде, расправляет манжеты рукавов, — а когда у него не получилось — да, взял на работу. У меня не было ни семьи, ни дома, ни образования, ни понятного источника дохода: что было ещё делать? Старик Донгри был злым гением — одетым с иголочки жуликом. Мне повезло, что он прикипел ко мне, как к подброшенному на порог младенцу. Он научил меня всему, что знаю, в том числе и тому, чем я занимаюсь сейчас — отличать подделки от подлинников и как продавать искусство — любое искусство. Я был подростком, а выглядел как ребёнок, и он выдавал меня за своего сына, чтобы моё присутствие помогало вести переговоры с покупателями, с которых Донгри отжимал кругленькие суммы за фальшивки. Он обладал даром пускать людям пыль в глаза, мог напустить туману, загадочности, сочинить в деталях провенанс, умел любую, даже плохонькую подделку, расписать так, что людям так и хотелось её купить. Спустя два года его пристрелил один из конкурентов. Между бандами якудза началась междоусобица, борьба за территорию. Я взял деньги и уехал в Сенг, чтобы забрать сестру, а в Паджанге встретил Ёкотани. Так всё и началось. — Тебе он нравился? Донгри. — Нет. Его я ненавидел. Но спасибо ему большое, что не дал мне сдохнуть с голоду. — Ты сказал, «взял деньги». Он тебе платил? — Да ни гроша ломаного! — Хиде отпустил смешок, жесткий, циничный. — Старик дал мне ночлежку, а по поводу денег сказал: «Все, что сможешь продать сам — твоё». Напомню, мне было пятнадцать, и я ничего не знал о том, как что-то продавать. Крупными сделками занимался Донгри, а мне доставалось всякое барахло с блошиных рынков да базаров. Я был до отвращения хорошим, невинным мальчиком, самым безобидным подростком во всём мире. Я всегда так жутко стыдился, когда что-то крал или обманывал кого-то, что у меня всё на лице было написано. Я буквально просил прощения за то, что мне приходилось обманывать покупателей, когда пытался втюхать им подделку. Естественно, у меня ничего не получалось, и я ходил вечно голодный и с пустыми карманами. Но потом, наблюдая за стариком, я понял, что могу извлечь из всего этого выгоду. Я думал, в бизнесе надо уметь прессовать и быть напористым, но это обманчивое убеждение. Я видел, как старик общался с покупателями. Он говорил мягко, почти нежно, и это производило гипнотическое действие. Казалось, он чуть ли не извиняется перед своими клиентами, хотя на самом деле он железной рукой держал их за горло. Я научился разыгрывать тот же спектакль, хотя, по правде говоря, стыд никуда не делся. Буддисткое воспитание или… Не знаю. Но, наверное, в этом причина, почему я работаю только с подлинниками. Впрочем, и это самообман, потому что большинство вещей не стоит своих головокружительных сумм, которые мы за них просим. — Исаги как-то мне сказала, что любая вещь стоит ровно столько, сколько ты заговоришь покупателя за неё заплатить. — Что ж, пожалуй, она очень точно описала всю суть торговли искусством.       Тоя был выше его на голову и тощим, как велосипедная спица. Когда он надел его рубашку, та оказалась тесновата ему в плечах, но в целом — в пору. На спине был вышиты закорючки сигилов, вероятно, дьявольского происхождения, неброские, но прекрасно прикрывались пальто, так что никому и не придёт в голову, что он поклоняется сатане. Хиде стоял в расстегнутой рубашке и возился с мелкими пуговицами на манжетах. Его взгляд зацепился за татуировку слева на груди и ключице, растянувшуюся на верхнюю треть левого плеча: выполненный красными чернилами рисунок в виде мифического то ли льва, то ли собаки со скалящейся пастью в окружении то ли лепестков сакуры, то ли пионов, а возле плеча вытатуированные строчки с закругленными буквами на незнакомом языке. Курапика ничего не смыслил в татуировках, но даже он заключить, что сделана та была довольно искусно, во всяком случае, по сравнению с теми аляповатыми «шедеврами» тюремной живописи, которые он видел на своих отмотавших срок коллегах. — Все якудза наносят татуировки? — Не все. — отозвался Хиде после того, как уловил его внимание к татуировкам на своём теле. — Мон обязаны наносить все, но покрывать остальные части тела, кроме спины, никто не заставляет. — Мон? — переспрашивает Курапика. — Вас что, клеймят?       Хиде смеется, качая головой, и перечеркивает сказанное: — Мон это знак принадлежности к клану якудза. Наносится во время церемонии посвящения.       Повернувшись, Хиде кладет ладонь на затылок и на выбритой полоске кожи Курапика видит рисунок цветущей хризантемы, заключенной в кольцо. — Кику-мон. В Какине другие якудза сразу распознают по нему, что я из клана Хейл-Ли. — Хиде повернулся к нему обратно всем корпусом. — Вывести её практически нереально, потому что мон делают вручную чернилами и иглой длиной… — Хиде разводит указательные пальцы примерно на фут. — Приблизительно такой. Чернила смешивают с нэн, чтобы татуировку нельзя было свести даже ножом. Если входишь в клан, то принадлежишь ему до конца. В Азии простые люди не делают татуировки, потому что они у всех ассоциируются с якудза. Когда я впервые поехал за границу, помню, меня поразило, сколько людей ходят с татуировками. — И что означает твоя? — спросил Курапика. — Она же что-то значит, так ведь? — Это Сак Янт, ритуальная янтра в буддизме — небесный лев Будды и мантра на пали. Пали — язык родины Будды, на котором написан буддистский канон Тхеравада. Учил его почти десять лет назад, а до сих пор помню до последней строчки. — прыснул смешком Хиде, застегивая пуговицы, и переключился на следующий тезис: — Татуировку мне сделали в буддийском храме Асакурадзи в той же провинции на севере, где я родился и жил в Шинкогёку. Их делают риши, монахи-аскеты, живущие в отречении. Захотел сделать ее, чтобы сохранить связь с родиной. Увы, я сентиментален. — Почему нельзя наносить татуировку на спину?       Хиде бросил на Курапику быстрый взгляд. — По законам якудза Какина её имеет право покрывать только оябун.       Переодевшись, Курапика скользнул в ванную помыть руки и испугался мокрого пальто, который покойником болтался на душевом карнизе на плечиках — бесформенный, чёрного, словно сшитого из комковатой шерсти цвета вывороченных корней, — с него так и капало в ванную, будто от какого-то влажно дышащего голема или как с попавшей в полицейскую сеть одежды утопленника. Выйдя, он наткнулся на Асму. — Перекусили?       Курапика ответил, что нет — в смысле, что не голоден — но Асма отмахнулась от его пояснений, и сказала, что обед готов, и словом она с ним не обмолвиться, пока он не поест.       Он последовал за ней в гостиную. Ораруджи показывал Ёкотани что-то в телефоне, что-то болтая на кёцуго и пожевывая палочку. Тот заметил его первым. Обесцвеченные, взлохмаченные волосы стояли торчком, словно наэлектризованные. — Чего стоишь, заваливайся!       Он присел на дзабутон в углу стола. В углу комнаты на заскорузлой подушке сидел Пуф — ровно, неподвижно, словно на наблюдательном посту. Рыжий хвост, распушенный в сметку-метелку, лежал рядом на подушке, и кончик его подрагивал. Чёрные треугольнички зрачков в центре сфеново-желтых глаз, едва заметно затянутых плёночкой катаракты, не мигая, уставились на стол. Спрыгнув с поста, тот прошествовал в середину комнаты, вытягивая до смешного короткие лапы, и Курапика ощутил, как на его спине оставляют клочки рыжей шерсти. Отодвинувшись, он меняет позу, прислоняясь спиной к стене, но это не возымело должного эффекта — вопреки сопротивлению, кот был намерен пометить свою территорию и на его брюках: запрыгнув на них удивительно грациозно для своих размеров, Пуф потоптался и, вызывающе мяукнув, уселся, никуда не собираясь уходить. Ему пришлось зажать себе нос, чтобы не чихнуть. — Гляньте, как этот пушистый гад об него трется. — мурлычет Ёкотани. — Колись, валерианку в кармане припрятал? — Разве кот не ваш? — Котяра — питомец Шиф, но в подвале держать она его не хочет, а владелец магазина сказал Хиде держать этот линяющий комок шерсти подальше от книг. Вот Пуфи и слоняется по чужим балконам, клянчит еду.       Курапика попытался спихнуть Пуфа с себя, но тот, рассвирепев, зашипел, и вцепился ему в брюки когтями, словно предупреждая, что если человек попытается сдвинуть его хоть на миллиметр, то его одежда, как и руки, превратятся в лохмотья. Курапика опустил руки от греха подальше. — Мы обсуждали новый фильм с Куроцучи Наки. — облизывая жир с пальцев. — Слыхал о ней? — Вроде того. — Я её обожаю. Она потрясная, скажи?       Курапика скептически хмыкает. Ораруджи, перегибаясь через посуду на столе, и нацелился на него сощуренным, почти угрожающим взглядом. — Тебе что, не нравится Куроцучи Наки?       Курапике хочется сказать, что у него вообще нет никакого мнения об актрисе, не говоря уже о том, нравится она ему или не нравится. — Мне она показалась довольно… — начинает он, до конца еще не решив, как именно будет звучать ответ. — приятной девушкой. Во всяком случае, я знаком с ней слишком мало, чтобы составить полноценное мнение.        Не успел Курапика закончить, как глаза Ораруджи выкатились из орбит. — ТЫ ЗНАКОМ С КУРОЦУЧИ?! — Ты че так орешь, он же не глухня, — морщится Ёкотани, прямо в ухо которого пришлась звуковая атака.        Строго говоря, «знакомством» их пятиминутную беседу во время того, как они спасали её из длинных, не знающих жалости лап картеля Шинво, он бы не назвал.        А всё началось с того, что Неон захотела на премьеру нового фильма Куроцучи в «Глэм-Парадиз» (до Курапики только сейчас дошло, что почти все их проблемы обычно начинались с того, что Неон чего-то захотела). В триллере главный герой, молодой актёр с зачесанной хипповской гривой в рубашке и сандалях играл смельчака, который со своими друзьями — шпана в разгар пубертатного периода — вмешивается в дело о таинственном убийстве своей девушки. К сюжету прилагались роковые женщины, продажные полицейские, головорез и властный вор в законе. Сыскные мероприятия в фильме в духе нуара повествовались в безумном калейдоскопе заговоров, криминальных авантюр местной мафии, продажной полиции и подступающей паранойи. С премьеры Курапика выходил с тяжелой головой, но буквально спустя пару часов они узнают об исчезновении босса, что положило начало дальнейшему вихрю событий. — Не совсем. По работе однажды встречались. — расплывчато отвечает Курапика. По лицу Ораруджи было видно, как сильно он жаждет подробностей, но от дальнейших расспросов его спасает Хиде, приземляясь на пол между ним и Ёкотани. — Как продвижение на фронте с Шиф? — Лучше не спрашивай. Хреново, — брови его сдвинулись, образовав угрюмую складку. — И какой на сегодня счёт? — Дай-ка подумать… Восемнадцать? — Тебя отшили восемнадцать раз и ты до сих пор не сдался? — озадаченно спросил Ораруджи после долгой паузы. — Я бы на твоём месте уже сложил оружие. Ты уже несколько недель бегаешь за ней и всё без толку. В чём дело? — Ты меня спрашиваешь? Да я уже все ноги истоптал на этом кроссе и ни на шаг не приблизился к финишу! По правде говоря, я уже и не знаю, в каком направлении надо бежать. Да я вообще ни за одной женщиной столько не бегал. — Ёкотани надул щеки и с шумом выпустил воздух. — Цыпочка очень своеобразной породы. Ей обязательно нужно поклевать и помучить человека как следует, прежде чем она согласится взглянуть на него благосклонно. Такая же вредная, как Нараки. Это всё его влияние. Тот даже слушать тебя не будет, пока не обольет грязью с головы до ног, а ты стоишь, обтекая, и просишь как христарадник, Нараки-сан, помогите, тут, мол, такое дело… Эта крошка доконает меня, это точно. Я чувствую, что скоро взорвусь, блин. — Мне кажется, я знаю, что тебе надо сделать. — отозвался Хиде. Глаза его лукаво блеснули. — Хиде, дружище, я приму любой совет. Все так паршиво, что мне надо использовать любой шанс, пока мы все тут не провалились в тартарары. — Для осуществления этого плана требуются решимость и точный расчет. Любая оплошность может стоить тебе жизни. — Что, прям жизни? — озадаченно нахмурился он. — Да. Ошибиться нельзя. Но если этот план удастся, ты завоюешь её сердце навечно. Ты достаточно, как говорится, рисковый парень для этого? — Я? Да я самый рисковый парень в этом салуне! Выкладывай свой план!       Курапика с Ораруджи обменялись взглядами. Тот прикрывает ладонью кривящиеся губы и отворачивается, хрюкая от смеха. — Для начала я хочу дать одну подсказку тебе, Ёкотани, если ты не против, окей? Прежде чем ты приступишь к осуществлению этого плана… — О, ты, как вижу, не сбежал.       Курапика отвлёкся. К нему подошла Асма. Женщина улыбнулась, сощурив свои лисьи глаза. — Нет, мэм. — Не успел? — Вовсе нет… — И в мыслях не было? В прошлый раз ты так рвался к двери, что мне с трудом удалось удержать тебя от побега.       На это лукавое попустительство Курапика вымученно усмехается.       Асма поставила перед ним миску, доверху заполненную рисом с овощами и глубокое блюдце с чем-то совершенно неопознаваемым, напоминающим бобы в какой-то пышной жёлтой массе — на первый взгляд, ничего особенного, и тарелку с супом. — Давай-ка его сюда, — Асма, изловчившись, подхватила Пуфа под верхние лапы: тот засопротивлялся, стал выворачиваться у неё из рук, Курапика побоялся, что он её оцарапает, но прежде, чем Пуф успел её ударить лапой или укусить, она опустила его на дзабутон. — До чего же скверный характер, у этого кота, только Шифон и может с ним сладить!       Увидев размер блюда, Курапика решил, что это им на двоих, но всего спустя минуту тому принесли точно такую же порцию. — Это же очень много… — Много? Ничего подобного. — непререкаемым тоном отрезала Асма; вид у неё сделался суровый, точь в точь как у мамы, когда он воротил нос от грибов на тарелке, которые просто на дух не переносил, и готов был на всё, лишь бы не есть их. — Ешь на здоровье.       Курапика взял ложку. Рамен был такой густой, что в нём стояла ложка, а запах пробуждал зверский аппетит. В бульоне плавала лапша, кусочки курицы-карри, переброженные корни бамбука, съедобные водоросли, две половинки яйца и измельченный сушеный тунец. Курапика, привыкший к еде совсем другого толка — жаркого на скорую руку, яичницы, полуфабрикатных макарон с сыром — осторожно попробовал одну ложку. Вкус оказался восхитительным. От горячего он потихоньку согревался: его перестало молотить дрожью, зубы не стучали от холода. В это время Хиде закончил расписывать Ёкотани план, в чём бы он не заключался: — Слушай, Хиде! Это… грандиозно! Блин! Слушай, ты молоток! Ты так… четко все понимаешь. С этого момента я буду тебе лучшим другом, кровным братом! — Нет уж, знаешь, обойдемся без этого. Не нужны мне такие проблемные родственники. — А я вот считаю Ёкотани своим братом. — говорит Ораруджи, прикладывая ладонь к сердцу. — Сущая правда, чёрт возьми!       Курапика выслушивает интересную историю, как кто-то повесил на Ораруджи какое-то преступление, которого он не совершал, вообще никакого к этому отношения не имел, кругом невиновен, что за преступление, Курапика не понял, но, похоже, серьезное: тот мужик стучал направо и налево, чтоб скостить себе срок, и Ораруджи — разве что он тоже решился бы стукануть на свое тогдашнее начальство («было бы очень глупо, жить-то еще хотелось») — светила десяточка в тюрьме Ракхайн в Сенге, но Ёкотани, Ёкотани его спас, потому что тот отыскал эту мразь — сидел себе в Хинтада, вышел под залог, — и история о том, как он все это проделал, была очень эмоциональной, живой, и вот у Ораруджи уже перехватывает горло, и он слегка расчувствовался, но история всё не кончалась, и в ней уже фигурировали и поджог, и кровопролитие, и — каким-то боком — бензопила. — Бро. — Бро! — Придурки. — буркнул Хиде, взял палочки.       Съев половину супа, Курапика поднес к носу блюдце с закусками. — Это бобы натто с водорослями мекабу в сыром яйце. — пояснил Хиде. — А это — он ткнул в лоснящийся сморщенный кругляш бежевого цвета, лежащий рядом с бобами в клейкой слизи, которые Хиде назвал бобами натто. — Маринованная слива.       Курапика некоторое время переваривал услышанное. — Прости? — он ткнул палочками в сливу; запах от неё шел резкий, и довольно неприятный, чем-то напоминающий уксус. — Маринованная слива? Зачем мариновать фрукты? — Зачем? — он глядел на него так, будто Курапика спрашивал, как добраться в какое-то не слишком ему знакомое место. — Наверное, потому что вкусно? Мне, во всяком случае, нравятся сливы. Я когда жил в храме, только этим и питался. Не хватает ещё ментайко к рису, и вообще было бы идеально. — А это ещё что? — Маринованная икра минтая. — Да уж, прямо слюнки текут. — протянул Курапика. — А то. И на вкус просто супер.       Хиде, видать, не услышал или не понял сарказма. — Если ты не будешь, я возьму. — Прошу. Я всё равно к такой экзотике не привык. — и пододвинул ему блюдце.       Перед тем, как приступить к еде, Хиде взял палочки, и, прикрыв глаза, сложил ладони в молитве. — Спасибо за еду. — А ты всё не избавился от своих старых замашек, а, Хиде? — поддразнил его Ёкотани. — Отстань от меня. — невозмутимо отозвался тот.       Положив локоть на стол, он повернулся к нему. — Блондинка, ты знал, что наш Хиде — буддистский мальчик и вырос в храме? В беззаботной юности он должен был принять монашеский сан, отречься от бренного мира и вершить буддаугодные дела. Но Будда решил над ним поржать и перед тем, наставить его на путь в якудза, отправил в одну презабавную секту «Белого лотоса» в Шионе. Слышал о ней? В общем, этот психокульт… — Ещё одно слово, и я закатаю тебя в асфальт по буддийскому обряду. — любезно сообщил ему Хиде, предупреждающе сверкнув глазами. — Ты что, стесняешься своих скелетов в шкафу? — промурлыкал Ёкотани, расплывшись в довольной ухмылке. — Да ладно тебе, тут совершенно нечего стеснятся, у всех они есть. — И что с того? — вытягивая из тарелки удон. — Это не повод делится с ними с каждым встречным-поперечным. — Ну, у меня лично не так уж много интригующих строчек в биографии, так что мне особо и нечем делиться. — отозвался тот, открывая бутылку с содовой.       «Странные люди» — думал про себя Курапика, слушая их разговоры. До этого месяца из представителей азиатов он был знаком только со сдержанным и скупым на слова Линсеном, и Исаги, поэтому та раскованность и легкость в общении, которые он наблюдал, была для него непривычной. — А что насчёт тебя?        Вопрос был обращен к нему. Курапика проигнорировал. Желание поскорее доесть и сделать то, зачем он пришел, становится чуть сильнее, чем минуту назад. — О чём вы? — Что насчёт твоих скелетов в шкафу? — Вам незачем к ним ломиться. — Да? Почему же? — Потому что он не ваши. Этой причины более чем достаточно. — терпеливо отвечает Курапика, поднося ложку ко рту. Хиде исподтишка разглядывает его профиль — сплошь напряженный зигзаг. — Содержимое своего шкафа знаешь до последней косточки, поэтому и любопытно узнать, чем свои отличаются от чужих. — На любопытстве и закончим. — не ведет и бровью Курапика. — Лицо попроще, — задумчиво чешет ссадину на подбородке, покрывшуюся корочкой, а потом ухмыляется. — Что, не нравится обсуждать себя с незнакомыми людьми? — Как и любому адекватному человеку. — Знаешь, я бы не стал с такой легкостью называть себя адекватным. Сказать почему? — Ну, удивите меня. — Удивлять не буду, я же не фокусник. Так, чисто наблюдение со стороны. — Курапике кажется, что он знает, о чём пойдет сейчас речь — и к гадалке не ходи, у всех людей на уме одно и то же, когда те узнают о Гёней Рёдан, но звучит не совсем не то, чего он ожидал: — Ты же испытываешь кайф, когда плохие парни получают по заслугам? — Ёкотани склоняет голову набок. — Ну, месть Рёдану, то, как ты легко согласился помочь убрать Готфрида, и та проделка с сенатором. Никакого осуждения — я бы с удовольствием посмотрел бы я на его рожу, как ты нагнул тем видео со стажёром.       Происходи ситуация по крайней мере год назад, он, скорее всего, вышел бы из себя и начал язвить в ответ. Но Ёкотани, было невдомёк, что его на протяжении долгих месяцев испытывал человек куда страшнее, тот, что язвил его, дразнил и провоцировал, как ему и не снилось. — Я не считаю себя спасителем слабых, но я действительно испытываю удовольствие от того, что воздаю должное подонкам. — впрямую говорит Курапика, откладывая ложку, и берется за палочки, чтобы выловить из бульона кубики тофу. — Что-то ещё?       Ёкотани долго смотрит на него, прежде чем ответить. Оглядывая его целиком, он больше не ухмыляется, когда возвращается глазами к его лицу и говорит: — Да ничего. Интересный ты. Может, в тебе больше интересного, чем кажется на первый взгляд.        У Ёкотани тяжелый взгляд — особенно когда не подернут глумливой пеленой, но ничего такого, чего нельзя было бы выдержать.       Тот усмехается. Вновь потянувшись за ложкой, Курапика не знает, куда деть палочки, чтобы не испачкать стол, и втыкает их в рис. Не сказав ни слова, Хиде протянул руку и вытащил палочки. — Так делают только на поминках. — говорит он вполголоса, кладя его палочки на край тарелки. — А можно вашу пушку в руках подержать? — спрашивает Кодзи, смотря на Ёкотани огромными умоляющими глазами. — Я аккуратно, честно! Не уроню, обещаю! — Да пожалуйста. Валяй, малой, мне не жалко. — Ёкотани задрал футболку и достал из-за пазухи пистолет, но Хиде остановил его протянутую руку. — Проверь его для начала. — Всё чётко, там пустой магазин. — Ты уверен? — Ты за кого меня принимаешь? Я бы не дал пацану заряженный ствол. — Ты всё-таки лучше проверь-ка. — недоверчиво повторил Хиде. — Серьезно, а то мало ли.       Закатив глаза, он дернул за защелку и ему в ладонь посыпалась полная обойма патронов. Ёкотани вытаращил глаза. — Бля… Я был уверен, что их вытащил! А ты не повторяй, что я сейчас сказал, понял? — вытряхнув патроны, он потряс магазином, проверяя, ничего ли там нет, пощелкал за спуск перед разинувшему рот мальчишкой.       В этот момент в комнату зашла Асма. Ёкотани одним ловким движением спрятал ствол с зажатыми в кулаке патронами. — Я смотрю, вы уже всё? — Сударыня, благодарю от всей души за угощения! — Ёкотани взял женщину за плечи, расцеловал в обе щеки. Та заморгала, заметно растерявшись. — Ну, я погнал. — Ты куда намылился? — недоуменно спросил Ораруджи, провожая его взглядом. — А ты угадай, — фыркнул под нос себе Хиде. — К Шиф, что ли? — покачал головой Ораруджи. — Да уж. — и отхлебнул из бутылки холодный чай. — Вот бедняга. По-моему, он сбрендил. Таскается за ней несколько недель и всё без толку. Аж смотреть на это больно. — Вскружила она ему голову. — Зря ты ему не сказал, что у нет ни шанса. — веско произнес Ораруджи. — Твои советы ему не помогут. — Знаешь, я бы на делал поспешных выводов. Кто знает, что из этого выйдет… — Да ничего не выйдет. Все его пляски вокруг неё — гиблый номер. Проблема даже не в нём, а в Шиф. Прошлый парень от неё сбежал, и позапрошлый тоже. А знаешь, почему? — Никто от неё не сбегал. Можно подумать, она кусается. — Они дают дёру, как только узнают про Нараки. Никто хочет иметь с ней дела, зная, что она у него под крылышком. Шиф его принцесса, зеница ока, все дела. — Ораруджи охлопал себя по карманам, вытащил телефон, положил на стол. — Не знаю никого, у кого бы при виде него не тряслись коленки. Мне вообще дышать с ним одним воздухом страшно. Не пойму, о чем Ёкотани думает, зная, что если он поматросит её, а потом бросит, ему хана. Нараки отрежет ему яйца и сделает из них кошелек для мелочи. Нет, что ли? — Кто знает, — снова сказал Хиде со странной улыбкой на губах.       Курапика зашёл в знакомую ему уже кухню. Маленькая комнатушка: четыре стены, стесанный дверной косяк, потеки воды на потолке, надрывно гудящий холодильник, за окном гремит автотрафик. Безобразие трущоб приведено в божеский вид аккуратной рукой; Асма была хорошей хозяйкой, но не дотошно аккуратной. Кругом пахло яблоками, мебельной политурой и кедровой древесиной. Занавески из цветастого ситца. На газовой плите плясали язычки пламени запальников, отбрасывая голубой свет. Везде порядок, неприглядные места прикрыты плетеными салфетками, даже цветы стоят на подоконнике рядом с сугробами непрочитанной почты и кулинарными книгами. Курапика замечает письмо, на котором угрожающим жирным красным шрифтом печатными буквами было написано: «УВЕДОМЛЕНИЕ О ВЫСЕЛЕНИИ».        Полумрак кухни освещали десятки свечей из медового воска, оплывающих в подставках на подоконнике, столе, подвесных полочках, словом, везде, где было для них свободное место.       Асма хлопотала по кухне, раскладывая по шкафам и ящичкам чистую сухую посуду. В прошлый раз её волосы были собраны в низкую прическу, а сейчас, заплетенные в косу, спускались до самой поясницы.       За столом сидел старик с сурово-недовольным, сморщенным, как печеное яблоко, лицом, раскрыв вечернюю газету. За соседним стулом, болтая ногами над полом, сидела девчонка с косичками в простом ситцевом платьице, делала уроки. Ребенок поднимает к нему умильную мордочку и застенчиво улыбается. — Здравствуйте, — шепотом проговаривает она. Уголок его губ дергается вверх.       Асма усадила его за стол, сдвинув в сторону счета за воду и старые номера журналов и газет. — «Муравьев-химер обнаружили на границе в южном штате Берналийо». — голос старика подсипывал и напоминал звук, издаваемый тряпкой при вытирании полированного стола. — Эти страны. — он ткнул пальцем в газетный листок. — Они что-то мутят. У НЗЖ нет единого правительства? Нет собственной экономики? Не смешите мои старые кости! Я вас уверяю: у них там полным-полно подпольных лабораторий, где военные Альянса проводят свои научные эксперименты. Думают, народ не догадается, что они затеяли? Муравьи-химеры — новое биологическое оружие. Они скрещивают людей и насекомых, а потом на свет появились эти твари, я вам точно говорю…       Тон старика выражал, что ни одно слово его не подлежит сомнению, а всё сказанное — истина в последней инстанции.       Гон, когда они еще были в Шанха-Сити, вскользь упомянул про то, что сейчас они с Киллуа приехали из Дохри, города в Республике Рокарио в пограничной зоне с НЗЖ, откуда, судя по данным, по материку и в соседние страны сейчас расползались муравьи-химеры. «У нас скоро там будет тайная разведывательная миссия! Но это суперсекретная информация, так что никому не слова! Ни сло-ва! Даже ни звука!» — интригующим шепотом говорил Гон, придвинувшись к нему настолько близко, что буквально дышал ему в ухо. Курапика клятвенно пообещал, что никому не скажет, хотя его внутри распирало от смеха. Гон не был склонен к преувеличению и театральщине, но то, как он описывал всю секретность и сложность их с Киллуа предстоящей… разведывательной миссии в составе некой группы то ли учёных, то ли хантеров-натуралистов, напоминало пересказ остросюжетного боевика в духе Джеймса Бонда, где замешаны загадочные исчезновения, тайные организации, преступные авантюры, наркоторговля, мутировавшие животные и непонятные глобальные заговоры. Многослойная, витиеватая история о том, как они пошли на сделку с хантером за Большим кушем Цезугерой, проходили игру «Остров жадности», которую создал отец Гона со своими друзьями, про некую Бискет Крюгер, натаскавшую их по нэн, Хисоку (а он-то каким боком там оказался?) бывшего преступника Рейзора, подрывника Генцуру, который чуть всех их не угробил, и в итоге, пройдя игру, они попали к ученику Джина Фрикса в Какин, а оттуда — в Союз Митен, заняла у Гона без малого час, пока под конец, наращивая саспенс по экспоненте, Гона не накрыло перевозбуждением от собственного повествования, и события, со своими непредсказуемыми оборотами, стали совсем запутанными, а подчас и неуловимыми. Киллуа, скорее всего, уложил бы по времени весь рассказ в три раза короче, но Гону были важны все детали, поэтому Курапика, не обращая внимание на то, что его мутило после атаки нэн-зверя на Омокаге, не прерывал лихорадочный темп повествования.        Когда Курапика сел за стол, старик, мазнул по нему взглядом из-под сурово насупленных бровей, не сделав даже и попытки улыбнуться. — А-а, опять ты, шкет. Долго ты ещё будешь у нас тут ошиваться? — Не цепляйся к нему, он пришел по делу.       Тот скептично хмыкнул, — Что от тебя хотела эта дурочка Инари? — спросил старик, проворачиваясь к Асме. Он сидел в твидовых штанах в клеточку и пиджаке, достойном какого-нибудь маршала девятнадцатого века. Та, не поворачиваясь, машет рукой, будто комара отгоняет. — Ничего не хотела, просто чай зашла попить. — То есть вы на кухне целых полчаса просто чай гоняли? Я слышал, как она всхлипывает и что-то мямлит.       Асма поставила перед ним чашку с грубой, приятной на ощупь глазурью, расписанной белыми нитевидными полосами, вернулась к противню, стряхнула с ладоней муку и вытерла их об фартук. Вид у неё был мрачный. — Месяц назад Инари получила наследство от родственников Хинтада, от деда, кажется. Муж забрал все деньги со счёта и не признался, куда дел. — И правильно сделал. Будь моя жена такой же избалованной, как она, я поступил бы точно также. — сказал старик. — Он ударил её, когда она попыталась выяснить, куда спустил деньги.        Старик в ответ на это пожал плечами. — Жена принадлежит мужу и должна во всём ему подчинятся, в том числе и в вопросах денег. Женщины не умеют с ними обращаться. Наверняка спустила бы их на тряпки и цацки, что же ещё. — Не думаю, что Инари собиралась потратить деньги на себя. У них трое детей. В первую очередь, она бы позаботилась о них. — холодно сказала Асма. — К тому же, это её деньги, а не его. — Что ты говоришь. — с язвительностью отозвался тот. — Нельзя идти на поводу у женщин. Они глупы и ничего не смыслят в жизни. А ты не лезь в их дрязги и не раздавай непрошенные советы. Нет, ну какая же бесстыжая девка! Строит из себя послушную ямато-надэсико, а сама ходит по чужим домам и жалуется на своего мужа! Пусть возвращается домой и учиться вести себя так, чтобы ее не били. — Что-то я не помню, чтобы чему-то подобному училась, хотя Саватари ни разу не поднял на меня руку. — Ты никогда не давала для этого повода.       Асма остановилась посреди кухни в легком замешательстве. Несмотря на обманчиво добродушную внешность, у почтенного старика был сварливый нрав — круглолицый, седой как лунь, отец её мужа, старик Кайдо, пользовался репутацией человека закаленного и сварливого. Он был ветераном войны во времена развала Империи Очима и его образ мыслей оставался для Асмы загадкой, как и его ничем не объяснимое презрение к женщинам. Наверняка она знала только то, что тот в душе любит их, но никогда этого не показывает, относясь к членам своей семьи с пренебрежением. Разве что кроме её сестры, Сирил — её он терпеть не может в любом случае. — Впрочем, женщине позволено быть глупой. Вот если мужчина туп это катастрофа. Я прав, юноша?       Старик обратился к нему, непререкаемо уверенный в собственной правоте — по одному тону было ясно, что возражений он не ждал. Курапика поднял на него флегматичный взгляд. — С чего вы взяли, что женщина не нуждается в уме? — А зачем ей ум? У всякой женщины достаточно мозгов, чтобы суметь выйти замуж, а сверх того ей ни к чему. А если она хорошенькая, то и подавно не важно, есть у неё мозги или нет. Мужчина обращают внимание в первую очередь на красоту и то, какие она вызывает у них эмоции. Женщина всегда будет глупее мужчины. Пусть лучше будет глупой, это даже мило. — Если мужчина не в состоянии признать, что женщина способна работать мозгами, то, скорее всего, он слишком сильно беспокоится о том, что они могут оказаться больше, чем у него. В таком случае ему можно только посоветовать заняться своей самооценкой. — бесшумно отпив из чашки, нейтрально ответил он. — Асма, твой гость мне хамит! — гаркнул старик. — Тебе и самому не мешало бы вести себя повежливее, — сказала Асма веселым и слегка раздраженным тоном.       Старик демонстративно закрыл газету, и свернул её в тугую трубочку. Вид у него стал самую малость угрожающим. — Пошли Мэй. Твоей матери надо поговорить с гостем. И желательно научить его разговаривать со старшими.       Помогая себе тростью, он поднялся из-за стола. Мэй, заколебавшись, бросила взгляд на приёмную мать. Та подняла брови, и, показав глазами на дверь, кивнула. Собрав тетради, девочка, чуть пошаркивая, явно нехотя, поплелась из кухни, поглядывая то на неё, то на него из-под прямой чёлки. — Понравился рамен? — спросила Асма, доставая из холодильника пакет молока, прижала к нему ладонь, проверяя температуру. — Спасибо. — и добавил, вполне искренне. — Было очень вкусно. — Надо думать, ты не часто балуешь себя домашней едой. — Полуфабрикаты готовить быстрее.       Часы, он заметил, шли неправильно: десять вечера или десять утра, далеко до реального времени. Асма зажгла спичку и открыла подачу газа из баллона, стоящего рядом с духовкой. Курапика обратил внимание на рядок железных баллонов с пропаном, выстроившихся, в углу кухни, будто кегли. — В последнее время в нашем доме часто что-то отключают: то свет, то газ и мы обзавелись такими вот помощниками, — женщина подожгла комфорки в духовке, задула спичку, выбросила её и встала, хрустнув суставами.       Курапика разглядывал кольца от кофейных чашек на скатерти, слушая в свечном полумраке звуки, доносившиеся с улицы через открытое окно: с улицы доносились одинокие всхлипы клаксонов, разносившийся гулким эхом во влажном вечернем воздухе, слабое завывание скорой, как ругаются соседи возле подъезда. — Сейчас не найдется много мужчин, которые уважают женщин, и тем более готовых признать, что они могут быть умнее их. — сказала Асма, стоя к нему спиной. Венчик ходил по миске ходуном, взбивая жидкое тесто. — Я знаю женщину, которая умнее всех знакомых мне мужчин. Если бы меня это уязвляло, я бы не смог себя уважать. — Надо полагать, она не только умна, но и и хитра? — Не без этого. — Курапика вскидывает голову, когда до него доходит. — С чего вы взяли? — Разве ты имел ввиду не ту особу, которая оставила тебе записку? — отпустив смешок, ответила женщина. Венчик у неё вдруг замедлил ход. На её лицо легла тень, и, не сказав ни слова, вышла из комнаты. Непонятно, чем была вызвана эта перемена — до того момента, как Асма вернулась со стопкой конвертов с деньгами и положила их на стол рядом с его рукой. — Ты оставил их перед тем, как ушел с Тоей. Я отправила его вернуть их тебе, но Хиде сказал, что тебя уже нет, — сказала Асма. — Не знаю, что тебе сказать, поэтому просто попрошу их забрать. — Это не мои деньги.       На лице женщины в ответ появилось выражение растерянности. Курапика поспешил объяснить: — В том месте, где я нашёл записку, лежали эти конверты. Исаги не могла оставить их для меня, поэтому я предположил, что они для для вас.        Асма решительно помотала головой. — Я не стану брать деньги, не имея представления, с какой стати я их получила. Тем более, если здесь кто-то прознает, что у нас водится такое богатство, не сыскать беды. Деньги, что свалились с неба на голову, не притянут к себе ничего, кроме проблем. — Вы можете уехать. — предложил Курапика. — Восьми миллионов более чем достаточно, чтобы найти дом в другом месте, где вас не будут пытаться незаконно выселить, отключая электричество, газ и воду.       Женщина перехватила его взгляд, брошенный на ворох конвертов. — Ренгео мой дом. — сказала Асма после долгого молчания. — Мы приехали с Саватари в Эрдингер почти тридцать лет назад и хотим остаться здесь. Прошу, возьми их от греха подальше, и забудем о них. — Скоро этого места, возможно, не будет. — сказал Курапика. Ответа не последовало. — Понимаю ваши опасения, и они разумны. Я бы и сам не стал брать деньги от незнакомцев, если не знал бы, за что их получаю. Согласие принять их наложит на вас обязательства, о которых вы не знаете, и, вполне возможно, они повлекут за собой неприятные последствия. Я не буду вас заставлять брать их, отказаться — ваше право. Однако, если мне удастся выяснить, зачем Исаги оставила их вам, вы заберете деньги себе? Разумеется, при условиях отсутствия опасности для вас и вашей семьи.       Асма отклонила голову и пристально на него посмотрела, должно быть, пытаясь понять причину столь настойчивого желания юноши отдать крупную сумму малознакомому человеку. Это и настораживало, и сбивало с толку. Что бы сделал почти каждый на его месте, наткнувшись на восемь миллионов дзени? Конечно же, забрал их себе.       «Если я озвучу свое предположение о том, что деньги оставлены за информацию, то могу спугнуть её. Лучше подождать подходящего момента, когда разговор будет идти о чем-нибудь другом». Асма не показалась Курапике недалеким человеком. Она была добра, но не наивна, и его интуиция подсказывала ему, что одурачить женщину у него не выйдет. Тут нужно проявить терпение, хоть и время поджимало. — Поможешь мне почистить несколько юдзу? Я готовлю медовую кастеллу с юдзу и кусочками карамели.       Юдзу оказались цитрусовыми плодами с неровной зеленой кожицей, внешне нечто среднее между лимоном и маленьким грейпфрутом. От них шел прохладный, терпкий запах. Положив телефон на стол экраном вниз, Курапика кивнул и взялся за нож. — Как вы оказались здесь? В Эрдингере.        Перестав тереть цедру юдзу об тёрку, Асма взглянула на него через плечо. Её левая щека была припорошена мукой, из косы выбилось несколько прядей, налипнув на блестящий смуглый лоб. — Мы с Саватари приехали сюда примерно тридцать лет назад, из Какина. Двадцать восемь, если быть точнее. Мне к тому времени едва исполнилось восемнадцать, а ему двадцать два. Родственники из Каваное помогли нам с документами, а их друзья — с жильем и работой здесь. Мы жили у них какое-то время после того, сбежали из Сорьюсокэ. — Вы говорили, что вам помог какой-то парень. — Да, но кто он мы так и не узнали. Имени своего он ни разу назвал. Но на вид он был довольно молод, не старше двадцати, и говорил с сильным акцентом, поэтому мы сразу поняли, что он не здешний, я имею ввиду, не из Сорьюсокэ или Одори. — С каким акцентом? — Спустя столько времени мне уж и не вспомнить… Нет, наверное… — Асма взмахнула ножом; брови сдвинулись к переносице. — Немного похожий на цугару. И выговор у него был такой деревенский, речь корявая, да и сам парень выглядел худо, видно было, что рос не в лучших условиях.       Асма не помнила голос молодого человека, зато его образ помнила также хорошо, как если бы они встретились только вчера. Это было легко. Достаточно просто закрыть глаза. Волосы, не чесанные по меньшей мере год, с красноватым оттенком, были небрежно собраны в пучок на затылке. Одежда заношена до того, что нельзя было сказать, черная она или коричневая, с рисунком или однотонная. За спиной у него висел кожаный мешок, а на ногах сандали из соломы. Неотесанный и по-деревенски грубый, угрюмый, он носил с собой нож танто, который украл у трупа какого-то солдата на границе с Сорьюсокэ. — А кто был с вами, когда вы сбежали? — Я с Саватари, моя двоюродная сестра Акане и Мика, наша подруга. Нам всем было по шестнадцать. — Почему тот человек… тот парень, вас спас? — Вероятно, он просто пожалел нас, — Асма взяла с подоконника миску с дробленной в стружку карамелью, переставила подсвечник с оплывающей свечой поближе к себе. Курапика выпростал одну ногу из тапочки, подогнул под себя. — Мы стояли посреди обгоревших остатков того, что было нашим домом, чудом избежав смерти, после того как… всех наших знакомых убили… повесили и зарезали… все в грязи и крови, сходили с ума от страха. Мы жили в Камисагара, в небольшом селе на северо-востоке от столицы — всего восемьсот человек, и все друг друга знают. Сперва, правда, мы чуть его не убили — решили, что он один из кинья, и Саватари выстрелил в него из винтовки, которую мы нашли в обломках одного из разрушенных зданий. Тот увернулся и выдал такой слезоточивый поток ругани, что мы сразу поняли: этот парень точно не отсюда. Он сказал, что если мы хотим спасти свои шкуры, то нам нужно выбираться и идти до Ганджи. В то время там находился самый большой лагерь для беженцев сорью. Мы начали его расспрашивать, откуда он пришел и кто он такой, но тот лишь отмахнулся от наших вопрос. «Не имеет значения» — сказал. Тогда… возможно, не имело, но сейчас, признаюсь, иногда я корю себя за то, что не узнала его настоящего имени. Но даже не это меня волновало. Что он сам там делал, в разгар войны? Но мы были напуганы, не знали, что делать, на наших глазах умерло столько людей, и мы боялись разделить их участь. А граница с Ганджи нам казалась такой далью, что и представить невозможно. Как четверым подросткам преодолеть триста километров с одной старой винтовкой, когда вокруг сотни кинья, до безумия жаждущих перерезать всех сорью? Повсюду военные, границы охраняются под угрозой расстрела. Парень, очевидно, знал об этом, и сказал, что доведет нас до лагеря. Так или иначе, чем бы он не руководствовался, он спас нам жизнь. — молчание. — Геноцид сорью ведь спровоцировала государственная пропаганда. Перед войной кинья много лет, грубо говоря, промывали мозги. После развала Империи, когда её колонии освободились из-под власти военных Очимы, вся Азия долгое время долгое время собирала себя по кусочкам. Часть света, которая правила третью населения мира, сама растерзала себя в клочья. Империя распалась, лежала в руинах, и все двадцать бывших колоний одновременно начали войну за независимость, ещё и воюя с ослабленными после ухода власти Очимы соседями для того, чтобы расширить свои территории. Один Какин, кажется, обошелся без потерь… — Асма посыпает доску мукой. — До того, как Империя пала, Сорьюсокэ и Одори были одним государством, Биесеро, но все сорью и кинья всё равно жили в своих общинах. А потом они захотели вновь стать самостоятельными республиками. Неизбежно, как это бывает, начался конфликт за то, кому сколько земли достанется, и развязалась война. Через несколько лет в кровавую анархию Азии вмешался Альянс Большой Пятерки, у которой там были свои интересы. Они хотели как можно скорее положить конец войнам, и приняли не очень мудрое решение. Сорью и кинья всегда враждовали, по многим причинам, но основная крылась в территориальных спорах: Сорьюсокэ когда-то отвоевала у Одори их земли, и кинья не могли с этим смириться. Альянс занял позицию истории, и, решив вернутся к истокам, отдали сорью большую часть территории бывшей Биесера, в общем-то то, что им принадлежало до объединения с Одори. Кинья посчитали это несправедливым, а сорью возненавидели как никогда, но и сказать ничего не могли, иначе бы не получили финансовую помощь от Альянса. Не могу сказать, что Альянс сделал всё, чтобы развязать новую войну между нами, но отчасти так оно и есть… Спустя восемьдесят лет кинья-то и согласились на перемирие только с условием, что посредником в переговорах выступил Какин. Они до сих пор считают Большую Пятерку предателями.       