Как нам включить свет?

      Азирафель всегда представлял себе сад.       В смысле, что он представлял себе что-то лишь для них двоих на тот маловероятный случай, если им когда-нибудь удастся дотянуть до пенсии, что бы это ни значило для таких, как они. Азирафель хотел оказаться за пределами Лондона, за пределами определений, установленных системами, которые тысячелетиями связывали их, навешивая ярлыки, как будто вся их сущность могла быть заключена в бессмысленных человеческих словах. Змей Эдема, Ангел Восточных Врат. Эмиссары Ада и Рая на громком, несовершенном, удивительно ужасном и ужасно удивительном и таком недолговечном месте, как Земля. Команда, группа из них двоих.       Их именах. Какими бы они ни были на самом деле в эти дни.       Это был бы обширный сад, с приподнятыми клумбами под прямым солнечным светом в течение всего дня. Азирафель не знал, что еще требуется для превращения сада из «пригодного» в «исключительный» — он никогда не умел ухаживать за растениями, всегда полагаясь на чудесную силу Всемогущей, которая делала эту работу за него.       Но это не имело значения. Сад все равно не для него.       Он представлял себе жизнь с Кроули еще до того, как представлял себе жизнь без него. Там был бы коттедж в Саут-Даунс, недалеко от побережья, две спальни, одна из которых (довольно быстро) превратился бы в кладовку, библиотека, эпикурейская кухня, сад, в который Кроули смог бы зарываться пальцами и создавать там эдем из трав и съедобных цветов, овощей и лаванды, а также нескольких ужасно ядовитых растений, стоит только дать ему на то разрешение. Из овощей и трав Азирафель готовил бы еду для них обоих, а когда она неизбежно оказывалась бы непригодной для употребления как ангелами, так и демонами, использовал бы съедобные цветы, чтобы украсить ими еду на вынос, которую им пришлось бы создать чудом. Конечно, ему пришлось бы найти применение лаванде и убедить Кроули не использовать ядовитые растения против отдаленных соседей, но… Азирафель всегда представлял себе это именно так. Кроули ухаживал бы за садом, а Азирафель — за ним.       В 2007 году, взвинченный наступлением шеститысячелетней отметки, Азирафель продал несколько своих драгоценных копий «Джейн Эйр», чтобы купить коттедж, не пожалев благословений на его фундамент, и хранил его фотографию на своем столе в напоминание. В надежде.       В 2008 году родился Антихрист.       К лучшему или к худшему, но Азирафель всегда безупречно умел выбирать время. ***              Больше им ничего не остается: после эстрады для оркестра Азирафель с Кроули ужинают в «Ритце».       Прогулка туда от Сент-Джеймсского парка занимает всего десять минут под бледным солнцем и бескрайним голубым небом, скорее летним, чем зимним, если бы не бодрящая прохлада в воздухе. Их руки дружески соприкасаются при каждом шаге. Если Кроули и не устраивает место, выбранное Азирафелем, он в кои-то веки понял, как держать язык за зубами. И не нужно даже чуда, чтобы их быстро провели к их привычному столику, несмотря на обычную необходимость резервировать его; хозяин им не знаком — уж точно не настолько, чтобы требовать каких-то одолжений, так что, возможно, им просто повезло.       И Азирафель… задумывается. Наконец-то он задумывается, хотя с момента обретения воспоминаний в голове крутится только число тридцать три. У него осталось тридцать три дня, тридцать три дня среди миллионов прожитых. Не то чтобы ему хочется быть стертым — больше нет, — но ему также не хочется снова вставать на больные ноги, на которых он провел почти три недели без передышки, не хочется козьего творога с заказанным им ягненком, не хочется во второй раз забывать цвет глаз Кроули и отчаянно не хочется, чтобы Земля столкнулась с гибелью от рук Всевышней. Почти все время существования Азирафеля было наполнено событиями, которые должны были произойти, независимо от его таких ничтожных и неважных желаний.       