Море осколков

Но я износил достаточно оболочек на многих-премногих планетах, чтобы узнать боль по звуку.

П. Уоттс

Имя — это первое, что он вспомнил. «Слехт». Вслед за именем всплыли завихрения солнечного ветра, боль и осознание катастрофы. Слехт переждал поток воспоминаний; отдышавшись, поднял одно из своих сознаний на приличную высоту, чтобы оглядеть мир, в который рухнул. Позади себя увидел срезанную дымящуюся гору, впереди — блестящую гладь воды, широкую зеленую равнину, на которой что-то копошилось. За равниной — студенистый черно-зеленый массив, подрагивающий в призме горячего воздуха. В этот момент мимо него пролетело нечто хищное, сильное, жужжащее. Слехт проследил за существом, с некоторым удовольствием изменил часть своих клеток и превратился в точно такое же, помчался вниз, в долину. Только слегка сожалел, что все сознания и мыслительные центры не поместились в маленьком легком теле — пришлось их временно бросить. «Деваться некуда», — подумал Слехт и решил выживать между равниной и тем, что биомасса этого мира на всех своих языках называла лесом. Несколько раз пытался подогнать свою форму под особенности климата и тяготения. Перестроил свои клетки под двуногих, но они плохо держали тепло и быстро уставали. Убийцы из них были никакие, а в теле гнездилось слишком много души, от причуд которой некоторые сознания Слехта тронулись разумом. Шло время, методом проб и ошибок Слехт нарастил на оставшиеся мыслительные центры ту биомассу, у которой конечности были покороче, шерсти и свободы передвижений было побольше, душа с телом находились в равновесии, а сны были неглубокие. Выбрал из мозаики многочисленных возникших форм две ипостаси, обе сделал активными и менял их в зависимости от обстоятельств. Становился то волком, то котом. У каждой формы были свои плюсы, но и огромные минусы. В момент летнего гона волком овладевало такое бешенство, что ни одно из сознаний Слехта не могло его контролировать, в другое время Слехта раздражало полубессознательное удовольствие, с каким бестия метила территорию примитивными гормонами. В коте ему не нравилась зависимость от двуногих. Хотя каким-то образом близость к их скрипучим суставам, больным сердцам и вырождающимся инстинктам избавляла Слехта от ощущения полного одиночества и тоски. Одним словом, выживать было тяжело. В поисках многослойности девственного эха и многозначности шума падающего листа Слехт уходил охотиться все дальше и дальше от равнины, но ипостась кота всегда тянула его назад, в долину. В одно из таких насильственных возвращений, когда закат наносил красную татуировку на частокол вековых сосен строевого леса, Слехт почуял здоровую пищу. Ее страх и боль были удовлетворительной силы, а кровь имела примесь чего-то знакомого, что Слехт знал очень хорошо и не потерял во время крушения вместе с частями себя. Слехт увеличил свой обонятельный центр, устремился на запахи. Когда он был уже в нескольких ударах сердца от сладких запахов пиршества, узкие клинья закатного света вырвали из сгустившихся под деревьями сумерек мелкое двуногое. «Ребенок?» — удивился Слехт. Человеческие дети никогда его не привлекали, они отвратительно пахли коклюшем, поносом, несварением и прокисшим молоком. А у этого даже слезы были ароматными. Они текли по страшненькому лицу, которое гримаса боли делала выразительным. Слехт облизнулся, приготовился к последнему броску, но тут очередная порция горестных содроганий коснулась его оболочки, пронеслась от сенсорных окончаний до мыслительных центров, остановила бросок жесточайшим приступом эмпатии. Слехт заскулил. Чем его атаковали? Вирусы? Что это за болезнь? Как с ней бороться? Почему она случилась именно сейчас? Именно с ним? На эти вопросы у Слехта не было ответов. Для ответов ему нужно было время и живой комочек недочеловека. Его надо было срочно избавить от боли и угомонить. Слехт чуть изменил форму передних конечностей, приспособил их для мелкой моторики и принялся за дело. Срастить кости было минутным делом, унять боль — тем более. Закончив, Слехт услышал в душе ребенка звуки благодарности. Света и вкуса в них было много, так много, что можно было бы взять половину и даже не убить, но Слехт взял всего ничего. Детеныш посмотрел Слехту прямо в глаза. Взгляд тоже оказался вкусным. Теплым. Насыщающим. Под ним захотелось проявить то, что осталось от истинной формы, и дать ребенку потрогать себя. Но Слехт сдержался, проявился только частично. Ожидал, что ребенок опять обрушит на него ритмичный плач и четкое биение испуганного сердца. Каково же было его удивление, когда детеныш, потянув к нему руку, пролепетал, проглатывая половину слов. — Ты… такой класивый, — шмыгнул носом, — такой бошущий, — сглотнул слюну, — ты починил мне ношки. Лаз и починил. Мой папа тоже умел все чинить, а потом ушел на небо. Тебя плислал он? Ты с неба? А почему у тебя такие большие зубы? А почему у тебя вместо глаз такие ялкие класные и зеленые дылки? А почему у тебя пал выходит из носа? Слехт решил, что после пережитого шока сознание недочеловека повредилось, а после того как он добавил к болевому шоку визуальный — тронулось. Подумал: «Зря я так». Поменял хищную форму клыков на одомашненную, схлопнул лишнюю биомассу, подстроил форму под ту, что была ребенку хорошо знакома. — Ой, — сказал ребенок, — ты стал длугим. Тепель ты киси? Большая киси?! — И Слехт насытился чистейшим ликованием и напился доверием. Он и не знал, что можно наслаждаться не отнимая.  — Киси, киси, — ребенок постучал ладошкой по своим коленям, и Слехт послушно на них прыгнул. Ребенок тут же его обнял, зарылся холодным сопливым носом в шерсть. — Давай еще тут посидим, подождем, пока зажгут звезды, и будем на них смотлеть. Ты любишь звезды, а, киси? Слехт не знал, что ответить, поэтому мяукнул от неожиданности. Подумал, что рядом с ребенком мир перестает быть чужим. Они долго смотрели на звезды, потом ребенок пощекотал волоски-антенны Слехта своим дыханием: — Киси, пойдешь со мной? — И Слехт позволил отвести себя до дома на равнине, да там и остался.