Все началось с деятельности местных экстремистов-кинья. Они устраивали собрания, раздавали листовки, приглашая в свою партию, проводили забастовки, распространяли информацию через националисткие газеты, которые сочувствовали кинья, и радиостанции. Сотрудниками станции были исключительно кинья, которые последовательно разжигали ненависть к сорью — сравнивая их с крысами призывая к массовым убийствам. «Покажите им, что такое ад» — всё сопровождалось примерно таким посылом, а в эфире призывы к уничижению соседствовали с будничными рассказами об итогах футбольных матчей и дорожными сводками. Идеология движения строилась на хартии, которую кинья приняли в Одори сразу после того, как страны объявили независимыми республиками. В ней закреплена цель восстановления Одори в границах, которые регион занимал, находясь под мандатом Империи Очима. Кроме того, они не признавали право Сорьюсокэ на существование. Кинья отказывались признавать любые соглашения по урегулированию конфликта, которые представители власти Сорьюсокэ им предлагали и отказывалась от переговоров с любыми посредниками. — В этом нет никакого смысла. — Правда? — сказала Асма, повернувшись к нему. Глаза её в отсвете свечей блестели, на лице блуждала кривая улыбка. Курапике стало не по себе. Опустив взгляд, он собрал шкурку от юдзу в горсть. — Через несколько дней мы добрались до Ганджи и остановились в лагере для беженцев. Всё, дальше бежать было некуда. Миллионы сорью бежали туда в страхе подвергнуться гонениям по этническому признаку, там нашли убежище все наши оставшиеся в живых знакомые из других поселений и их соседи. Мне трудно описать словами, что это за место. На десять акров раскинулась лагерь, где в тысячах наспех построенные бараки из фанеры, палок и циновок ютились тридцать пять тысяч сорью — все сидят на головах друг у друга, зной, духота, повсюду мусор, зловонный запах мусора и нечистот. Не было электричества, водопровода, нормальных туалетов, а главное, уверенности, что лагерь не будет в любой момент сметен по прихоти тех, кто до поры до времени мирился с его существованием — соседние страны боялись кинья, поэтому почти не оказывали никакой помощи сорью, кроме добровольцев. Мы пришли в лагерь как раз во время очередной вспышки дизентерии. Люди лежали прямо на дороге, мучась от лихорадки, тошноты и диареи. Не успел заболеть один, как заразу тут же подхватывал другой. За те сутки, что мы пробыли в лагере, умерла почти сотня человек. По всему лагерю то и дело вспыхивали восстания. Казалось бы, каждый в лагере пережил то же горе и утрату, что и сосед, но ни о какой сплоченности речи ни шло. Люди просто обезумели от войны. Формировались группы сопротивления, которые хотели свергнуть военную хунту, вернуть власть в Сорьюсокэ и казнить всех кинья. Везде борются, убивают, разрушают, и каждая сторона делает это с верой, что борется за бога и против дьявола. — Асма, плотно сжав губы, покачала головой. Голос её казался слишком глубоким для довольно хрупкого тела. Даже со своего места Курапика видел, что взгляд у неё стал замыленным. — Кто-то объявил о создании в лагере нового правительства сорью, начали собирать армию из выживших добровольцев.       Мы пробыли в лагере сутки. На следующий день парень сказал, что уходит. Он держал путь в Какин. Мы стали умолять его позволить пойти с ним, но он рявкнул, что это не его дело, и мы должны быть благодарны за то, что он вытащил из нас из пекла, а не вешать на него свои проблемы вместо этого. — Вы его уговорили?       Асма кивнула. Брови её оставались озабоченно сдвинутыми, и тревожное выражение глаз не исчезло. — Акане смогла. Сколько себя помню, она всегда была боевой и шла напролом. Вцепилась в него зубами и переубеждала его, пока тот не сдался. Акане такая крошечная была, всего пятнадцать, а на вид и того меньше. Сущее дитё, но тот под её напором всё-таки согласился взять нас с собой. — вопреки атмосфере разговора, Асма засмеялась, вспоминая уверенную в себе и дерзкую подругу. — Господи, как же он нас проклинал всю дорогу! Бедный парень. Если подумать, мы ведь и правда сели к нему на шею, обременив своими бедами? Но мы понимали, что если останемся в Ганджи, то нам никто не поможет. Мы потеряли всех родных и близких, и нас окружали люди в точно таком же положении. Когда мы ушли, через два дня кинья послали в лагерь фалангистов, которые убили всех стариков, всех женщин, всех детей. — произнесла она все так же бесстрастно. — Все погибли. Мы ушли и оставили их умирать. Никто даже не знает, где их тела. Они спрятали их, сознавая, что это военное преступление. Они приходили в лагеря беженцев в соседних странах и поступали так же.        Она замолчала. Курапика первым нарушил тишину: — Куда вы добрались? — В провинцию Серанг на севере Какина. Там находилась маленькая деревня, куда привёл нас парень. Мы жили в его доме несколько недель, пока приходили в себя. У Саватари были родственники в Каваное, и мы собирались отправиться к ним. Акане ушла в Хинтада вместе с торговцами шёлка. Те приехали на север Какина на заработки — продавали коконы шелкопрядов в Нариманишидай, городе недалеко от той деревни, и Акане с ними подружилась. Ей с самого начала не хотелось надолго оставаться в деревне и быть нахлебницей. — Вы знаете, где сейчас эта девушка?       Асма поджала губы. — Акане умерла от оспы через три года, незадолго до того, как мы с Саватари покинули Какин. Мы потеряли с ней связь после того, как она уехала из Хинтада в Тансен. Какой-то юноша предложил ей руку и сердце, и увёз с собой в столицу. А потом мы узнали о её смерти. — женщина говорила о смерти сестры резко и отрывисто. — О Мике я ничего не знаю. Она решила остаться в деревне, и больше мы с ней никогда не виделись.       После того, как Курапика задал Асме несколько уточняющих вопросов, он задумался. Если речь идёт о ком-то из этой макабрической истории, то ему придется решать важную методологическую проблему. Он мог собрать информации о ком угодно, но свои поиски он всегда начинал с имени, либо, если речь шла об алых глазах, то с известной объединяющей точки. Но задача, которая ему предстояла, требовала совершенно других навыков и качеств. Иными ему словами, нужно было идентифицировать трех человек — Акане Юкито, Мика Мукерджи и неизвестный молодой парень — опираясь на крайне скудные сведения. Последние двое, возможно, всё ещё живы, однако речь шла о событиях, которые происходили несколько десятилетий назад, и, следовательно, ни в каких компьютерных базах данных этих людей не было точно; известно, что девушка родилась почти полвека назад в глухом поселении в Сорьюсокэ, а следы её дальнейших перемещений в силу времени нигде не фиксировались. Родственников у неё, судя по всему, не было, о парне же и вовсе не было ничего известно, и чтобы найти нечто более существенное и определить, существует ли какая-то связь между ними и Исаги, нужно было ехать в Азию. Оставалось одно — искать факты окольными путями. Однако, по-крайней мере, теперь он мог превратить бесцельное блуждание по заметками в книгах Исаги в нечто более конкретное, к примеру, искать какие-либо намёки на этих людей или на события, в которых они учавствовали.       Курапика уставился на пустой стул напротив, долго смотрел перед собой, мучительно морща лоб, пока над стулом не появилось пятно из темных роящихся точек. Ему трудно было собраться с мыслями. В глазах его была пустота — черная дыра, которая поглощала все вопросы, не выдавая ответов.       «Ну и что же мне прикажете делать?» — призадумался Курапика. Он шел не ясно по какому пути — то ли в поисках правды, то ли жестокого самообмана. Он всегда распутывал паутину, давая ход фактам, которые помогали ему добиться результата, но сейчас казалось, что расследование движется наоборот, что весь мир покоится на чьих-то замыслах и секретах — Исаги, Готфрида, тех, кто сделал босса Крёстным отцом, того, что содержалось в записке с четырьмя символами, а факты к текущей действительности совершенно неприменимы. И опять у него возникло ощущение, что он во власти судьбы, не зависящей от его собственных решений и поступков.        Но если у него нет конкретной причины, но всё же он оказался здесь, это значит, что на то есть причина у кого-то другого. И если это так, нетрудно угадать, кем является этот другой. Так что мистике тут места нет — на всё найдутся ответы. — Как движется дело с иероглифами? — Пока ничего не прояснилось. — и сказал. — Хиде считает, что у него на их счёт дурное предчувствие, и у меня они, честно говоря, тоже имеются. — Почему? — Потому что Исаги… Добра от неё не жди.       Асма какое-то время молчала. Потом она посмотрела на него своими глазами цвета крепко заваренного кофе и ответила, словно по-другому и быть не могло: — В таком случае выбрось записку прямо сейчас. — Курапика удивленно на неё воззрился. — А зачем хранить её у себя и пытаться разгадать, если ты думаешь, что человек, пожелавший тебе её оставить, спрятал в ней зло?       Зачем? Это или самый провальный, или самый разумный вопрос, которым Курапика задавался за последние пару дней.       Асма сполоснула руки под краном, подошла к столу и села напротив него, оставив тесто подниматься под наброшенным хлопковым полотенцем. — Почему ты считаешь, что добра от неё не жди? — спросила та. — Что она за человек? — Мне нечего вам сказать. Я не знаю, кто она такая. Я даже не понимал, с кем разговариваю. — Как это возможно?       Курапика с какой-то мрачной едкостью усмехнулся, отвернув голову. — Если бы я мог вам объяснить. — Ты хочешь сказать, что совсем ничего о ней не знаешь? — Если вы назовете меня чокнутым, я с вами спорить не буду. — Ну что ты, я на грубости переходить не буду. — улыбнулась Асма. — Исаги оставила мне спрятанную в зашифрованном криптексе записку, код на которой мог разгадать только я, но я, как и вы, понятие не имею, зачем. — И теперь ты сердишься, что она ушла и оставила тебя без ответов, которые сейчас ты вынужден находить сам.       Взгляд Курапики был направлен на веточки вербы в вазе. — В детстве отец мне говорил. «Не выламывай двери, за которыми тебя не ждут. Там, от тебя самого, спрятано твоё разочарование». Тогда я относил его слова к моему рвению повидать внешний мир, но в последнее время я часто о них думаю. Только теперь… Мне надо окончательно убедиться. Причина не в гневе, мои эмоции не причём. Я просто устал от тайн. В этом вся причина. Я лишь хочу узнать правду, и всё. Мне нужно во всём разобраться. — Ты говорил, что эта девушка твоя коллега. — Мы были напарниками. — вытащив косточку из юдзу, отозвался Курапика после краткой паузы. — Близкими, должно быть, раз тебе важно докопаться до правды. — Я понял ваши намёки. Не знаю, как выразиться вежливее, но они неуместны. — сухо произнес Курапика. — Разве? То, что этот человек доверил тебе тайну, говорит само за себя. За символами скрывается нечто, что содержит секрет, а секретами обычно не делятся с первым встречным.        С обычными людьми у Курапики не нашлось бы подходящих аргументов, чтобы попереть против этой логики, но Исаги не вписывалась в категорию «обычный». — Если ты не знаешь, что она за человек, тогда просто расскажи мне о ней.       Курапика вскинул голову. — Хоть мне незнакома эта девушка, я тоже замешана в твоей головоломке. Вдруг я смогу тебе помочь разобраться, дам подсказку. — Какого ты о ней мнения? В целом.       В отличие от Исаги, Курапика предпочитал недосказанности прямоту. — Исаги моя ровесница, но говорила она как человек, у которого за плечами большой жизненный опыт. Что это за опыт мне неизвестно. Она никогда со мной ничем не делилась. Вы говорите, что она мне доверяет, но я никогда этого не ощущал. Исаги не доверяет никому, кроме самой себя. У неё свой набор ценностей, не такой, как у большинства. Полная беспощадность, полное пренебрежение ко всем и всяческим ценностям — человек, который не чтит иных законов, кроме собственной воли, никого, кроме себя самого. Лишена сострадания. Чрезмерно жестокая. Опасная. Что-то в этом роде. — И насколько же она опасна? — По сравнению с чем? С бубонной чумой? — он положил нож на стол. — При должном желании она могла бы меня убить.       Асма нахмурилась. — Если готовность убить зависит от одного лишь желания, то человек и вправду опасен. — Но вместе с тем я думаю о ней… постоянно. И чувствую себя дураком, что зная всё это, всё равно хочу узнать, что в этой записке. — он швырнул отвёртку в коробку. — Это была не вся правда — по крайней мере, та правда, которую Курапика готов был произнести вслух, в том числе и самому себе. Всё остальное лежало запрятанное, схороненное там, где хранилось всё то, мимо чего он поспешно проходил. — Я не понимаю, что она хочет от вас, и что хочет от меня. С собой я разберусь, но вы не должны пострадать от того, что вас поневоле втянули в чужие игры.       Последовало долгое молчание, после которого Асма произнесла: — Ты ведь пришел снова, потому что хотел узнать, не скрываю ли я что-то? — Да, — без увёрток ответил он. — Поэтому ты задавал вопросы о моем прошлом? — Я не преследую никаких злых умыслов. — Знаю, — сказала Асма, не дав ему договорить. — Увы, я не могу дать тебе тех ответов, которые ты ищешь.       Курапика не ответил. Да, понимаю. Ничего не попишешь. Его глаза устремились в окно. Он провёл ладонью по лицу. — У меня есть предположение, что она оставила подсказку в книгах.        Асма уточнила, что он имеет ввиду. Курапика вкратце пояснил, без большого количества деталей, после чего встал и вышел из кухни. Вернувшись, он дал ей «Игру в бисер» Германа Гессе в мягкой обложке, которую взял с собой. Какое-то время Асма листала книгу, ничего не говоря — двигались только глаза, скользя по строчкам, по словам с неразборчивым почерком. На какую-то секунду Курапке показалось, что та читает книгу, так долго она изучала содержимое каждой страницы. Спустя несколько минут её худые ладони с вздутыми, очетливо выделяющимися венами, огрубевшими от тягот самой жизни, которая посылает иным людям на долю чересчур много испытаний, закрыли книгу и положили её на стол. — Вы что-нибудь увидели такого, на что обратили внимание? — спросил Курапика. — Если ты спрашиваешь про иероглифы или про меня саму, то, наверное, нет. Это просто рассуждения человека, который, очевидно, хочет получить ответы на свои вопросы. Я…       Не закончив начатую фразу, Асма взяла с подоконника Ветхий Завет с закладкой, полистала и положила на стол перед ним. Курапика опустил взгляд и подавился вдохом. Её поля были испещрены графитовыми записями. — Это вы написали? — спросил Курапика. — Ну а кто ещё. Верующие задаются вопросами больше, чем ты думаешь. Пожалуй, суть веры в том и состоит — в вопросах, которые ты задаешь и сам находишь на них ответ. Мы читаем Писания, чтобы ответить на них, сомневаемся, идём в церковь, чтобы послушать, что скажут другие, но ничто не есть истина кроме того, к чему придешь ты сам. Опыт и мудрость приходят похожим образом.        Курапика глядел на страницы, но не видел букв и просидел так, наверное, не меньше минуты. Не проронив ни слова, он нашел Бытие, долистал до нужного места, перевернул книгу к женщине. — «Увидел Господь, что велико развращение людей на земле: лишь к злу устремленными мыслями был занят их ум непрестанно. И пожалел Господь, что создал на земле человека. Скорбью исполнилось сердце Его, и сказал Господь: «Сотру с лица земли род человеческий, что Я сотворил, — людей». — Асма подняла на него чёрные глаза, в глубине которых прятался вопрос. — Исаги считает, что убивать людей правильно. В её понимании, Бог того же мнения, когда разочаровался в людях и уничтожил их, поняв, насколько они прогнили в своих грехах. Что никакой закон не исправит… гнилое мясо. — Очевидно, между ней и Господом есть некоторые недопонимания. — пробормотала Асма. Видно, что её покоробили эти слова. — Если речь идёт о законе, получается, она лишает жизни тех, кто, по её мнению, этого заслуживает?       Курапика опустил взгляд на записку. Возможно, Исаги не убивала без причины, как сама говорила, но в ней определенно сидел вкус к бессмысленному насилию. — Полагаю, что так. У неё собственные понятия о правосудии. — И что же, ты с ней согласен? — Я не знаю. — Знаешь, сразу вспомнился наш с тобой разговор о Дьяволе. Это потому ты спрашивал меня, верю ли я в него? — Не совсем… Там речь шла о другом. Но вы не воспринимайте всё это всерьез. Исаги просто смеется над Богом и, очевидно, считает, что ей лучше знать, кого убить, а кого оставить в живых. Я просто сказал вам об этом, чтобы вы имели представление о том, что она за человек. Она не в своем уме.       «Не в своем уме». Ему не полагалось употреблять это выражение. Ему много чего не полагалось делать, например, сидеть здесь и угадывать её помыслы.       Асма молчала — несколько минут. Маслянистые чёрные глаза покрылась плёночкой задумчивости. Она ушла от него куда-то в свои собственные дебри, сидя перед ним словно фигура в живописной аллегории: кухарь-мистик в черном переднике, наполовину сокрыт тенью. — И все же Господь сохранил им жизни. Какими бы злыми и жестокими ни были его творения, он любит их, и эта любовь не сможет победить разочарование. У него миллионы причин истребить человечество, каждый день найдется хотя бы одна, и всё же он продолжает давать нам шансы. — Кажется, ваша вера не подлежит сомнению. — Моя вера не значит, что я не вижу изъянов в своей религии. Человек обращается к Богу, когда хочет найти ответы на вопросы, которые ему никто не в состоянии дать. Но когда он долго пытается до кого-то достучаться и не получает отклика, в конце-концов теряет смысл просить о помощи, и сам берет всё в свои руки. Пускай она ненавидит Его, это невзаимно. Это не моё и не твоё дело — выступать против веры того или иного человека с утверждением, что верит он в ложь и галиматью.       Курапика надолго замолчал. Что бы Исаги ответила на это? Его челюсть дёрнулась. Подумав о том, что Асме не довелось встретиться с Исаги, он испытал некоторое облегчение. Урон, что наносило её эго людям, был невидим глазу, но неизменно ломал что-то у них внутри, какой-то внутренний стержень, который она нащупывала, а потом выдирала с корнем. Вряд ли Асма осталась при всех своих великодушных убеждениях, поговорив с Исаги с глазу на глаз.       Асма оперлась подбородком на кулак и глядела на него. — И ты согласен с ней?        Курапика повел плечами и хладнокровно сказал: — Самое главное и самое трудное — решиться на убийство. Остальное — дело техники.       Асма пристально посмотрела ему в лицо. Курапика не мог чётко определить, какое конкретно отношение выражает её лицо. В ужасе от его слов она точно не была. Скорее в замешательстве. Курапика, конечно, не читал лица, как Исаги, но ясно, о чём она сейчас думала, это его проницательности было под силу. Асма хотела его спросить, и вопрос этот почти сорвался с её губ, однако вместо этого женщина взяла в руки кухонное полотенце с узорчиком в рубчик и бахромой на концах. Возможно, чтобы отвлечься от мыслей, что привела убийцу в свой дом, что сидит в одной комнате с убийцей. — Решиться и впрямь требует определенной… решительности. Но мне ты не кажешься линчевателем.       Курапика не знал, какие чувства он должен испытывать к тому, что создавал обманчивое впечатление. — Я верю в закон, но не верю в тех, кто его защищает. Система хороша — только сама по себе. Но как только в неё вмешивается человеческий фактор, всё рушится. Люди, контролирующие систему — судьи, прокуроры, адвокаты — делают закон слабым. Их жадность, алчность, карьеризм и прочие вещи, мешающие его справедливому исполнению. Не все, разумеется. Есть и хорошие копы, те, кто борются за правосудие. Но убийство не способ решения проблемы. Такие, как Исаги, тоже делают его слабым. Люди с собственным правосудием. — Курапика осёкся, словив себя на том, что говорит словами Паскаля, и перефразировал: — Исаги как-то сказала, что закон бессилен. Он давно перестал страшить людей, и только страх перед смертью способен превратить дикаря в человека. «Полумеры — наше проклятие». Я задумался об этом после того, как лично посодействовал тому, чтобы человек, убивший свою жену и дочь, не сел в тюрьму. Омерзительное чувство. О какой силе закона может идти речь, если такое возможно? Истцу нанесен непоправимый урон — разве ответчик заслуживает право на более мягкое наказание? Наказание должно быть равноценно преступлению или, по-крайней мере, справедливым по своей тяжести, но даже этого тяжело добиться, если у тебя нет нужных рычагов давления на систему. А что говорить о простых людях? Они обращаются в суд и ждут месяцами. Они тратятся на адвокатов, которые отлично знают, что их так или иначе оставят в дураках. Считаются с приговором судьи, а этот судья может быть продажен, а на свидетеля могут надавить или как-то навредить. Я знаю преступника, который избежал суда, потому что свидетель получил дозу кислоты в глотку. Мораль сей басни такова: нельзя, мол, идти на полумеры там, где надо давить до конца. Но я с этим всё равно не согласен. У меня тоже есть свои понятия о правосудии, и я тоже не верю, что кто-то другой, кроме меня, сделает всё правильно. Но если просто казнить всех, кто заслуживает наказания, то все законы станут бесполезны, даже те, которые работают вопреки всему. Управлять людьми с помощью страха… ни к чему хорошему это не приведет.       Молчание. Курапика бросил взгляд на Ветхий Завет, долго на него смотрел. — Притча об Иове — вы знаете её? — Конечно. — Каждый день он молился, кланяясь в грязь лицом. Зарезал десять коз, по одной за каждого своего ребенка, и сжег их на алтаре во славу Господа. Из всех воинов Божьих Иов был самым преданным. Но потом Господь убил всех его детей. Спалил каждый клочок его земли, истязал его тело до тех пор, пока оно не покрылось струпьями. Он скоблил их на своём теле глиняным черепком, сидел в пепле и навозе. Все отвернулись от него. Но Иов не проклинал Его… Жена его заставляла похулить Бога, а он все твердил: «Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?». Всё твердил и твердил… А потом Иов проклял день своего рождения и стал вопрошать, зачем дана жизнь страдающим, но Его так и не хулил. Наконец друзья стали утешать его, уверяя, что Бог справедлив, и если он страдает теперь, то скорее всего страдает за какие-нибудь согрешения свои, в которых должен покаяться. Знаете, вот это вот глупое представление, что всякое страдание есть возмездие за какую-нибудь неправду. Утешавшие его друзья старались найти у Иова какие-либо прегрешения, которые оправдали бы его несчастную судьбу, как целесообразную и осмысленную. Иов возражал им, требуя указать на его грехи и пороки. После этого Господь за терпение вдвое наградил Иова: вскоре тот исцелился от своей болезни и разбогател вдвое больше, чем прежде. У него опять родилось семеро сыновей и три дочери. Он прожил после этого в счастье сто лет и умер в глубокой старости, став примером терпения. — молчание. — Я прочитал эту притчу, когда мне было десять лет, и несколько месяцев ломал голову, но так и не смог понять смысл страданий Иова. Больше всего меня волновало, почему Бог сначала решил помучать его, а потом его наградить. Когда я, наконец, сдался, то подошел к отцу и спросил, в чём суть. — И что он ответил? — Что Господь проверял Иова, чтобы понять силу его веры. Он позволил Дьяволу испытать Иова всеми бедствиями земной жизни, чтобы доказать, что он останется всё равно непорочным. Через пару лет я перечитал притчу. И знаете, о чем я подумал? Может Бог решил, что Иову слишком хорошо жилось? — Это несправедливое суждение. — строго сказала Асма. — А разве справедливо лишать человека своих детей и земли только для того, чтобы оценить силу его веры? — Хочешь сказать, все его страдания бессмысленны? — Вот именно. Бог посылал на Иова страдания, потому что хотел потешить своё эго. Впрочем, никакого значения это не имеет. Я просто хотел объяснить вам, почему никогда не мог спорить с Исаги.— от запаха юдзу шел головокружительный аромат, ему потребовались усилия, чтобы от него отстраниться. — Вам знакомо чувство, когда долгое время убеждали себя в чём-то, а потом оказалось, что это всего лишь отговорки, потому что правда вам не нравится? — И теперь из-за неё ты не в ладах с собой. — Асма отставила подсвечник в сторону, выкладывая первый слой теста в противень. — Знаешь, людям не дано познать, что у них на уме, потому что не умом нужно это познавать. Они могут познать и понять свою душу, но не хотят. Может, и правильно делают. Иногда лучше туда не заглядывать. Но если в виде исключения найдется человек, способный понять тебя несколько лучше, нежели ты сам, значит, он был на твоём месте и сопереживает тебе.       Сопереживает! Это звучало настолько абсурдно, что Курапика чуть не засмеялся в голос, но вовремя успел подавить порыв, и позволил себе только скривить губы. — Поверьте на слово, мне сложно будет описать, насколько сильно вы ошибаетесь.       Да, с этим трудно смириться: знать, что кто-то видит тебя насквозь, но при этом вовсе не желает тебе добра. За свою короткую жизнь Курапика нечасто сталкивался с подобной ситуацией. — А что бы сказала про Иова эта девушка?       Положив локоть на стол, Курапика потер ладонью слезящиеся от сухого воздуха, выжженного свечами. — Исаги бы сказала, что Иов был трусом. Она бы много чего вам тут наговорила.        Пялясь в ободранный кусочек обоев, Курапика размышлял. Интересно, почему Исаги из всего Завета подчеркнула именно эту фразу? Теперь это уже невозможно узнать. Покидая свою квартиру, он окинул взглядом разбросанные по кровати книги. Накануне он составил список произведений, пометив в нём пять-шесть, которые они когда-либо с ней обсуждали, но в них никаких посланий не было, разве только скрытых, но Курапика, видимо, слишком туп, чтобы их понять. Сорок книг. Почему так много? Чтобы запутать того, кто не имел отношения к записке? Да вряд ли кто обратил бы на них внимание. Курапика вцепился в теорию, что книги дадут ему ключ по больше степени потому, что у него закончились догадки. Если Исаги писала все эти заметки на полях только ради собственного развлечения, для чего ей тогда эти шуточки с криптексом? Связь определенно должна быть. Иероглифы, книги, женщина, что стояла сейчас в двух метрах от него. Курапика чувствовал, что у него на руках достаточно информации, чтобы найти ответы. Здесь где-то было про «мотив», где же это? Вот, «мотив» — это самое важное. «Мотив» — это звучит несколько претенциозно, он поначалу даже счел это полной ерундой. Что движет Исаги? Чего она хочет? Чем она озабочена в первую очередь? Может, Исаги и не в своем уме, но не умалишенная! У неё должна быть какая-то цель! Она вечно вбивала ему в голову, что всеми людьми что-то движет, вбивала ему в голову, что желания составляют основу действий.       Порой Курапика чувствовал какую-то близость к ней: будто они, хоть и в разное время суток, заняты одними и теми же делами, будто в повседневных мелочах его, Курапики, жизнь ничем не отличается от жизни Исаги. Когда Курапика ел, стоял под душем или спал на постели, в которой змеями свернулись сны, где-то в другом месте то же самое делала Исаги: идёт босиком с чашкой за стол, с влажных после душа волос капает на пол вода; её щека шелково льнет к подушке, веки закрывают серые глаза, погружая её сознание в иную тьму… Пока он сидел на чужой кухне в Эрдингере, где-то на другом конце мира — или не на другом конце, может, в соседней стране или даже в соседнем городе — находя ответы на её загадки, Исаги размышляет, хватит ли ему ума это сделать.       Курапика пытался влезть в шкуру Исаги. Он силился разглядеть её сквозь строчки брошенных книг, в воспоминаниях их бесед, в кривом почерке ежедневника, найти её след в людях и в событиях, в которые он втянул сам себя по своей воле. Старался как мог. Но чтобы влезть в её шкуру, чтобы услышать холодные звуки струящейся вокруг неё темноты, чтобы увидеть мир её глазами, он должен был увидеть то, что он никогда не смог бы увидеть сам — то, что пряталось в её собственных надворных сараях.        Курапика повернул голову так, что хрустнули шейные позвонки. Его глаза блестели. — Вы их ненавидите? Тех, кто убил ваших близких.       Посыпая тесто карамелью, Асма оставила вопрос без внимания. Пару дней назад Курапика задавал ей похожий вопрос, и тогда женщина ушла от ответа. Сейчас ему хотелось его получить. — Не все кинья желали нам смерти. Некоторые из них укрывали у себя и спасали сорью, рискуя при этом собственной жизнью, — мягко заметила она. — Не знаю, как и почему я пришла к этому, но только мне было ясно, что я должна простить их. Иначе я просто не могла бы выжить. Я понимаю, это звучит странно. Я могла бы возненавидеть всех кинья за то, что несколько из них убили всех, кто мне дорог, и никто бы не осудил меня за это. — Это не странно, — отозвался Курапика ровным тоном. — Просто мне это непонятно. — Я и сама так и не поняла этого до конца. Но именно так и есть. Я простила их. И я уверена, что именно по этой причине у меня получилось всё это пережить. Порой тот ущерб, который нанесла тебе жизнь, воздаст за твою потерю, иногда самым прекрасным образом. — Пока что ничего хорошего жизнь мне не принесла. — Правда? Совсем ничего? — Все мои самые дорогие люди мертвы. У меня есть друзья, но я должен держать их подальше от себя, чтобы с ними ничего не случилось. Я опасен для них, и те, с кем я имею дело, могут им навредить. — Ты так решил или вы вместе? — Так правильнее. — Для кого? — Для меня. Можете назвать меня эгоистом, если хотите, я не против. — Ах вот оно что, бьешь на опережение, значит? Очень по-взрослому. — Это неважно. — Курапика положил руку на стол, отвернулся. — У меня есть одна цель, и я решил, что если всё делать правильно, всё сложится, как я хочу. Если я попытаюсь быть кем-то другим, то не смогу её исполнить или пострадают не те люди. Ведь это разумно — думать наперёд и расставлять приоритеты. — Ты уверен, что действуешь из лучших побуждений для своих друзей?        Курапика не стремился познать истину. Он был по горло сыт истинами — особенно своими собственными — и не хотел пережевывать их лишний раз. Мудрые советы и предупреждения отзывались эхом у него в мозгу и вылетали вместе с порывами ветра. Но стоило ему подумать о том, что она сказала, намалевать эти слова на серой стене его сознания, как тотчас хотелось от них отвернутся.       От разговора с Сенрицу в душе оставался гадкий осадок. Впрочем, у него в последнее время что-то много от чего либо тошнит, либо остается осадок. Годы, проведённые в поисках мести, стали невероятно взыскательными, равно как и поспособствовали его врожденной склонности к отчуждению. Поставив перед собой жизненную цель отомстить за клан, убить Гёней Рёдан, и найти хозяев алых глаз, он пришел на Экзамен с намерением получить лицензию, но к своему удивлению и с некоторым испугом унёс за собой и людей, впервые за долгое время пробудившие в нём желание обрести с кем-то связь. Во время Экзамена он расценивал их товарищество как выгодный инструмент для более эффективного продвижения вперед, но потом границы между расчётливостью и симпатией были стёрты, и Курапика сам не заметил, как привязался к ним. Но все ещё можно было исправить, если бы после Экзамена он забрал лицензию и ушел. Не взвесив все риски, он, очертя голову, погнался вызволять Киллуа из лап его семейки. И тут же — всё, альт-таб не нажмешь. Нельзя принудительно завершить программу, выключить компьютер, снова его включить, снова запустить игру. Она не замрет и не заглючит на моменте, когда он стоял с лицензией в руках, соображая, что делать дальше, пока не услышал голос Гона, требующего от Иллуми ответа, куда ушел Киллуа. И он уже знал, как всё будет дальше. А теперь связи не обрубишь, чтобы никому не сделать больно, в том числе и себе.       За последние месяцы он нажил себе столько врагов, что старался держаться от всех них подальше: не звонил и сам не отвечал на звонки, ограничиваясь короткими сообщениями раз в несколько недель, не давал никаких подробностей своей жизни, игнорировал приглашения в гости. Но что-то не давало отвернуться, уйти окончательно, оставить навсегда. «Обрубить собственный якорь». Путь его внутренних споров о том, как поступить лучше, как правильнее, шел по кругу, или по эллипсу, или по спирали, как угодно, только не по прямой, ибо прямолинейность была явно свойственна лишь геометрии, а не природе жизни.       Курапика вспомнил, как перед тем, как уехать из Йоркшина, Леорио сказал, что будет подавать документы в пять медицинских вузов, в том числе и в Национальный университет Йорбии, который находился в Эрдингере, и, узнав о том, что Курапика туда уезжает, предложил, если туда поступит («вступительные там — легче пережить апокалипсис, но ничего, прорвёмся»), снимать квартиру вдвоём. Курапика наотрез отказался, аргументируя тем, что у них разные представления о быте и уживаться со свинарником, который устраивает после себя Леорио, он не намерен.        Конечно, он соврал. Дело было вовсе не в порядке-беспорядке, а в том, что он не хотел, чтобы тот видел его таким, каков он был: с его кошмарами, ночными бдениями, тетрадью, переполненной всякой мерзостью, грязью преступного мира. А у Леорио не хватит чёрствости не лезть не в свое дело и не делать вид, будто ничего не происходит. К тому же, он ненавидел любое вторжение в его личное пространство. После определенного возраста можно было по пальцам пересчитать, сколько раз родители заходили к нему комнату, зная, что он этого не любит. Тогда он не хранил секретов, которые имелась нужда скрывать, ему не нравился сам факт чужого присутствия на своей территории. Как повелось в его жизни с недавних пор, исключением во всех его установках и правилах была Исаги, вернее сказать, не была, а принудительно заставила его им быть. Лишь ей было известно, что представляет собой его жизнь.       Леорио рвался за ним в Эрдингер и после Шанха-Сити, хотел посмотреть, как он живет, посмотреть на город, провести время с другом — впервые за год, нормально, без спешки и жизнеугрожающих приключений, как и полагается друзьям. Еле оттащив его от билетной кассы, Курапика отвел Леорио в сторону, чтобы не услышал Гон (иначе бы передумал, тот это может) и стоя, как какая-то девица, подбирал слова, чтобы объяснить, что нельзя, что всё не так просто, что у него сейчас много работы и неподходящее время, и так, и так, и бла, бла, бла. А Леорио и не обиделся, что он его отшил, или сделал вид, что не обиделся, только хлопнул его по плечу и пожелал удачи, и… не пропадай, ладно? — Я хочу знать, что ты жив, Курапика, так что хоть иногда выходи на связь. Не будь засранцем.       «А я хочу, чтобы вы были в безопасности, поэтому держитесь от меня подальше».       Если и была у него хоть какая-то семья — то всем этим были его друзья. Возможно, он действительно боялся доверять. Или же всё с точностью наоборот, и ему страшно, что кто-то доверится ему, а он подведет человека, и он просто использовал свои грехи в качестве уловки, чтобы попросту сбежать от всего. Тем не менее это уже смахивало на проклятье. Курапика давно подозревал, что его это просто с рождения преследует, будто действительно какое-то проклятье лишало его шанса обрести с кем-то связь. У него никогда не получалось искать общий язык с людьми, а тех, с кем он его нашел, либо убили, либо пытались убить, либо могли убить в перспективе.       Классический образец рассуждения неудачника, и Курапика с негодованием отмахнулся от этих мыслей. Тем не менее — он скорее бы умер, чем хоть кому-нибудь в том признался — но он знал: трагедия, случившаяся с его кланом, его изувечила, жестоко и неисправимо, что были поражены теперь и психика, и нервная система, и даже душа — и нанесенный урон уже не исправишь. Вместе с болью приходит и страх. Теперь он больше не мог выстроить с кем-то отношения по своему желанию, отбросив его.        Но нужно было думать и о самосохранении. Идти к поставленной цели проще, когда рядом никого нет — «по дорожке кровавого мстителя». Проще, когда люди становятся ресурсом для достижения личных целей, легко восполняемым и взаимозаменяемым. Когда можно использовать кого угодно, не беспокоясь о личных чувствах, ни о своих, ни о чужих, теряя человечность, но двигаясь вперед, ведь двигаться вперед, в сущности, это единственное, что должно его волновать и не более. Когда отброшено и пожертвовано желание обрести счастье, все становится более прозаичным и мелочным, не таким уж важным. Я — одиночка. Я научился любить одиночество. Я прячусь в него.       Курапика разглядывал мандалу, сплетенную венами на тыльной стороне её ладони. Затем, вернувшись к действительности, он сказал: — Я не пытаюсь казаться умнее или делать вид, будто понимаю твою ситуацию… — Тогда не делайте из меня жертву. Мне это не нужно. Если вам нужна жертва, то выйдете на улицу и оглянитесь вокруг. — Ты ведь тоже что-то потерял… — Я не жертва, — с нажимом процедил Курапика. На осунувшемся лице слишком ярко блеснули глаза. Внутри него по скелету, мышцам и внутренним органам прошлась дрожь, в висках стало покалывать, как перед тем, когда его глаза начинали наливаться алым. — Я не жертва, ясно?        Асма смотрела на него не то чтобы напуганно, но с заметным напряжением. — Простите, — он осёкся, заморгал. — Простите, я был груб.       Она сделала жест рукой, будто говоря: нет, не стоит. — Вы верите, что люди могут меняться? — Я на это очень надеюсь. — Я думаю, что нет. Мы приходим в мир теми, кто мы есть. Может, становимся чуть спокойнее или чуть злее, но суть не поддается изменению. — Есть одна вещь, которая меняет всех людей без исключения. Среди всего, что может спасти заблудшую душу, любовь стоит во главе списка.       Курапика рассмеялся, но смех вышел жестокий. В нём вдруг проснулся цинизм — тот яд, который Курапика выплёскивал наружу не слишком часто. — Да бросьте. Вы же не думаете, что я в это поверю? Я не верю, что и вы так наивны. Это всё хорошо для детских сказочек, где знаешь, что будет счастливый конец, а не для реальной жизни. Исходя из вашего прошлого, вы знаете, сколько в мире тех, для кого любовь — пустой звук. Они используют её, чтобы калечить других. Если они знали, что такое любовь, и продолжали творить поганые вещи, то всё это чушь собачья и любовь никого не меняет, а если не знали, то их она уже не спасёт. Так не работает. Нельзя вести себя, как подонок, а потом просто познать любовь, стать другим человеком и жить дальше, зная, что ты натворил. Поэтому, я не верю в то, что любовь способна кого-то изменить и искупить вину. Все должны получать по заслугам. — А ты? — Мне больше не нужна ничья любовь. — отрезал Курапика. Лицо его было словно заперто на замок.       Он чувствовал себя как-то неуютно, словно и в правду был не в ладах с самим собой. После того как он покинул «Нойкёльн» чуждые, посторонние звуки перестали его тревожить, в голове была полная тишина. Он был совершенно спокоен. Но сейчас, снова попав сюда, он и вправду ощутил себя полным дураком. Если задуматься, что ему даст разгадка записки, лично ему? Да ничего. Оставив листок бумаги в криптексе, он бы жил себе дальше той же жизнью, что и раньше, не забивая себе голову.       Асма поднялась из-за стола, взяла с панельки с изображением Девы Марии деревянный крест и надела на него. — Нет, я не могу… — Он прожгёт в тебе дыру? — пряча веревку и крест под рубашку, Асма со смешком покачала головой. Голос у нее был добрый, но твердый, без всякого налета сочувствия. Она подняла было руку, но не дотронулась до него. Ни до лица, ни до плеча. Ей показалось, что сейчас его не следует касаться. — Вот так. Как видишь, всё в порядке. Ты гневный, но ты не одержим демонами. Носи его ради меня.       Курапике удалось выжать из себя улыбку. Ощущение было такое, словно ему за уголки губ прицепили рыболовные крючки и растянули их в стороны. Его губы улыбались, но глаза — нет. — Вы очень добры ко мне. — очень тихо отозвался он после долгой паузы. — Руки должны делать богоугодные дела. — Поэтому вы сидите в своем доме без света и газа при свечах? — Поэтому Он привёл тебя ко мне. — не отреагировав на его сарказм, Асма тепло улыбнулась. — На всё можно смотреть с разных сторон, но лучше с хорошей. — Это заслуга не Бога, а Исаги. — возразил Курапика. — Вот и доказательство того, что ненависть не взаимна. Я рада, что ты здесь, и мы с тобой поговорили. Уйдешь ты, во всяком случае, не таким угрюмым, каким пришел. В воскресенье Пасха. Не хочешь сходить с нами на мессу? — Как-нибудь… в другой раз… У меня много дел… — Не оправдывайся. Это ни к чему, я не хочу тебя принуждать. Тем не менее, если передумаешь, никто не откажет.        От ее тона, и официального, и сердечного, на него накатила огромная тупая тоска, и когда он оторвал взгляд от стола, казалось, в ту же секунду все прошлое перетасовалось перед ним, заострилось, стало стеклянно-ясным. — Спасибо. Правда, большое спасибо.       Женщина подняла на него взгляд, заглянула в глубину его глаз. Его сердце, неуемный попрошайка у него в груди, встрепенулось. Курапика Курута, последний потомок своего рода, долго на неё смотрел. Она была совсем не похожа на маму. Она не была ему матерью, но он чувствовал её в своем сердце.       Мама умерла. Её с ним больше не было, напомнил себе Курапика. Неуместное горе взрывается в голове ледяной волной. Он сжимает зубы, как от боли.       Его напряженное внимание, вероятно, смутило ее, и Асма решила изменить тон. — Надеюсь, твое сердце найдет утешение.       По его лицу прошло какое-то движение, словно дрогнула поверхность воды, и он снова сказал «Спасибо», с большим чувством и понял, до чего же это убого вышло. «Очень глупое зрелище. Ты ещё сопли тут начни распускать!».        Асма поднялась, оправляя свободную полотняную юбку и длинную белую рубаху. — Отчаяние Бог посылает нам не затем, чтобы убить нас, он посылает нам его, чтобы пробудить в нас новую жизнь. — и постучала пальцем по обложке «Игра в бисер». — Если уж читать, то читать внимательно.        Не успел он обдумать полученные кусочки пазла, как по дверному косяку постучали. На кухню сунулась голова Ёкотани. — Эй, хорош лясы точить, блондинка, время поджимает… Ой, извините, мадам. — спохватился он, обворожительно улыбнувшись.