Но, несмотря на все это, ему хочется начать рассказывать Кроули о тех желаниях, которые он может контролировать. Ему хочется закончить ремонт книжного магазина до того, как его не станет, — след на Земле, который никогда не сотрется, пока тротуар не рассыплется в прах; ему хочется гулять по рынку Боро под руку с Кроули и пробовать разные лакомства, пока его не стошнит. Ему хочется показать Кроули коттедж в Саут-Даунс, хочется, чтобы Кроули отвез его туда на Бентли.       И да, ему снова хочется спать с Кроули во всех смыслах этого слова, добавив еще больше смыслов — достаточно, чтобы бесконечные глубины его желания можно было передать одним лишь звуком, одной лишь фразой. Лишь словом, если он не может быть ничем другим.       Азирафель уже открывает рот, чтобы это сказать, но Кроули опережает его.       — Нам нужен план, — говорит он.       Азирафель закрывает рот.       Кроули прерывисто продолжает, словно слова спотыкаются друг о друга на выходе:       — До Рождества осталось чуть больше месяца. Возможно… возможно тридцать три дня, но этого достаточно. В прошлый раз у нас ушла… что, ушла неделя, так ведь? Неделя блужданий по пустыне до твоего откровения. — Его колено подпрыгивает под столом. Ни одна другая часть его тела не проявляет беспокойства и суетливости — скорее, он выглядит просто нетерпеливым. — Мы достаточно умны, чтобы справиться с этим. Ну, ты умен, а я просто… у меня ужасно плохо обстоят дела с самосохранением, я сразу влезаю в ситуации, которые могут меня прикончить. С такими способностями один из нас наверняка сможет понять, куда перепрятали книгу.       Его голосу недостает уверенности. Скорее, он звучит так, будто больше убеждает себя в так называемом уме Азирафеля, чем ссылается на него. Азирафель его не винит. Азирафель не винит его ни в чем из произошедшего.       — Не уверен, что Всевышняя все еще верит в мои способности… — нерешительно начинает он.       — Но тебе ведь это приснилось, верно? — небрежно спрашивает Кроули. — Ты получил от Нее видение, в котором Она сказала тебе, где находится Книга Жизни, там, в Иерусалиме? Значит, она все еще здесь. Все еще слушает тебя, говорит с тобой, и… и Она может сделать это снова, так ведь?       Азирафель вспоминает последние несколько недель, когда он, несмотря на отсутствие воспоминаний, сосредоточился на поисках книги — любой книги, одной конкретной книги. Он думает о насильственном удалении всех воспоминаний, связанных с Кроули, а затем и урывков, запутанных и затянутых, словно удаление произошло насильственно, было вырвано из него, пока он цеплялся за них зубами и когтями. Он думает о встрече в Аду с Кроули и фигурой, стертой из физической материи, об их разговорах, приглушенных, лиминальных, к которым невозможно обратиться напрямую без того, чтобы реальность продолжила существовать без них. Как Сатана у могилы Пса; как черная дыра, расширяющая пространство и время.       И больше всего Азирафель думает о том, что если его жизни суждено прекратиться, то он скорее сам выдернет пробку, если альтернативой будет снова забыть Кроули, вернувшись к пытке, которой был почти весь ноябрь. Пусть это делает его эгоистичным, ему все равно.       — …Да, может, — вот все, что Азирафель в состоянии ответить.       Бутылку Шато Грилле, заказанную Азирафелем, приносят к столу охлажденной. Когда официант откупоривает ее, Кроули поворачивает голову, упрямо смотря в сторону входа, и под теплым розово-золотистым светом ресторана Азирафель мельком видит кончики его ресниц, бело-желтый блеск глаза. Их позолоченный уголок. Что-то в его груди сжимается от пронзительной боли.       — Значит, она сделает это снова, — бормочет Кроули, словно ни к кому не обращаясь. Горько, обиженно, с сомнением — и все же, несмотря ни на что, полагаясь на силу, что некогда его попрала. Полагаясь на Бога. Азирафель сразу же проникается ненавистью к этому оптимизму и к собственной вере в Нее, которая все еще живет в нем. Проклятой вере, о которой он очень, очень старался не думать, чтобы неизбежное разочарование не разорвало его по швам.       