***

Рядом с ребенком было приятно. Приятно смотреть, как качается срощенная им нога над ленивой рекой, как свешивается с мостков кудрявая голова, как раздается приглушенный осторожный смех, когда голой пятки касается карась или головастик, как переливается разными цветами душа. Слехт с интересом наблюдал, как ребенок развлекается: вот он играет с двуногими, вот они толпой пробираются сквозь заросли малины, вот прыгают через гадючьи норы, вот бегают с открытым ртом сквозь рой мошкары, вот грозовым вечером валяются нагишом на грядке молодой крапивы и визжат. Слехт решил поучаствовать, поймал ребенку рептилию-ящерицу, принес, с удовольствием осязая биение жизни в собственном рту. Ребенок опять визжал, но на этот раз не от восторга. Слехт недоумевал, но не отчаивался. Рядом с ребенком в нем резонировало нечто большее, чем звериное желание выжить. Но он не любил, когда ребенок называл его «киси». Это было неправильное имя. Неправильный зов. Поэтому однажды он не выдержал: — Слехт, — показал на себя хвостом. Это было его первое слово на языке ребенка. — Слехт, — повторил ребенок и кивнул. А потом время как-то скакнуло вперед, и Слехт сумел его остановить только тогда, когда ребенок вернулся из церкви в свою каморку в красном плаще с капюшоном, надвинутым на глаза. — Мрр? — спросил Слехт. — Кюре и маме не нравятся мои волосы, — объяснил ребенок. — Кюре велел сшить вот это и сказал, что на людях нужно всегда прятать голову, чтобы скрывать от соседей и проезжих семейный позор. Слехт смахнул лапой глубокий тяжелый капюшон и внимательно посмотрел на ребенка. Осознал, что тот дорос до ста сантиметров и двенадцати мирных лет, что он не хрупкий, как обычно бывает у этого народа, и что он золотоволос. Слехт перемотал воспоминания назад, прослушал разговоры, на которые не обращал внимания, но которые копил в одном из закоулков мыслительного центра. «Ну не губить же? — сокрушался кюре. — Однако держать в строгости, усмирять и наставлять — вот наш долг. Ну и от греха лучше отметину диавола прятать». Слехт понял, что для биологической матери ребенка и святоши, что заходит к ней по нескольку раз на неделе, все представители их расы со светлыми вьющимися волосами вне зависимости от пола и возраста суть орудия греха и погибели. Возмутился, хотел было вмешаться, но поймал взгляд ребенка, спокойный, как плывущие по небу летние облака, мирный, как текущая по равнине река. — Все хорошо, — подумал ребенок для Слехта, — я на них не в обиде. — Все хорошо, — подумал Слехт для ребенка и обнял его пушистым хвостом.