***

Если не считать окна под потолком, свет в подвальном помещении шел от одной лампы, которая выхватывала в резкий белый круг компьютерные провода, пустые бутылки из-под энергетиков, литровая бутылка апельсинового сока, переполненные пепельницы, баллончики с бутаном, «Анти-жир» и средства для чистки стёкол — в коробках и отдельными цилиндриками.       За ноутбуком сидел человек, которого Курапика еще ни разу не видел: угловатое лицо, коротко остриженные каштановые волосы, очки в тонкой металлической оправе на длинном носу, бледность замкнутых помещений. Он был без пиджака, но в остальном — в такой-то убогой обстановке — одет безупречно: острые стрелки брюк, сияющая белизной рубашка. На столике перед ним, среди бумаг, примостилась маленькая чашечка кофе, а в пепельнице Курапика с удивлением заметил дымящуюся сигарету без фильтра. Он был похож на бухгалтера, которому приходится решать проблемы начальства вне офиса и который не очень этому рад.       При его появлении человек поднял тёмно-карие, почти чёрные глаза, в которых отражались ячейки экселевской таблицы, и посмотрел на него. По этим глазам Курапика понял, что тот знает, кто он такой, и ощутил нечто вроде щелчка, какой обычно слышится при включении какого-нибудь электронного устройства, после чего человек опустил взгляд обратно на монитор. — Почему сенатор дал тебе адрес какого-то левого парня на побегушках, не представляющего для организации Готфрида никакой ценности? — перескочив через приветствие и знакомство раздался монотонный голос на фоне клацания клавиш. — Этот мужик — такое впечатление, что он еще полгода назад на улицах колпаки с колес воровал. Шесть раз менял школы, не задерживался ни на одной работе больше двух месяцев, не раз привлекался полицией за конфликтное и агрессивное поведение в общественных местах. Есть судимость за вождение в нетрезвом виде, вышел по УДО... Есть какие-нибудь догадки? — Потянуть время, чтобы дать Готфриду возможность подготовиться к тому, что вы идёте по его душу. — В таком случае наше первое свидание через час обернется засадой: либо Майер сам захочет от нас избавиться, либо прискачет со своими боссами. — сказал Ёкотани, осев на диван, взял одну банку, потряс её и выпил остатки. — Со своими боссами? Что он им скажет? «Вы уж простите, ребят, неловко получилось, но я спёр у вас товар и теперь мою сестру хотят зарезать какие-то парни, если я его им не отдам. Не могли бы вы мне помочь с этим?». — сказал Рин; лоб прошит морщинами. — О том, что мы ищем Готфрида, он не знает, ему нечем прикрыться, чтобы попросить помощи у своих. — Но сенатор мог связаться с Бергером после того, как вы ушли с приёма, и сказать, что дал адрес этого парня. Они сами могут устроить ловушку. — Где? — Низко подвешенные лампы ярко освещали зеленое сукно длинного стола, за которым сидел Рин – без пиджака, обложившись бумагами. — Откуда они могут знать, что встреча назначена в «Чарли Паркер»? Только от нас, либо от того типа, его приятеля, с которым вчера встретились Курапика и Хиде, либо от Майера — всё, больше не от кого. — Они могут использовать его в качестве наживки, чтобы выйти на нас. — Ну и как? — Следить за ним, вот как. Майер и знать ничего не будет о том, что приведет за собой хвост. — буркнул Рин. — Сока хочешь? — Я лучше колючую проволоку пожую. — Прекрасно, мне больше достанется. У меня тут другой вопрос назрел, господа — а что если этот ушлёпок продал героин? — Если он попробует продать героин в Эрдингере, то те, на кого он работает, сразу об этом узнают, а там ему и шею свернут. — растирая красные пятна, оставшиеся на носу от очков, педантично сказал Рин. — Может ли Майер, учитывая обстоятельства, при которых была совершена кража, продать её через знакомых? Нет. Никто не захочет связываться с ворованной наркотой. Скорее всего, он ищет покупателей где-нибудь подальше отсюда, в другом штате, и попытается загнать её по двойной таксе, а так как он мелкая шестерка, то чтобы выйти на клиентов, не наводя на себя подозрения, потребуется время. Так что я более чем уверен, что наш товар все ещё в городе. Комбинация простая: мы забираем у него наркотики, выясняем, откуда он их стащил и едем туда. — Как вы поймете, что это ваш героин? — спросил Курапика. — По запаху соли. — ответил Воконте. — Наркота, которую в основном продают на улицах, при горении воняет уксусом, потому что в него добавляют морфин и всякие полуопиоидные колеса для раковых больных. От них-то и несёт кислятиной. Чистый героин не пахнет. — Ёкотани поднял палец вверх, и сказал тоном фармацевтического представителя. — Мы производим химически чистый и стабильный продукт, соответствующий заявленным качествам. — Вы производите героин, а не ракетное топливо. — иронически отозвался Курапика. — По спросу и составу почти тоже самое. — А ещё по ядовитости. Вы делаете и распространяете отраву, которая губит людей.        Ёкотани сладко-мерзко улыбнулся. — Опыт показывает, жизнь справляется не хуже.        Глядя на эту улыбку, Курапике трудно было подавлять назойливое желание стереть ухмылочку с морды этого солдафона. — Отложим дебаты на тему «Героин: за и против» на потом, окей? Надо план обсудить. — влился в разговор Хиде. — Как у Готфрида получилось украсть четыре тонны героина? Это ведь не ключи из кармана стянуть. Я могу понять, если бы речь шла о килограммах, но как вообще можно своровать несколько тонн?       Рин спихнул в сторону чью-то мятую толстовку и уселся на диван. — Героин перевозился по Каронийскому океану из Каннауджа на зафрахтованном судне в заброшенный порт за чертой города. Это самый безопасный путь. Готфриду был известен маршрут, даты, объем товара и точки поставки. Героин привозился один раз в месяц, от двух до пяти тонн в зависимости от того, как шла продажа в прошлом. В начале он разгружался, а затем отправлялся в три разных места и оттуда уже пускался на продажу людьми Готфрида по Западному Йорбиану. — Где эти места? — Они находятся на складах бывшей фабрики по производству тары для пищевой промышленности в Норденд, Ланге и в Ворхаут. Все в сорока-пятидесяти километрах от Эрдингера. Готфрид пользовался ими ещё с тех пор, как вёл дела с Джайро, поэтому для подготовки товара к отправке всё было устроено. Сейчас там, разумеется, ни хрена нет, перекати-поле. В прошлом месяце в начале марта пришла очередная поставка, всё прошло как обычно — товар разгружен, расфасован по ящикам и отправлен на склады. — Отправлен-то отправлен, но он туда не доехал. — протянул Ёкотани; развалившись в кресле, тот с любовью чистил пистолет промасленной ветошью. — Куда он делся — загадка, которую нам предстоит разгадать, приняв участие в интерактивной игре «Где прячется героин». Первый раунд вы прошли вчера, где наша блондинка отправила в нокаут первого злодея, и сегодня нас ждёт второй злодей калибром поменьше по имени Майер Хансем. — Наша задача сейчас — узнать, что известно Майеру. Если он умыкнул порцию героина, то в курсе, где хранится весь товар, и приведет нас к Вильяму… — …третьему злодею… — … а тот к Готфриду… — … Финальному боссу. — Ёкотани, заткнись, а? — любезно просит Рин. — Ну нет, пупсик, нельзя так разговаривать с подчиненными! Где твое воспитание? — Там же, где полиэтиленовый пакет, который я натяну тебе на голову, если ты ещё раз назовешь меня пупсиком. — рыкнул Рин, и Курапика ощутил его ауру, искрящуюся бешенством, как сломанный телеграфный столб. — Расслабься, бро, я же шучу. Тебе что, не нравятся мои шутки? — Нет, они тупые и клоунские. Сделай всем одолжение и прекрати засорять воздух. — Ты погоди, погоди, я тебе сейчас расскажу реально забавную ржаку! Ты ведь знаешь, что наша коллега стала встречаться с твоей бывшей? Ой, погоди-ка, тогда она была нынешней. Но от этого история только интереснее!        Рин багровеет от злости. Курапика оторопело замирает, дернув бровью. Ему хочется и не хочется пояснений: не хочется — потому что так-то это не его дело, а хочется — потому что женский род в глаголе вызывает целую кучу вопросов. Хиде давится смехом, но быстро берет себя в руки. — Напомню, что Рин с Курапикой владеют нэн, и если дело дойдет до драки, ты не в выигрышном положении, потому что в отличие от тебя пули в них не сделают дырку. — Этот сделает. — он поднял со стола пистолет «Атман», и бросил обратно.       Хиде взял каталог «Сезанн» и стал его листать: модернистские акварельки, шестьсот тысяч дзени за уродливую бронзовую скульптуру — два сцепившихся лося, ну что за чушь. — Надо было вытрясти из сенатора всё что он знает о Готфриде, а если бы отказался, то просто прикончили бы его. — Если мы станем кромсать политиков, власти забеспокоятся и пришлют сюда национальную гвардию. Нам это надо? Нам это не надо. — сказал Рин. — Все должно пройти по-тихому, иначе развяжется война банд, и все они начнут мочить друг друга прямо на улицах. — Если мы принимаем план действий, — прервал Воконте, складывая руки на груди, — то здесь должны находиться Бенджи и Астрид. Может, воздержимся от резких телодвижений, пока они не приедут? — Введем их в курс дела по ходу, — без выражения отозвался Рин. — Кто это? — спрашивает Курапика. — Руководство. — почтительно отзывается Ёкотани. — Начальство. Шефы. Командиры отряда… — Ты ещё тезаурус открой, а то мы не поняли. — обрывает его Хиде, поворачивается к Курапике. — Астрид — кёдай, как и Рин, а Бенджи работает на человека, который контролирует наркоторговлю в Хейл-Ли. — Они знают о нашем соглашении? — Для тебя ничего не изменится. Условия сделки остаются такими же, как прежде. Если я с кем-то договариваюсь, то держу своё слово. — Я говорю вовсе не об этом, а о том, как они отнесутся к тому, что вы работаете со мной. Им не придет в голову, скажем, избавиться от меня, как от постороннего лица, вовлеченного в дела вашей организации?       Курапика смотрит на Рина снизу вверх. — Правильнее будет поставить их перед фактом, когда вы встретитесь лицом к лицу. Я не считаю, что возникнут какие-то проблемы. Ты вхож в криминальное общество Эрдингера, они поймут, что с тобой выгоднее сотрудничать, а не сажать на кол.       Курапика взял со стола лист и прошелся взглядом по содержимому, на набросанный на бумаге рукою Рина список людей, которых он, точно некий новоявленный римский император, обрекал истребленью. Первыми в списке шли Готфрид, Бергер и Вильям. Рядом с кучей бумаг лежали несколько пистолетов: короткоствольный «Глок-19», «Смит-Вессон-19», «Сиг-Сауэр П320», «Кольт» двенадцатого калибра, «Вальтер-П22». Ёкотани взял последний со стола и с невозмутимой сноровистостью поставил его на предохранитель, оттянул затвор со звучным щелчком, после чего ловко пощелкал пистолетом, проверяя что-то, потом поднес его к глазам. — Хороший пистолет. —сказал Курапика. — Потрясный, а? — Ёкотани оценил его интерес. — Сорок кусков за него отвалил. Такая боевая личинка, связанная со стволом, есть только у девятимилимметрового «Комбат». Не такой мощный, как твой «Кольт», но скорострельность на порядок выше, и есть магазин восемнадцать зарядов с коллиматорным прицелом.       Курапика мало что понял из этой инженерно-оружейной тарабарщины. Поголовно все хантеры, кого встречал Курапика, были первоклассными бойцами. Они владели каким-либо оружием или боевым искусством, как требовали правила, но будучи пользователями нэн, выбирали в бою именно свои способности, и потому постоянно, неутомимо их совершенствовали. Если речь шла о серьезном противнике, Курапика использовал нэн. В иных случаях он носил с собой огнестрел — короткоствольный «Кольт», но с тех пор, как учился пользоваться им на стрельбище, пользовался редко, потому руку набить не успел. — Есть прикурить?       В пачке половина плюс зажигалка. Ёкотани вытряхивает оттуда сигарету, поджигает кончик и с наслаждением затягивается. — Надо же, нормальное курево. — говорит тот, выпуская дым через нос, держа сигарету между большим и указательным пальцем, как старый морской волк, кидает взгляд на пачку. — «Вайсрой». Ничего на вкус. А у то вас тут любят курить всякие помои с кнопками. Придушить бы того, кто придумал сигареты с ванилью.       Ёкотани разваливается напротив на диване, делает еще одну затяжку и впритык, весело смотрит на него. Курапика напрягся, предчувствуя, что сейчас он снова окажется под прицелом. — Колись, старик, есть у тебя подружка?        А ему-то что? — Нет. — А какая-нибудь штучка для приятного времяпровождения? — Меня не интересуют интрижки на одну ночь. — А-а, так ты у нас старомодный парень. — Ёкотани артистично округляет глаза. — Но ты же не девственник, нет?       Курапика возвел глаза к потолку. В прошлом он жил с наивным убеждением, что азиаты, как нация, обладают уважением к личным границам незнакомых людей и не суют нос то, что их не касается. Это все гнусная ложь, понятно? — Я… Не ваше дело. — А что я должен был подумать, раз ты такой недотрога? — Никто вас и не просил ни о чём думать. — его ответ звучит резковато — резче, чем ему самому хотелось. — Ой, не смотри на меня так, у меня аж мурашки по спине побежали. Значит, я попал в цель?       Это он попадёт в цель — когда возьмет пистолет и прострелит ему колено, если тот не остановиться. — Ждешь, пока тебе сделают предложение, поэтому блюдешь целомудрие? Или ты из этих, ну, кто верит в эту, как она там обзывается, а, во, «любовь до гробовой доски»? — Я воспитан в обществе с другими взглядами. — сдержанно ответил Курапика. — Это какими же? — О том, что следует воздерживаться до свадьбы.        Ёкотани вскидывает брови так выразительно, что можно было бы ничего и не говорить. Но он говорит: — До сва… Чего? Блин, ты прикалываешься? Даже Хиде, бывший монашек, и то голых женщин видел! — Меня не втягивай. — бросил тот, не проворачиваясь. — Можно я хоть расскажу про ту красотку из Реналья? Ну, ту, которая хотела тебя ещё пристрелить, когда вскрылось, что ты толкнул её боссу поддельного Рубенса? — Нет, нельзя, иначе я одолжу у Рина пакет. — отозвался Хиде убйиственно невозмутимо. — Я всё равно не могу поверить в то, что ты сказал. — Ёкотани порылся в мусоре на столе, и нашел в нём конфету, жаль, что не крысиный яд. — Если для кого-то мои слова кажутся странными, то это уже их проблемы. — Это ж фигня средневековая какая-то! — А что, много удовольствия удовлетворять свою похоть с первым встречным? — Ты даже не представляешь. — И не собираюсь. Это мерзко. — Ведешь себя, как ханжа. — ухмыльнулся Ёкотани. — А вы как подросток в пубертате. — парировал Курапика. — Да его просто половому воспитанию в школе не учили, поэтому твои слова о воздержании его так шокировали. — говорит Рин, не упуская возможность поддеть своего обидчика: настало время слегка отомстить. — Я вообще-то в школу не ходил. Нет у меня образования. — отзывается Ёкотани, и в его тоне как-будто бы проскакивают хвастливые интонации. — Угу, оно и видно. — прозвучавшую едкость можно было добавлять в очистители накипи для чайников вместо щелочи. — Зато у меня был секс с близнецами. У кого-нибудь из вас был? Спорю, что нет. — Нашёл чем козырять. — Ты так говоришь, потому что у тебя не было секса с близнецами. Вот гурельцы, у которых я был однажды в плену, впечатлились, и спросили, как мне это удалось. — Если ты ждёшь, что и мы попросим тебя поделиться, то ты глубоко заблуждаешься. — мерзким голосом говорит Рин. — Попросите? Ага, да ладно, как будто кому-то из вас что-то обломиться. Разве только блондиночке, ему повезло, он лицом вышел, ну и тебе, Хиде. Ты ж такой милаха, как тебе откажешь?       По лицу этого «милахи» видно, что тот вскипает от бешенства, как и все остальные. Ёкотани отличался экстравагантным сарказмом и склонностью к вульгарному и непристойному юмору в самых неподходящих ситуациях, поэтому градус на столбике коллективного желания затянуть пакет вокруг его шеи повышался с каждой минутой. — Боже праведный, кто-нибудь заставит его замолчать? — массируя переносицу двумя пальцами, протяжно вздыхает Воконте, и Курапика с ним полностью солидарен. — Олигофрен. — Эй-эй, а вот это уже невежливо, бухгалтер! Думаете, легко разряжать обстановку, когда вы все с такими постными мордами сидите? — Пока ты только всех выводишь из себя. — закатывает глаза Рин. — Серьезно, Ёкотани… — Так что, какие тебе девчонки нравятся? — прерывает Хиде «Тот, кто разряжает обстановку». — Никакие. — О, звучит так, будто нам следует тебя опасаться. — щурится Ёкотани, вытягивая ноги, поворачивает голову в сторону. — Хиде, он не приставал к тебе? — Он — нет, но как зритель скажу, что что сейчас стороны всё выглядит так, будто это ты к нему проявляешь повышенный интерес. — отзывается Хиде, не скрывая ехидных интонаций. Ораруджи пытается сдержать смех, прижимая подбородок к груди. — Ты же с ним не флиртуешь? А то Шиф будет плакать. — Скорее умрёт — от смеха. — встревает Воконте. — Значит, никакого секса ни с кем… — тот делает вид, что погрузился в думы, наверняка непостижимые для умишка Курапики, сверля его взглядом. — Даже с самим собой? — А вы с какой целью интересуетесь? — с вежливой (нет) улыбкой спрашивает Курапика. — Из любопытства. Мы же без пяти минут друзья, вот я и решил, надо узнать друг друга получше. — Вакансий на дружбу не открывал. — «любезно» отметает чужое предположение Курапика. — Позвольте только поинтересоваться, вы всем своим будущим друзьям задаете подобные вопросы? — Только избранным. — И по каким критериям вы избрали меня? — Ты блондиночка, которая гордится своим хладнокровием, и потому строит из себя недотрогу. Но по моим наблюдениям, тем, кто прикладывает чересчур много усилий для того, чтобы выглядеть сдержанным, сносит крышу круче, чем всем остальным. — С чего вы взяли, что я прикладываю для этого усилия?       Ёкотани пожимает плечами, потом проводит ладонью по шее. Затем шумно втягивает воздух через ноздри — то ли от разочарования, то ли из любопытства, смотря на него со взглядом школьного хулигана на свою жертву. Интересно, подумал Курапика, он с Исаги проходил один и тот же психоаналитический тренинг: «Как разоблачать людей по одному взгляду»? Потому что иначе Курапика не представляет, почему люди поголовно пытаются угадать, что с ним не так, когда он их об этом не просил. — Кстати, удивлен, что ты куришь. —небрежно тянет тот, всё никак не уймется. — Обычно такие, как ты, лишают себя всех запретных удовольствий: сигарет, алкоголя… развратной холостяцкой жизни.        Все силы уходят на то, чтобы не закатить глаза. Ёкотани развернул ещё одну конфетку, и закинул её в себя и самодовольно улыбается. Остается только надеяться, что у него настолько перехватит дыхание от самодовольства, что он ей подавится. — Еще какие-нибудь гадания на фантиках будут? — поинтересовался Курапика. — По-моему, тебе не мешает расслабиться. Я знаю одно первоклассное местечко на Лихтенраде… — Вот сами туда и идите. — Что, бордели ниже твоего достоинства? — сощурил глаза. — Неужто боишься потерять невинность от одного взгляда на стриптизёршу?        Это так пошло и тупо, что Курапика даже тормозит с ответом. — Странно, что вы знаете о том, где находятся первоклассные бордели. — Почему странно? — Мне казалось, что вы из тех, кому женское внимание достается бесплатно. Видимо, я ошибался. Остается вам только посочувствовать, что вам приходится платить за него. — Ой, не, ты что. Твоя интуиция тебя не обманывает. Я просто напомнил, что если тебе не хватает духу подкатить к девчонке, у тебя всегда есть вариант, как снять напряжение, затратив всего пару-тройку сотенок дзени. Я-то по-дружески предложил сходить в с тобой за компанию, мало ли, вдруг ты растеряешься в незнакомой обстановке и не сообразишь, что нужно делать. — Спасибо за предложение, не интересует. — Ты весь из себя такой правильный, аж зубы сводит. Не пойму, как можно быть таким целомудренным. — Ваш мозг ещё не начал деградировать от того, что вы слишком часто думаете о том, с кем переспать? — Пора делать ставки. — сказал Ораруджи, следя за хлёстким диалогом, как за захватывающей партией в пинг-понг. — Как-то не заметил, чтобы желание с кем-то переспать мешало моему интеллекту. — отозвался Ёкотани, потянувшись за второй конфетой. — Зато мешает всем окружающим. — вставил Рин свой нелицеприятный комментарий. — Тебе напомнить о том, как ты из-за одной хасийки чуть не запорол Куросе сделку на Бая-Маре в прошлом году?       Ёкотани аж задыхается от возмущения: такое чувство, что еще немного, и прижал бы руку к груди. — Я не сном ни духом, что та хасийка была его подружкой! К тому же, она сама мне глазки строила, пока мы в клубе сидели, и словом не обмолвилась, когда мы поехали к ней домой, так что моей вины тут нет, все вопросы к ней! — Ты лучше не оправдывайся. — Вы про кого? — «Расскажи поподробнее» так и читается у Ораруджи в глазах. — Про Энрике с Бая-Маре. Ёкотани переспал с его невестой, а на следующий день тот купил у Куросе двадцать тысяч винтовок. Повезло, что Энрике не прознал, что невеста наставила ему рога, иначе натравил бы на тебя головорезов из Шинво. — Скорее уж Куросе бы его кастрировал. — хмыкает Воконте. — Друзья, я знаю, вам всем хочется обсудить постельные сцены из моей биографии, но столько времени прошло, я вас прошу… Сделка-то ведь состоялась? Как по мне это самое главное. — педантично отзывается Ёкотани, вставляя в пистолет новую обойму. — Возвращаясь к главной теме… — Нет, хватит с нас этой темы. — … секс полезен для здоровья. Это тебе любой врач скажет. Слышали про эндорфины? Серотонин, дофамин? —Как насчёт пригласить Шиф на обсуждение, раз уж речь зашла про здоровье? Уверен, она примет активное участие в дискуссии и поделиться с тобой своими соображениями касательно того, как повышенная сексуальная активность на него влияет. А ещё проведет познавательную лекцию про то, что такое венерические заболевания. — с благочестивой улыбкой послушника предложил Хиде. — Согласен? — Только попробуй, и я тебе палец сломаю. — бухтит Ёкотани, и тычет в него пальцем. — Я понял, почему ты не захотел стать мне кровным братом — ты променял меня на этого ханжу! Знаешь, как это называется? Предательство, вот как! — У тебя с головой всё порядке? — уточняет Хиде, смотря на него, как на дебила. — С сердцем уж точно, в отличие от некоторых. — с напускным драматизмом отвечает Ёкотани, отворачиваясь и складывая руки на груди. — Я тебя братом готов назвать, а ты… ты с какими-то блондинками якшаешься!        «Какая-то блондинка» поднимает брови. Хиде вздыхает, качая головой. — Если я назову тебя братом, ты прекратишь смотреть на меня так, будто я поджег твой дом? — Вообще-то, мой дом снесли бульдозером, но спасибо, что напомнил. — Прости, я не знал. Честное слово, не знал, не хотел… — Я вас убью. Еще одна такая трагикомедия — и я вас реально грохну. — раздраженно гаркает Рин.       Курапика держится так, словно внутри этой комнаты за последние пять минут не случалось ничего, кроме взаимно «приятных» шуток. Сославшись на то, что хочет покурить, он поднялся наверх и вышел на улицу.       Между колесами автоприцепов расхаживал голубь. Его крылья шевелил ветерок от проезжавших мимо машин. Курапике вспомнилось, как во время тренировок на горе Кукуру, ночуя в спальных мешках с одеялами весом в полсотню килограмм, вспоминали запоминающиеся события Экзамена Хантера. Гон, которого уже отпустила гневная горячка после стычки с Иллуми, на волне воодушевления перед скорой встречей с Киллуа, полночи взахлёб перессказывал их во всех красках и деталях так, словно они сами там не были. — Эй, Курапика, — шикнул Леорио, когда Гон угомонился и лёг на боковую. — Слушай, а что бы ты делал, если бы провалил Экзамен?        Курапика, услышав вопрос Леорио, задумался, и вдруг понял для себя, что ни разу за весь Экзамен его ни разу не посещала мысль, что он может его не сдать. Для него не существовало проигрышного расклада, потому вопрос, что бы он делал, поставил его в тупик. — Я об этом не думал. — признался Курапика откидываясь спиной на подушку. К счастью, та была куда мягче, чем одеяло и матрас — набитая гусиным пером, а не камнями. — Когда мы торчали двое суток в той комнате, я решил, что если мы нам не хватит времени пройти Третий Этап, то я не буду больше пытать счастья стать хантером. — Ты бы правда так легко сдался? — почти с отвращением произнес Курапика. — Выходит, все твои слова, что ты хочешь стать врачом, были пустой болтовней? — Ничего подобного! — оскорбился Леорио, приподнимаясь на локтях. — Что, неужто ты поверил Томпе? — Дело в не этом. — отмахнулся Леорио. — Плевать мне на этого увальня. Просто… Тошно от того, что без вас я бы ни за что справился. Не верю, что говорю это, меня пользы было меньше, чем от Томпы. На Втором Этапе меня бы вообще могли прикончить, а уж в пропасть за яйцами я бы ни за что не прыгнул, если бы не хотел упасть в грязь лицом. Про Четвертый Этап и говорить нечего. Ты, фактически, мне мою же плажку подарил после того, как я ее профукал тому гадёнышу с обезьяной, а Гон мне жизнь в пещере спас, рискуя собой. И Киллуа убил моего соперника на последнем этапе. Жалкое зрелище. Я не достоин лицензии. Я же реально слабак.       Луна была высокой и маленькой. Белесый свет, падающий на лес и лавовый склон горы, сочился в окна. Небо на востоке начало светлеть. Облака скользят по плоской долине. Взбегают на склоны горы. Курапика глядел в окно на звезды над скалистой грядой к северу. Мертвая тишина. — Чушь не неси. Сколько тебе лет, Леорио? Ты взрослый, а ведешь себя, как будто тебе пять лет. Ты, что вздумал хныкать? «Я слабак». «Я не достоин лицензии».       Курапика так артистично передал страдальческие интонации, что Леорио от неожиданности засмеялся, но быстро спохватился. — Ай, отстань! Не дави на больное. Ты же ведь тоже так считаешь. — И с чего ты это взял? — хмыкнул он. Веки тяжелели. Глаза слипались. С соседней кровати доносилось сладкое сопение. Гон провалился в сон так быстро, как могут только дети. — Ты тот ещё наивный простак и взрываешься по каждому поводу, но никто из нас не считает тебя слабаком. Кроме, Киллуа, пожалуй, но он тебе и в лицо это скажет. — даже в темноте было видно, как Леорио закатил глаза. Курапика ощутил потребность в том, чтобы сказать что-нибудь другое. — Ты хочешь стать врачом, и тебе следует думать об этом, а не хныкать, что кто-то тебя выручил, потому что был сильнее. От нытья толку никакого. — Я не наивный! — Ну да, конечно. — негромко усмехнулся Курапика. — А кто из нас повелся на манипуляции мошенницы на Третьем Этапе? — В смысле? — Леорио подобрался на постели. В полумраке заворочался длинный силуэт. — Издеваешься? Ты её вообще видел? Господи, такая красотка! Да она же как… как кинозвезда!        В ответ Курапика язвительно припомнил ему (Леорио, тряпка ты озабоченная), как они чуть не вылетели с Экзамена из-за этой самой «кинозвезды», которая вила из него веревки, воспользовавшись тем, что на простодушной физиономии Леорио было буквально было написано желание её полапать. Лерут мгновенно вычитала его, и воспользовалась этим, чтобы заманить Леорио в свои сети, предложив в случае проигрыша проверить, мужчина она или женщина. Девушка действительно была очень привлекательна, но её повадки были повадками профессионалки: глаза призывно блестят, походка сексуальнее некуда, рот слегка приоткрыт, намекая, будто она уже готова впиться губами в объект своей нескрываемой страсти. Очень эффектно. Все сразу поняли, что это показуха, но только не Леорио, который пожирал Лерут голодным взглядом. Образ роковой соблазнительницы отлично справился со своей задачей, заставив того потерять не только бдительность, но и всяческое соображение. Когда у Леорио закончилось время, по девушке прошла дрожь, закончившаяся почти чувственным вздохом. Такое ощущение, будто она испытала наслаждение только от того, что тот проиграл. Должно быть, когда она мошенничала в казино, у неё был такой же вид. — Ну это же с точки зрения науки… При виде красивой женщины… Физически… Это же… Как… Хотеть поспать. Или поесть! Это же для мужчин нормально, нет? — Леорио, какого чёрта? — сухо спросил Курапика. — Ты считаешь это достойным оправданием? Мы все головы ломали, как пройти этап, а в твою только мысли о непристойностях и лезли. — Не строй из себя святого! Ты бы, можно подумать, на моем месте устоял бы перед ней. — поглядев на него чуть ли не с вызовом, сказал товарищ.        Курапика не понимал, что они обсуждают и что, самое главное, Леорио хочет ему доказать. Что проиграл мошеннице, потому что был в состоянии аффекта? Если бы причины его проигрыша разбирали на какой-нибудь судебной комиссии, то присяжные надорвали бы животы от смеха, услышав подобные отмазки. — Я никого из себя не строю, Леорио. Я хочу до тебя донести, что во время дела я сфокусирован на результате, и не позволяю себе отвлекаться на постороннее, что советую и тебе.        Леорио как-то подозрительно долго глядел на него, словно Курапика говорил с ним на неизвестном ему диалекте, и тот силится понять суть, исходя из контекста. Впрочем, надо признать, он чувствовал, что не совсем имеет право обвинять товарища в отсутствие соображения, когда сам при виде липовой татуировки паука на спине Маджитани отправил того в нокаут. Леорио, фактически, спас его от необходимости заканчивать бой, но потом сам же всё и запорол. — Тебе что, никогда не сносило крышу, из-за того, что кто-то тебе сильно понравился? — Не об этом сейчас идёт речь… — Нет, погоди-ка, именно об этом! — Леорио ткнул в него пальцем. Курапика вопросительно выгнул бровь. — Я бы не позволил подобным мелочам, как чья-то внешность, влиять на свои решения, особенно когда речь идёт о командной работе и от твоих действий зависят все остальные. — Курапика подпустил в свои назидания яду. — Ты позволил себе увлечься, из-за чего подставил всех остальных, и мы чуть не вылетели с Экзамена. Я не хочу, чтобы к тебе пришло в голову, будто я в чем-то тебя обвиняю, но в следующий раз всё может закончиться не так удачно. — Гос-споди, ну ты и зануда! — протянул Леорио, качая головой с какой-то обреченностью. — Я не понимаю, почему ты к этому так относишься. Испытывать влечение абсолютно нормально. Это же физиология! Фи-зи-о-ло-ги-я! Нет, я, конечно, не говорю, что не виноват, что продул, но против неё не попрешь. Гормоны так влияют на мозг, понимаешь? — Нет, не понимаю.        Курапика прикусил щеку. Зря он это сказал. Ох, зря.       Ему стоило огромных усилий промолчать в те пять минут, пока Леорио проводит ему краткий курс в биологию. Затем, видимо, решив подкрепить теорию практическими примерами, безо всякого стеснения стал рассказывать ему про свои сексуальные похождения. Курапика никак их не комментировал, прекрасно понимая, что большая часть из петушиных россказней Леорио была до того приукрашена, что даже клинический дурак понял бы, что тот врёт с три короба, чтобы произвести на него впечатление, строя из себя повесу. В конце-концов ему откровенно надоело, что тот раздувает невесть что из довольно-таки незамысловатого занятия, и возводит глаза к потолку, и наконец, позволил себе отпустить скабрезность: — Хорошо, Леорио. Физиология так физиология. Тогда давай, если ты не против, назовём вещи своими именами — ты проиграл Лерут, потому что думал не мозгами, а тем, что у тебя ниже пояса.       Его прямолинейность, как обычно, выбила Леорио из колеи. — Да тише ты! — шёпотом заорал тот, краснея с головы до пят от курьезной реплики, и покосился на дрыхнущего без задних ног Гона. Разумеется, он их не слышал — тот спал так крепко, что едва ли проснулся, если бы рядом с ним проезжал экскаватор. — Курапика… — Что? — усмехнувшись, он неприятно улыбается. — А. Прости. Мне показалось, это хороший аргумент, чтобы ты дал мне, наконец, поспать.       Улыбочка срабатывает: Леорио, всё ещё густого цвета спелых помидоров, сконфуженно что-то бурчит в свое оправдание, и поворачивается к нему спиной.        Возможно, он действительно был старомодным, но он не мог уразуметь, что приятного в том, чтобы заниматься любовью с человеком, которого не знаешь и не испытываешь привязанности. С первым встречным спят лишь те, кто не в состоянии держать себя в руках.       Дивясь каким-то сентиментальным мыслям в голове, Курпика стряхнул пепел с сигареты. На губах — вкус пепла. Если подумать, просто подумать, ничего более: что он мог дать кому-то? Ничего. Ему нечего было предложить: ни стабильности, ни безопасности, ни уверенности в будущем. Он трезво смотрел на вещи, не теша себя иллюзиями, что всё обстояло как-то иначе. Спускаясь в пропасть, он обязательно утянет за собой на дно и того, кто рядом с ним. Нестабильному, жаждущему смерти человеку вроде него не стать для кого-то опорой и поддержкой, оберегать от бед, окружать заботой и лаской, как делал его отец для матери. А кто-то, чтобы удовлетворять его, ему не нужен. Ему это на фиг не надо. Курапика вдруг понял, что ему становится тошно, как будто это могло иметь какое-то значение. — Ну и погодка, а?        Голос Рина выдернул его из своих раздумий. Он бросил окурок на асфальт — рассыпались оранжевые искорки — и остервенело придавил его каблуком, словно разделывался с врагами, которых ненавидел.        Здание напротив зарубцовано строительными лесами, а окна залеплены уведомлениями о сносе. На месте двора зияла дыра, забитая гравием и ломтями бетона, откуда рабочие в касках вывозили тачки мусора. Кишки выпустили всему зданию, так что просвечивал внутренний дворик, глазурованная мозаика на фасаде еще уцелела, но окна были пустыми и пыльными, а за ними не было ничего. Орут рабочие, свисают провода, гремят отбойные молотки. Просоленный грязью парень в каске стоял в сторонке сгорбившись и с виноватым видом прихлебывал кофе. — Что они делают? — В смысле, что делают? — с усмешкой сказал Рин. — Премиальные квартирки. Лимонов по пять и выше — на крыше бассейн будет — прикинь? — Чёрт возьми. — Курапика всмотрелся в пропыленный подсвеченный кавардак внутри разбомбленной оболочки. — Здесь теперь это обычная история — очередные владельцы продали дом «Райнфельдт Групп», выселили жильцов, а теперь фигачат отбойным молотком с утра до вечера. — И где они теперь? — Кто его знает. — хмыкнул Рин. — Может, на улице, а может уехали на родину.       Парень, запрокинув в себя кофе, закричал кому-то наверху — мужик спускал на веревке ведро с песком. Курапика ощутил запах асбеста, жидкого цемента, пыли, и только сейчас понял, что этот запах встречал по Ренгео везде — запах разрушенных домов, который не могла перебить ни мусорная вонь, ни выхлопные газы, ни дымящиеся жаровни, ни пряности, ни благовония в храмах. Запах «Нового Эрдингера».        Курапика вскинул глаза наверх. Какое-то течение подхватило его и неудержимо влекло к не только к своей, но и к чужим судьбам. Не то, чтобы он был этому рад. Он был уверен, что к этому замыслу можно подобрать ключ, но не мог отыскать его в мешанине лиц и событий. Помимо этого, Курапика, наделенный даром иронии, очень сильным, прекрасно ощущал символичность происходящего.       