На самом деле Азирафель кажется, что он всю жизнь избегал думать о Боге. Было довольно легко следовать тому, что, по его мнению, было добром, и предполагать, что Всемогущая лично вложила в него эту систему моральных координат в самом начале всего; ему было довольно легко этому доверять. Позже, гораздо позже, Азирафель избегал задавать вопросы о том пути, по которому его вели из Сан-Франциско ко дну Тихого океана и затем к Антихристу. «Просто любопытно». И… и даже после всего этого Азирафель, исполненный горечи и с разбитый сердцем, избегал размышлять над тем, что такое любовь, если она означала уничтожение его, уничтожение от тех самым неисповедимых слов, которые научили его любви изначально.       И хотя Азирафель готов признать, что всю жизнь вел себя довольно глупо, поддаваясь на все это, он также готов признать, что его все равно стерли бы в Рождество, помнил бы он об этом или нет. Метатрон все равно знал бы, что его нужно стереть — всем было бы проще, если бы Азирафель не помнил о своем наказании, если бы Кроули не помнил о нем.       Так почему же Всемогущая намеренно привела его обратно?       Неужели Азирафель и впрямь был настолько заслуживающим порицания, что Ей нужно было, чтобы он в полной мере понимал, от чьей руки пал? Был ли это очередной урок, эпичное событие, которое будет записано в третьем завете, когда Бог решит встряхнуть эту Вселенную, как шар судьбы, и начать все сначала? Или, может быть, Бог пыталась сказать ему…       — Азирафель, — говорит Кроули.       Официант ушел. Азирафель не знает, сколько времени он просидел в задумчивости, погрузившись в размышления, и обнаруживает, что его изрядно вымотал ход времени, продолжающийся без него. Чтобы чем-то занять руки, Азирафель отпивает глоток вина, берет со стола полотняную салфетку и аккуратно расстилает ее на коленях, суетливо поправляя уголки, чтобы она лежала ровно.       — Я всегда говорил, что 2018 год — лучший из линейки 10-х, но боюсь, даже он не дотягивает до урожая 1989 года. Тем не менее, я знаю, как сильно ты любишь белые вина из Роны. Это, конечно, не «банановое фруктовое», и не… «вишнево-красный кола-булл», или что-то в этом роде, но думаю, оно тебе понравится.       Кроули кривит рот в гримасе, и воздух вокруг них становится холодным, словно вход в ресторан слишком долго оставался открытым.       — Значит, вот так? — спрашивает он.       — Прости?       — Это твое решение, да? Что? — спрашивает он резко, как щелчок хлыста. — Пить и есть?       Как по команде, официант приносит их первое блюдо… ну, приносит Азирафелю его первое блюдо. Кроули даже не притронулся к своему вину.       — Ну, мы же в ресторане, — отвечает Азирафель, скромно прочищая горло, и целенаправленно избегает смотреть на Кроули, когда продолжает: — Я не виноват в твоей давней одержимости вуайеризмом. Я рекомендую морского окуня, если ты в настроении для рыбы и хоть раз фактически поучаствовать в трапезе. Я слышал, он упал с неба только сегодня утром.       — Если я в настроении для… — Кроули словно клубок неистовой энергии, едва не вибрирующий от нее, от едва сдерживаемого беспокойства. — Я не… Азирафель, мы должны сделать…       — Хотя телятина тоже особенно нежна, если тебя не особенно волнует моральная сторона ее поедания. — Азирафель и сам не остается невозмутимым, но ему удается отвлечься на то, чтобы орудовать правильными столовыми приборами, даже если он случайно наколол кусок мяса салатной, а не обеденной вилкой. — Лично у меня никогда не было с этим проблем. Нельзя прожить несколько тысячелетий, когда на Песах убивали ягненка, и не почувствовать вкус к…       — Прекрати, это… это не смешно, я пытаюсь…       — Я не шучу, я просто стараюсь убедить тебя есть хоть что-то помимо веганской колбасы, арахисовой крошки и старого чизкейка…       — Может, хватит?!.. — слишком громко перебивает Кроули.       — А что прикажешь мне делать, Кроули? — не менее громко спрашивает Азирафель, тоже раздраженный, и откладывает в сторону столовое серебро. — В самом деле. Мы исчерпали все наши возможности. Неужели у тебя в рукаве еще что-то припрятано? — Кроули никогда не был хорош в ловкости рук; он слишком открыт и уязвим, чтобы успешно что-либо прятать. — Если у тебя есть еще идеи, я слушаю. Продолжай.       Кроули просто смотрит на него. Гнев уступил место настороженности и печали.       — Ты слушаешь, — слабо повторяет он.       Азирафель подавляет вздох и чувствует, как углубляется морщинки возле глаз. И наоборот, он чувствует, как его плечи расслабляются, опускаются; их тяжесть давит ему на затылок. Он смотрит не на Кроули, а на вержус, которым затянута принесенная ему жареная перепелка. Люстра над ними отражается в этом блеске, как огромный немигающий глаз.       Он начинает, как можно мягче:       — Кроули…       — Нет, нет, никаких… Кроули, я думал… Ты не можешь по-прежнему… — Кроули не прибегает к театральности, как сделал бы это в любых других обстоятельствах, когда он на взводе. Скорее, мышцы его лица дрогнули, сложившись в более жесткие, чем прежде, линии, а рука, постукивающая по столу, сжалась в кулак. Выдох, вырвавшийся сквозь плотно стиснутые зубы, — гневный, болезненный. — У меня не осталось сил отговаривать тебя от… очередных приступов жажды смерти. Я больше не могу. Мне придется разбираться со всем этим, несмотря на них, в одиночку.       Кроули, занимающийся чем-то в одиночку — последнее, чего хочет Азирафель в оставшееся ему время. Он протягивает руку, грубо ударяясь локтем о посуду, и накрывает его беспокойный кулак, мысленно призывая Кроули посмотреть на него, выслушать его.       — Я говорил, что найду тебя, — продолжает он. — Где бы ты ни был, я буду тебя искать. Я буду искать тебя везде. И… разве ты не видишь? Я смог сдержать свое обещание, несмотря на все случившееся. Я снова нашел тебя, когда это было важно.       — Я… я, кажется, припоминаю, что это я пришел по следу в книжный магазин… — упрямо шипит Кроули.       — Я не об этом говорил.       Это заставляет Кроули прекратить нервно ерзать и просто продолжить смотреть на Азирафеля через стол, как и раньше, только… более решительно. Теперь он заметно исхудавший, розовато-золотистый цвет его лица уступает место бледности, потливости и синякам под глазами. Он не переворачивает руку, не переплетает пальцы с пальцами Азирафеля. Его глаза теперь полностью скрыты за солнцезащитными очками, брови спрятаны под ободком. Он двигает челюстью, плотно поджав губы, словно физически прикусывает язык. Словно его сейчас стошнит.       И Азирафель не знает, как это исправить. Даже если бы у него были силы, он не смог бы избавиться от этого чудом. Тут нет места для слов успокоения — Азирафель не может сказать или сделать ничего, что сделало бы ситуацию, в которой они оказались, менее явной. Через тридцать три дня Азирафель перестанет существовать, а Кроули даже не вспомнит жизнь, в которой он был.       Но Азирафель все равно пытается.       — Я… дорогой, ты же знаешь, что я всегда…       Но Кроули уже фыркает и вновь придает лицу решительное выражение.       — Ты прав, — говорит он, убирая руку, чтобы засунуть ее в пиджак и достать мобильный. — Ты меня нашел. Так что самое время оказать тебе ответную услугу.       — Какую услугу? Кроули…       Но Кроули уже подносит телефон к уху, тяжело выдыхает через нос и отталкивается от стола.       — Решение есть, — уверенно заявляет он Азирафелю. — Решение есть всегда. Даже если мне придется сражаться с Сатаной, я его найду. Адам, — приветствует он в трубку, встает и отходит на несколько метров в сторону от прохода, — давно не виделись. Еще есть место в гостинице? Слушай…       Кроули постоянно говорит о решениях. В этом есть неприятный подтекст, который Азирафель решительно отрицает всем своим существом, — концепция, что это проблема, которую нужно решить. Что если они соберутся с мыслями и хорошенько подумают, то Азирафель не будет стерт, а планете не будет грозить уничтожение, однако если они не справятся, то это будет их вина. Что-то о пчелином улье под потолком дома. Что-то о пестицидах.       И, видимо, что-то о Сатане. Господи, Кроули ведь умудрится прикончить себя раньше Азирафеля, не так ли? Азирафель уже подумывает последовать за демоном и вклиниться в разговор с Адамом о вещах, которые «должны» произойти, и о вещах, которые все равно произойдут, несмотря ни на что, как во время их беседы на склоне скалы в Сан-Франциско. Азирафель знает, какая фракция осуществит его стирание, если Кроули будет упрямиться.       Но вместо этого внимание Азирафеля привлекает и удерживает что-то прямо впереди, словно притяжение магнита иной ориентации, чем его собственная. Неизбежно, настойчиво, резко. Без Кроули, сидящего напротив него, Азирафель теперь может заглянуть в обычно закрытый люкс Марии-Антуанетты: Официанты готовят длинный стол к предстоящей сегодня вечером частной вечеринке. Пуансеттии по центру, огромные венки, подвешенные между занавешенными окнами, сверкающие красные банты на каждом стуле; младший повар крепко держит лестницу, пока старшая официантка прикрепляет гирлянду над входом, пышную и усеянную остролистом. В белых сверкающих крапинках искусственного инея — подобие снега, который еще не выпал в этом сезоне.       — …Кого-то стерли, да, — доносится до него далекий голос Кроули, словно оторванный от реальности. Магнит той же направленности. — Кого-то, кого ты тоже знал. Наверное. Слушай, нам нужно… это ничего не изменит, если только мы убедимся, что Азирафель не…       Дверь открывается шире, и официантка проскальзывает внутрь рядом с лестницей, держа в руках коробку с красно-золотыми шарами. Азирафель видит края елки, теплые желто-белые огни, сплетенные вокруг нее, декоративные подарки под ней, искусно уложенные прямо на вышитую бордовую ткань вокруг ее основания.       И на долю секунды, почти незаметную для человеческого тела и человеческого восприятия, Азирафель чувствует… себя парализованным. Чувствует, что горло сжимается в судорогах, что глаза подергиваются, сохнут. Чувствует, как холод от зимней стужи снаружи пробирается в спину, внутрь локтей, коленей, болезненно оттягивает легкие, которые он заставляет замедлиться, тогда как они хотят ускориться без его разрешения. Он чувствует себя больным. Он чувствует, что вот-вот выбежит из ресторана и будет бежать до тех пор, пока земля не уйдет из-под ног на побережье Грейт-Ярмута.       Что-то о страхе. Что-то в том, что предшествует ему.       И вот за столиком в одиночестве, с недоеденным ужином перед собой и надвигающимся саваном Сатаны, который приближается к нему из люкса Марии-Антуанетты, словно собирается поглотить целиком, Азирафель дрожащей рукой поднимает свой бокал с вином, набирается храбрости, как в львином логове, и отчаянно надеется, что этого будет достаточно до самого конца. ***

Бог мой послал Ангела Своего и заградил пасть львам, и они не повредили мне, потому что я оказался пред Ним чист, да и перед тобою, царь, я не сделал преступления. Даниил 6:22