***

«Привязанность», — выделил из потока слов Слехт. Понял, что не сумел ее распознать раньше, уследить и оборвать. А теперь было уже слишком поздно, потому что не только он адаптировал под себя биомассу, но и биомасса адаптировала его, исподволь изменяя вспышками гормонов и химикатов, которые движут здешней плотью. И вот результат. Ночью Слехт свернулся у ребенка на животе, чтобы урчать и согревать, и греться, и получать ласку, а поутру, еще до того момента, как отчим начал ворочаться и томиться утренней нуждой, Слехт выскользнул из дома через прорезь в бычьем пузыре, натянутом на деревянную основу окна, и посеменил в лес. По инею и хрустящей траве он добрался до дальней затерянной поляны, дотянулся той своей частью, что меняла строение здешней материи, до камней и подземных ключей, поглотил бьющую из них силу, которую оставлял на черный день, преобразовал и сделал для ребенка дом с пряничной дверью и вкусными занавесками, примешал в цвета немного желтого, чтобы было красиво, и даже расставил на подоконниках десяток свечей под красными, желтыми и синими стеклянными колбами. Тепло, сухо и скрытно. Прекрасное место, чтобы утешить ребенка от всех печалей. Днем Слехту ничего не стоило прыжками, прятками, мурчанием и догонялками привести ребенка к самой двери нового дома, а там уже запахи и любопытство сделали свое дело. Так у Слехта и ребенка появилось новое место для игр и занятий. Именно в этом доме ребенок начал лечить сначала улиток и муравьев, потом ворон и синиц. Слехт смотрел и не верил: ребенок умел вмешиваться в биомассу и смотреть за пределы видимости. Не так быстро, мощно и необратимо, как это делал сам Слехт, но все-таки. Слехт начал чувствовать что-то наподобие радости от обретения собрата. «Мой Ребенок», — думал новое понятие Слехт, играя с застежками на сапожках ребенка, когда пыльная яркость теплых дней сменялась слякотью; играя с его рукавицами, когда осень сменялась прозрачной ясностью холодных дней. Играя с тесемками фартука, когда на смену холоду опять приходила пыльная яркость лета, играя с размахрившимися рукавами красного плаща каждый раз, когда мать отправляла ребенка на базарные дни в город. Базарные дни Слехт не любил. Его нервировало, когда двуногие теплокровные собирались в толпы. Ребенка — тоже. Тот замирал столбиком перед рыночной площадью, инстинктивно чувствовал опасность, прятался в тени, чтобы как можно реже попадаться на глаза солдатам, лудильщикам, паломникам, бродячим актерам, торгашам, подмастерьям и монахиням. Часто тихо говорил трущемуся у ног Слехту: «Скорее бы домой. Там безопасно». Но одним из своих мозговых центров Слехт понимал, что ребенок всегда в опасности. Этот мир придумал множество способов, чтобы избавляться от двуногих: чума, упавшее дерево, случайный выстрел, заражение крови, отравление спорыньёй, тяжелая рука пьяного отчима… Но случился туман и барская охота.