Он вернулся мыслями к отцу Пайро, и человеке по имени Ренджи Садахару. Перед взором поплыли картины, яркие до полной безжалостности, старые, но прекрасно сохранившиеся во всех деталях и подробностях, от которых исходило адское свечение ярости и гнева, вспышками пронизывавшее его сознание, как молнии при грозе. Бедственное, безнадежное положение клана Курута перед угрозой из внешнего мира наложило неизгладимый отпечаток на его характер. В его охоте на Готфрида Ратнера им двигало не только стремление получить ответ, где находится Паук, и алые глаза, но бедственное и безнадежное положение этих людей. Его охота за алыми глазами тоже была своего рода спасением из бедственного положения — плененные против воли, в руках у чужих хозяев, они молили о помощи и мечтали о спасении, и никто кроме него не мог им помочь; последняя вешка из прошлого, последняя жизненная пристань, которая служила ниточкой, которая соединяла его с прошлым, которой для некоторых людей служил дом — крепкая, такая незыблемая, исходная точка, куда они всегда могли заскочить, повидаться со всеми, поздороваться, узнать, что новенького, которой у него не было. Курапика относился к глазным яблокам, как к живым людям, и столь же ревностно, как если бы украли что-то у него, но каждый член клана Курута на его месте чувствовал бы тоже самое, что и он: дело было не в самих глазах как таковых. Эти воры украли у них не глазные яблоки, а то, что они собой символизировали, куда более ценное — гордость, память и наследие. А воровство таких вещей прощать нельзя.       Услышав щелчок, Курапика скашивает глаза в сторону, и видит, что Рин, только уничтожив предыдущий окурок, прикуривает новую сигарету. — А теперь про Готфрида. — выпустив дым, он помахал рукой, разгоняя его. — Ты был прав. Его выперли из «Аомори» за финансовые махинации. Короче, суть в чём. «Аомори» получил заказ от крупной компании из Сагельты на поставку деталей для медицинского оборудования, «Хорген&Альшвиль». По итогам сделки торговый холдинг должен был получить около двух миллиардов дзени, и Готфрид был одним из тех, кто занимался стратегическим распределением средств: производство, транспортировка и прочая муть. Но когда «Аомори» получила свою деньги, в бюджете внезапно образовалась дыра в тридцать миллионов дзени. По документам, Готфрид пытался навариться на сделке и покрыть недостачу за счет манипуляций с бухгалтерским учетом. Его на этом поймали и уволили. — И всё? — И всё. — Руководство «Аомори» не подавала на него в суд для взыскания средств?        Рин мотнул головой, выпустив сигаретный дым из ноздрей, как рассерженный дракон. — Нет, дело замялось, обвинения никто не выкатывал. Что было дальше никому неизвестно, но спустя год он выстрелил здесь, в Эрдингере, основав «Райнфельдт Групп». Напрашивается вывод, что эта история не лишена доли правды. — Он прикарманил часть тех денег перед тем, как его вышвырнули, и они стали стартовым капиталом для основания его строительного бизнеса. — Вероятно, так и есть. — кивнул Рин. Курапика, глядя на него, выругался, и тоже достал из пачки сигарету. — То, что теперь он хочет отомстить клану Йонебаяши за то, что его вышвырнули, кажется мне маловероятным. — невнятно сказал Курапика, зажав сигарету в зубах, и прикуривая. — Ему удалось умыкнуть часть средств, он вернулся с деньгами обратно в Эрдингер и здесь начал строить свою империю. Одного я понять не могу — он был успешным финансистом в зените карьеры, и наверняка его банковский счёт пух от нулей. Зачем ему идти на такой риск? — Ради тридцати миллионов. Это нехилая цифра, между прочим. — Да, но всё равно это кажется мне странным. Рисковать перспективной карьерой ради одной аферы? — Я не вижу в этом ничего странного. Почти все чиновники и бизнесмены по всему миру ежедневно проворачивают подобные аферы, кладя к себе в карман мимо кассы. Просто Готфриду не повезло и он попался. Ловкости не хватило. — Я читал несколько его интервью газетным изданиям. Он довольно харизматичен, красноречив и умеет располагать к себе журналистов. Но когда кто-то из них касался темы его ухода из «Аомори», Готфрид сразу начинал вести себя холодно и отпускал различные колкости. Обычно бизнесмен, знающий, что его уличили в мошенничестве, попытался бы ответить на вопросы щекотливого характера в обтекаемых выражениях или гладко уйти от темы, но он как-будто злился, причём никаких обвинений в сторону «Аомори» от него не звучало. Он просто язвил. Это не реакция виновного человека, а скорее пострадавшей жертвы, которая потеряла уважение к бывшему работодателю и затаила обиду. Разумеется, нельзя строить серьезные предположения на основании одного лишь поведения, но по-моему здесь есть что-то, наталкивающее на подозрение.        Рин почесал бровь той же рукой, что держал сигарету. Горящий кончик находился в опасной близости от его волос. — А может, Готфрид просто мошенник? Может, он подобные дела всё время проворачивал, просто суммы до этого были поменьше. Работаешь на людей, у которых бабла больше, чем ты за всю заколотишь, а ты умеешь колдовать с бухгалтерским учётом. На счёт идёт не вся сумма. Он пригубил, как и все остальные, потому что все так делают, и почуял безнаказанность. А потом просто прокололся и попался.        Мимо них на полной скорости по подтопленной узкой дороге пронесся мопед. Из-под колес во все стороны летели брызги воды — им пришлось спешно отскочить назад и прижаться к стене дома, чтобы их не окатило. — Я заметил, что водители здесь, как только садятся за руль, как будто сразу же забывают, что существуют пешеходы. — Курапика встряхнулся. — Готфрид мошенник, это верно, и возможно всё так, как ты говоришь. Но должна быть какая-то причина всему происходящему. Мне кажется, его здорово подставили.       Рин огляделся по сторонам, посмотрел наверх. — Поясни. — Кто-то из членов клана узнал, что ему что-то известно, занервничал, подделал данные бухгалтерии, и Готфрид вылетел из «Аомори», а чтобы он ничего не разболтал, ему пригрозили фальшивой документацией, где якобы содержались доказательства, что он спекулировал средствами компании. Но сейчас, если вдруг эти обвинения в мошенничестве станут достоянием гласности, то это нанесет ему не больший вред, чем плевок горошиной из трубочки. Он просто пожмет плечами и начнет утверждать, что сами члены клана приказывали ему тогда это проделывать. Готфрид был бывшим работником холдинга, и не смог принять бой, а сейчас он один из крупнейших бизнесменов страны. У него достаточно средств и влияния, чтобы схлестнуться даже с таким титаном, как «Аомори». Теперь, когда эти обвинения устарели, он решил, наконец, воспользоваться информацией, и решил почему-то нанести удар через вас. — И всё-таки, спустя столько времени… — У по-настоящему злопамятных ангельское терпение. — тон Курапики был пронизан мрачной усмешкой. — Тут явно какая-то чертовщина и причина, по которой Готфрид зажал вас в тиски, связана с этой взрывоопасной информацией. — И что же, по твоему мнению, произошло на самом деле? — Могу только догадываться. Эти сведения точно не касаются того, что клан Йонебаяши обеспечивает прикрытие Хейл-Ли. Я кратко ознакомился с вашей аристократией. Это ведь правда, что несколько знатных семей Какина обладают иммунитетом от действий судебной и исполнительной власти? — Да, право Шейсенсо. Им нельзя предъявлять никаких обвинений до тех пор, пока не будут предоставлены веские доказательства их предательства по отношению к королю и стране.       «Напоминает одно из правил для хантеров» — подумал про себя Курапика. — Насколько я знаю, отношение общества к якудза в Азии иное, нежели в других странах мира. Вы даже сотрудничаете с полицией, если ваши интересы совпадают. Поэтому даже если у Готфрида есть доказательства о связях Йонебаяши с якудза, им это никак особо не навредит. Максимум подпортят имидж в прессе и вызовут общественное осуждение, а благодаря своему богатству и влиянию среди верхушки они легко всё поправят. Скорее всего, информация связана с внутренней жизнью клана, с чем-то более личного характера. Например, это могла быть чья-то измена или внебрачный ребёнок… Готфрид об этом прознал, и клан спешно от него избавился. Есть и альтернативная версия — он сам был замешан в скандале с кем-то из членов клана, но такой сюжет кажется слишком сложным и маловероятным. Повторю, это всего лишь мои домыслы. — Курапика замолчал. — Ты что-нибудь знаешь об этом клане? — Хочешь услышать мое мнение? — Рин повернулся к нему, зажав сигарету меж зубов. — От этой семейки просто разит тайными замыслами. Знатные кланы фактически управляют страной наравне с королевской семьей. Понимаешь, какая у них власть. Поэтому я даже не представляю, что может быть известно Готфриду такого, что может их уничтожить.       Курапика оперся спиной на стену. Долгая пауза, после которой он сказал: — Он тянет время, чтобы воспользоваться этой информацией. Когда истекает срок решения? — Шесть дней. Одиннадцатого апреля. — Эта дата ключевая. Почему он дал вам целый месяц? Что-то должно произойти одиннадцатого апреля? — Кроме того, что он спалит в этот день весь квартал — понятие не имею. — Спалит?       Рин раздраженно выдохнул. — Земля здесь будет принадлежать ему. Вернее, она будет принадлежать городу, но вся целиком и полностью отдана под его проект. Это не остановить, пока мы его не убьем. — Рин бросил окурок, раздавил его ботинком. — Надо ехать в Тансен, чтобы узнать, кто проделал все те махинации с учётом, и кто отдал распоряжение уволить Готфрида. Других вариантов нет.       «Можно достать рабочую почту того, кто в то время работал на «Аомори», лучшего всего кого-то из бухгалтерии, и отправить ему «посылку», чтобы получить удаленный доступ к устройству. Низкие шансы, что из этого что-то выйдет, всё-таки прошло столько времени, но нужно узнать больше подробностей о том, что тогда произошло». — Надо раскачать дерево и посмотреть, что упадёт. Если я достану данные из бухгалтерии «Аомори», у тебя есть человек, который может их проверить и провести логическую цепочку? — Да, Воконте… Как его назвать? Специалист по финансам?       Как бывший бухгалтер депозитарного банка Какина, он занимался распределением дивидендов от прибыли акционерам. По закону, государство обязывало их отдавать пятую часть своего жирного доходы в качестве налогов, что толстосумам, разумеется, не нравилось. Воконте, закончив экономический университета Миволл с отличием и проработав пять лет в финансовой кухне, смекнул, что богачи были готовы щедро платить тем, кто умел творчески подходить к бухгалтерскому учету. С тех пор черная бухгалтерия, клиринг, вывод средств с хедж-фондов, способы уклонения от налогов, аферы с авансовыми платежами в инвестфондах, махинации с ценными бумагами, а позже отмывание денег и способы легализации бизнеса под рукодством кайкэй Хейл-Ли стали его епархией. — У вас есть ноутбук?       Рин кивнул.       Спустя двадцать минут у него на руках был список сотрудников бухгалтерии «Аомори», а кошелек опустел на пять миллионов дзени. Курапика сделал снимок с экрана на свой телефон, вытащил порт и запустил почтовую программу. Он набрал всего одну строчку:        «Сенрицу, у меня есть к тебе одна просьба».       На всякий случай Курапика прогнал своё сообщение через программу шифровки. Несколько секунд он просто сидел и смотрел на тёмный монитор ноутбука.       Серебристый «Патфайндер» мигал фарами возле дома. Курапика переложил сумку из своего багажника в седан, и сел на пассажирское сидение спереди. Ёкотани запрыгнул на водительское сидение. — Ну чего, куда ехать-то? — На Лихтенраде. — О, даже так? Поездка обещает быть увлекательной. — на его лице заиграла лукавая ухмылочка. — Если не перестанешь лыбиться, я выкину тебя из машины. — пробурчал Рин. — Ладно, мам, обещаю, больше не буду играть на твоих нервах, — вывернувшись, он отодвинул сидение назад, — А почему именно там? — Потому что там заведение, где мы назначили ему встречу. К тому же, на улице там тихо по вечерам, — сказал Курапика, подтверждая геолокацию с точкой отправления. — Старик, ты пользуешься навигатором, как нормальный человек! А то я боялся, что ты как Воконте. Прикинь, он дорогу по автомобильному атласу смотрит.        Рин воззвел глаза к потолку машины. — Боги, дайте мне сил.        Выехав из Готгатан, машина свернула влево на проспект и двинулась на восток в сторону центра. Миновав Ландсгатан, они проехали мимо церкви Святого Матфея и библиотеки Репарта, где проходил приём сенатора Вальтера, здания Эрдингерской филармонии, свернула к югу и пересекла площадь Петери Эспо в Евлер, после чего влилась в дорожный поток в Эрестаде, квартала, застроенном муниципальными зданиями. В холодном свете галогенных ламп поблескивал гравий на дорожках, шины шуршали в усыпляющем гипнотическом ритме, или это из-за того, что последние трое суток он почти не спал. Курапика проводил взглядом театрально подсвеченный фасад Центрального вокзала перед которым стоял обелиск, вздымающийся высоко над башенками. Ратуша, Казначейство Сагельты, Штаб Международной полиции, представительство Ассоциации Хантеров — последнее было расположено в восточной части Эрдингера, между Йорданом и Остенде.       Машина притормозила на красном. Толпы пешеходов сновали туда-сюда между небоскребами, люди на остановке вытекают из городского автобуса и заползают в подземку. К отелю «Стриндберг» на углу пытаются пробиться такси, оглушая улицу пронзительными гудками — из окон — высовывались гурельцы и хасийцы, недовольно выкрикивают что-то на сантали под аккомпанемент попсы из радио, им вторили швейцары возле входа, отгоняюще махая руками в белоснежных перчатках. Возле торгового центра толкутся у витрины туристы с селфи-палками, судя по белым флажкам с желтой хризантемой в центре на белом фоне — из Какина, облепив её со всех сторон, как муравьи сахарницу. Возле продуктового магазина на Уденгатан стояли фургоны, грузчики толкали тележки, нагруженные продуктами; измотанные менеджерши на шпильках цокали по тротуарам, таща за собой упирающихся школьников после вечерних секций; дворник сметал мусор, выплывший из канав в совок на длинной ручке. Курапика проводил взглядом огромный рекламный баннер на кинотеатре с афишей нового фильма Куроцучи Наки. Глядя на него, в затылке закололо, у него возникла мысль, которая вспорхнула и исчезла, не успев оформиться. Курапика попытался вспомнить, что это была за мысль, но она уже улетела.        Ёкотани остановился в метрах двухсот от переулка, куда они с Хиде вчера зашли через дверь с торца в «Чарли Паркер». Заглушив двигатель и фары, он обернулся назад. — Мы с Хиде пойдем в бар, вы остаетесь здесь, следите за обстановкой. Когда я позвоню, подъезжай прямо к переулку. Как выйдем, принимайте. Потом в Хэльсингегатан, я скажу куда.       Хлопнув дверью, они ушли. Мотор работал на холостом ходу. Курапика вытащил пузырёк с аспирином, закинул в себя сразу две таблетки, потёр висок. Пульсация отдавалась ему в кончики пальцев. Левая половина головы разрывалась от боли. Чувство было, словно его черепную коробку стягивали раскаленным железным обручем. В ушах стоял звон, как будто внутри раскачивались колокола Нотрдама. Он старался поменьше моргать и не делать резких движений.       Ёкотани вальяжно барабанит пальцами по рулю, посматривая на него исподтишка. — Ну что, блондинка, ты как, в норме? Кофейку на дорожку выпил, чтобы быть бодреньким и держать хвост пистолетом?       Курапика смотрит перед собой, не реагируя. Может, если он будет его игнорировать, тот поймет, что ловить больше нечего, но это предположение оказалось самонадеянным, потому что не прошло и тридцати секунд, как Ёкотани решает подбросить дровишек в костёр. — Да я прикалываюсь. Расслабься, а то сидишь весь в напряге. Ещё не передумал насчёт борделей? — Зачем вы добиваетесь расположения вашей напарницей, если у вас всегда есть вариант, как снять напряжение, затратив всего пару-тройку сотен дзени.? — издевательски спрашивает Курапика, которому уже надоело это непотребство.        Ёкотани косит на него взгляд, сокрушенно качая головой. — Ничего ты не понимаешь. Видел бы ты её бой с Хисокой на Небесной Арене! Клянусь, я чуть слюной не захлебнулся. Ей почти удалось завалить Хисоку, чуток совсем не хватило. Казалось бы, врач, спасает жизни, все дела? Такая женщина — ну кому придет в голову, что такая женщина может кого-то отправить на тот свет? А Шиф может!       Курапика был удивлен. Не этого он ожидал услышать.       Время уже за восемь, свет горит во всех заведениях. В боковом стекле виднеется силуэт патрульной машины, припаркованной возле ломбарда. Фары не горят, и внутри, кажется, никого. Курапика окидывает взглядом улицу. Мужчины выгуливают парочку питбулей, девушки в платьях-карандашах стоят под красным навесом бара, офисные работники идут большой компанией пропустить по стаканчику. Взмывают беззвучно серые стайки голубей.        За кругом фонарного света, врозь с потоком гуляющих, Курапика заметил человека, неподвижно стоящего возле погрузочной эстакады. Лица в темноте он разобрать не мог, но самого его разглядел неплохо: низкорослый, сутулый, голова втянута в плечи, короткие ноги. Джинсовка, штаны, тяжелые ботинки. Какое-то время он так и стоял там, не двигаясь — на этой улице. Потом он развернулся. Уходил с торопливой спешностью, вот он попал в круг света от следующего фонаря, и Курапика увидел, как он роется в карманах, набирает номер на мобильнике, пригнув голову, а потом заворачивает в переулок. Затем фигура попадает под светящийся неоновыми огнями низко висящую вывеску заведения, и в темноволосом, с лицом, как у хорька, человеке Курапика узнает Майера. — Это он. Я видел его на фото в доме его сестры. — говорит Курапика, не отрывая от него взгляд.        Майер тормозит в конце переулка у двери торца. Острая мордочка настороженно приглядывалась, принюхивалась в усилии оценить обстановку. — У-укей. — тянет Ёкотани, вытаскивает телефон из кармана, набирает номер. — Отбой, парни, объект прямо перед нами. Сразу не выходите, обождите пару минут, мы его возьмем в клещи. — отключившись, он повернулся к нему. — Я обойду дом с соседнего переулка, а ты заедешь с улицы. Если попробует дать дёру, я его перехвачу.        Они вышли из машины. Ёкотани двинулся в противоположную сторону, Курапика, взяв из багажника сумку, направился прямо в переулок, где околачивался Майер. Выглядел он так, словно кого-то ждал.       Стоя позади него, Курапика сказал: — Это ты Майер Хансем?       Майер резко обернулся — Курапика, положив одну руку в карман. — Вали отсюда парень, иначе не поздоровится. — Как скажешь. Раз тебе не нужна твоя сестра, то я уйду. — Ах ты паскуда! Где Лаура?! Что с ней сделал?! — Я тут кое-что привез тебе, — продолжил Курапика. Он нагнулся и бросил ему под ноги окровавленную сумку.        Тот издал придушенный хрип. Он не мог заставить себя прикоснуться к сумке, это трогать руки тряслись, но потом все же раскрыл ее, разорвал окровавленную упаковочную бумагу, открыв мясо и органы.        Майер бросился на него. В этот момент Ёкотани, появившийся позади, легко и ловко, как девочка, надевающая ленточку на голову котенка, накинул на его шею удавку. Гладкая струна врезалась в кожу, и Ёкотани рывком дернул. Майер забился, будто рыба на леске, но он держал крепко, затягивая удавку все туже, пока жертва не была в паре секунд от того, чтобы обмякнуть без чувств.        Леска исчезла. Майер со свистящим, раскатистым всхрипом повалился на землю, дыша, дыша, дыша. Глаза заволокло пеленой, в ушах ревела кровь, а воздух, который он заглатывал в легкие, был горячим, как дым от взорвавшегося пороха. — Всё, угомонился? — бодренько поинтересовался Ёкотани, наматывая леску на ладонь. — Гребанный урод! Что ты сделал с моей сестрой?! — Не волнуйся, с ней все в порядке. Мы же обещали прислать её по частям бандеролью, если ты не объявишься в назначенное время. А в сумке обрезки и потроха из мясной лавки. — он достал телефон. — Можешь сам убедиться, если хочешь.        Курапика набрал номер и передал телефон Майеру. В первый момент он даже не узнал голос собственной сестры, потом закричал: — Алло! Алло! Лаура?!        Ему ответил запинающийся, напуганный до чертиков голос вперемешку со всхлипами. Сперва на лице Майера появилось облегчение, потом странное отсутствие всякого выражения, а рука его тем временем тянулась к левому боку. Курапика видел, как пистолет выпирает бугром у него из подмышки. Пока тот слушал, он вытащил свой «Кольт» из кобуры, приставил его к горлу Майера, а сам просунул руку между курткой и футболкой, нашарил там тупоносый пистолет с тремя запасными обоймами и нож-бабочку, сунул себе за пазуху. Сжатые губы медленно преобразовались в оскал ненависти.       Взяв телефон, Курапика прислонил его к уху. Послышалась возня, а потом ворчливый голос Изунаби. — Чёрт, Курапика, предупреждай заранее, когда собираешься отправлять ко мне гостей! Мое жилье не рассчитано на неугомонных спиногрызов. — В следующий раз обязательно. — Никакого следующего раза! Ты слышишь меня?! Этот пацан раздраконил мне весь дом! Курапика не отвечает, сбрасывает звонок и кладет телефон в карман. — Отдашь героин, который украл, и мы вернем тебе сестру. Веди себя правильно — это сохранит жизнь тебе и Лауре.        Майер впился в него вопрошающим взглядом, и вопрос этот он мог вслух не озвучивать. — Какого вы?... — он повернулся к Ёкотани, прищурившись. — Кто вы, вашу мать, такие? — Слушай, дружище, вот тебе вопрос на засыпку — как думаешь, откуда у твоих боссов такой офигенный порошок, что даже ты, недомерок недоделанный, захотел его спереть? — говорит Ёкотани. — Он приехал в вашу страну из Каннауджи, с плантации, которая принадлежит нашим боссам. Это значит, что ты стащил героин, который стащили у нас. Мы здесь, чтобы забрать всю партию обратно.        За спиной раздаются шаги. Курапика оборачивается. К ним приближаются Рин и Хиде. Рин тащит за собой Брандта в спортивной куртке, который выглядит отнюдь не готовым к приятной беседе. Ёкотани, который ухватил Майера за ворот джинсовки, рывком поставил на ноги, обхватил его за шею, приставил пистолет к виску со скучающим видом человека, для которого расправа — процедура простая и отработанная. — Слушай, Рин, — нетерпеливо сказал Ёкотани, — ты начальник, так давай, начальствуй. — Товар, я надеюсь, у него с собой? — чеканит Рин, кинув взгляд на Майера, как рентгеном просвечивает. — Где товар? — Нет у меня ничего, — по-шакальи скалится Майер. — Только пару унций, для себя. — Пару унций? Ну что ж, начнём хотя бы с них. Где они? — обращаясь к Ёкотани. — Вы его обыскали? — Он чист. Притащил с собой только ствол. Бранд, весь воскового оттенка, нервно-возбужденный, смотрит на Майера. С виска у него стекает капля пота. Выглядит он так, будто его вот-вот стошнит. — Почему ты вечно суешься в какое-нибудь дерьмо, а я попадаю под раздачу? — Завали пасть, — рыкнул Майер. — Он в моей машине. В подземном гараже за углом.       Внутри подземного гаража подрагивал, действуя на нервы, бледно-зеленый свет, и несмотря на знак «Свободных мест нет», в зоне длительной стоянки было почти пусто. Каждый шаг гулким эхом отражался от стен. В самом конце парковки стоял синий четырехдверный «Понтиак» с несуразными жвачно-розовыми кляксами по бокам, а рядом с ним «Мустанг» с пятилитровым движком. Чуть подальше был припаркован помятый, неказистый микроавтобус, на грязно-белых бортах которого были наклеены рекламные щиты с надписью «Крабы Хадерна». — Что это за тачка? Она похожа на школьный минивэн для сутенёров. — Ёкотани говорит это намеренно, чтобы слышали все. — Давай без твоих комментариев, — бросает Рин. — А я что, не прав? Вы гляньте на эту расцветку. Такое нельзя продавать даже в качестве игрушечной машинки для девочек до восьми лет. — не затыкается тот, но не потому что его эстетический вкус задела безвкусная расцветка «Понтиака», а потому что Ёкотани просто обожает всех раздражать.        Курапика кожей чувствует что-то странное, как будто кто-то его касается, но никакого физического контакта нет. Он крутит головой, пока не сталкивается взглядом с Хиде, и до него не доходит, что тот использует эн чтобы проверить, нет ли в парковочном гараже кого-то ещё. Радиус охвата его ауры восемьдесят метров и если он молчит, это значит, что они тут одни.       Они подходят к авто. Майер вытаскивает из кармана ключи, кидает быстрый взгляд на Рина. — Только без фокусов, парень, — голосом Рина может точить ножи.       Майер открывает дверцу машины, и чувствует, как ему в спину упирается дуло огнестрела, когда он тянет руку к бардачку. Сизый металл револьвера поблескивал в тусклом свете люминесцентных ламп. В бардачке лежит самозарядный «Глок», и, вперемешку с мелочью, глянцевитый пакетик с порошком, радужный череп, надпись «ДЕСЕРТ». Как только тот его вытаскивает, Рин приставил пистолет к виску Майер, а потом схватил его за волосы и оттянул голову назад так резко, что он застонал. — Замечательно. А теперь от машины на пять шагов. — почти любезно говорит, забирая у него пакетик, и, как только Майер отходит, сует руку в бардачок и достает оттуда ствол.       Брандт, хоть и стоял совсем неподвижно, но губы у него практически посинели, но застывший взгляд его направлен не на товарища, а куда-то в сторону микроавтобуса. Рин послюнил палец обмакнул в порошок и понюхал. Его глаза вспыхивают злостью. — Блондинка, тебе не кажется, что здесь что-то не так. — тянет Ёкотани. — Предчувствие? — безо всякого энтузиазма предлагает Курапика. — Полная уверенность, что сейчас случится какое-то дерьмо. — мрачно предрекает тот. — Засада? — А то. Только пока не могу понять, в чём дело.        Ёкотани косит взгляд на Брандта рядом с Хиде. Последний стоял отрешенно и прямо, как башенные часы, лицо в основном полно спокойствия, но приглядевшись повнимательнее, Курапика заметил червоточину встревоженности. — Либо он пришел на встречу без хвоста и мы решим проблему по-деловому — он скажет нам, откуда стырил героин, а мы вернем ему родственников, либо мы всех их убьем. Должен понять коллизию, если не болван. — Я не об этом. — возразил Курапика. — Майер может и не знать, что притащил за собой хвост.       Ёкотани рассмеялся, но Курапика не поддержал его, и он сразу посерьезнел. — Ты считаешь, что разница важна? — спросил Ёкотани. — Знает или не знает, для нас значения не имеет. Честно говоря, я очень удивлюсь, если засады не будет. От них можно ожидать всё, что угодно.       Курапика нахмурился в предчувствии возможных осложнений. — Постойте. — слышится голос Хиде, который звучит под таким напряжением, что все замолкают. Рин вскидывает брови, глядя на него с немым вопросом.       Тот, не говоря ни слова, в несколько больших шагов преодолевает расстояние до микроавтобуса и одним рывком открывает дверь. Внутри было пусто. Стоял только короб сухого льда весом фунтов в сто пятьдесят, которая заменяла кондиционер воздуха. — Здесь кто-то есть. — говорит Хиде.       И тут — громкий выстрел. Пистолет сорок пятого калибра грохнул особенно громко в закрытом пространстве гаража.       Первое, что показывается из-за микроавтобуса, — два дула. Следующее — руки, а потом тела, мощные, крепко сбитые, которые к этим рукам крепятся. — Стоять! — ревет мужик, наставляя на них автомат. — Оружие на пол, прямо сейчас. И чтобы я видел ваши руки. — Ой, ну Господи, — вздыхает Ёкотани.       Ой, ну Господи. И начинается перестрелка.        Неграциозно скрючившись в три погибели, Брандт упер локти в пол, сучит ногами, пытаясь подняться, Курапика и не понял, ранен он или нет, но он и не думал особо, потому что Майер срывается с места, быстрый, словно взмыленная лань, взбегает вверх по съезду, в облицованном кафелем пространстве дребезжит эхо. Вокруг разлетаются осколки небьющегося стекла и куски бетона от столбов, Курапика всаживает пулю Майеру в плечо, мягкая синяя ткань толстовки намокла, потемнела — расползается во все стороны темное пятно. Тот громко матерится, спотыкается, но продолжает бежать. Он услышал справа — один за другим — три хлопка. Четвертый хлопок — и струя теплой крови стукнула в крышу машины, ударила Ёкотани в лицо.       Везде кровь, один стрелок — в месиво, привалился к машине, а в голове у него дыра, и тут он услышал ещё один выстрел. Второй дергает затвор автомата «МАК-10», но не успел — получает несколько пуль в живот и грудь. Изрешеченный, он падает, забрызгивая кровью микроавтобус. Запах пороха и оглушительного эха. Слышится рёв мощного восьмицилиндрового мотора и визг шин: «Понтиак» срывается с места и несется на полном газу к выезду с парковки. Майер, держась рукой за окровавленный рукав, влетает на заднее сидение прямо на ходу в тот миг, когда пуля из ствола Ёкотани пробивает заднее стекло. Осколки сыплются внутрь салона, и это последнее, что они видят перед тем, как машина скрывается за поворотом. — В тачку, быстро! — мгновенно ориентируется тот, но Курапика уже срывается с места, перепрыгивая через лужу крови и мёртвое тело, дергает за дверцу и садится на пассажирское, не сводя глаз с того, что творится у них за спиной. Рин заскакивает следом, и сверху его придавливает забравшийся следом Хиде, сгибая ему колени.       Ёкотани вжимает педаль газа, резко трогается и выезжает с парковки, подминая под колесами бездыханные тела. — Вот же идиот. — он неодобрительно щелкает языком, переключает скорость. — Теперь ему крышка. — Твою ж мать! — ругается Рин на заднем сидении, стряхиваясь с себя кровавые ошметки от чьих-то мозгов или других биологических субстанций, и говорит что-то на кёцуго. Курапика не разбирает слов, но нутром чувствует, какие из них ругательные: ему самому сильно хочется выругаться. — Клянусь, когда мы его поймаем, я вырежу ему кадык! — Мы что, погонимся за ним? — спрашивает Хиде, которому не хочется думать, что он в двадцать два стал убийцей. — Как насчёт плана? — Будем смотреть по обстоятельствам. — «Смотреть по обстоятельствам». Замечательный план. — язвительно отзывается Рин. — А есть альтернатива? Давай, сахарочек, я жду. Нет? Я так и думал! — Ёкотани хлопает ладонью по магнитоле, и салон взрывается от стадионного рока. Музыка ревет на полную громкость. — О, шикардос! — Только не это! Выключи ебучую музыку! — Ты — пассажир, а пассажиры сидят и помалкивают! — с этими словами Ёкотани вжимает в газ.        «Патфайндер» выехал с парковки, сдает задом аж до конца улицы и вливается в поток машин на кольцевое шоссе, резко прибавляя скорость. — Где там их таратайка? Кто-нибудь его видит? — слышится голос Хиде с задних сидений: тот высовывается из окна, насколько позволяет ремень, пытаясь разглядеть в транспортном потоке «Понтиак».       Буйную расцветку видно аж из далека — машина лихо виляет по дороге, со скрежетом цепляя проезжающих мимо соседей. Шоссе заполняется гудками, и к этому оркестру из гудков водителей присоединяются звуки выстрелов. Курапика старается не думать о том, что погоня как-то слишком стремительно превратилась в перестрелку на федеральном шоссе. Рин делает несколько выстрелов по бамперу, но с соседней полосы прямо перед ними перестраивается грузовик. Ёкотани в последнюю секунду выворачивает руль влево, Курапика влетает головой в крепление ремня безопасности, и не он один, судя по недовольному «Блять!» с задних сидений — это Рин, потому что Хиде молодец, Хиде знает, что такое ремень безопасности и никогда его не игнорирует. — Надо его как-то тормознуть, — с этими словами он открывает окно и высовывается на проезжую часть. — Только постарайся его не угробить. И нас тоже при возможности. — потерев ушибленный висок, Рин вставляет новый магазин. — Стреляй по колёсам. — Да-да, конечно! — отмахивается Ёкотани, петляя между легковушками, на что в ответ раздаются возмущенные сигналы подрезанных водителей. Какой-то таксист даже не поленился высунуться из окна, чтобы обругать их и крутит у виска пальцем. Таксист был «вежливо» проигнорирован. «Патфайндер», избегая лобового столкновения, пару раз швыряет на виражах, а к очереди из пуль по корпусу «Понтиака» дробь врывается новый звук, и конечно же это просто не может быть ничем другим, кроме как полицейской сиреной. — Ну нет, только не это! — Ёкотани ударяет руками по рулю. — Слушайте, не знаю, вовремя ли говорить об этом прямо сейчас, но должен предупредить, что в Сагельте я в розыске. — Очень вовремя! — Рин недоволен вполне обоснованно — звук полицейской сирены никого не обрадует. — Клянусь, я придушу этого парня. Получится оторваться? — Не обещаю, друг мой, но постараюсь, — Ёкотани выжимает педаль газа и перестраивается между спорткаром       Не совсем понятно, кого Рин обещает придушить — Майера или своего подчиненного — поэтому Хиде уточняет: — Ты же собирался вырвать ему кадык. — Сначала придушу, а потом вырву кадык! — шипит тот. — Как ты умудрился попасть здесь в розыск?! — За пиратство! — чуть ли не хвастливо объявляет тот, поднимая вверх дуло пистолета, будто указательный палец. — Пару лет назад по ошибке мы с Ярда захватили их эсминец в Адиантонском заливе. Перепутали с ракетным крейсером с оружием Альянса, следовавшим в том же направлении. Один из служаков на сагельстком судне узнал нас. Из заварушки мы, конечно, выбрались, но теперь в Сагельте я антипочётный гражданин. Не хотелось бы загреметь здесь в каталажку. Ярда как-то отмотал срок в их местной тюрьме в Берналийо, и говорил, что еда там полный отстой.        Курапика решил воздержаться от вопросов, как вообще можно было умудриться перепутать судна двух разных стран (серьезно, как?), и то и дело глядит в зеркало бокового вида. Полицейское авто, сияющее огнями под мелодичную какофонию, упорно преследует их, не собираясь сдаваться.       Ёкотани перезаряжается, отточенным жестом засовывая новую обойму в свой «Глок», держа одну руку, даже не руку, а локоть на руле, и стреляет по «Понтиаку», выглянувшему, наконец, из-за густого ряда машин. Шоссе ведет через Лундсгатан прямиком к Остенде. Ему перезаряжаться нечем: у «Кольта» магазин на десять патронов, из которых он успевает потратить все.        Из полицейского авто, преследующего их с площади, орёт через радиорупор голос на фоне сирен, приказывающий им остановиться и съехать на обочину. — Кто-нибудь, снимите уже легавых с хвоста, сделайте одолжение!        Рин высовывается из окна, выпуская половину магазина в передние колёса. Раздается два хлопка: машина проседает, и её так выбрасывает вперёд, что водитель не успевает затормозить и врезается в семейный универсал спереди. — Блин, круто! Отличное попадание, старик! — одобрительно восклицает Ёкотани. — Следи за дорогой, старик! — игнорирует похвалу Рин, передразнивая его. — Это так вы решаете проблемы «по-тихому»? — интересуется Курапика. — Так всё и было бы, если бы этот кретин намеревался грохнуть нас на стоянке, так что он первый начал.       Кто-то из копов, конечно, сможет описать машину и, возможно, даже назовет ее номер, но это уже не имело значения. Номера сняли с автомобиля, угнанного в соседнем штате, а в одном только Эрдингере серебристых «Патфайндеров» порядка сотни тысяч.       На перекрестке дорожные работы, четыре полосы сокращаются до двух, а те, что остались, стоят в пробке. Ёкотани сводит брови на переносице, вцепившись руками в руль, и пробирается сквозь кучу-малу из машин. Хиде здорово кидает вперед, но он намертво держится руками за сиденье, а еще не брезгует ремнем безопасности и только благодаря этому остается при зубах. «Понтиак» с разбитым задним стеклом тоже рвется вырваться из пробки, и заскакивает на обочину, распугивая прохожих, вылетавших из-под колес, но движение впереди ограничено грузовиком, который не собирается сдвигаться ни на миллиметр. Ёкотани делает крутой вираж вправо, чуть не вылетев при этом на встречку, по которой несутся машины со скоростью восемьдесят километров в час, и равняется с «Понтиаком».       Он протягивает руку и стучит по стеклу пистолетом. За стеклом видна вытянувшаяся физиономия Брандта. — Ну что, артисты — фигуристы, мне вам квитанцию за превышение скорости в задницу запихнуть или так тормознёте, по доброй воле? — предлагает Ёкотани, положив локоть на дверцу.       Окно ползет вниз, и в его сторону тычут пистолетом. Ёкотани нажимает на крючок, отвечая приятностью на приятность. Тот успевает пригнуться, а затем высунуться в окно и проорать: — Только попробуй поцарапать мою машину! — Что-что? — Только попробуй попасть по машине, и я сверну тебе шею! — ещё громче кричит Брандт. — Ты бы о себе лучше побеспокоился! — растягивает гласные Ёкотани, стреляя парню прямо в лицо. Тот успевает увернутся, и тот мстительно прибавляет. — Знаете что? Тысячу дзени за это корыто дадут, только если там будет сидеть шлюха ценой в пятьсот!       Снова выстрелы. «Патфайндер» теснит седан и въезжает в поток машин, игнорируя обезумевшую какофонию вокруг.       Загорелся зеленый. «Понтиак» рванул вперед между семейными «Олдсмобилями» и «Вольво», скрываясь за фурой. Рин взводит курок и посылает град пуль по колесам. Одно из них лопается, и машину заносит в сторону. — Да у тебя глаз-алмаз! Беру свои слова обратно про пользователей нэн! — радостно восклицает Ёкотани.       Машина замедляется, и Курапике приходит в голову идея. Очень простая и не слишком гениальная, так что, по идее, может сработать. — Тормози. — бросает он Ёкотани. Тот даже не спрашивает, что, к чему и зачем, и давит по тормозам. Чуть ли не ходу вылетив из «Патфайндера», лавируя между гудящими авто, он приближается к «Понтиаку» и с размаху открывает пассажирскую дверь, немного не рассчитав силу — дверь чуть остается у него в руке.        В машине пахнет, как в клетке с обезьянами — в салоне стоял прогорклый душок сальной кожи и грязных волос. — Невежливо удирать со встречи, не попрощавшись. — цедит Курапика.       Брандт тянется рукой к бардачку, а он целит в него пистолет. — Только попробуй дотронуться до двери, и твои мозги останутся на природной панели, — учтиво сообщил ему, взведя курок.        «Он не шутит» — читается в глазах Бранда. Рука застывает в воздухе. Загорается зеленый, и он резко жмёт на педаль газа. Пистолет дергается в руках Курапики, когда машина резко стартует с места. Вместо плеча водителя пуля пробивает лобовое стекло. — Останови тачку! — ревет Майер, влетев спиной в дверцу. — Вышвырни его! — рычит Брандт ему в ответ, одной рукой вцепившись в руль, а второй наставив пистолет на Курапику.       За окном мелькают блестящие бока разноцветных машин: они вылетают на скоростную трассу. Брандт давит на газ что есть силы в качестве страховки — возможно, думает, что в таком случае Курапика не решится стрелять. Сзади Майер пытается достать до Курапики ножом, что, конечно, идея идиотская, но проблема, что машина вихляет то вправо, то влево, пробитая его пулей дверца распахивается на полной скорости, и фактически между ним и дорогой остается… ничего. Ему надо теперь не только уворачиваться от ножа, который Майер пытался в него всадить, но и следить за тем, чтобы не вылетить из салона прямо под чьи-то колеса. Увидев, что двери нет, Брандт выворачивает руль вправо до упора, и Курапике приходится вцепится обеими руками в сидение, чтобы остаться на месте. «Сиат» чуть не влетает со всего разгону в семейный «Крайслер», и только чудом избегает столкновения. — Псих! Ты нас тут всех угробишь! — воет Майер с заднего сидения. С виска у него течет кровь по лицу, выглядит жутко. — Останови машину! — рявкнул Курапика. После адского манёвра пистолет падает и катится куда-то под сиденье. — Да разберись ты уже с ним в конце-концов! — Спасибо за совет, пошёл ты!       Курапика тянется рукой за стволом, и бьет локтем Майера в середину лица, когда тот вцепляется в него. Тот выматерился, но не отпустил его, пытаясь затянуть на заднее сидение, то ли придать ему статичную позу, чтобы наверняка всадить в него нож. Курапика нащупывает пистолет, но машина виляет по трассе, вокруг какофония гудков, предвещающая дорожно-транспортное происшествие, и тот выскальзывает из пальцев. — Не дай ему поднять ствол!       Курапика вскидывается и бьет его так, что Брандт откидывается на дверцу, бьется головой об стекло и задевает кнопку — окно уползает вниз. Руки отпускают руль; машина под руководством педали газа, нога с которой никуда не делась, целенаправленно едет в красную «Тимору». — Твою мать, руль хватай! Хватай руль! — орёт Майер.       Курапика едва успевает спасти их от группового самоубийства, выворачивая руль вправо. Подрезав «Додж», они чуть не вылетели на встречку, но тут водитель приходит в себя.       Драться в машине крайне плохая идея. Пуля может привести к тому, что они влетят либо вон в ту фуру-бетономешалку, к которой они приближались с критической скоростью, либо вылетят с моста прямиком в Дарферден. — Здоров, блондинка! Ну ты как там? Жив ещё?        Курапика оборачивается. Ёкотани машет ему пистолетом в руке, и спрашивает так душевно, словно они сейчас не гонят по федеральной трассе со скоростью девяносто миль в час в седане с оторванной дверью, с простреленным лобовым стеклом и заклиненной педалью газа, а сидят где-нибудь на пикнике в семейном парке. — Педаль газа заклинило! — Курапика опускает все ненужные детали, и сообщает положение дел коротко: чётко и по факту. — О’кей! Выпрыгивай машины по моему сигналу! — Что?! — кричит он, пытаясь переорать шум ветра. Машина делает вираж. — Из машины! Прыгай по сигналу!        Шок плюс недоверие отражается на лице Курапики, и Ёкотани смеется, а потом выкидывает руку с «Кольтом» прямо из окна, целя её… Куда? Ему в голову! — Я тебе что, так не нравлюсь? — язвит Курапика. Ничего личного, это все адреналин. — Как ты можешь так говорить?! Даже Хиде заметил, что я к тебе неравнодушен! — низким голосом журчит Ёкотани. — Блондинка, башку с прицела! Голову пригни! — и нажимает на спусковой крючок, выстреливая в Брандта. К чести последнего, тот успевает увернуться, чуть не стукнувшись головой об руль. Пуля попадает во внедорожник, который едет с ними по соседству, пробивает пассажирскую дверь, из открытых окон раздаются вопли. — Дубль два! Хиде, выровни тачку — если мне приспичит пострелять в тире, я тебе сообщу!        Курапика ныряет, выпуская руль, молясь, чтобы машину не унесло в бок, и в этот момент раздается выстрел. Тело Брандта будто выпрыгнуло из сиденья, но наткнулось на руль и обмякло. Сонная артерия лопнула, струя крови ударила по лобовому стеклу и потекла по нему. Руки отпускают руль, как и нога на педали газа, но «Понтиак» продолжает ехать на скорости сто пятьдесят миль в час. — А теперь прыгайте! — «Патфайндер» сворачивает налево, давая ему возможность поближе познакомиться с дорожным асфальтом на шоссе M-13. — Психопат! Это же чистое безумие! — вскрикивает Майер на заднем сидении.        Перед любыми безрассудными действиями главное — не думать. На то они и безрассудные: либо безоговорочно доверяешь своим инстинктам, либо разуму. Разум подсказывал Курапике, что затея отвратительная, но иного выбора у него не было, потому что через сто метров машина врежется в тягач, и он, вооруженный нэн, в прямом столкновении вполне может убиться к черту, и никакая «Святая цепь» ему не поможет, а Майер — гарантированно.        Курапика высовывается из салона, посмотреть, не едут ли за ними машины. До фуры остается пятьдесят метров.        По лицу парня Майер догадывается, что тот собирается сделать, но он этого делать не будет, ни за что. У него в голове не укладывается, как можно настолько игнорировать инстинкт самосохранения. — Я ни за что не прыгну! — заявляет Майер. — Хочешь превратиться в фарш — твое право, но я советую прыгать. — огрызнулся Курапика. — А не пошёл бы ты знаешь куда, приятель?! Засунь себе свои советы…        Курапика не слышит, куда он должен засунуть свои советы — он прыгает.        Асфальт встречает его в свои объятья. На целых секунд десять Курапика не слышит ничего, кроме собственного перекатываюшего тела.        Остановившись, он какое-то время даже шевельнуться не мог, приходя в себя. Где-то вдалеке, словно через вату, звенели сирены. Он подвигал челюстью туда-сюда, и присел. В ушах у него звенело, как и во всем теле; острое, муторное чувство: кости, мозг, сердце — как только он рассеял нэн, все загудело, как колокол после удара. Где-то далеко еле слышный механический визг сирен дребезжал все так же ровно и безлично. Он не мог разобрать, где источник звука — в нем или вне его.        Морщась, Курапика поднялся с асфальта. Руки и ноги целы, ребра, вроде, тоже кости не торчат, зато ладони — сплошь разодранная кожа и кровь. Подобрав выпавший во время падания из кобуры «Кольт», он идет к «Понтиаку». Авто разбито и со стороны похоже на смятую консервную банку — только на металлолом отправлять. Двигатель заглох, но фары всё ещё горели: один задран вверх, второй свернут вбок, и от них расходятся кривые тени. Внутри салона полно грязи и битого стекла. Спереди рубашка Брандта была залита кровью, та на плечо лилась струями. Курапика взглянул на отверстие. Пробита сонная артерия. Отверстие ровное, почти как от спортивной пули. Нижняя часть его тела была перекручена, будто охапка грязной одежды. Курапика оглянулся. машины на шоссе, проезжая мимо, замедляли скорость. Нужно поспешить.        Когда он подходит к нему, Майер холодеет от ужаса — Курапика стоял перед ним с таким выражением лица, какое часто являлось ему в кошмарах. Он смотрит на Курапику, держась за сломанную руку, левым глазом; правый у него распух и закрылся. У него по виску текла кровь, от боли кружилась голова. Лодыжка на ноге как-то неестественно вывернута в сторону. — Поднимайся. Живо. — цедит Курапика сквозь зубы.

***

      На подоконнике, рядом с монографией Х. Д. Робертса по оперативной хирургии и трехтомником «Судебная медицина» Тедеши, стоял увядающий хауттюйнии. Мятно-зеленые жалюзи колыхались на окнах. Из радиоприемника доносился голос диктора вечернего эфира спортивной волны: «…вот-вот начнется бейсбольный матч команд между Университетами Миволл и Национальным университетом Йорбиана! Плей-офф, друзья мои, этого события вы все давно ждали! Болельщики, вы ГОТОВЫ-Ы-Ы?».       Прихлебнув газировки из банки, Тоя закинул ноги на соседний стул. — Знаешь, что я вчера ел? — общительно начал он. — Два батончика «Криспис» и «Шпеци». — Все шоколадные батончики Тоя называл батончиками «Криспис», а всю газировку — «Шпеци». — А знаешь, что я сегодня ел?       Сидя на корточках, Шиф рылась внутри ящика с одноразовыми хирургическими инструментами. — Ну что? — спрашивает без особого энтузиазма. — Ничего. Ноль без палочки.— он скривился. — Меня мутит от голода. У тебя есть что-нибудь заточить на быстрый перекус?       Шиф выпрямляется, смотрит на него и как бы не на него. Из-за воротника хирургички торчит бирка, вид у неё помятый, а взгляд слегка ошалелый — от трех банок «Спасателей» с повышенным содержание кофеина и таурина, выпитых залпом за последние полчаса. — Хочешь вишневый пирог? — Да что угодно, неважно, хоть запеченного барсука. — Барсука у меня нет, а пирог есть. — махнув рукой в соседнюю комнату. — На столе стоит.       Тоя вскочил с места и на радостях помчался в указанном направлении. — Ёмаё, Шиф у тебя тут целый банкетный стол! — присвистнул Тоя, показавшись с пластиковым контейнером, в котором лежал нарезанный на треугольнички пирог из песочного теста с вишневым джемом. — Откуда столько добра? — Пациенты не могут заплатить за прием, и приносят мне вместо денег угощения. — Шиф вытащила на свет один шовный набор, посмотрела на артикулы на этикетке. — А-а, тут почти ни у кого ни медстраховки, ни денег на лечение. У знакомого отца пару месяцев назад прихватило сердце, и та вызвала ему скорую. С неё две штуки содрали за пятиминутную поездку скорой. — Вот я болван. — Джунед, лежащий на кушетке, встрял в разговор. — Надо было нам с тобой идти в медицинский, а не на лингвистический, а, дружище? И о чём мы только думали? Сто пудов врачи огромные деньги зашибают. — У тебя бы на мед мозгов не хватило. — хохотнул Тоя, облизывая блестящие от джема пальцы. — Да пошёл ты, — добродушно отозвался Джунед, показав ему средний палец. — А ты как думаешь, Шиф?       Шиф что-то неопределенно промычала, вскрывая упаковку хирургических нитей. Зарядив иглу, она подкатила стул на колёсиках к пациенту, положила иглу на стерильную салфетку. Промочив ватный шарик антисептиком, она дотронулась до дугообразной раны от ножа в области правого подреберья. Джунед аж подпрыгнул на кушетке. — Ай, черт, сссу-у-ука, как же больно, черт тебя дери, ауч, ай-яй-яй, больнобольно-больно-больно! — Сам виноват. Терпи и не дёргайся, как идиот, пока я не закончу. — Но я жертва! Жерт-ва! Почему ты на меня ругаешься? Это не способствует моему выздоровлению! — Нож в печень — никто не вечен, — гаденько захихикал Тоя, точно бес. Шиф поворачивает голову, смотрит на него поверх маски и скептично качает головой. — Согласна. Ничто не вечно. И твоя печень тоже. — Молчу-молчу! — Тоя вскидывает ладони.       Обработав рану, Шиф проколола иглой кожу на животе. Парень снова дёрнулся, зашипев от боли, и стиснул зубы покрепче. — Разве врачи не должны быть милосердны? Вколола быть хоть укольчик лидокаина… — Я держу его не для твоих царапин. Тебе крупно повезло, что нож не задел внутренние органы. — сухо заметила она. — Во что вы влипли на этот раз? — Ничего особенного, поцапались кое с кем. — отмахнулся Тоя, водрузившись обратно на стул. — Дай угадаю, вы снова сунулись в Икканзаки? — Шиф пустила в него взгляд, который никак нельзя назвать было добрым.       Парни переглянулись — совершенно очевидный сообщнический взгляд, который Шиф узнаёт с лету, потому как за годы своей карьеры в стане преступной организации повидала их эдак с тысячу. — Мы свободные восемнадцатилетние молодые люди с правами и можем делать что нам угодно, так что… — Вы, свободные восемнадцатилетние молодые люди, даже не рассчитывайте, что у вас получится запудрить мне мозги. — завязав узел, Шиф отрезала ножницами кончик нитки и поднесла их к лицу Джунеда. Тот втянул шею в плечи, сглотнул. — И что же вы забыли в Икканзаки?        Тоя отвернулся. Откашлялся. Уставился в окно во двор на пожарную лестницу. — Я хотел испробовать нэн. — В твоей голове появилась эта гениальная идея или кто подсказал? — Никто не подсказывал… — То есть твой пропитанный газировкой мозг решил, что раз он научился три недели назад пользоваться нэн, то стал неузвимым? — Я просто хотел проверить свои силы. — Тоя изобразил покаянную улыбку. — Ну что ты на меня смотришь? Для того, чтобы чему-то научиться, теория должна подкрепляться практикой! Я не прав? — Практика подкрепляется к теории, когда та усвоена, а ты по её части пока — Шиф постучала костяшками пальцев по сидению деревянного стула. — Сказать кто или сам догадаешься?        Тоя кривится. — Да понял я, понял, не кипятись… — В следующий раз, когда кого-то из вас снова пырнут в самцовом выпендрёже, ко мне не приходите.        Тоя что-то пролепетал, то ли протестуя, то ли оправдываясь, но Шиф его уже не слушала — она взяла тканевые щипцы, вывернула кровоточащий край раны и приложила ватный тампон. — Полностью заживет через пару месяцев. Швы придешь снимать дней через десять. — Сколько?! — А что ты удивляешься, как солдат гонорее? — усмехнулась она, зажимая иглу в зубцах иглодержателя, и сбрызнула рану дезинфицирующим раствором, чтобы смыть кровь. Старая поговорка, которую она подцепила еще в Шионе, где условия были куда круче, а те раны, что попадали к ней руки, редко обходились без нагноения или гангрены, в её устах звучала особенно грубо, однако Джунеду она, видимо, пришлась по вкусу, даже понравилась. — Не забудь обрабатывать их не меньше двух раз в день. И после того, как промоешь, наложи бетадин или какую-нибудь другую антисептическую мазь. — Слушаюсь, док. — Джунед отсалютовал двумя пальцами, как от козырька.       Воцарилась тишина. Шиф зашивала рану опытными профессиональными стежками. Тоя прошелся взглядом по пространству. Раньше кабинет принадлежал врачу-гурельцу, у которого отобрали лицензию и чуть не посадили в тюрьму, но точных обстоятельств никто не знал. С полгода назад его депортировали обратно на родину. Кабинет в то время напоминал ту самую больничку из фильма ужасов: плесень на стенах, многоразовые металлические инструменты, похожие на орудия пыток, окна, потолки и полы облеплены полчищами мелких мух, в нём было даже на царапину пластырь лепить, не боясь подхватить золотистый стафилококк или кишечную палочку. Шиф сумела превратить полный отстой во что-то приличное — плитка на стенах сияет белизной и пахнет комбидезом, ни одного насекомого не видно и не слышно, и количество пациентов прибавилось раз в так десять. — Садись, только аккуратно, иначе швы разойдутся.       Шиф достает из стальных ящиков комода маленький тюбик, выдавливает себе на руку красно-оранжевую полоску бетадина и аккуратно, сухими пальцами принимается втирать ему в рану. Джунед потрогал заколку в виде бабочки у неё в волосах. — Симпатичная заколочка. Прямо как у феечки. — Ещё раз её тронешь, эта феечка тебе так по рукам даст, что она станет для тебя дверной ручкой на пути к гипсу, — с милой улыбкой ответила Шиф, накладывая мазь. — Не буду, даю слово. А ты только тем и занимаешься, что лечишь страждущих? — Всякий раз, как удается выкроить время. — саркастично отозвалась Шиф. — А ты когда-нибудь выходишь, чтобы съесть тонкацу и выпить пива? — В последнее время нет. — Может, взять да и пойти сейчас вместе, а? Тут рядом. — Старик, я бы не советовал. Если Ёкотани узнает, что ты подкатываешь к его подружке, он захочет поговорить с тобой по-мужски.       Шиф вскинула голову. На её лице отразилось возмущение в равных пропорциях с недоумением. — Я не его подружка! — Реально? — удивленно. — Странно. А он всем говорит, что вы встречаетесь. — Что?! — угрожающе повышает тон Шиф.       Ладонь, державшая тюбик с бетадином, сжалась — неплотно завинченная крышечка отлетела, часть мази плюхнулось прямо на марлю. — Ой-ей… — Тоя сдавленно хохотнул. Рыжие завитки волос вокруг её веснушчатого лица затрепетали от возмущения, небесно-голубые глаза блеснули в бешенстве. Большинство рыжих, несмотря на цвет своих волос, обладали какой-то нервозной внешностью, несуразной и бесцветной, словно застиранный лоскут, но к Шиф это не относилось: изящная, со статной фигурой, а бледная кожа на её выразительных, чуть крупноватых чертах лица в хирургически-белом освещении приёмной делала её похожей на разгневанную мраморную мадонну. — Я прибью этого кобеля! — прошипела Шиф. — Братан, я думаю, нам пора. Не будем мешать кое-кому планировать убийство. — раздался голос Тои, и рука его хлопнула Джунеда по плечу. — Тебе не мешало бы отдохнуть. Выглядишь так, будто сессию закрываешь.       Тоя улыбнулся ироничной мальчишеской улыбкой. Шиф с утра не смотрелась в зеркало, и подозревала, что её не обрадует собственное отражение. — Не в ближайшее время. Мне ещё есть чем заняться. — буркнула она, и принялась заворачивать марлю в рулон. — А зря.        Тоя покачал головой, вышел и закрыл за собой дверь. Чувствуя себя как выжатый лимон, Шиф подкатывает себя со стулом к рабочему столу, надевает наушники и включает музыку на полную громкость, кладет голову на стол, подсунув руку под щеку. На сегодня прием окончен. Ей не хочется никого не видеть, ни слышать. На сегодня достаточно. — Отстойная была идея идти в Икканзаки. — Джунед шмыгнул носом. — Рыженькая права — нас чудом не кокнули. А все потому, что тебе приспичило повыделываться перед теми засранцами. У них и правда были связи с якудза. Ты как хочешь, а я больше туда ни ногой. Не хватало ещё подохнуть.       Тоя что-то хмыкнул, сунув руки в карманы. Его долговязая, скелетопободная фигура в коже и тяжелых берцах, с растрепанными вороньими волосами в тени выглядела траурно. Он дёрнул себя за кольцо в ухе. Ногти у него были грязные, с покойницкой каймой, да ещё и с облупленным синим лаком на больших пальцах, спасибо Ифей. Под голубыми глазами растеклась подводка. Тоя выглядел так, словно только что очнулся после недельной оргии в тусовке любителей тяжелого рока. Джунед поморщился, но втайне завидовал своему другу. Предки у него были очень терпимые. Смуглый, с большими карими глазами и орлиным носом Джунед был родом из Баменди из строгой религиозной семьи. Если б он в таком виде заявился на порог дома, отец бы назвал его гомиком и вытряс из него всю душу ремнем. — Ладно, пошли уже, — сказал Тоя, фыркнув. Дурачась, тот напрыгнул на него и ухватил за плечо — знал его слабое место, сразу под лопаткой — туда всего и надо было нажать пальцами, чтоб он заорал. — Как насчёт в «Чи Хо» за пибимпапом? — Только если ты проставляешься, я на нуле.       Не успели они выйти из переулка, как увидели, что им навстречу, роясь в сумочке, шла Ифей — возвращалась с занятий в вечерней школе. Младшей сестрице Тои недавно исполнилось пятнадцать, и у неё были такие же широко посаженные голубые глаза, как и у старшего брата, но во всем остальном её внешность напоминала аквариумную рыбку: широкая переносица, круглое личико, пухлые губы. Когда они ссорились, Тоя, чтобы позлить сестру, дразнил её, называя Гуппи. — Привет. Ты что тут делаешь? — спросила Ифей, увидев их. — К Шиф в гости заглянули. А ты почему одна по улице ночью шастаешь? — Какая ночь? Сейчас девять вечера. — сказала Ифей, потом вздохнула. — Дядя Ёсими сказал, что подкинет меня до дома, но его срочно вызвали на смену. Пришлось ехать на автобусе. — Могла бы мне позвонить, я бы тебя проводил. — Тебе? До тебя никогда не дозвониться. — махнула рукой Ифей.       Мобильник в фиолетовой сумочке надрывался от потока эсэмэсок. Ифей полезла за ним, схороненном под типичной для сестры мешаниной из блесков для губ, пробников с духами из глянцевых журналов, покусанных ручек, жвачных пластинок «Джуси Фрут», зеркальцев, но вдруг остановилась, так и засунув руку внутрь набитой сумки. — А ты таблетки для дедушки у неё забрал? — Черт! Забыл! — он обернулся, посмотрел в сторону переулка, затем сложил ладони в умоляющем жесте. — Слушай, так лень возвращаться. Сходи вместо меня, а?        Ифей, нахмурившись, недовольно надула блестящие от блеска губки и смерила его взглядом. «Ну точно рыбка-гуппи» — подумал Джунед. Но через пару-тройку лет, когда детская припухлость сойдет, сто пудов превратится в красотку.        Ифей стояла, выпятив в сторону бедро, и вид у неё был такой, будто что-то важное решала про себя, а затем протянула вперед руку. — Гони три сотни, тогда схожу. — Как тебе не стыдно! Не можешь за просто так таблетки забрать?! Это же твой дедуля! — возмутился Тоя. — Твой, вообще-то, тоже, если ты забыл. — ответила Ифей, и поманила ладонью. — Раскошеливайся, раз хочешь, чтобы я выполнила просьбу, которую мама поручила тебе, или иди сам. — Что, стуканешь на меня, если не дам? — Вот именно, братишка. Так что давай, вперед, я жду. — Ну ты и злыдня, — брюзгнул он, всучив ей в руку смятые купюры. Ифей довольно хмыкнула. — Ты попроси у меня что-нибудь!        Джунед покровительственно подмигнул Ифей, мол, я на твоей стороне, сестренка, за что получил затрещину от Тои, который это заметил. — Вы куда сейчас? Домой? — В «Чи Хо». Тебе взять чего-нибудь? Дайфуку там, то-сё?        Тое нравилось приносить сестре что-то из её любимой еды, но он всегда старался делать это так, как будто, отправляясь по своим делам, просто предлагал захватить что-то по пути. Он никогда не показывал вида, что хочет сделать что-то специально для Ифей. — Нет, мне нельзя сладкого. Я на диете.        Тоя закатил глаза — ох уж эти девчонки! — и вдруг посмотрел на сумку Ифей: дешевая, с девчачьим принтом, купленная по уцененке на распродаже где-то в секонде, и устыдился собственной жадности. Где ей в пятнадцать лет взять деньги на сумочку получше? Кроссовки здорово разбиты, дырки для шнурков растянуты донельзя… Вечная проблема малоимущих — недостаток обуви. Но сестра старалась следить за собой, как-то себя приукрасить, хотела выглядеть покрасивее: тщательно сделанный маникюр с блестками, красила ресницы, волосы подвивала и закалывала с боков пластмассовыми заколками, чтобы не падали на лицо, прокалывала уши сама, в ванной обычной булавкой для шитья — все эти дырки с сережками-звездочками, бижутерия для девочек-подростков, вечно ходила разглядывать брендовые шмотки на витринах в Йордан. И эти дурацкие брелоки со стразами на кнопочной «раскладушке». Чёрт, подумал Тоя. Разнылся всего из-за каких-то трёх сотен.       Попрощавшись, Ифей пошла вперёд. — Ну что, погнали? — Джунед ткнул его локтем меж ребер.        Легкий туман с Дарфердена до половины скрывал грузовики на стоянке за железной рабицей в конце переулка. Зато убывающий месяц в ясном небе, казалось, повис прямо над головой. Он был тонким и бледным, словно костяной рыболовный крючок. От взгляда вверх голова у Ифей слегка закружилась. Низкое гудение ветра в проводах. В доме напротив дрогнула занавеска в окне квартиры, и она увидела кошку: та выгибала спинку и прижималась боком к стеклу. Совсем рядом с рабицей припарковался синего цвета «Олдсмобиль», втиснувшись между мусорными баками. Фары не горели. За лобовым стеклом никого не было видно.       Ифей шла, держа курс к железной двери чёрного хода под пожарной лестницей в конце переулка. Дойдя до неё, она с усилием потянула на себя дверь, зашла и стала поднимаясь на третий этаж. Лязг тяжелых дверей эхом разнесся по всем этажам. Матовые окна пропускали внутрь совсем мало света, так что в помещении царил полумрак. Лестничные пролеты с обшарпанными стенами, кое-где разрисованные граффити, были узкими, тускло освещенными. На первых двух этажах двери заколочены — раньше здание арендовали небольшие конторы под свои офисы, но большинство из них съехали, как только Ренгео начали сносить. После этого в здании явно не раз побывали вандалы, вооруженные баллончиками с краской. Пол был засыпан обертками от жвачки и стаканчиками, валялась банка из-под содовой, черная от многократного нагревания при приготовлении наркотиков.       Ифей шагала по ступенькам второго пролета, и споткнулась об тяжелый предмет. Зашикав от боли, она запрыгала на одной ноге. Посмотрела вниз и увидела небольшую ручную лебедку, в просторечии — гробоподъемник. — Сволочь ты эдакая, — прошептала она, глядя на лебедку.       Лампы в решетках надрывно жужжали, мигая. Перехватив сумку, Ифей перепрыгнула через ступеньку, и услышала внизу хлопок. Щеки коснулся лёгкий порыв сквозняка. От звука у неё свело желудок, и она перегнулась через перила, чтобы проверить, нет ли кого-нибудь. Никого не было. Она почувствовала, как по спине под рубашкой стекает пот, но лицо было холодным, и прислушалась к тишине. Тихое шипение труб отопления. Звук журчания воды в подопроводе. Когда и эти затихли, единственное, что она услышала, это как колотится её сердце. Ничего особенного. Встряхнувшись девушка подумала, что просто нервы разыгрались, и пошла дальше: тихо, осторожно, но не слишком медленно.       На третьем пролете её слух уловил шорох. Ифей немного подождала. Тишина. Она решила всё же посмотреть. В тот момент, когда она обернулась, её с размаху ударили по затылку. Ифей упала на холодный пол и подняла руку — пощупать ушибленное место, но на её голову снова обрушился тяжелый удар, размозжив пальцы о череп, и снова — на этот раз страшная рука ударила над ухом. Не очень сильно — не так, чтобы лишиться сознания. Чьи-то чужие руки схватили её в охапку поперек живота, оторвав от земли, зажали ей рот, и потащили по ступенькам вниз. — А она тяжелее, чем кажется на первый взгляд, — гнусаво сказал один мужчина другому, дернув головой на неё. Странный, напряженный голос. И акцент. Явно не из этих мест.        Все её мышцы закаменели, Ифей не могла ни пошевелиться, издать ни единого звука от дикого страха, нахлынувшего на неё. Двое мужчин начинают что-то обсуждать, но и-за того, как сильно её кровь стучала в ушах, она не понимала, что говорят эти люди, как они называют друг друга. Один из них повернулся к ней: голубоглазый, с залысиной на макушке и переломанным носом. На левом ухе не было мочки. Спортивный пиджак в крупную клетку, из-под ворота выглядывает цепь. Ифей неотрывно смотрит на него во все глаза, таращится ему в лицо, запоминает каждую деталь.       Словив её пристальный взгляд, Голубоглазый усмехнулся, обнажив в оскале мелкие зубы с желтоватым налётом, и вытащил из-за пазухи нож. — Ты видишь это? — он помахал перед глазами Ифей лезвием ножа. — Отлично! Тогда смотри сюда! — Голубоглазый встал перед ней и легко провел острием по ее щеке сверху вниз, едва касаясь кожи. — Я мог бы навести некоторый румянец на твои щечки или понаделать в тебе новых отверстий для секса, чтобы получить больше бабла. Но пока я только спрошу у тебя, сколько тебе лет. Не вздумай орать, когда мой друг опустит ладонь.       «Мой друг». Они не называют свои имена. Пульсирующая боль в голове, ужасное головокружение, воздуха почти не хватало, но её мозг напряженно работал. Работал. Если бы они хотели убить её, то назвали бы. Они не убьют её, но от осознания того, другого исхода, который ждёт её, она чуть не потеряла сознание. — Если поднимешь голос, то прежде, чем мы доберемся до пункта назначения, я заставлю тебя поорать. Ты хоть представляешь, что тебя ждёт, если ты не доставишь мне удовольствие? — Голубоглазый склонился поближе к ней. На его лице было возбуждение пополам с жаждой крови. — Понимаешь, о чём я тебе сейчас толкую?       Увидев, как Ифей дернула головой, он дал знак и второй опустил ладонь. — Сколько тебе лет?       Пытаясь проглотить страх, она поперхнулась — слишком много воздуха попало в легкие, но все же сумела выдавить из себя. — П-пятнадцать… — Как думаешь, справишься? Будешь вести себя тихо?       Проглотив рыдания, Ифей кивнула. Довольный Голубоглазый одарил её улыбкой скелета и полез ей под блузку, сжал грудь. Её тело конвульсивно дернулось от отвращения и ужаса; всхлипнув, она зажмурила глаза, попыталась извернутся из хватки, отодвинуться. Страх всей тяжестью навалился на неё. Когда Голубоглазый отпустил её, он рявкнул что-то своему товарищу. Он смотрел ей в лицо голодными глазами, пока отдавал распоряжение.       Они потащили её вниз. Ощущая нарастающую с каждой секундой боль в голове, Ифей приказывала себе успокоиться и думать, как ей вырваться и сбежать. Она понимала, для чего они схватили её, но не знала кто. Она понимала: это не сон. Надо вести себя тихо, нельзя их провоцировать, нельзянельзянельзя. У того, Голубоглазого, есть нож. Она не хотела умирать.       Голубоглазый толкнул плечом железную дверь, и Ифей увидела машину, припаркованную возле пожарной лестницы. Голубоглазый ускорил шаг, открыл водительскую дверь, и тут тромб, помогающий до этой самой секунды сохранять ей рассудок, лопнул, и ужас ударил, обжёг её. Она принимается кричать в зажимающую ей рот кляпом ладонь, отбиваться, кусаться, с силой мечется в руках, пытается драться — лягаться ногами, выкручиваться, как змея, попавшая в костёр. Мужчина с трудом удерживает её извивающееся тело, тяжело пыхтит, опаляя её шею зловонным дыханием. Похититель попытался ткнуть её большими пальцами в горло, чтобы заткнуть, и в этот момент ей удается высвободить одну руку. Она вцепилась в пальцами в его глазницу. Похититель завопил. Её острые ногти вонзаются в плоть ещё глубже, расковыривают, царапают кожу на лице, по ладони течет густая кровь с комочками какой-то слизи. Хватка ослабевает, Ифей падает на землю, с натужным всхрипом, приподнимается на локтях и визжит во все горло: — ТОЯ!       Крик прозвенел по всему переулку. Голубоглазый приближается к ней сзади. — Гребанная стерва! — слышит за спиной.       Из ссадины на лбу течет кровь, заливая глаз. Она даже не заметила когда ободралась. Ифей переворачивается на спину и бьет его ногами в лицо, когда тот пытается схватить её за лодыжки, чтобы поднять и засунуть в машину. Мужчина разражается проклятиями, уворачиваяся, и впивается пальцами ей в кожу на голени, а другой рукой вытаскивает из-за пояса «Уэбли». Револьвер был заряжен специальными пулями, мягкими, без оболочки. Такие пули сплющиваются при попадании в голову и разносят всё вдрызг. Второй похититель, держась ладонью за окровавленный глаз, подбегает сбоку и с размаху бьет её ботинком в живот, один, второй, третий раз, аркой отбрасывая её тело от асфальта. Перед глазами всё зачернело, из горла вырывается всхлип; она лежит, вцепившись пальцами в волосы, опираясь лишь на плечи и пятки, сжимается в комочек. — Кретин! Не повреди товар! Поцарапаешь ей морду, разобьешь губу — не видать нам денег, как своих ушей, — рявкает Голубоглазый. — Поднимай её! Поднимай!       Сознание плавает где-то на краешке, Ифей пытается за него ухватится, но тщетно. Её снова хватают в охапку, поднимают. Голубоглазый вздернул её за волосы, поднимая голову. — Допрыгалась, сучка!        Ифей плюнула ему в лицо.       В переулке раздается топот приближающихся ног, Ифей слышит чей-то голос, он зовет её. Понимая, что это Тоя, она чуть не разрыдалась. Лицо Голубоглазого искажается от злости. Он стреляет глазами над её головой, после чего, обхватив мощной рукой её за шею, поворачивает и приставляет ствол пистолета под нижнюю челюсть. — Дернешься, и я прикончу её! Мозги ей вышибу, если сделаешь ещё шаг!       Тоя, держа в руке нож, замирает на одном месте, у него закаменели, застыли все мышцы, он смотрит на неё. Джунед не может отвести немигающий взгляд от дула револьвера, направленного на них. — Сирс, заводи машину! — приказывает Голубоглазый товарищу, обращается к Тое. — Ты её хахаль? — и пригляделся к нему. — Не-ет, родственничек, точно. Сестра твоя? — Отпусти её. — голос Тои понизился, исказился до скрежета. Он не шевелится, стоит на одном месте. — Иначе что, а? А, пацан? Пырнешь меня своим ножичком? Я предупредил — рыпнешься, и ей конец. Иметь её будут уже на том свете! — Ублюдок!       Джунед бросился вперёд. Тоя кидается к нему наперерез. Голубоглазый вздёргивает руку, целится в него и нажимает на курок. Запах пороха, оглушительный выстрел — пуля попала в верхнюю губу, и задняя часть черепа словно взорвалась. Его колени подогнулись, и он упал, изо рта хлещет кровь. Ифей кричит, кричит имя брата, срывая горло, кричит до кашля, и что-то горячее и соленое наполнило рот, вырывается из рук второго с буйной остервенелостью, которому размозжила глаз. В ушах звенело от грохота револьвера, она совершенно оглохла.       Звуки выстрелов и крик, как удар в спину, как мощным кулаком выбил весь воздух у нее из легких. Выронив телефон из рук, Шиф вылетела из кабинета, пронеслась по лестнице вниз и выбежала на улицу. В этот момент раздался рев мощного восьмицилиндрового мотора и визг шин, из-под задних колес повалил дым, машина тронулась с места. Её как кипятком ошпарило. Тоя неподвижно лежал на земле — из круглого отверстия бежала пузырясь кровь заливая глаза, в которых медленно угасала жизнь. Джунед отрешено смотрел на лежащего ничком мёртвого друга в густой чёрной луже, как будто впервые его видел. Он будто окаменел. Тело его не слушалось. Надрывные крики Ифей доносились из отъезжающей машины. Её глаза сами нашли чей-то выроненный «Уэбли» и схватили его. Сосредоточенно, будто целясь иглой в вену, она выстрелила несколько раз. Разлетались вдребезги автомобильные стекла, звеня по асфальту, грохнула лопнувшая автомобильная шина. Выстрелы, и заднее стекло рассыпается вдребезги и падает внутрь, пуля всаживается в плечо водителя. Тот взвыл от боли и схватился за руку, но автомобиль продолжает ехать, вихляя из стороны в сторону. Второй, тот, что сидит на заднем сидении и держит Ифей, орёт что-то — двигатель оглушительно заревел, автомобиль дёрнулся, газуя вперед. Голова Ифей исчезла, после чего за разбитым задним стеклом показывается человек высовывает руку и наводит на нее пулемёт. — Пригнись! — рявкнула Шиф, окружая себя нэн, надеясь, что Джунед её услышит. Парень с дико вытаращенными глазами бросается на землю головой вперед, потом пытается заползти под пожарную лестницу.       Вспышки огня и дым из двух стволов, пули свистят мимо неё. Шиф прицеливается, беря на мушку раненого её пулей водителя и стреляет, но машина вильнула вправо. Стрелка отбрасывает вбок, пуля летит над крышей, металлический звон, шипение и Шиф окатывает водой с ног до головы. Вода из пожарного столба фонтаном лупит в воздух. В следующий миг кренящийся кузов скрывается за поворотом, «Уэбли» стреляет вслед — по бамперу, заднему стеклу, колёсам — до тех пор, пока не опустел магазин.       Слышались крики, бешеный лай собаки. Шиф едва стояла на ногах. Перед глазами плясали яркие точки. Её голова повернулась к парню, лежащему на земле. Голубые глаза Тои были открыты и уже остекленели. Разрывная пуля снесла ему полголовы и нижнюю челюсть. На месте рта была дыра. Маслянистая в темноте кровь расплывается лужей по асфальту, кусочкам раздробленного черепа и мозгам. «Уэбли» выпал из её пальцев, приземлился об землю. Шиф знала, что Тоя мёртв, но всё равно опускается на колени, прикладывает два пальца к сонной артерии. Отдачи жизни не было, а у неё сердце в груди билось с такой силой, что всю её переламывало от боли. Переместив пальцы к глазам, она закрыла его холодные веки и встала. Сразу за переулком был рынок, и где-то магнитола играла популярную песенку «Гандхи», достаточно громко, так что Шиф ясно слышала каждую ноту; потом она на всю жизнь возненавидит эту мелодию.       Джунед выбрался из-под пожарной лестницы и теперь сидел, неуклюже распластавшись на земле в кататоническом ступоре. Его лицо, забрызганное кровью, искажено гримасой: плотно сжатые губы, блестящий от пота лоб, огромные остекленевшие глаза. Шиф разомкнула занемевшие губы, сказала одну фразу, но в ушах у неё все ещё грохотали звуки выстрелов. Она помотала головой, чтобы прояснилось. Прокручивая в голове шестизначный номер автомобиля снова и снова, она подошла к нему, передвигая ноги, которые едва чувствовала, под веселое бренчанье укулеле и удары маракасов, наклоняется, встряхивает парня за плечо, заглядывает в глаза: — Ты в порядке? Ты не ранен? Пуля тебя не задела?       Джунед тяжело дышит, не отвечает. Глаза его нашли труп Тои. По его затуманенному взору Шиф понимает, что надо с ним говорить, пока он не стал невменяем для каких-либо слов. — Ты запомнил, как они выглядят? Они называли свои имена? Что они говорили?        Никакой реакции. Тот что-то бормочет, что-то невнятное, Шиф не может разобрать. Она садится на корточки, стискивает его плечо посильнее, говорит вкрадчивее: — Успокойся. Ты слышишь меня? Джунед? Мне нужна твоя помощь. Тою надо забрать отсюда пока никто не увидел, сейчас же. — НЕТ! — закричал парень, его так и охолонуло: он весь затрясся, пальцы, пущенные в крашеные волосы, вцепились в них силой. — Я не могу! — Надо забрать его отсюда. Джунед! — Что? Нет… нет, нет, нет!       Отпихнув её руку, Джунед всё мотал и мотал головой, та мотается на шее, словно в ней нет костей, одни мясо да жилы, пока не слышатся глухие всхлипы, мрачные предвестники надвигающейся истерики. Всхлипы наливаются силой, становятся громче, и из горла у него вырываются рыдания.       Шиф с шумом втягивает в себя воздух, поднимается на ноги. За спиной слышатся чьи-то возгласы, бешеный лай всех трущобных собак. В переулке появляются люди. Она с усилием заставляет себя оторвать взгляд от окровавленного асфальта. В брызгах воды, хлещущей из гидранта, в воде, покрывшей асфальт лужами рядом с мёртвым телом, возникает радуга, словно дар Господень, словно сверкающий символ над результатами удара Его слепого молота.