***

Туман был глубокий, в нем можно было утонуть или задохнуться. А охотники, которые показались между деревьями и шли к ним навстречу по присыпанной гнилыми листьями тропинке, были похожи на отбившуюся от хозяина свору голодных псов. Двух глаз Слехта в форме кота было мало, чтобы за ними уследить. — Куда ты прешь, шкет? — хищный агрессивный голос разнесся по поляне. Слехт заметил, что зубы у говорящего искусственно сточены, остры и черны. Ребенок испуганно посмотрел своими большими глазами на преградивших ему путь мужчин, схватил Слехта на руки, сделал шаг назад и оступился. Тут же со всех сторон раздались взрывы смеха. Слехта замутило от коллективных фантазий, которые закружились вокруг его Ребенка, в желудке словно образовался кусок тяжелого раскаленного железа. Захотелось наказать этих глупцов с оскаленными вонючими ртами, с болезненными щеками, заросшими щетиной, с мушкетами за плечами, но Слехт сдержал свои инстинкты убийцы. Он по опыту знал, что не сумеет убить, не оставив следов. — Что там у тебя в корзинке? — послышался голос мягкий, сладкозвучный, со всплеском похоти, от которого шерсть Слехта встала дыбом. В любом из миров на том месте, где он устраивал массовые бойни, рано или поздно появлялись маги, чародеи, ведуны или призванные. Они искали его до тех пор, пока не находили. Всегда и в любом из миров никто никогда не хотел упускать, или терять, или отдавать другим такое оружие, как Слехт. Этот мир не станет исключением из правил. Если он убьет эту свору, его найдут. В этот момент толстые пальцы с пороховыми ожогами и потравами от табака потянулись к красному капюшону, дернули вниз. Другие пальцы, тонкие и дерганые, заботливо начали нащупывать шнурки завязок. Глубоко посаженные красные с перепоя глаза скользнули по Слехту. «Брысь». «Но есть же и мирные решения!» — лихорадочно думал Слехт. Чтобы Ребенку не сделали плохо, Слехт готов был материализовать и отдать охотникам стадо овец, сундук нарядов, мешок рубинов, ведро крови — всё что угодно… Но как в форме кота провести переговоры и выяснить, что мужланам нужно взамен? Он все еще искал правильное решение, когда следом за капюшоном в сторону полетела корзина с пряниками. С секунды на секунду его Ребенок будет растоптан, раздавлен, изуродован. И это в лучшем случае. В худшем — охотники будут поутру рассказывать о несчастном случае, о волке, который набросился внезапно, которого они убили, но замарашку… замарашку не смогли спасти. Слехт не хотел, чтобы Ребенок исчез, а вместе с ним прервалось ощущение радости. Ребенок беспомощно посмотрел на Слехта, словно прося совета, и этот отчаянный взгляд вмешался во все сознания Слехта и что-то там насильно переделал. В Слехте проснулось и вышло наружу нечто темное, мощное. Истинное. Оно было более сложной системой, чем целая стая двуногих. Оно могло точно предсказать их поведение. Оно отдало строительным клеткам забытые приказы, а те приняли привычные для них, но слишком древние для сознания формы. Что было дальше, Слехт не помнил. Сознание вернулось, когда Слехта вокруг Ребенка было очень много. Он был и непроглядным туманом, скрывающим побоище, и страшным зверем, с клыков которого стекал яд, и огнем, который полыхал вокруг, и успокаивающим шепотом в голове: — Пойдем? Только не домой. Возвращаться нельзя. Они хватятся своих людей, станут расспрашивать, искать, найдут тебя сами, или заставят мать и отчима тебя звать. Они решат, что ты — оружие. Пойдем. В наш домик. Там, пока я что-нибудь не придумаю, нас никто не найдет. Я буду заботиться о тебе. Обещаю. Он говорил, его голос успокаивал и вел, Ребенок потянулся за голосом, но тут в морозном воздухе грянул далекий выстрел, где-то в окрестностях оживилась охота, залаяли спущенные с поводков псы… И наваждение рассеялось. В глазах Ребенка заколебались отражения огня, агонии, крови, смрада и еще не унесенной ветром паники. Слехт осмотрелся вокруг и понял, что не успел убить всех клыками. Все-таки их было слишком много, а Слехта слишком мало. Пришлось некоторых поджечь заживо. Чтобы хоть как-то походить на привычное для Ребенка создание этого мира, Слехт сделал усилие, загнал всего себя в форму огромного волка. Слизнул пепел и слезы с неказистого лица Ребенка, которое гримаса страха делала выразительным. Слезы были такими же ароматными, как много лет назад, когда ребенок был совсем маленьким. Ребенок отвернулся от смерти, повернулся к нему и положил обе руки то ли на волчью, то ли на шакалью морду со множеством красных и зеленых глаз-щелок, прижался к ней лбом, и в голове у Слехта прозвучало: — У меня ноги дрожат. «Что я натворил?!», — подумал Слехт, его тело, не посоветовавшись ни с одним из разумов, обвило ребенка, притянуло: — Прости меня, прости! Меньше всего я хотел тебя пугать. — Но ты меня совсем не пугаешь. Ни одна из твоих форм… От этих слов стало тепло, и Слехт издал звук благодарности, а ребенок завершил фразу: — Меня пугают люди. — Меня тоже, — признался Слехт, поддел носом дрожащую руку, требуя прикосновения, замер на секунду, потом потянул ребенка за рукав и уверенно сказал на языке: — Поторопимся. И они пошли прочь, для начала в пряничный домик, чтобы затаиться и позволить времени немного поменять правила игры в их пользу. Всю дорогу Слехт думал о том, что он сумеет сделать так, чтобы Ребенок забыл об увиденном ужасе, превратит ужас сначала в ночной кошмар, потом в мелкий предрассветный сон, а потом в призрачные неясные видения между сном и реальностью. Все то время, пока Слехт думал, одно из его сознаний тянуло тончайшие незримые волокна к каждой клеточке Ребенка, чтобы подправить нестабильную органику и позволить ей жить долго. Все то время, что Слехт думал, другое его сознание превращало впитавшуюся в землю кровь в пятна копоти, высушивало тела, истончало их в пепел, развеивало по ветру. Все то время, что Слехт думал, черный туман стелился за Ребенком, распугивая зверье, запутывая следы и стирая запахи. На некоторое время этого вполне было достаточно.