***

      Промышленный район Хэльсингегатан занимали склады и производственные помещения, которые сдавались фирмам, желавшим где-то хранить сырье и товары, поступающие по Эрдингерской центральной железной дороге и по морю. Мегалитические башни-близнецы на стройплощадке нависали над пустырем со сваленными мешками для цементов, будками для рабочих, погрузочными площадками, бетономешалками и промышленной техников. Железобетонные стены были возведены уже на три четверти, но окна и двери еще не вставляли, электроарматуру не монтировали, водопровод и канализацию не подводили. Не было ни огоньков, ни облицовки, ни каких-либо иных деталей отделки, способных оживить две серые громады. Они заглатывали свет, гасили его и накапливали, становясь хранилищами теней. Сотни пустых оконных проемов зияли, как входы в пещеры.       Ёкотани припарковал «Патфайндер» возле бетономешалки. Ни рабочих, ни бездомных, поблизости не было. В рубке, расположенной, слабо светился огонёк, но разглядеть кого-либо внутри было невозможно. — Вон туда веди его, — Рин кивнул в сторону похожего на карцер уголка строительных лесов, где было темнее всего.       На изодранной рубашке Майера алели свежие кровавые пятна. Глаза были широко открыты, он тяжело дышал, но челюсть его была воинственно выдвинута вперед. Левая нога норовила подогнуться, сломанная рука распухла и в ней пульсировала тупая боль. Он шёл, морщась и спотыкаясь, подталкиваемый пистолетным дулом. — В чём дело, приятель? Плохо себя чувствуешь? — любезно спрашивает Ёкотани. — Так ведь сам виноват. Нормально же общались. А ты решил удрать, поджав хвост, как псина.        Майер не ответил ему, осклабившись.       Внутри башни было ещё темнее, чем казалось снаружи. Свет от горящих фонарей на стройплощадке сюда не проникал — обширное пространство с равномерно расположенными опорными колоннами: бетонный пол, из которого торчали, наподобие сорняков, гроздья стальных штырей и проволоки, а сверху нависал бетонный потолок, украшенный гирляндами кабелей и проводов. — Теперь тормозим и присаживаемся на колени. — скучающе-светским тоном говорит ему ублюдок в татуировках.       Майер стоит на месте и буравит его взглядом. Пистолет находит цель в виде головы Майера. Надо отдать ему должное: кадык у него нервно дергается, но в лице не меняется ни черточки. Парень не может выбрать, с кем ему поддерживать зрительный контакт: с Ёкотани или с дулом направленного ему в переносицу «Глок». — Пошустрее, пожалуйста. — Вы, сучата, об этом еще пожалеете, — тихонько сказал он, опускаясь на бетон. Его голос эхом разносился от стен и высоких потолков, разносясь в дальние углы помещения. — Руки, руки, — приветливо откликнулся Ёкотани, держа его на мушке. — Чтоб я их видел. — И смотрим на меня, пожалуйста, — опасно покачивает он оружием. — На меня. — У меня нет оружия. — Все равно — руки. — Пожалуйста-пожалуйста, — не менее приветливо ответил Майер, покорно поднимая ладони. — Давайте кончать с этим. Мы слишком долго возимся с какой-то мелкой шестёркой.        Майеру Хансему не понравилось, как прозвучали эти слова, совсем не понравилось — они звучали, как предисловие к скорой кончине. Он опустил глаза на пол, начал шарить по нему в поисках чего-то, что могло бы сейчас помочь ему спасти свою жизнь.       Внезапно все мысли обрываются — татуированный преспокойно взвел курок и выстрелил мимо его головы. Всё вокруг загремело. Пуля просвистела в дюйме от уха. Майер дёрнулся всем телом. Шепот говорил ему, что пуля попала в цементные блоки. — В качестве предупреждения. Давай договоримся смотреть на нас. И слушать внимательно, чтобы быстро и чётко отвечать на вопрос. Больше повторять не буду.        К ним подходит Рин. Его вздох пронизан интонацией утомления. Майер переводит взгляд с Ёкотани на него, следя за движениями рук, которые достают из портисигара сигарету. — Я хочу, чтобы ты сказал мне только две вещи: где ты спрятал тот героин, что украл, и где весь остальной наш товар. Это всё, что меня интересует.       Майер смотрит на него, не сводя глаз, то ли покоряясь, то ли издеваясь. Рин щурится, как заправский дознаватель. — Если ты не понимаешь, я перефразирую свои слова в более доступную форму, чтобы даже до тебя дошло — если ты ответишь на наши вопросы, то никто не пострадает, ни твоя сестра, ни племянник, а у тебя очень существенно повысятся шансы вернуться к своей убогой жизни. — А где гарантии того, что вы отпустите меня? — Ты не в том положении, чтобы требовать гарантий. Переведи взгляд на пару градусов вправо — кажется, ты забыл про то, что в твою голову направлен ствол. — Ну и что? — с мрачным весельем подбирается Майер сквозь частокол страха. — Тоже мне, удивили! Мне не в первой оказаться в такой ситуации. И, как видите, я пока всё ещё жив. — Тенденция в любой момент может изменится не в твою пользу. — спокойно сообщает ему Рин. — И это я тоже слыхал. — Давая я спрошу ещё раз. Где наркотики? — Ты о чем вообще, друг? Да я хрен знает. Ваш героин, вам виднее. Не пойму, как можно было прое…       Рин глядит на него, как на нашкодившего ребенка, вдыхая дым сигареты, и делает знак пальцами. Все вокруг него загремело, затем бухнуло и эхо выстрела понеслось по стройке, отталкиваясь от стен из шлакобетона. Пуля попало ему в левое колено, словно овод ужалил. Майер заорал, зажал рукой рану и слегка окосел — свинцовая крупная горошина до половины вошла в плоть. — Чёрт, сука, чтоб тебя! — Ну я ж предупреждал. — пожал плечами Ёкотани. — А ты не слушал. Твой косяк.        Ёкотани сел перед ним на корточки и извиняющеся так улыбнулся, мол, ты уж прости меня, приятель. Майер напрягся. Боль нарастала, невыносимо жгла, запульсировала по всей ноге. Из отверстия выхлестывала кровь. А потом тот вдавил большой палец прямо ему в рану.       Курапика поморщился. Вопли, которые издавал Майер, были такими громкими и дикими, словно его издавало какое-то животное, попавшее в костёр. Секунды тянутся до умопомрачения долго, и когда всё заканчивается, даже тишина кажется ему громкой.       Майер, согнувшись, хватает ртом воздух. Его чуть не рвёт, но он смог удержать содержимое желудка в себе. Рин некоторое время молчит, но черт знает, то ли или пауза, прежде чем приказать выбить ему зубы или прострелить ещё одно колено, то ли это пауза для него самого — мы слушаем. Все во внимании. — Я знаю только, что героин прячут в трех портовых доках…. Его привозят откуда-то туда частями, я не знаю, откуда, готов чем угодно поклясться, что не имею ни малейшего понятия. В доках… в доках его фасуют и пакуют для отправки. Там сидят двое, кто контролирует этот процесс и только они знают, где остальные. — Ясно. Этот козел уже начал продавать наш товар. — констатирует Рин то ли сам себе, то ли всем. — Говори, кто эти они. — Уинфилд… и Лэнс… Фисгарт. — Майер едва выговаривал слова. — Они братья. — Спасибо, мы не тупые, поняли по одной фамилии. Откуда ты украл товар?       Майер молчит. Ёкотани цокает, закатив глаза, и с размаху дает ему пистолетом по уху. Взвыв от боли, тот валится навзничь. Подпиленное дуло рассекло висок, с раны по правой половине лица заструилась кровь. Курапике приходит в голову мысль, почему бы не дать Майера в жертву нэн-способностей Хиде, но, учитывая обстоятельства, для них этот способ допроса был бы слишком гуманным. — Полегче. Он должен быть в сознании, чтобы открывать рот и издавать нужные нам звуки. — предупреждает Рин. — Да я совсем чуть-чуть.       Майер, держась за ухо, глядит снизу вверх с ощутимой ненавистью. — Несколько недель назад я подвозил своего босса на встречу на Арлингкассель. Там был бар, не помню его названия «Шеллефтео», вроде. Стоял долго, почти полчаса, ждал, когда он порешает свои дела с партнёрами. Из бара с чёрного хода вышел босс с кейсом в руке и сказал отвезти его и передать одному парню. Я спросил, что в кейсе, но он сказал, что это не моё дело. — Что было в кейсе? Героин? — Нет. Деньги. Целая куча денег. В немеченых купюрах. — Куда он сказал тебе его отвезти?        Слышится копошение перебуженных мышей в строительных лесах. Майер уставился на свои штаны. Они были забрызганы кровью. На лице выступил бисер холодного пота. Сердце разгоняло кровь со скоростью бронебойного поезда. И ощущение, будто ты мошка в стеклянной банке. Он провёл языком по запекшейся верхней губе. — Подумай о чем бы тебя сейчас попросила Лаура. — Заткнись! Пошёл на хрен! Не произноси её имя! — взрывается Майер. — Воруя наркотики, разве ты делал это с оглядкой на безопасность своей сестры? — раздался вдруг голос светловолосого парня, стоящего в пяти шагах. Свет рабочего фонаря красным огоньком отразился в его глазах.       Вопрос повис в воздухе, оставшись без ответа. — Конечно нет. Ты думал только о том, как бы тебе заработать, так что твое нынешнее положение не следствие каких-то злосчастных обстоятельств, а последствия твоей жадности. Так что не делай вид, что ты беспокоишься о родственниках. У тебя плохо получается.       Курапика сделал паузу, давая время парню обдумать сказанное. — Но всё же мне что-то подсказывает, ты не хотел бы, чтобы они погибли из-за тебя. Один звонок и с ней произойдет то же самое, что и с твоим приятелем. Уверен, что, проснувшись сегодня утром, ты задумаешься, не ты ли виноват в их смерти. Я могу тебе подсказать. Это будет твоя вина.       Майер осторожно посмотрел ему прямо в глаза. — Так что, честно говоря, Майер, твои дела плохи, и полагаю, ты это тоже знаешь. Но имеется выход. Просто скажи всё, что знаешь, и всё закончится. Мы дадим тебе сбежать из города, и твоя сестра останется жива.       Майер остолбенел. — Вам нужно узнать только то, где героин?       Майер не понимал, почему так сказал. «Вам нужно узнать только то, где героин?» Это прозвучало почти как согласие, капитуляция, и он обдумывал, не взять ли ему свои слова обратно. — Не больше, не меньше.       «Знает ли он, как найти Готфрида? Нет, точно нет… Если тот столь тщательно скрывает свою принадлежность к преступности, с чего бы какому-то водителю знать об этом?». — На восточной верфи… В Остенде. На пересечении Хиггенс и Лейн-драйв. Они появляются там два раза в неделю, чтобы организовать поставки в городе. Это всё что я знаю. — Когда? — Во вторник и пятницу. — выдавил Майер. — Куда ты спрятал героин? — В магазине у своего приятеля. На улице Каснер. — Что за магазин? — «Клиффорд». — и добавил. — Товары для домашних животных. — Офигенно. Наш героин стоит по соседству с наполнителями для лотков и средством от блох. — Ёкотани небрежно машет пистолетом. — Вы, гении-ловкачи, как собирались продавать наркоту, воняющую кошачьим кормом? — Умолкни. Сколько ты украл? — игнорирует Рин, спрашивая Майера. Тот молчит. — Уже нет смысла изображать из себя немую рыбу. Давай, говори. — Двадцать… фунтов.       Тот морщится и хватает ртом воздух, держась правой рукой за саднящий бок. Он пробует встать, и ему это почти удается, но коленки его подводят, и вновь осаживается на асфальт. Курапика замечает, что он какой-то ненормально белый, и все лицо, особенно кожа над верхней губой, покрыто потом. Майер смотрит на них, и взгляд этот Курапика не может понять: то ли о чём-то раздумывал, то ли не думал вовсе.       А он думал о том дне несколько недель назад, когда увидел контейнер в доках, доверху наполненный первоклассным героином. Хрен знает сколько в общей сложности, но можно прикинуть. Вся его жизнь стояла перед ним. День за днем с рассвета до заката пока он не помрет. А тут четыреста или пятьсот фунтов порошка. Если прихватит пару десятков, никто и не заметит, а он будет обеспечен до конца своих дней. Можно прожить сотню лет, а такого дня не случится. Фунт каннауджийского героина стоит шестьсот тысяч дзени. Итого — двадцать четыре миллиона. Кто ж от такого откажется? По сравнению с четвертью миллиарда, что останется в контейнере ничего особенного. Четверть миллиарда… Майер поглощал героин глазами, а вместо порошка у него были банкноты: деньги в пачках скрепленных банковской лентой.       Он нашел покупателей в Йоркшине и всё было здорово. Уже собирался валить из города, билеты на самолёт куплены, лежали в сейфе в мотеле «Рич-Саут», и тут — на тебе. Приехали. Брандт с выпученными глазами прискакал к нему из «Чарли Паркер» вчера вечером, и начал втирать что-то о бандероли. Майер тут же позвонил Лауре. Как только телефон сообщил ему, что абонент выключен или находится вне зоны доступа действия сети, ему не нужно было гадать, что произошло.       Ноги уже болели. Нога. И рука. И голова. Если эти парни его на пришьют, то это сделает Вильям. Тот уже ему на хвост присел. У него нет доказательств, что это он спёр героин, но его парни следят за ним всю последнюю неделю. Если бы он вовремя смотался из Эрдингера, то Вильям бы и концов его не нашел. А теперь уже поздно. К утру тот узнает о перестрелке в подземном гараже и расплющенном «Понтиак» с мертвым Брандтом. Потом Майер не будет отвечать на его звонки и не приедет к его дому ровно к восьми, как каждое утро, и Вильям, вспомнив сверху прочего про кейс, будет знать, что это вор — он, и не прекратит искать его. Ничто его не остановит.       Мысли в голове скакали и прыгали, словно табун взбесившихся лошадей.       Если знаешь, что где-то в городе тот, кто украл твой товар, в какой момент прекращать поиск?       Точно. Да ни в какой. Даже если это тот товар, который ты сам украл у других.       Ну, старик, и что ты теперь придумаешь? Ты хоть понимаешь, во что себя втянул? Сделал кое-что совершенно кретинское, но всё равно сделал. И тебе это надо было?       Очень даже надо.       Ну так удачи.       У него была сестра. Допустим, эти отпустят её. Но что он ей должен потом сказать? Мол, Лаура, к тебе снова заявятся крутые парни, зажмут твою голову в тиски и станут спрашивать, где я, каждый раз закручивая ручку на четверть оборота? А потом и за Конни возьмутся? Нет, они с него-то они и начнут. Может, подумаешь и переберешься в Хас?       Они убьют их, а потом доберутся до него, и зная, что он работает на Вильяма, никто ему не поможет.       Ну ты придурок, каких свет не видывал, подумал он. И вот тебе доказательство. Слишком ты глуп, чтобы жить. Теперь ты умрешь.       Ладно, подумал он. Пускай уж пристрелят чтобы не мучился. Так будет лучше для всех.       Майер сглотнул, давясь кровью. — Убейте меня. — Ещё чего. — хмыкает Рин. — Пока мы не проверим, правда ли всё, что ты сказал, ты ещё поживешь.       Молчание. Он рассмеялся, расхохотался, как гиена. — Ты идиот. Вы не догоняете, на кого идёте! Они вас всех убьют! Прикончите вы меня — и что дальше? Всё равно вам всем конец! — Что дальше? Я скажу тебе, что будет дальше. Твоему ублюдскому боссу — конец. Когда мы заберем то, что принадлежит нам, мы поставим его раком. Каждый заработанный им дзени будет нашим. Куда бы он ни кинулся — мы будем ждать его там, чтобы обобрать до нитки. Он будет драить сортиры в Медайне за гроши, а мы будем стоять над душой и ждать наши бабки. Он будет видеть нас, просыпаясь по утрам и уползая на ночлег в ту грязную дыру, где будет жить, когда мы отнимем у него дом. Мы будем преследовать этого говнюка до тех пор, пока он не засунет ствол себе в рот и не нажмет на спуск, чтобы избавиться от нас. Вот так всё и будет.        Ёкотани округляет глаза, но вытягивает нижнюю губу, мол, неплохо.       Встающая луна постепенно высвечивала строительные леса, как театральный прожектор — декорации. Курапика стоял от Майера в паре метров, глядя в рубку. Свет в ней уже не горел. На его лбу пролегла складка. — Всё, мы узнали, что хотели. — сказал Рин. — Заводи машину…       Но стоило ему закончить фразу, как — бам! словно порыв ветра, который, бывает, пронесется по дому, хлопнет дверью там, где этого и не ждешь вовсе — Майер метнулся к Курапике, словно взнузданная дичь, почему-то пригнувшись, словно собирался повалить его за ноги, отвлекая его внимание от пальцев, дернувших ненадёжно пристегнутый ремешок на кобуре. Он бьет его ногой. Револьвер вывалился из кобуры и покатился по покрытом эпоксидкой асфальту. Майер сучит ногами, ползет к пистолету, хватает с земли пистолет, взводит курок и выстреливает себе в голову.       Пистолетный грохот. Щелкнула вылетевшая гильза. Кровь, мозги и осколки черепа брызнули Курапике в лицо и на пальто. Мгновение показалось вечностью. Курапика стоял, как парализованный, не в силах понять, что произошло. Когда он почувствовал железный привкус во рту и запах паленой плоти, до него дошло, что Майер покончил с собой.       К трупу подскочил Рин, перевернул его и уставился прямо в помертвевшее, перекошенное лицо. — Твою мать, — вырвалось у него.        Курапика этого не слышит, потому что от грохота выстрела у него трезвонило в ушах. Перед глазами — раскинутый труп. В голове у него дыра размером с бейсбольный мяч. Глаза пусто смотрят в бездну мрака. Вид такой будто разглядывает что-то мелкое на полу. Из пробитого виска натекла лужа крови. — Он умер? — не сдвинувшись с места, спросил Хиде. — Ты не видишь его мозги? — раздраженно отзывается Рин. — Где пистолет? — спрашивает Курапика вслух. Ему никто не отвечает. Он шарит взглядом по мокрому асфальту и замечает блестящую чёрную точку возле железного контейнера. Во время выстрела руку Майера тряхнуло так сильно, что её аж вверх подбросило, и отдача выбила из неё ствол — тот отлетел аж на метров тридцать. — Что будем с ним делать? Нельзя его так оставлять. — услышал он позади скрипучий голос Хиде. — О, хочешь отвезти его в больницу? Боюсь, дружок, для помощи уже поздновато — кубик адреналина и дефибриллятор вряд ли помогут укрепить его здоровье. — сочится иронией голос Ёкотани. — Я рад, что хоть кому-то здесь весело. Я лично не нахожу поводов для веселья. — Рин, подходит к Майеру, пинает его ботинком. — Зачем он пустил в себя пулю? — Повежливее с мертвецами — когда попадешь на тот свет, они тебе спасибо не скажут.       Курапика провёл ладонью по лицу, размазывая по нему чужую кровь, стер кровь с губ, но привкус ощущался на языке, словно он набрал её полный рот. — Майер решил, что лучше прикончит себя, чем дождется, когда до него доберется кто-то из тех, на кого он работает. — хрипло проговаривает он.       «Что это за тварь, раз он настолько боялся их, что предпочёл выстрелить себе в голову?». — Какой находчивый парень. — проворчал Рин. — Ладно, Хиде прав: надо решать, что с ним делать.        Ёкотани присел рядом с Майером. Зажав в кулаке его густые русые волосы, он приподнял его голову. Мертвые глаза были полуоткрыты, рот оскален. — Курево у кого-нибудь найдется? — Курапика, не думая, бросил ему пачку. — Нечего тут решать. Избавимся от него и всё.        Ёкотани раскурил две сигареты, протянул одну ему, выпустил струю дыма и зажал фильтр в уголке губ между зубами. Затем он опустился на корточки, достал из кармана телефон, включил фонарик и оттянул пальцем верхнюю губу Майера, разглядывая зубы. Дрожащий луч фонарика был не в состоянии хоть как-то преобразить эту застывшую маску смерти. — Н-да, порядочно ему башку снесло… Избавимся от него. Это не займет много времени. — Ёкотани вытащил из кармана складной нож. — Отрежу ему пальцы и зубы вырву. Сожжем их и кинем труп в реку. Куда она ведет? — В Вангордское море. — стоп, что? — Супер. Течение отнесет его прямо за шлюзы. Все будет тип-топ, я за базар отвечаю. — Если мы выкинем его в залив, Вильям сразу поймет, кто украл наркотик. Он станет его искать и начнёт с Лауры. А если увидит тело, она ему будет не нужна. — Ну будет искать героин — и что?— возразил Ёкотани. — Его дружок мёртв, как и тот, второй, на парковке. С кого он начнёт, по-твоему, зная, что этот хрен сенатор дал тебе адрес его дома, где живёт его сестрица? — А если кто-то случайно обнаружит тело и вызовет копов? — вмешался Хиде. — Не хватало проблем ещё и с ними. — Если легавые понаедут, все будет выглядеть как самоубийство. Нас никак не привяжешь. — отозвался Ёкотани. — Но лучше избавится от тела и от тачки. Это создаст видимость, что Майер сбежал из города. Потом заберем всю наркоту из магазина, пока до неё раньше нас никто не добрался, а эта дамочка, Лаура, пусть сидит и не высовывается, пока мы не разберемся со всеми, чтобы не попала под раздачу. — А что если это ловушка? Вдруг это засада, и они ждут, когда мы придём за наркотиками? — сказал Хиде. — Будь это так, Майер бы не устроил тут себе харакири. — скептичным тоном отозвался Ёкотани.       Хиде молчал. Когда он повернулся к нему, Курапика увидел выступивший на его лбу бисер пота, а в глазах — растерянность. Самоубийство было слишком неожиданным поворотом событий — оно выбило Хиде из колеи, и теперь тот затруднялся предложить дальнейший план действий. Курапика отчасти был с ним солидарен. Он умел решать самые разные проблемы и знал, как следует действовать при разных нестандартных обстоятельствах, но с ситуацией, когда человек на твоих глазах пускает себе пулю в висок, он ещё не сталкивался. — У меня дурные предчувствия. — Если тебя мучают дурные предчувствия, забудь о них, иначе попадешь в ад. — с усмешкой сказал Ёкотани.       Рин посмотрел на часы. — Хер с ним. Избавься от тела. — Это то, что я хотел услышать, братан! — Я тебе не братан! — Да ладно тебе, хватить гундеть. Блондинка, в твоей тачке имеются инструменты? — не дав Рину закончить фразу «Слушай, ты, умник доморощенный…», спросил его Ёкотани.        Курапика кивнул. Его лицо, в брызгах сохнущей кровью, выглядело жутко, но тот и бровью не дёрнул. Аккуратно, петляя, стараясь не наступить в лужу крови, он подошел к багажнику и вытащил из-под запаски инструменты. Взгляд наткнулся на собственное отражение в окне машины. На рубашке, как на фартуке мясника — кровавые потеки. Его лицо превратилось в кровавую маску.       Курапика поставил ящик возле Майера. Труп стал совсем серым, глаза покрылись мутной плёночкой. Хиде и Рин наблюдали за тем, как Ёкотани, обернув ладонь какой-то тряпкой, расстегивает Майеру куртку, шарит по карманам в поисках бумажника, документов, ключей, и со стороны всё эта картина до жути напомнила ему «Анатомический театр».        Ёкотани порылся в ящике, бормоча себе что-то под нос, пока не достал плоскогубцы. — Ага, эти пойдут. Ну-ка, блондинка, иди сюда, подсобишь.       Протянув ему монтажный пинцет, он сказал: — Хиде для этого слишком нежный, и Будда запрещает ему надругательство над трупами, поэтому ты выковоришь у него из головы пулю.       Курапика сперва решил, что ослышался. — Он стрелял из твоего пистолета. Нам ведь не надо, чтоб его отследили, если парень не понравится рыбам на вкус, и всплывет. — разъяснил Ёкотани, без труда растолковав его взгляд. — Ты его с рук покупал? — Нет, я… Он мой. Что значит «всплывёт»? — Гнилостные газы. — Ёкотани пощелкал плоскогубцами, проверяя их работоспособность, потыкал ими в тело. — Из-за них любой трупнячок может всплыть, даже если ты привяжешь к нему мешок с цементом.       Откуда у него данная информация Курапика решил не уточнять — скорее всего из того же источника, из которого он узнал, что трупам надо отсекать пальцы и вырывать зубы, чтобы сбить полицию и криминалистов со следа. — Однажды я видел, как из Донгая вытащили утопленника, который привязал себя к куску арматуры. Плавал в водичке, как воздушный змей. Мы такой фигней заниматься не будем, так что надо найти место с сильным течением, которое унесет его подальше от берегов славного города. — Затягиваясь сигаретой, Ёкотани как-то исхитрялся одной рукой курить, другой — работать с плоскогубцами, отрезая одну фалангу за другой. — А револьвер свой выброси в канал. На него не выйдут, а значит, и на нас тоже. И больше и связи никакой.       Курапика начисто вытер свой пистолет тряпкой, которую он вытащил из кармана и, держа пистолет аккуратно, через тряпку, засунул за пазуху.        «Она бы хотела его похоронить» — пронеслось в мыслях у Курапики. По отношению к Лауре бросить труп её брата в море после того, как они поглумились над ним ( он не знал, как по-другому окрестить то, что они отрезают мертвецу пальцы и собираются вырвать ему зубы) поступок скотский. Курапика представил, как его разбухшее водой тело выловят из реки, и поспешил избавиться от этих мыслей. — Вот, возьми-ка. — Ёкотани оторвал от рубашки Майера лоскут. — Чтоб не лапать его своими пальцами. Давай, запрокинь ему голову и открой челюсть.        Работая как можно осторожнее, Курапика положил левую руку на лоб Майера, запрокинул его голову назад, поместил указательный палец правой руки на подбородок под нижнюю челюсть и поднял её, будто собирался спасать жизнь утопленнику, но жизни в Майере было не больше, чем вон в том мешке строительного щебня, валяющемся возле бетономешалки.        Когда плоскогубцы коснулись верхней десны трупа, раздался хруст. Курапика отвёл взгляд в сторону.        Спустя двадцать минут, положив мёртвое тело Майера в багажник машины, Курапика сел за руль, схватился за него обеими руками, сделал глубокий вздох. В каком-то оцепенении он переводил взгляд со своих ладоней, потом на приборную панель, затем на навигатор, с радостью убеждаясь, что они не плывут у него перед глазами. — Тебе бы заправиться. — подает с задних сидений Рин, заметив горящий сигнал на приборной панели. Чёрт, бензин на нуле. Курапика даже не обратил на него внимание. — И колёса бы поменять, кстати, не помешало. — вставляет Ёкотани поразительно беззаботно.       Они снова выехали на Хэльсингегатан: Эйленбюрх, Харменсзон, складские ангары, мелькают фары, ночная вязь, полосы света. Курапика свернул с кольцевого съезда слишком быстро, чуть виляя, стараясь не думать, что в багажнике везет труп. — Все заметили, что он был торчком? — задал вопрос в напряженную, звенящую тишину Ёкотани, шумно выдохнул, почесал нос. — Я когда ему пальцы резал, увидел «колодца» на венах. — Какое теперь это имеет значение, — сказал Хиде на заднем сидении, сидя рядом с Рином, который безуспешно пытался оживить свой разряженный телефон. Машина подскочила на выбоине — об стенки багажника стукнулся пятый пассажир. — Я к тому, что мы вовремя наткнулись на этого парня. Часть наркоты он бы продал, но остальное сам бы снюхал или погнал по вене, как пить дать. — Надо забрать товар. — сказал Рин, прекратив терзать мобильник, повернулся к Хиде. — Звони Адзусе и Янаги, пусть возьмут тачку и отвезут его с того магазина на склад, про который говорил Воконте. — Вы знаете тех двоих, которых назвал Майер? — спросил Курапика, пока Хиде говорил по телефону, поглядывая в зеркало заднего вида. — Фисгартов? Да, знаем. У Готфрида широкие торговые интересы. Они ворочают делами на Лихтенраде, держат там несколько ночных заведений. Занимаются сутёрством — женщинами, девочками и мальчиками, которыми они подкармливают привилегированную клиентуру, а Саве служат им прекрасным источником снабжения. Видимо, они теперь и к наркоте прикладывают руку.       Точеное лицо Курапики было неподвижным, словно у мраморной статуи. — Ясно. Следите за кейтами. Они тут ездят в гражданских машинах, их тут очень много, хотя нам везет — сегодня в эту сторону машин мало. Наверное, из-за пасхальных праздников. — но и район такой — праздник к нам не приходит: сплошные складские ангары, стройки, горы труб и цементных блоков, бульдозеры, заводы, фабрики, прессово-сварочные цехи, кладут новую линию метро. Курапика бросил взгляд на спидометр, сбавил скорость. Не хватало ещё попасться за превышение.       Они доехали до круглосуточной заправки «Шеврон» с закусочной, из которой доносилась бодрая музыка. Зеленые огоньки отражались в крышах машин возле бензоколонок. Автозаправщик в заляпанной кислотно-зеленой униформе ходил от колонки к колонке, насвистывая: «Через море на Гебриды…». К терминалам оплаты выстроилась целая очередь.       Низко опустив голову, Курапика обошел здание по периметру по указателю, нашел туалет. Он втиснулся внутрь, щелкнул выключателем, запер дверь. Затхлая ванная, воняет мочой и таблетками для писсуаров — унитаз, плоский умывальник, зеркало в разводах и слив в полу. Курапика снял с себя пальто, вывернул его наизнанку, повесил на крючок, закатал рукава рубашки до локтей, вывернул смеситель до упора, сунул голову под струю воды, поплескал себе в лицо, потер ладонью глаза и малиновое мокрое лицо, смывая с него кровь. Холодная вода разлетается брызгами. Он выпрямился и отряхнул руки. Телефон в кармане надрывался от вибрации — и к гадалке ходить не надо, чтобы понимать, кто звонит. Лампа над головой заливала туалет холодным голубоватым светом.       Уперевшись руками в края раковины, Курапика прижался лбом к холодному стеклу и досчитал до пяти. Он снова и снова прокручивал то, как Майер выстрелил себе в голову. Он был эйдетиком, у него абсолютная зрительная память, поэтому летящие во все стороны куски черепа и мозги он запомнил в мельчайших деталях. — Гадство, — он крепко зажмурился.       Курапика проматывает в голове прошедший день — ощущается длиннее, чем вся его жизнь до него.       «Пересечение Хиггенс и Лейнс-драйв… Кажется, это где-то в Остенде. Минут двадцать отсюда. Сегодня пятница, чёрт побери. Чем я тут вообще занимаюсь? Надо быстрее ехать туда!».       Курапика с удовлетворением отмечает, что к нему вернулось хладнокровие, он полностью взял себя в руки и мог мыслить вполне чётко. Но в его карих глазах появилось новое выражение, которого раньше не было. — Ну что ж, Дино, — произнес он вслух, повторяя фразу закадычного напарника охотника по имени Тото из «Лихих приключений». — мы уже не дома.        Ему всегда хотелось произнести именно эти слова в трудный момент, но теперь, когда ему удалось это сделать, он почувствовал, как неуместно они звучат, и обрадовался, что никто его не слышит. Хватит. Надо дело делать.        Курапика выходит на улицу. Леденящие порывы ветра с дождем пронизывали до мозга костей. На улице было на редкость противно. По телу прокатилась дрожь. После ледяной встряски Курапика зябко поежился, поднял голову, выпуская облачко пара, всмотрелся в индустриальный пейзаж. В ночном небе, подсвеченный высоковольтными неоновыми огнями, горит, растянутый на крыше текстильной фабрики рекламный щит — метров десять в длину, видно аж из космоса. Что же там изображено? Разумеется, афиша «По лезвию ножа». Курапика фыркнул. Просто наваждение какое-то. Глаза уже мозолит.       Лицо напарника Куроцучи было скрыто за баком водонапорной башни. Гигантский отретушированный профиль актрисы Куроцучи Наки комично выглядывал из-за неё, прямо как та маска на ходулях на картине Дали. Курапика долго глядел на рекламный щит, размышляя о чем-то постороннем.       И тут его как током шарахнуло.       «Элита знает всех».       Прилив возбуждения нахлынул на него, заводя мотор уставшего разума. Курапика спешно полез за телефоном в карман.       Набрав номер, он вытряхнул из пачки последнюю сигарету, прикурил от зажигалки и прислонился спиной к стене. От гудков и потрескиваний флуоресцентных ламп над головой его замутило. С усилием он отлип от стены, зашагал, покусывая сигаретный фильтр под неуверенным мерцанием. Телефон все звонил и звонил. Наконец, после двух или трех попыток, раздался треск, и ему в ухо просто ворвался оглушительный клубный «ТУМЦ-ТУМЦ» грохочущей на заднем фоне вечеринки. — Алло?! — женский голос на другой стороне пытается переорать музыку. — Куроцучи? — Да-а-а? А кто это?       Курапика услышал знакомые восходящие интонации в конце каждой фразы: Куроцучи Наки разговаривала так, словно каждая из них была отчаянной догадкой. В повседневной жизни это осложняло общение, поскольку люди, беседующие с актрисой, зачастую отвечали на вопросы, которые им не задавали, но в кино вопросительная манера речи придавала её репликам нотку некой многозначительности, из-за его образ актрисы приобретал некую загадочность и даже харизматичность.       Ему пришлось потратить несколько минут, чтобы напомнить Куроцучи, кто он такой.       Кто такая Куроцучи ему напоминать было не надо — одна из самых знаменитых в мире актрис, любимица миллионов фанатов, настоящая звезда и главная кинодива эпицентра шоу-бизнеса мира, Фабрики Мечты — Глэмгазлэнда. Успеха и всемирной известности Куроцучи достигла в десять лет и с тех пор не сходила с экранов, снимаясь исключительно в блокбастерах. Фильмы с её участием приносили студиям баснословные барыши. Прибыль с рекламных компаний известных брендов исчислялась миллионами дзени. Глэмгазлэнд — место, где не прекращается жесткая конкуренция, но Куроцучи удалось перескочить через большинство терний благодаря своему отцу-кинопродюсеру и по-совместительству её импресарио. Злые языки говорили, что весь её успех и популярность зиждиться на связях и деньгах отца, однако талант у неё имелся. Будучи в кино больше пятнадцати лет, Куроцучи сумела не утратить игривое очарование начинающей старлетки, и вкупе с живой мимикой, умилительными ужимками, на экране смотрелась здорово, камера что называется, её «любила»: она порхала, щебетала, хихикала над своими же шутками, с брызжущей энергией, но без отстраненности, без иронии, с огромными глазами олененка, немного наивным взглядом, белокожая, розовощекая, конфузливая хохотушка. «Ей напудрить лицо, налепить мушку — и готова версальская фрейлина» — прошептала ему однажды на ухо Исаги. Несмотря на всю свою славу, популярность и толпы фанатов, «звезда» не ударила актрисе в голову — та не славилась склочностью в отличие от большинства своих коллег по киноцеху, которые страдали завышенным ожиданием к собственной персоне и могли забиться в припадке, если им казалось, что в гостинице или ресторане их не обслужили на высшем уровне.        Её отец, Амшель Наки, входил в тройку самых влиятельных кинопродюсеров Глэмгазлэнда, имел собственную студию и контракты с сотнями звезд. Он — член кинематографической секции Консультативного совета по пропаганде при президенте Соединенных Штатов Сагельты. Он ужинал во дворце королевской семьи Иль-де-Конте Сервье, принимал в своем особняке канцлера Кука-Нью и даже, говорят, председателя Ассоциации Хантеров.       С самой Куроцучи Курапика был знаком исключительно поверхностно, и всё их общение укладывалось в рамки нескольких сумасшедших дней в Глэмгазлэнде, во время которых в какой-то момент обстоятельства приняли крутой оборот и обстоятельства сложились таким образом, что им пришлось вытаскивать её из лап альендского картеля. Время, как водится, стирает благодарность, но Курапика надеялся, что Куроцучи не забыла о том, как они её спасли.        К счастью, много времени на то, чтобы Куроцучи его узнала, не потребовалось. Судя по звукам, в данный момент она была на какой-то очередной закрытой тусовке для кинозвёзд и прочих вип-персон. «По звукам не иначе как Содом и Гоморра» — подумал Курапика. В Глэмгазлэнде устраивали буйные вечеринки, где творились такие безобразия, что в конце концов всегда приезжала полиция, но по большей части чисто для виду — так, показаться, чтобы никто не решил, что они не выполняют свою работу. Глэмгазлэнд вообще был странным местом, где балом правили воротилы шоу-бизнеса, отельные магнаты, развязная богатая молодежь, бандиты, пробившиеся во все социальные эшелоны, и завсегдатаи казино, в которых матёрые игроки перед тем, как сесть за покерный стол словить большой куш, веруя и целуя игральные кости, склоняли голову перед божеством, которые считали могущественнее всех — Фортуной. — Курапика! Привет! Сколько лет сколько зим?! Я буквально на днях вспоминала все наши приключения, — её смех сначала потонул в рёве толпы, а затем — в вопле ведущего, рвущего голосовые связки в микрофон: «Ну что, вы готовы?! Я вас не слышу!». — Ты знаешь, что у меня вышел на днях новый фильм?       «Да — примерно раз сто» — хотел было сказать он. — Куроцучи, извини меня, если я не вовремя, но мне надо у тебя кое-что спросить… — Что-что?! — Мне на… — Я НЕ СЛЫШУ, говори ГРОМЧЕ!        Курапика скрипит зубами. — Мы могли бы поговорить в более тихой обстановке? — отозвался его резкий, хрипловатый голос. — Если сейчас неудачное время, я перезвоню попозже… — Нет, говори! Просто студия тут устроила вечеринку в «Глэм Роял» по случаю выхода фильма! — силясь переорать вакханалию, сообщила ему Куроцучи. А то он не догадался. — Что ты хотел спросить? — Я хочу узнать, тебя когда-нибудь приглашали на аукцион «Валь д’Уаз»? — Что-то?… — рассеянно. — Господи Иисусе, Фрэнк, отвали! Ты не видишь у меня в руке трубка, свинтус?! — последующее было адресовано уже ему: — Не отключайся, повиси минуту, я найду место потише.       Выпустив дым, Курапика не стал гадать, утверждение ли это или актриса изъяснялась в привычной вычурной форме изъявительного наклонения, и решил подождать.       Шум постепенно удалялся. Стало потише. Он разглядывал манжеты с каплями крови и заметил, что одна застегнута неправильно. Спустя несколько секунд в трубке появился дующий шум — должно быть, та вышла на улицу. — Курапика? — позвала его Куроцучи спустя несколько секунд. — Понимаю, я не вовремя, но я не займу у тебя много времени. Ты знаешь об аукционном доме «Валь д’Уаз»? — «Валь д’Уаз»? А-а, да, что-то такое помню! Его хозяин вроде папин приятель… как же его там… — Лоро Деварвен? — подсказал Курапика. — Он самый! А что такое?        Курапика бросил окурок на землю, собираясь с мыслями. — Ты когда-нибудь была на аукционе, которые он устраивает? — Ага, была. Лет… пять назад, кажется? Название у него ещё такое чудное — «Энки»? «Эндорс»? — «Энкан Д’Ор»? — снова подсказал Курапика. Сердце его заколотилось. Внезапно ему стало ужасно жарко, хотя на улице температура была чуть выше нуля. — Да, точно, «Энкан Д’Ор»! — Ты уверена? — Абсолютно. — Где он проходил?       Достоверно неизвестно, где собиралась публика на аукционе «Энкан Д’Ор», но несколько источников, с которыми Курапика поддерживал контакт, говорили, что его устраивали где-то в Кука-Нью. — По правде говоря, не имею ни малейшего понятия. — В каком смысле? — В том самом, — что-то чиркнуло на заднем фоне. Голос у Куроцучи был бодрый, задушевный, будто она болтает с незнакомцем на коктейльной вечеринке. — Сейчас попробую объяснить. За день до этого аукциона мне пришло приглашение — бумажный конверт с письмом, без обратного адреса, без герба, без подписи. Всё строго секретно. В приглашении было сказано, что мне нужно быть готовой к пяти часам вечера следующего дня и за мной заедет машина, чтобы отвезти на аукцион. Где, что, как — непонятно. Был ещё указан код, четыре цифры. Как оказалось, это мой номер для участия в торгах. У меня тогда были съемки сериала в Асфальде, и я жила в гостинице «Аттика Лагонниси», разумеется, под вымышленным именем. Я не знаю, как те типы выяснили то, где я живу, но к пяти часам за мной действительно приехал человек. Он проверил у меня приглашение, сверился с кодом и отвёз в аэропорт. Как только я села в дирижабль, я — пуф! — и отключилась! — Не совсем понимаю… — И понимать нечего. Они вкололи мне снотворное. Серьезно, я не шучу. — сказала Куроцучи, потому что Курапика по-прежнему молчал. — Я же говорю — всё строго секретно. И на обратном пути меня тоже вырубили. Участники аукциона не знают, где он проходит. Это может быть любо-о-ое место в мире. — Но место, где проходил сам аукцион, ты видела? — Ну естественно. — Ты видела участников?       Последовало выжидательное, по ощущениям — бесконечное, молчание, как будто они зачитывали реплики по сценарию и Курапика ждал, что она вот-вот договорит свою, но ответа от актрисы так и не было. В чём дело? — Ты не можешь назвать их имена, — понимает Курапика. — Так, ладно… Тебе попадался там человек по имени Йохаим Нольте? — Хмммм… — тянет Куроцучи. — Как-как, говоришь? — Йохаим Нольте. Коллекционер. — Ммм… — снова тянет актриса тем же тоном. — Нет. Во всяком случае, я не знаю, кто такой этот Йохан Нольте, или как там его зовут. А зачем ты спрашиваешь про аукцион? — повисла ощутимо прохладная тишина. Разочарование ткнуло его между ребрами приступом боли. И тут Куроцучи говорит: — Знаешь, Курапика, у меня вообще-то плохая память на имена. Я их не запоминаю, моему менеджеру, Фрэнки, приходится записывать всех, с кем я встречаюсь, но я неплохо помню лица. У тебя есть его фотография? — Нет. — выговорил Курапика.       Он задумчиво сжал губы. Нет? Разве? У него ведь есть возможность найти физиономию Нольте на Сайте Хантеров. Или, на худой конец, взять у Розе Паскаля снимки судмедэксперта из морга. Какого чёрта, в самом деле? Он во что бы то ни стало должен узнать, кто тот монстр, от чьего лица Нольте участвовал в торгах за алые глаза. Вдруг, если Куроцучи его узнает по фотографии, она вспомнит какие-то важные детали? — Если я найду, ты сможешь узнать его? — Не обещаю, но постараюсь. — Спасибо, Куроцучи. Я буду тебе признателен. — помолчав несколько секунд, он спрашивает, неожиданно для самого себя. — Зачем Исаги на тебя работала? — Э? На меня? — переспросила Куроцучи, и совершенно неожиданно смеется. — Да нет же! Рика работала не на меня, а на отца! — на той стороне раздался такой грохот, словно рядом с ней взрывали петарды. «Рика». Как легко Куроцучи легко называла Исаги по имени, в отличие от него. — Кстати, как у неё дела? Передашь ей привет? — Мы с ней больше не работаем вместе. — ответил он.       Холодность в голосе Курапики удивила актрису. — О, вон оно как? — кто-то зовёт её по имени, и Курапика понимает, что пауза отдаёт финалом. — Прости, но мне пора бежать! На связи? — Да. Спасибо.       Отключившись, Курапика привалился спиной к стене, сжимая мобильный в руках. Ощущения были, несомненно, ошеломляющими, но тем не менее, как уже говорилось, тем не менее… Холодный ветер приятно обвевал разгоряченное лицо. Почему-то у него дрожали руки и подбородок. С чего бы? Дело спорилось. За последние шесть месяцев — шесть хозяев алых глаз, не считая Готфрида, а теперь проклюнулся шанс выяснить, у кого целых пять пар глазных яблок… И, возможно… А вдруг и нечто большее, чем глаза… До этого столько лет он бродил в потемках, не зная, куда и к кому приткнуться, чтобы добыть информацию. Так как бы ходил по кругу, если бы не стал хантером, и он не даст Исаги, что бы она там не задумала, повлиять на себя, помешать ему, и этот отвратительный город, никто в этом месте его не остановит. Цель поджидала своего исполнителя. Так было и так будет. Именно так, и никак иначе. А ещё — Ренджи Садахару. Господи, только бы этот следователь его поймал! Не обращая внимание на настырность, Розе Паскаль ему понравился. Толковый мужик, из тех, кто не успокоится, пока не докопается до правды. В чем-то они были с ним похожи, пусть и по разные стороны баррикад. Наконец-то у него появился реальный шанс узнать, кто же стоит за нападением на отца Пайро, его друга по гроб жизни. «По гроб жизни»! Как у него это вылетело?       Так от чего же тогда это сосущее чувство под ложечкой, когда все так удачно складывается?       Курапика вернулся и сел в машину. — Быстрее смерти дождешься, чем тебя, — прихлебывая энергетик, сказал Ёкотани. — Не, серьезно, старик, чего так долго? Мы уже без тебя собирались уехать. — Надо было позвонить, — Курапика завел мотор, уперся рукой в спинку моего кресла, стал сдавать задом. — Обрадовал сестрёнку, что её братец отправился в мир иной своим ходом? — Не вижу в этом ничего смешного, — холодно сказал Курапика. Еле слышные звуки, самые разные: потрескивают кожаные сиденья, капает вода у него с волос. — Когда собираешься сказать ей? — Когда будет что сказать.        «Патфайндер» притормозил на перекрестке перед светофором. На дороге было пусто, ни души вокруг: ни машин, ни пешеходов. Курапика посмотрел на часы — полночь. Одна минута первого. И наступила Страстная суббота. Луна стояла высоко над облаками, но она, хоть и была яркой, налитой, все равно казалась до странного зыбкой, бесплотной, луна-иллюзия, которая, стоит фокуснику взмахнуть рукой, лопнет или скроется с глаз, улетит во тьму. — Сколько там ещё ехать? — спросил Рин. — Минут десять, где-то. — ответил Курапика, сверяясь с навигатором. Ничего удивительного, что вокруг царила мертвенная тишина. Что, собственно, делать кому-то в Хэльсингегатан, в такое-то время? Рисовать граффити на заброшенных стройках? Но лучше бы те портовые доки находились здесь, а не в Остенде. Там людей будет гораздо больше, и, в случае возникновения осложнений, внимания, соответственно, тоже.       Вдали на перекрестке, где улица круто поднималась вверх, щелкал, переключая огни, светофор. Включив поворотник, Курапика тронулся с места. Проехав метров двадцать, он успел только услышать визг тормозящей об асфальт резины шин и два хлопка, раздавшихся друг за другом, напоминающие резкий звук выхлопной трубы. А следом за ними последовал удар.

Северная Азия. Королевство Какин. Аэропорт Готогавара. 6:02 по местному времени.       На другом конце мира в ясном ночном небе мы можем видеть алмазно светящуюся блестку — сначала где-то вблизи Большой Медведицы, а затем медленно ползущую дальше над нашими головами: современный гражданский авиалайнер A878 авиакомпании «Эллингейт» преодолевает встречный восточный ветер. Скорость самолета — девятьсот километров в час.       Салон с узкими проходами рассчитан на четыреста сорок пассажиров. Кресла: пространство для плеч — двадцать один дюйм; сиденье от одного подлокотника до другого — двадцать дюймов. Всего на два дюйма больше, чем было у раба, которого когда-то везли из Граваса в Империю Очима на суднах через Каронийский океан. Покинув транзитную зону в Магальянисе, где пассажиры совершили пересадку, самолет пребывал в воздухе чуть больше шести часов, а до этого — немногим меньше во время перелета из Соединенных Штатов Сагельты. Многие пассажиры от усталости ощущали некое подобие транса, особенно после недавней встряски в зоне турбулентности над Каннауджа и над островом Сантадер, принадлежавшем Совету Безопасности V5 — военная база посреди океана, где стояла тюрьма для особо опасных преступников Беракдар.        Свет в салоне был приглушен, большая часть пассажиров дремала. Угомонилась даже группа участников дешевого комплексного тура «По всему свету», позволяющего познакомиться с пятью странами за десять дней, сидящая в конце эконом-класса — почти весь полёт они активно обсуждали маршрут Тансен-Серанг-Хинтада-Каваноэ-Уракамэ, не давая спать двум соседним рядам. В шесть утра проехала по рядам сюардесса с тележкой, раздавая коробки с завтраком: веточка ледяного винограда, картонка ледяного сока, масляный, яично-желтого цвета круассан в целлофановой обертке и, что желаете — кофе, чай?        Наблюдая за точкой, мы можем видеть, как, пролетев над проливом Донгай и подсвеченным ночными огоньками городом, она начинает снижение и спустя двадцать минут, совершает плавное приземление на посадочную полосу аэропорта Готогавара. Спустя несколько минут пассажирам, кто наблюдает из окон-иллюминаторов за промелькающими мимо однообразными степными пейзажами территории аэродрома, предстаёт вид футуристичного аэропорта — огромного, белоснежного, с волнообразной крышей и округлыми формами в виде четырех закрученных по спирали и поднимающихся вверх бетонных полос, напоминая причудливую морскую ракушку. Остальные же, более нетерпеливые, измученные долгим перелетом, повскакивали с сидений и суетливо завозились: отстегивали ремни, складывали вещи, вытаскивали сумки, рюкзаки, пакеты из багажных полок, включали телефоны несмотря на настойчивые просьбы стюардесс не покидать своих мест до полной остановки.        Самолёт останавливается у длинного, сложенного гармошкой «шлюза». Пассажирский поток, хлынувший из салона с вещами, зашагал разрозненным строем по герметичному коридору в зону прибытия: бизнесмены с командировочными чемоданами прилетевшие на совещания, на маркетинговые планы, к любовницам — как знать? Буддисты в шуршащих традиционных одеждах, отправившиеся в паломничество по святым местам, семейные пары, студенты с радужными заплатками на огромных рюкзаках, туристические группы. Парочка адвокатов. Архитектор. Судья. Хакер. Журналист-репортёр. Сомелье. И один хантер.        Потирая слипающиеся глаза и сонно позевывая, Сенрицу поправила сползающие лямки рюкзака на плечах и встала на траволатор. Тот катил её, и других сошедших с рейса пассажиров по длинному, заполненному светом туннелю с застекленными стенами, за которыми по летному полю туда-сюда передвигались огромные боинги, бегали регулировщики в неоново-желтых жилетах, проверяя системы подсветки взлетных полос, неслись на всей скорости багги, перевозя багаж. В ночной мгле вырисовывалась башня командно-диспетчерского пункта. Вдалеке, прорываясь из утробы мрака, рождался рассвет нового дня — разгоралось всполохами пурпурно-красное пожарище с ослепительным размытым диском в сердцевине. Солнце разливалось на востоке пылающим заревом над степью с чёткой линией вулканического выступа. Огромный амфитеатр, затаивший дыхание. Выжидательно застывший.       Сенрицу повернула голову, взглянула наверх. Буквы с галографического табло приветствовали её.

«Добро пожаловать в Тансен!».

Специальный административный район Сенг, южная граница Какина и Федерации Очима. То же время.       Длинная плоская лента платформы для поездов дальнего следования протянулась в бесконечность под высокими закругленными металлическими небесами вокзала Дакшинесвар.       Было семь часов, утренний прилив деловой активности сопровождался большим шумом, голосами и суетой. Вокзал в Паджанге, главном и самом большом районе Сенга, был заполнен людьми, их багажои и разнообразными живыми сельскохозяйственными животными. Носильщики в картузах носились с чужими пожитками туда-сюда, пассажиры густым потоком перемещались по платформам, с озабоченным видом сверяясь с данными на табло отбытия и прибытия поездов. Повсюду висели объявления на десятках языков: на кёцуго, голконда, гравасийском, сантали, хаким, джанни, одия, магадхи.       Шиго провела языком по верхней губе, над которой выступили бисеринки солёного пота. Солнце палило в голову нещадно. Господи, ну и пекло. Сдохнуть тут можно от жары, как в заднице у Дьявола. Не привыкла она к такой погоде. На Бая-Маре климат куда более мягкий: температура редко поднималась выше тридцати, сбалансированная влажность, сухое лето и дождливая зима. Даже стоять сил не было, поэтому она сидела в куче чужого багажа, наваленного в начале платформы, с которой поезда отправлялись на север Какина. — По-моему, вся эта затея дурно пахнет. — она вытерла пот со лба тыльной стороной ладони. — Ты имеешь ввиду поезд? — поинтересовался глухой голос из-за арафатки.       Поднявшись на ноги рывком, Шиго с раздражением выдохнула. Тропический пот, порожденный влажной жарой, покрыл всё её тело и тек с лица градом. Мало того, что жарко, так еще и со всех сторон их обступал кроваво-металлический запах десятков вагонных составов, смолистый скипидара, горький, затхлый угля, бензиновая вонь, запах молотого кофе, духов и пота, выступающий с человеческой кожи, суетой людской. — Даже и не знаю, что тебе ответить… Дай-ка мне подумать… Наверное, то, что ты вчера пытался задушить меня в подсобке клуба? — Шиго, сощурив глаза, упёрла руку в бок и повернулась к Ренджи. — Или, может, то, что ты сделал меня соучастницей самого опасного преступника в мире, объявленного в международный розыск, и если об этом узнают, меня лишат статуса хантера и закинут за решетку в тюрягу по соседству с тобой? — голос Шиго сочился иронией. — Ах, нет, погоди-ка! Наверное, потому что мы незаконно пересекли границу Какина, и я могу получить за это смертную казнь, потому что власти класть хотели на привилегии хантеров? А? Как думаешь, Ренджи? Что из этого пахнет дурнее всего?       Тот посмотрел на неё. Его лицо было скрыто арафаткой, оставались открытыми только глаза, сверкнувшие при упоминании «самого опасного преступника». — Ты могла отказаться. Я тебя не заставлял. — Ха! Не думай, что я согласилась помочь тебе по старой дружбе! У нас уговор, забыл? Услуга за услугу. — Тогда не нуди, — посоветовал голос. — И задушить я тебя не пытался.       «Не нуди!». Шиго, фыркнув, скрестила руки на груди. Бесит, что нельзя взглянуть на него, как полагается без того, чтобы запрокинуть голову. — Не делай такое лицо, ты становишься похожа на бешеную лисицу. — усмехнулся Ренджи. — Если ты не приведешь меня к Чёрному киту, клянусь, я сдам тебя Розе со всеми потрохами. Ты ведь его помнишь? — Ренджи молчал. Шиго ухмыльнулась. — Господи, как же он тебя ненавидит. Знаешь, что он сказал, когда мы последний раз виделись? «Когда он умрет, ему нужно вонзить в сердце нож и похоронить, а затем через неделю откопать, чтобы воткнуть еще один нож, просто убедиться, что он издох на хрен». — И к чему это ты сказала? — почти безразлично спрашивает бывший охотник.       Шиго опустила руки вдоль туловища и повернулась к нему всем корпусом. Росту в ней было метр семьдесят пять, но она всё равно носом упиралась Ренджи в грудь. Чем его, блин, в детстве кормили? Стволовыми клетками? — К тому, чтобы ты помнил: попробуешь смыться до того, как выполнишь свою часть уговора, и тебе крышка. Усёк? — Шиго достала из рюкзака бутылку, глотнула воды и вытерла рот тыльной стороной ладони. — Знаешь, я не слишком поразилась, когда Розе сказал, что твоя племянница хантер, но якудза… Ты меня прям огорошил. Слушай, а она не попытается меня убить, когда узнает, что ты её ищешь? Она же тебя наверняка от всей души ненавидит.       У него потемнели глаза, как от боли, и Шиго поняла, что немного переборщила.       На юге Какина жара была просто запредельная. Уже через пять минут после кондиционированной прохлады авиасалона Шиго почувствовала, что одежда прилипла к ней, а волосы на затылке намокли. Её сердце колотилось, отбивая атаки незнакомого климата и тропических муссонов. Каждый вздох был маленькой победой организма в ожесточенной схватке. Удушающая влажность превратила её в земноводное; она непрерывно вдыхала вместе с воздухом воду. Шиго была одета в короткий открытый топ и просторные штаны из льна и уже пропотела так, словно искупалась в Кальдерском море. Как Ренджи, укутанный в свои тряпки бедуинов ещё мог дышать, было для неё полнейшей загадкой: одетый в подрезанную галабею, бишту, в штанах, на голове — арафатка закрывающая всё лицо, кроме глаз.        Прозвучало какое-то объявление, возможно, на кёцуго, а может и на голконда. На всеобщем тут никто не говорил. Оно было похоже на сердитое ворчание не вовремя разбуженного пьяного, многократно усиленное и искаженное конусообразными воронками древних громкоговорителей. Шиго не поняла ни единого слова. Напряженное внимание, с каким Ренджи вслушивался в эти раскаты, сменилось выражением мрачности. Но что бы ни значило прозвучавшее объявление, но оно мгновенно сорвало людей с места — они ринулись к двум поездам, запихивая свои вещи и самих себя в двери и окна. Чтобы успеть занять хоть какое-то место в вагоне и не рисковать жизнью на крыше или в дверном проеме, люди заходили запрыгивали в вагоны еще до остановки поезда. — Отправление через пять минут, — Ренджи дёрнул головой в сторону билетных касс. — Нам туда.       «Розе, типун тебе на язык!» — раздосадованно подумала Шиго, семеня позади в сандалях. Кто бы мог подумать, что слова Розе, сказанные почти месяц назад, окажутся пророческими?       Ренджи прокладывал им путь сквозь людскую массу. Вокруг стоял невообразимый шум — Шиго, казалось, кожей ощущала, как вибрирует воздух. Люди вопили так, будто очутились в центре какого-то катаклизма. Над их головами ревели что-то невразумительное громкоговорители. Со всех сторон раздавались свистки, гудки и звонки. Кое-как пробравшись к кассам, Ренджи поднял глаза к табло. — Сэр! Сэр! — послышался голос позади него.        Кто-то с обезьяньей ловкостью схватил его за руку. Ренджи остановился. Все его боевые мускулы напряглись, чуть не заставив его броситься в людскую круговерть — или убить. Он подавил напряжение. Не бежать. Не поддаваться инстинктам. Он обернулся.       Перед ним стоял худой пацан в майке яркой расцветки с рекламой какого-то захудалого туристического тура на острова. Встретившись с ним взглядом, он расплылся в широкой угодливой улыбке и протянул ему брошюрку с изображением райского пейзажа на фоне скал, стопку которых держал в руках. Держа ладонь под складками одежды на эфесе катаны, Ренджи опустил на неё взгляд: «Посетите знаменитый архипелаг Уракамэ!». — Вы не хотите отправиться в путешествие в Уракамэ? Всего за тысячу двести наш автобусный тур довезти вас до прекраснейших берегов Каронийского океана! По дороге мы показывать все-все-все! Наш гид знать весь юг Какина от Уракамэ до Кучинге очень хорошо! Он покажет вам больше, чем всё! — на ломаном всеобщем объявил тот, изучая его с веселым дружелюбием. — У нас ещё есть морские круизы до Каннауджи и Сиана, если вы не любить автобус! — Нет, спасибо, приятель. Мы тут проездом. — вклинилась Шиго, вставая между ним и зазывалой, с выразительным взглядом вскинув бровь, мол, давай, шуруй отсюда.        Мужчина окинул их взглядом и ухмыльнулся с той непосредственностью, которую все мы избегаем, чтобы не показаться простоватыми. — Добро пожаловать в Какин! — произнес он и засеменил прочь, затерявшись в человеческом лесу. — Ни на секунду нельзя оставить тебя одного! — проворчала Шиго. — Пошли, — она подтолкнула его в спину, потому что Ренджи так и застыл посреди плотно обрекающей их пассажирской толпы. — Только не прирежь кого-нибудь по дороге, я тебя умоляю.       Ренджи сосредоточенно нахмурился, словно обдумывая её слова.        Внутри самого вокзала творилось столпотворение ничуть не хуже, чем на перронах. За билетной кассой стоял маленький смуглый человечек в унылой коричневой униформе. Он был не просто маленьким, а крошечным, настоящим карликом с испуганно-невинным выражением лица, ставшее еще более перепуганным, увидев перекутанного пассажира огромного роста с полностью закрытым, кроме глаз, лицом. Ему пришлось согнуться в три погибели для того, чтобы показаться в окошко. Взгляд угрюмых серых глаз вонзился в него, словно два кинжала. Кассир нервно сглотнул. — Ч-чем бы я мог помочь вам, сэр? — пролепетал он на кёцуго. — Два билета до Тансена. Белер-мат. — хриплый мужской голос звучал так, словно тот долго выдерживал его в жерле какого-то ржавого старинного орудия.       «Белер-мат» назывались поезда низшего класса в Азии, на которых обычно передвигались буракумины, чамары, беженцы, нелегалы и прочие бедняки: толпы людей, которые едут буквально на головах друг у друга, прямо на полу в проходах и по несколько человек на полках. Билеты в поезда белер-мат продавались без документов и стоили всего каких-то сотню дзени.        Ренджи протянул две купюры. Кассир пробил чек и придвинул ему столбик сдачи, как банкомет фишки. — Не забыла ещё ощущения от путешествий в белер-мат? — зажав билеты в кулаке, произнес Ренджи, отходя от кассы. — Это вовсе не те ощущения, которые бы мне хотелось испытать снова. — проворчала Шиго: сутки трястись в переполненном поезде по проселочной железной дороге вдоль экваториальных джунглей, подыхая от влажности, жары и людского духа до самой столицы Какина.       Громовой раскат громкоговорителя, оглушительные свисты, крики опаздывающих пассажиров. Для посадки на поезд требовалось столько же физических усилий и агрессивности, сколько в бое со смертельным врагом. Шиго с Ренджи с трудом запихнулись в вагон, который, подобно всем остальным в нищенском поезде, был заполнен до отказа, налухо забит человеческими ногами, торсами и головами. Стояла чудовищная духота и несмолкающий рёв толпы. Мокрые от пота люди вплотную прижимались друг другу, дыша в затылки, шеи или лица. За свободные места шла настоящая война — пассажиры буквально раскидывали друг друга в стороны, дрались за клочки на деревянных лавочках не на жизнь, а на смерть, готовые выбросить друг друга из окон поезда. Объявление над головами пассажиров, написанное большими красными буквами на кёцуго и голконда извещало всех, что в вагоне категорически запрещается перевозить больше семидесяти пассажиров. Но никого, похоже, не беспокоило, что в вагон набилось человек сто пятьдесят с двумя или тремя тоннами багажа.       Поезд тронулся. Старый поезд белер-мат тяжело покачивался на изношенных рельсах, как буксир в штормовую погоду. Его пол, потолок и стены угрожающе скрипели и стонали.       Они опустились на железный пол возле открытых дверей. Шиго плюхнулась на свой рюкзак. Ренджи сел напротив неё. Снаружи поезда, простираясь на юг и восток, лежала совершенно плоская равнина. Красная грязь и креозот. Горы вдали и поближе. Мерцающие от зноя, чернеющие в низком солнце и уходящая на восток мерцающая абсцисса пустынных равнин. Облака, висящие в небе, темные как копоть. Бог, который отдраил эту землю солью и золой, живет в молчании. Знакомое чувство. Нечто похожее он уже испытывал. В другой стране. Не думал он, что подобное так скоро повторится. — Итак. — отхлебнув из бутылки тёплой воды, отдающей пластиком, Шиго, плюнув на всё приличия, плеснула воду прямо себе на шею. Сперва никакого облегчения, зато потом, когда поезд тронулся, ветер, врывающийся в поезд через открытый проем на месте дверей, принес долгожданное облегчение. Она протянула бутылку Ренджи. Тот сделал несколько глотков и вернул ей. Кинув воду в свой скарб, Шиго прислонилась затылком об стену, сверля его взглядом исподлобья — и насмешливым, и злобным. — Мы сели в поезд. А теперь рассказывай, где ты пропадал девять лет и что за чертовщину ты нам устроил. Королевство Какин. Тансен. Район Накагё. То же время.       Ноутбук был открыт на сайте Северо-восточной межрегиональной выставки огнестрельного и холодного оружия, проходившей в Военном мемориальном комплексе в Тансене каждую весну. Многие акры столов и стендов, целые поля стрелкового оружия, в основном пистолеты и охотничьи ружья типа боевых. Рядом с ноутбуком зазвонил мобильный телефон. Во тьме мелькнуло что-то белое. Рука, тонкая и бледная. — Добрый день! Я хотела бы поговорить с Кадзуо Уэда! — Слушаю вас. — Меня зовут Микото, Вас беспокоят из компании продажи охотничьего оружия «Антей»! Хочу сообщить, что ваша покупка — рекурсивный охотничий арбалет «Сикогё Рк 340» прибыла в пункт назначения. Вам озвучить основные детали заказа? — Если вас не затруднит, спасибо. — Тогда напомню основные характеристики. Конструкция механизма из стекловолокна и карбона. Оно исключает вероятность холостого выстрела или заклинивания. В комплекте также идут карбоновые стрелы. Арбалет отличается скорострельностью, позволяющей в течение пяти секунд сделать шесть выстрелов…        Пока приветливая Микото из компании «Антей» перечисляла характеристики арбалета, Исаги, сидя за столом с мокрыми после душа волосами в чёрной драной футболке, согнув ногу в колене и поставив её на стул, рисовала на голом бедре шариковой ручкой. Получилась сетка для судоку. — Благодарю, это именно то, что мне нужно. Подскажете, где я могу забрать его? — В третьем выставочном зале у стойки двадцать один, там находится представительство «Антей». Всю информацию я прислала на указанную в заказе электронную почту. — Вы очень любезны. — Просто назовите сотруднику номер заказа и разрешение на пользование охотничьим оружием, больше ничего не нужно. — А я могу перед покупкой его опробовать? — клеточки заполнялись цифрами: восемь, девять, три… — Конечно! В вашем распоряжении будет один из арендованных компанией стрелковых полигонов, а также инструктора, которые помогут Вам с обучением, если вы новичок! — Замечательно. — По марке выбранной вами модели можно предположить, что вы давно охотитесь? — Вы совершенно правы. Но с арбалетом ещё не доводилось. — она обвела ручкой восьмерку пожирнее. На поверхностно льстивый тон сотрудницы колл-центра Исаги не обратила внимания. — Тогда будем надеятся, вы получите удовольствие от будущей охоты! — Безусловно. — У Вас остались ещё какие-нибудь вопросы? — услужливо спросила девушка. — Нет, благодарю, мне всё вполне понятно. Всего доброго, Микото.       Исаги положила телефон на край стола, рядом с конвертом на оперу «Турандот». Механические часы на стене тикали с той же частотой, что и её сердце: шестьдесят ударов в минуту. Кровь не спеша текла по сосудам. Артерии лениво пульсировали, подчиняясь работе сердечной мышцы, чьи предсердия и желудочки то заполнялись, то пустели: биологический механизм, поддерживающий в теле жизнь.        За окном — Луна в небе. Разбухшая, бледная, кособокая. Над городом медленно поворачивался чистый, утренний мир. Видно, как тени облаков скользят по зданиям.       Рядом с ноутбуком лежала свежая газета «Тансен симбун». Она отложила её в сторону и взяла то, что лежало под ней — личное дело заместителя главы следственного подразделения уголовных расследований Ассоциации Хантеров Розе М. Паскаля прямиком из архива Международной полиции. Исаги, подперев голову кистью, глядела на фотографию, приложив указательный палец к носу. Внимательно рассмотрев донельзя худое, серое, как сырое тесто, лицо с тонким носом, ввалившимися щеками, глаза её моргнули только раз — словно щелкнул затвор фотокамеры.        Уйдя в размышления, она подняла взгляд на стену, на маленькую, но довольно неплохую репродукцию одного из главных произведений Теодора Жерико — «Плот «Медузы» — написанное на злободневный сюжет: трагедия оказавшихся на плоту пассажиров фрегата «Медуза», погибшего по вине правительства. Исаги подумала: а не окажется ли следователь Розе Паскаль, наделенный ярким интеллектом, типичным функционером, и поймет, что его плот ничуть не крепче плота «Медуза»?

***

      Военный мемориальный комплекс имени маршала Кихара Минору находился в черте города на севере Тансена в Йодо: крытые стрельбища посреди лесного участка с превосходно оборудованными галереями и мишенями, приспособленными для выполнения упражнений на коротких, средних и длинных дистанциях. На территории находились также несколько тренировочных полигонов на открытом воздухе для скорострельного оружия, винтовок, автоматов, луков и арбалетов. Комплекс был также оборудован спортзалом с полным оснащением и отдельными залами для занятий боя в рукопашную и с применением холодного оружия. Комплекс принадлежал частной военной компании, и его часто арендовали агенты Бюро Безопасности и УНО.        Исаги двигалась мимо посетителей выставки по третьему выставочному залу под закругленными потолками с металлическим каркасом высотой не меньше пятнадцати метров. Херувимами этих архитектурных небес были голуби и жуланы, порхавшие с одного карниза на другой в такой вышине, что разглядеть можно было лишь мельтешение каких-то бесплотных небожителей.       Красные лучики лазерных прицелов танцуют на потолке. Мрачное сонмище людское в одежде, лишенной ярких тонов или в камуфляже ходят мимо стендов, смотрят, гладят, щупают оружие, пробуют его на вкус. Ба, только посмотрите на эту толпу! Собранные, со злым прищуром, облысевшие, сердитые люди, с поистине засохшими сердцами. Они-то и представляют собой наибольшую опасность для частных лиц, желающих сохранить право на владение личным оружием. Стрелки на полигонах прицеливаются пистолетами и винтовками к мишеням. Некоторые из них представляют на их месте тех, кого больше всего ненавидят — своих врагов и родственников, может, кого-то из родителей, своих жен, братьев или сестер. Здесь можно было купить винтовку М-1, противогазы с растрескавшимися стеклами очков, солдатские котелки. Были здесь и киоски с предметами вооружения времен падения Империи. Можно было приобрести настоящий баллон из-под газа «Циклон Б», если он пришелся вам по вкусу. Но почти ничего не было здесь такого, что говорило бы о войне в Элияху или в Гравасе, и уж вовсе ничего об Сорьюсокэ и Одори. Один молодой парень взял со стола сорок пятый, извлек пустой магазин, проверил и вставил обратно так быстро и ловко будто проделывал это много раз.       Исаги подошла к пятнадцатому стенду ведущего поставщика ножей на этой выставке. С минуту она разглядывала разложенные «Ка-Бар», «Корво», катраны, ворнклифы, боцманские ножи с широким лезвием и сербосеки на сатиновых поверхностях. Отдельно лежали скорняжные ножи, скиннеры и длинные ножевые штыки. Закругленное лезвие штыка — лучшее орудие для сдирания шкуры, им почти невозможно её повредить. Исаги взяла узкий и тонкий, в точности повторяющий изгиб указательного пальца штык и внимательно осмотрела лезвие, обхватив всей ладонью рукоять. Чем-то похож на обвалочный нож, которым она зарезала на днях Йохаима Нольте, даже острее, а его геометрия позволяет осуществить полный контроль клинка при деликатных работах. Например, во время самого разреза. Просто находка. — Что-то интересует? Подсказать? — спросил поставщик фирмы, стоящий за стойкой, с приветственным поклоном. Его звали Уэдо, и в отличие от угрюмых лиц основной массы покупателей, его вид был довольно миролюбив. — Добрый день, да. Я возьму этот ворнклифф. И ещё тот клип-пойнт с плейновой заточкой и танто. Сколько у него длина клинка? — Восемьдесят девять миллиметров, госпожа. — Только не госпожа, пожалуйста. — Сталь легирована карбидом ванадия и карбидом ниобия, одна из наших лучших новинок. Вы что-то подбираете для самообороны или для охоты? — Для охоты. — Тогда взгляните сюда. Здесь у нас представлены подходящие образцы. — он подвел её к соседнему столу. — Они все в основном охотничьи. Для ударных и режущих движений наиболее подходят формы лезвий со спуском по обуху: «клип-пойнт», «дроп-пойнт», или «нормал» — без спуска, как у финки. Острие таких лезвий обладает достаточной прочностью и высокой проникающей способностью.        Исаги взяла нож с тупым профилем клинка. — А этот? — «Овечье копытце». — Уэдо взял похожий нож, что лежал ближе к нему. — Закругленный кончик сильно ограничивает колющую способность, зато резать им одно удовольствие. Клинок из углеродистой стали, обладает отличной прочностью и износостойкостью. Его нормальная цена восемь тысяч дзени. Могу уступить за семь двести с ножнами. — Прекрасно, я его возьму. Упакуйте их все, пожалуйста. — отсчитывая наличные, Исаги заметила за его спиной на вертикальной стойке висящие на крючьях мотки веревок и кивнула в их сторону головой. — Та веревка для шибари из какого волокна? — Пеньковая. Очень крепкая, отлично держит узел. — А длина? — Стандартный моток метров восемь где-то. Могу отрезать больше, сколько вам угодно. — Давайте и его. Сколько с меня?       Продавец подсчитал цену. Сорок восемь тысяч дзени. Исаги положила на стол наличные, и взяла выбитый чек.        Уэдо забрал танто и отошёл от стола. Исаги посмотрела на часы и, подняв глаза, наткнулась на взгляд постороннего мужчины на себе: лет за сорок, толстый и одышливый, с ног до головы в синтетическом камуфляже, будто только вернулся с фронта, весит, должно быть, фунтов триста семьдесят пять. Щеки, наползавшие на узкие глаза, делали их ещё уже, и те выглядели, как две щелочки.       Мужчина, встретившись с ней взглядом, растянул губы, смоченные слюной, в сальной ухмылке, показав прокуренные зубы с жёлтым налётом, такого же цвета, как белки его глаз. — Не рановато ли тебе играться с ножичками, а, малышка? Не боишься пораниться? Тебе хоть восемнадцать-то есть?       Голова Исаги повернулась, как у совы. — А какое тебе дело, приятель, сколько мне лет?       Похотливая улыбка чуть поблекла, но не настолько, что сбить гонор. — Просто больно молоденькой ты выглядишь для того, чтобы покупать оружие. Папочка твой не будет ругаться, когда найдет его у тебя в комнате? — Хотите исполнить роль моего папочки? Отшлепаете меня за то, что я купила пару ножей?       Его обрюзгшее, лоснящееся лицо пошло красными пятнами. — Я ничего такого не имел в виду… — Не имел, значит. — Так, просто спросил, чтоб разговор завязать. — И зачем же?       Девушка в упор смотрела на него. Её лицо оставалось лишенным выражения. Мужчина отвернулся. Откашлялся. — Да ничего я не хотел от тебя. — Разве? Почему тогда спрашивал про мой возраст? — Потому что выглядишь ты слишком юной. — Значит, вам к детям нравится приставать? — Ничего подобного! — Тогда, ты, наверно, не понимаешь, что говоришь? — Что? — Я сказала, ты, наверно, не понимаешь, что говоришь.       Мужчина отвернулся и кашлянул в ладонь. Посмотрел на неё и отвел глаза. Уставился на стол с ножами. На скинеры и сербосеки. — Ну если тебе так угодно… — Не мне так угодно. А так оно есть. У тебя есть дети?        Тот замялся. Девушка стояла, странно выпрямившись, всё также не отводя глаз. Мужчина первый раз посмотрел ей прямо в глаза. Светло-серые, как антрацит. Одновременно блестящие и совершенно непроницаемые. Как мокрый камень. — Да, есть. — Мальчик, девочка? — А? — Ты малость глуховат, да? Я спросила, мальчик или девочка. — Девочка. — Сколько ей лет? — А тебе зачем знать? — Это ты меня спрашиваешь?       Щеки у него снова пошли пятнами. — Десять. Десять лет. — Ну и как, тебе нравится, когда она зовёт тебя «папочкой»?        Из горла у него вырвался странный звук, нечто среднее между стоном и хрипом. Тот выглядел так, словно его сейчас кондрашка хватит, и ретировался в толпу до того, как к стенду вернулся продавец с хрустящим пакетом. — Благодарю за покупку. Прошу прощения, этот мужчина вам не досаждал? — Что вы, ничуть. Спасибо вам. Хорошего дня.        Исаги медленно отошла от стенда и направилась к концу зала, по дороге разглядывая экспонаты выставки. У двадцать первого стенда, предъявив все необходимое для покупки представителям компании «Антей», она забрала арбалет со стрелами в комплекте и оплатила пробный часовой урок у частного инструктора. Инструктаж для новичков вёл Это Хамада, преподаватель огневой подготовки, бывший офицер морской пехоты. — Он вон там, на пятом стрельбище. — махнул представитель. — Это-сан сейчас проводит тренировку, подождёте его? — Конечно, я никуда не тороплюсь.        Исаги приблизилась к стрельбищу, где на огневой линии инструктор учил парня стрелять из профессиональной боевой стойки: упор на левую ногу, оружие держится обеими руками. Они пользовались револьвером двадцать второго калибра — «Вальтер-П22», игрушка, но для знакомства с огнестрелом самое то. Парень вел огонь по силуэтной мишени с расстояния семи метров, снова и снова выхватывая оружие из кобуры, висевшей через плечо, но не стреляя. Затем тот решил проверить твердость руки парня. Преподаватель по огневой подготовке заставлял юнца нажимать на спусковой крючок револьвера столько раз, сколько успеет за шестьдесят секунд.        Громкое щелканье учебного револьвера с синей рукояткой заполнило зал. Парню удалось сделать шестьдесят четыре выстрела левой и, сдув чёлку с потного лба, начать все сначала правой, пока инструктор вел счет. У него получилось пятьдесят два. — Твердая рука — важнейшее условие в прицельной боевой стрельбе, иначе с пулей может случиться всё, что угодно: отрикошетить, случайно попасть в человека, в конце-концов ты можешь себе навредить. У тебя не должна быть хватка как у пацана, который не… — в попытках удержаться от такой родной, принятой в армии терминологии, он смолк, подыскивая подходящий эвфемизм, и наконец произнес: — Не давил ничего кроме собственных угрей. Нечего улыбаться, сопляк. Ты должен уметь и левой и правой стрелять не меньше семидесяти раз в минуту. Заново. Начали!       Тренировка продолжалась довольно долго. Вот он выпустил все патроны, заряженные в барабан револьвера. Правда, с момента, когда он начал вытаскивать револьвер из кобуры, до первого выстрела прошло целых четыре секунды, но для новичка неплохо. На стене рядом со стендом висел огромный экран, на котором крутили видеофильм об охоте с луком и стрелами на оленя. Очевидно, кто-то за камерой гнал оленя вдоль ограды лесного участка, пока охотник натягивал тетиву. На охотнике было подслушивающее устройство, чтобы озвучить фильм. Олень как-то сгорбился, когда его ударила стрела — прямо как Финкс, которого скрутил приступ кровохарканья на площади Маритогрет. Правда, насладиться зрелищем, как тот выплёвывает свои легкие, долго не удалось — пришлось уходить в срочном порядке, пока на площади царило столпотворение. Она могла припомнить каждое мгновение и многое другое: короткая вспышка возбуждения, когда нож рассек нутро покойного Йохаима Нольте, глухой хруст шейных позвонков, сломанных под тяжестью веса, а перед этим — как в полнейшем отчаянии, с веревкой, затянутой вокруг шеи, он говорил нужные ей слова с лихорадочной поспешностью, словно они спасут его от судьбы покойника. Ей показалось совершенно неестественным разговаривать с этой тварью, но наблюдать за тем, как он корчится и умоляет о пощаде было просто замечательно. Коллекционер, теперь уже мёртвый, верил, слушался, взбирался вверх по лестнице, надеясь на то, что если будет покорным, то останется жив, но в конце полетел из окна собора вниз с петлей на шее. А как он задрожал, когда увидел петлю на балке! Как будто ничего подобного раньше не видел, как будто сам не вешал также тех девушек. Зрелище, как Йохаим Нольте поглощает экспонаты своей коллекции…        «Ну что же, господин Нольте. Вы успели узнать напоследок, каков на вкус человек, насквозь пропитанный страхом».        Через двадцать минут у молодого человека закончилось время. Он поблагодарил Это Хамада, снял с себя кобуру и положил на стол рядом с тренировочными револьверами, после чего к инструктору подошла девушка и попросила разрешения поупражняться на стрельбище. Заметив в её руках арбалет, в глазах бывшего морского пехотинца сверкнула заинтересованность. — Вы не против потренироваться на открытом воздухе? Там-то лучше будет. Аэродинамика луков и арбалетов иная, нежели у огнестрела.        Вам виднее, ответила та.        На стрельбище стоял запах гари, как после фейерверка. Ветер пригнал с залива Донгай редкий дождик, и к десяти утра от земли стала подниматься испарина. Казалось, что мишени, установленные на стрельбище, колышутся в быстро нагревающемся воздухе. — Дайте-ка посмотреть на ваш арбалет. — сказал Это, когда они приблизились к линии огня и остановившись в нескольких метрах от стреляющих.        Девушка протянула ему оружие. Он взял его в руки. Модель хороша, даже очень хороша — «Сикогё Рк 340», одна из лучших в линейке охотничьих арбалетов: винтовочного типа с модульной разборной конструкцией и рычажной взводной системой. Таким можно и медведя завалить. Прицельная планка совместима с любыми видами прицелов. Спусковой механизм оснащен защитой от холостого выстрела. Он используется с карбоновыми стрелами длиной восемнадцать сантиметров со стальным наконечником и двухперьевым вогнутым хвостовиком. Паз на ложе арбалета вмещал в себя три стрелы, которые можно было выпустить поочередно. Начальная скорость стрелы сто тридцать метров в секунду, усилие натяжения сорок четыре килограмма, рабочий ход тетивы двадцать семь сантиметров. Материал тетивы из сухожильной нити крупного рогатого скота и кевлара, а конструкция — из карбона и стекловолокна.       Пока инструктор перед непосредственным обучением стрельбе объяснял строение арбалета, девушка внимательно слушала, уточняя детали. — Вы когда-нибудь стреляли из арбалета? — спросил Это, проверяя приклад и спусковой механизм. — Ни разу приходилось. Этому сложно научиться? — Тут нет ничего сложного. Научиться метко стрелять из арбалета гораздо проще и быстрее, чем освоить стрельбу из лука. Готовы начать?       Девушка кивнула. У неё был чистый, тихий голос, чуть отдававший металлом.        Это снял с себя куртку, оставшись в жилете и кофте, бросил его на спинку скамейки и закатал рукава до локтей. — Для начала необходимо освоить стойку. При прицеливании из арбалета используется точно такая же, как и с ружьем. Для стрельбы нужно поставить ступни на ширине плеч, равномерно распределив тяжесть тела на обе ноги. Немного наклониться к носкам, туловище чуть прогнуть назад, чтобы компенсировать вес арбалета. Вы правша или левша? — Правша. — Тогда попробуем со стойки Уивера, правшам она больше подходит. Нужно повернуться вполоборота направо по отношению к линии прицеливания. — Это Хамада передал ей арбалет, после чего посмотрел на неё с немым вопросом. — Позволите, я покажу? — Делайте всё, что вам нужно, Это-сан.       Девушка была не особо выдающихся физических данных, но арбалет в руках держала легко, без усилий. Мужчина положил руки ей на плечи, поворачивая их вправо, и с некоторым удивлением обнаружил в них отсутствие в них напряжение от сорокакилограммового веса арбалета. Благодаря карбону тот был облегченной комплектации, но вес был достаточно внушительным, чтобы мышцы ему сопротивлялись: на ощупь они были не по-женски крепкими, жилистыми, закаленными. Он взял её за левую кисть и положил хрупкую, но погрубевшую руку на цевье под прицелом. Кожа была покрыта мелкими шрамами, несколькими свежими царапинами и ссадинами. Блестящий шрам на тыльной стороне ладони был, скорее всего, следом от ожога.       Смотритель стрельбища с наблюдательного поста не опускал бинокль, пока не убедился, что частный инструктор и женщина на линии огня выполняют все правила безопасности.        Тренировка продолжалась не меньше часа. Инструктор с удовлетворением отметил, что девушка отлично выдерживает отдачу, не зажмуривает глаза и твердо стоит на ногах. Когда база была пройдена, Это сменил тренировочные стрелы на карбоновые. Они были длиннее и тяжелее по весу.        Девушка встала перед мишенью в стойку и выпустила все три разом. Необычная манера стрельбы для новичка. «Что же такого она увидела в этом силуэте, если понадобилось целых три стрелы?» — подивился инструктор. В движениях еще чувствовалась некоторая неуверенность, тело привыкало к новому виду оружия, зато стрелы легли вокруг яблочка. — Уже через пару недель ежедневной практики сможете научиться попадать в цель, расположенную в двадцати метрах. Вы как, с чем раньше охотились? — В основном с ловушками и холодным оружием. — Значит, ловили мелкую дичь? — Пожалуй, что так. — Зайцев, куниц, горностаев? — И зайцев, и куниц, и горностаев. — Теперь будете охотиться на ту, что покрупнее? — пехотинец заговорщически подмигнул ей, проявляя нисколько не более, чем дружелюбие. — Что-то вроде того. — говорит Исаги.       Да, до последнего года все те, что были, были мелочью. От них не было почти никакого проку, кроме самого факта, что они перестали существовать, так что она с этим покончила. — А на кого хотите?       Тихонько, нежно, словно лаская, пальцы девушки коснулись корпуса арбалета. — Да так… на пауков.

***

      В галерее на третьем уровне под гостиницей «Анси Севран» стояла прохлада. Температурный режим полностью соответствует всем стандартам условий хранения музейных шедевров: от восемнадцати до двадцати двух градусов с комфортными перепадами температуры в один градус, влажность не более пятидесяти пяти процентов, отсутствие окон и искусственное освещение в виде ламп накаливания, чтобы не допустить попадание прямых солнечных лучей на полотна, система центральной вентиляции. Картины нельзя было переохлаждать, нагревать, подвергать воздействию влаги и пыли. Их нужно было держать в строго выверенных условиях, как орхидеи в цветочной лавке. Церидних очень следил за этим. Относясь к людям по большей части пренебрежительно, стоило ему представить, как к произведению искусства относятся небрежно, и его идолопоклонническое сердце заходилось от ужаса. Жутких примеров, с его слов, хоть отбавляй: Чимбауэ, «Поругание Христа» безвозвратно уничтожен из-за неправильных условий хранения — дамочка хранила его у себя на кухне за холодильником, влажность, вся покрылась плесенью. «Любовное письмо», шедевр Вермеера, вор-официант вырезал из рамы, а потом сложил и засунул под матрас, от чего картина помялась и облупилась на сгибах. «Бедность» Пикассо и «Таитянский пейзаж» Гогена попорчены водой, потому что какой-то имбецил спрятал их в общественном туалете. Больше всего его ужаснула история про картину Караваджо «Рождество со святым Франциском и святым Лаврентием», которую выкрали из часовни Святого Лаврентия: полотно так небрежно выкромсали из рамы, что коллекционер, который заказал кражу, увидев обезображенную картину, разрыдался и отказался её забирать.       И всё-таки истории, как попадали сюда некоторые из произведений искусства, содержали в себе столько грязи, что столь бережливое и прихотливое отношение к ним вызывало у неё усмешку.        Однако то, что находилось в шкафу в конце галереи, особых условий хранения не требовало.       Статуи, картины и части тела расположены в строгом порядке, на значительном расстоянии друг от друга; каждый объект прекрасно освещен. Галерея полна воздуха, потолки её высоки, предметы обстановки ярки, поражают воображение, порой абсурдны и даже шокируют, но чаще всего просто прекрасны. В начале зала на внушительном постаменте стоит статуя «Пьета»; Иисус на коленях Мадонны выглядит удивительно, просто пугающе настоящим. В ней были совершенно гениально отображены все анатомические подробности. При виде мраморной скульптуры Исаги всегда вспоминала, как Церидних, услышав легенду, что Микеланджело, славившийся бешеным нравом, убил своего натурщика, а потом, вероятно, решив, что жертва не должна быть напрасной, ваял с убитого натурщика, чтобы точнее передать предсмертные муки распятого Христа, повесил человека на самодельный крест, чтобы изобразить его на своей картине как можно точнее, и расстроился, обнаружив, что легенда выдумка: у Микеланджело гвозди вбиты в ладони Христа, а не в запястья, как практиковалось в Римской империи. Если бы скульптор действительно попробовал распять натурщика, то обнаружил бы, что тело, прибитое таким образом, не удержится на кресте. На висящей в другом зале картине Дуччо Христос, снятый с распятия, тоже был изображен обстоятельно точно, но срисовка с чужой работы Церидниха бы не удовлетворила в полной мере. Скользнув взглядом по горюющему лицу Мадонны, Исаги проходит по дорожке-килиму мимо «Сатурна» Гойя, «Отречение апостола Петра» Рембрандта, «Разрушения Левиафана» Доре, мимо бюста Плиния, статуи Фемиды, костей Екатерины Медичи и знаменитых перстней с ядом Борджиа. Коллекции размещены. Просторно и замечательно освещены, как в крупных музеях.       Исаги приблизилась и села на любовную кушетку королевы Нанеерль под «Адом» Босха, положив кейс с арбалет рядом с ногами. В воздухе витал тот же аромат роз сорта «Ровиль», что и девять месяцев назад, когда на этой самой кушетке сидел ещё один человек по имени Йохаим Нольте, чье тело в данный момент времени изучалось в Бюро судмедэкспертизы города Ирвинг штат Толан под руководством следователя Розе Паскаля. Рядом с огромным старым антикварным шкафом напротив, где были выставлены полукругом шесть пар алых глаз с головой в центре, на стене висел холст с натянутой человеческой кожей, с татуированным изображением собора, в точности повторяющим базилику Святого Франциска в Валендаме. Взглянув на неё, Исаги нашла это соседство ироничным.       Исаги прислонилась спиной к кушетке, положив руки на колени, не отрываясь смотря на законсервированную в формалине голову. Женщина была как живая, от неё шел какой-то особый, колдовской свет. При жизни она, должно быть, обладала внутренней красотой, душевной теплотой, которой лучилась каждая пора её тела. — Это очень много значит для меня лично, то, что вы здесь. Я рада, что получила возможность поговорить с вами. Боюсь, ваш сын серьезно на меня обиделся. Но буду с вами откровенна — я не раскаиваюсь в содеянном. И всё же он у вас вспыльчивый. С его гневом требуется сугубая осторожность, как в обращении с порохом. Впрочем, в случае надобности, и порох можно взорвать с пользой.       Тишина. Исаги вытянула ноги вперед, откинула голову на спинку кушетки. — Знаете, я долгое время утешалась мыслью, что моя семья нашла свое место в раю. Но то, что получили вы и они, лучше, чем рай. У вас есть благословенное забытье. Курапика тоже хочет получить его. Строго между нами, я его понимаю. Я бы и сама была бы счастлива кое-что забыть. Память делает события вечными, а забытье дарит умиротворение. — она нагнулась и достала из кейса арбалет. — Говорят, именно то, что человек желает всем сердцем, в конечном счёте его и погубит. Я полностью разделяю это утверждение. А как по-вашему?       Приставив затыльник приклада к правому плечу и оперевшись локтем на тазобедренный сустав, Исаги прицелилась к базилике на содранной коже: целик попадал ровнехонько в центральный портал на фасаде, посвящённый Деве Марии, где на вимперге была изображена сцена коронования Богоматери Христом. Лицо Исаги спряталось за арбалетом. Видны были только её глаза. Веки её, возможно, чуть опустились, а губы слегка вытянулись, как когда она упражнялась на стрельбище.       После того, как Куроро Люцифер отдаст то, что нужно, должен ли он составить компанию покойному Йохаиму Нольте? Или лучше, если следователь Паскаль обнаружит его тело с признаками явного самоубийства? Загнать его в угол и довести до смерти… Куроро Люцифер больше никогда не увидит солнца. Солнце его погаснет, когда Бог оставит его… Кончиком языка она коснулась самого центра верхней губы. Не на поле горшечника, но с учётом того, что в базилике Святого Франциска находится фреска «Поцелуй Иуды», получится некая весьма приятная симметрия и намек этот будет столь прозрачен, что если Паскаль ещё не додумался, в чём дело, то после такого уж точно. Судя по послужному списку, следователь Ассоциации достаточно проницателен, размышляла Исаги. Он мог бы всё понять и с тем, что она успела ему сообщить, подвесив Нольте на соборе Святой Репарты. Исаги была уверена в том, что все составляющие элементы для озарения уже есть в голове у Розе Паскаля, и в настоящее время они совершают броуново движение, сталкиваясь с миллионами других сведений и данных. Когда столкновение произойдет, оно приведет его в Метеор. Там-то он сможет уже сам во всём разобраться. Ему только нужно проверить всё и вся, ничего не оставляя без внимания, и найти все подсказки. — Найти арбалет, вырезанный из тиса, оказалось, труднее, чем я думала. Во внешнем мире таких не делает, только по спецзаказу. На то, чтобы его изготовить, потребовалось бы недель, а у меня осталось не так уж много времени, так что придется обойтись тем, что есть. — Исаги перевела прицел на статую Фемиды слева от шкафа с глазами Курута. «Хотя бы мои глаза всегда открыты» — мысленно сказала она богине правосудия, не только слепой, но безмозглой и бессердечной, и опустила арбалет на колени. Её отнюдь не терзала ярость по отношению к своим жертвам. С тех пор, как многое из того, что казалось ей важным, стало безразлично, её больше не терзали такие чувства, как ярость, как не тревожили и былые сновидения. — Нам ведь не нужно делать вид, что вы бы этого не одобрили?       Когда арбалет был спрятан обратно в кейс, послышались шаги. Исаги положила кейс рядом с кушеткой и снова вытянула ноги. Ботинки и низ штанов были слегка запачканы грязью со стрелкового полигона. Она продолжала смотреть вперёд, ничем не показывая, что знает о присутствии Церидниха.       Церидних приблизился к кушетке шагов через тридцать: в песочных брюках, белой рубашке и галстуке-эскот с широкими концами, он жевал финики на ходу. Не сказав ни слова, принц Какина не слишком грациозно повалился на кушетку рядом и сполз по спинке вниз. Вид у него был и скучающий, и сердитый. — Где тебя носило целый день? — спросил он чуть ворчливо. — Надо было закончить кое-какие дела.       Церидних закинул в рот один финик и нагнулся вперёд. На неё тут же повеяло ароматом масла камелии и гвоздики. — Хочешь штучку? — он протянул ей ягодку. — Нет, спасибо. Финики терпеть не могу. — На королевском совете меня здорово достали. Армия собирается контролировать церемонию престолонаследия на Чёрном ките и следить за каждым нашим шагом до Тёмного континента, чтобы никто случайно никого не убил. Только представь, даже палубу покидать нельзя! Тому, кто нарушит правила, грозит тюремное заключение вплоть до того, как корабль пришвартуется к берегу… Ох, не пойму, зачем так заморачиваться и накладывать ограничения? — Они хотят оградить вас от лишних телодвижений, чтобы плавание прошло в относительном спокойствии. Никому не понравится, если корабль вместе с двумя сотнями тысяч пассажиров пойдет ко дну из-за того, что несколько человек не могут поделить между собой престол. — Большинство принцев будут заботиться лишь о том, чтобы спасти свою шкуру, если им, конечно, хватит мозгов догадаться, что в борьбе за трон им не победить — попрячутся в каюты и будут сидеть себе тихонечко. А вот Бенджамину, Камилле и Джанг-Лею не хватит терпения дождаться берегов нового континента. Они и не скрывают этого. Сейчас эта троица наверняка отдает распоряжения набрать людей, которые умеют профессионально заметать весь мусор под ковёр. — Тебе тоже следует этим заняться. — Зачем? У меня же есть ты.       Улыбка, обнажившая белоснежные зубы, могла быть вызвана чем угодно. — Во время путешествия на Тёмный континент этот корабль станет местом, где следующий король Какина, который будет управлять этим континентом, будет определен. Другими словами, главное значение корабля — стать полем войны за престол. Пока не останется один единственный принц, все ваши действия будут иметь гарантированный иммунитет, кроме убийства других принцев. — вытащив из кармана чек за покупку арбалета, Исаги сложила журавлика, принимавшегося хлопать крыльями, когда нажимали ему на хвост. — С одной стороны наследники имеют всепронзающее копье их королевских привилегий, но с другой стороны убийство члена королевской семьи является тяжким преступлением, которое защищается непроницаемым щитом смертной казни. А раз принцы не смогут действовать в открытую, на корабле будет два типа убийств — заказные и косвенные, а значит будут затронуты обыватели: как цели и исполнители, так и свидетели. Убийств так или иначе не избежать, но без контроля со стороны армии их количество будет расти, и когда они достигнут критической точки, паника и тревога тысяч пассажиров дадут рост паранойе и страху, которые перерастут в восстание. Так что их опасения вполне понятны и обоснованы. — Ты становишься совершенно прелестна, когда просчитываешь все риски. — Церидних забрал у неё журавлика. — И что бы ты рекомендовала мне делать? — Наслаждаться путешествием.       Ответ вызвал у Церидниха приступ такого веселья, что он едва мог его скрыть. Она увидела, как в его глазах горит предвкушающее возбуждение, какое испытывает ребенок, приближаясь к ярмарке. — После того, как отец объявил, что тот, кто выживет в этой поездке станет королем, угадай, кто мне позвонил в тот же вечер? — Бенджамин? — Представляешь, когда я сказал, что буду королем, он подумал, что я чем-то обкурился. Начал твердить, что хочет разобраться со мной лично. «Я, Бенджамин, собственными руками переломаю каждую косточку в твоем теле»! — А ты? — Пф, я был просто в ужасе, поэтому бросил трубку и попросил мне не звонить. — Церидних посмеялся. — «Я, Бенджамин…». Совсем как глупые девки, говорящие о себе в третьем лице.       Закинув в рот финик, Церидних покачал коленом вверх-вниз. Исаги изучала его взглядом с некоторого расстояния, словно сама превратилась в голову или в одну из пар глазных яблок, стоящую на полке антикварного шкафа и наблюдающую за всеми. — Вы всегда друг друга ненавидели? — Пооткровенничать захотелось? — он повернулся к ней. Его зеленые глаза обволакивали её всю целиком. Он мог разглядывать её безнаказанно. Его пристальный взгляд скользил по ней вольно, как воздух; только лишь её глаза были в состоянии дать ему отпор, но сейчас то, что пряталось за ними — Церидних видел — было погружено в свои думы; Рика говорила с ним, но размышляла о своём. — Наша мать растила нас не как братьев, а как принцев, и мы обращались к ней не иначе как «Её Величество». С тех пор, как она переступила порог дворца, то хотела только одного — чтобы кто-то из нас стал королём. Если я или Бенджамин хотели провести время с кем-то из других королевских отпрысков, то Ёе Величество говорила: «Прежде чем подружиться с кем-то, подумай о том, чтобы его раздавить. Возможно, это поможет избежать тебе огромных проблем». Какая мудрая женщина! И какая безжалостная! А ведь ей было всего девятнадцать, когда родился Бенджамин. Мать говорила, что выучилась этому в клане Йонебаяши. — Исаги молчала. Из Церидниха вышел вздох. — Бенджамина привлекает трон из-за власти над людьми. Поэтому он пошёл в армию и стал капитанствовать над королевскими солдатиками. Придется как следует попотеть, чтобы завалить этого зверя. — Искусство — это тоже проявление силы. — заметила Исаги, положив ладони колени. — Мм… В самом деле…. Хотя я бы скорее сказал — смелость в том, чтобы признать собственные аппетиты. Бенджамин никогда своих вкусов не знал. Он хочет, чтобы отец признал его… Хочет воцариться на его пьедестале. Быть его копией. — А разве ты этого не хочешь? — Мне нужен трон не для того, чтобы потешить своё эго, — фыркнул Церидних. Чуть заметного поворота головы было ему вполне достаточно, чтобы выплеснуть свое неудовольствие, как бросают в камин опустевший бокал. — Ты идешь на официальную церемонию назначения главой клана мальчишки Шиоты? — Не получится. — Почему? — У меня дела. — Куда собралась? — Куда надо. — У тебя неприятности? — осведомился тот, кладя в рот финик. — Какая-то ты бледненькая. Голова болит?       Исаги тихо усмехнулась. — Ты — моя головная боль, Цери. Ешь свои финики. — Когда вернешься? — Скоро. — Так куда ты собралась? — Надо кое-что сделать. — Что сделать?       Её голова так и была повернута к алым глазам Курута. Обратив на них внимание, Церидних тут же полностью погрузился в самовосхваления по поводу собственного исключительного вкуса, но ненадолго — он снова приблизился к её лицу, вгляделся, стараясь прочесть в нём её мысли. — Ты как-то изменилась. — Разве? — Да, немного изменилась. Но ты всегда немного меняешься. Прекрасная стратегия. И никто не узнает, если с тобой что-то не так. — Такой ты меня видишь? — Я вижу тебя, как замечательный результат эволюции — либо приспосабливайся, либо тебя съедят. — свет от канделябра играл на его лице. — Только те, кто умеет приспособиться, заслуживают жить.       Церидних снова улыбнулся. — Хочешь есть?       Исаги всё ещё смотрела на голову. — Я не голодна.