***       — Что нам известно? — спрашивает Кроули.       — Не очень много, — напряженно отвечает Азирафель.       Кроули скрестил руки на груди, давно сняв пиджак и галстук, и теперь пристально смотрит на притащенную в книжный выкатываемую доску, совершенно неподвижно стоя в метре от нее, как делал на протяжении вот это уже нескольких дней. Он и пальцем не пошевелил, чтобы помочь Азирафелю, не потрудился посмотреть, чем тот занимался в последние дни, что совершенно нехарактерно для того, кто на протяжении тысячелетий только это и делал. В руках у него толстая пачка бумаги, которую он распечатал на какой-то электрической штуковине, а на прилавке рядом с ним десятками лежат еще пачки. Все они полны имен — множественных списков имен, почти слишком мелких, чтобы их можно было разобрать. Когда он не смотрит на доску, то быстро перелистывает их в надежде, что прочтение нужной вернет ему память о стертом, каким бы случайным это ни казалось. «Каким бы невероятным», — по мнению Азирафеля.       Но сама доска представляет собой устрашающее зрелище, испещренное всевозможными каракулями, сделанными рукой Кроули, приклеенными к ней одноразовыми печатными продуктами, которые могли иметь значение, адскими служебными записками, которые Кроули намеренно выпускал на протяжении многих лет, ссылками на библейские стихи. Красным маркером проведены связи между записями, некоторые из которых сделаны по памяти Азирафеля, а некоторые — по памяти Кроули. Утренний сегмент стихов «Проснись и пой» — в Раю с Азирафелем. Попытки убедить Кроули заключить союз, когда тот сопротивлялся предложению Сатаны назначить его Великим Герцогом. Далее в Аду они втроем в кабинете Кроули спорят о целесообразности спасения жизни Азирафеля и соглашаются с необходимостью спасения жизни Кроули.       Прикрепленный лист, хрупкий и испачканный сажей, но ослепительно белый и нетронутый. Слова Михаила: «Все места на Земле, имеющие значение для Рая или Ада, должны быть тщательно прочесаны командой Внутренних признаний и несанкционированного богохульства с применением всех необходимых сил».       А под блоком текста — приписка почерком, не принадлежащим Михаилу, но и не знакомым Азирафелю — больше нет. «Сообщи, если захочешь поделиться информацией».       — Мы знаем достаточно, — пренебрежительно отвечает Кроули, не оборачиваясь.       В центре доски жирными заглавными буквами написано «Матфей 12:40, Иоанн 3:8 и Откровение 20:1» нарочито аккуратнее, чем остальное. Три ошибочных перевода, которые стертый архангел дал Азирафелю — инструменты, с помощью которых было обнаружено изначальное, правильное местонахождение Книги Жизни. Он помнил об этом только с той ночи, когда рассказал о них Кроули недалеко от Иерусалима, а не с того момента, когда он их обнаружил. Бесценный инструмент, ставший причиной гибели архангела, когда Метатрон понял, что он сделал.       Этот архангел был союзником их обоих — неудивительно, что его пришлось стереть.       — Не сомневаюсь, — соглашается Азирафель, цедя сквозь зубы. — Возможно, это достаточная причина, чтобы сделать перерыв.       Пока Кроули жадно впитывает информацию (и, видимо, пары спиртового маркера), Азирафель занимается упорядочиванием множества новообретенных книг, которые попали ему в руки во время его одержимости. Большинство из них нечитабельны — «как «Терновый венец и розы» может быть не библейским?» — но у него не хватало духу выбросить их, когда Кроули мог бы создать несколько пустых книжных полок у входа в магазин, чтобы в случае кражи со взломом их украли бы первыми. Сейчас он стоит на стремянке и тянется вверх, чтобы поставить книги на самую верхнюю полку. Если бы только кто-то выше него, с длинными руками и комплексом спасителя, мог бы помочь ему дотянуться, если бы он только не был слишком занят, одержимый охотой на Моби Дика.       В любом случае, Азирафель почти закончил. Слава Богу. Ему пришлось пожертвовать разделом «Френология и физиогномика», чтобы освободить место для книг, которые он приобрел из-за Кроули и Книги Жизни, но он решил, что делает всем одолжение по правде говоря. Все равно наука была современной эзотерикой.       — Стерли ангела, — рассеянно продолжает Кроули, негромко и ритмично постукивая пачкой бумаг по животу, где его руки по-прежнему скрещены. — Архангела, который присутствовал на встречах с тобой, показал мне запись суда над Джимом/Гавриилом. Он… — в этот момент его голос становится напряженным от усилий вспомнить то, что его мозг был вынужден забыть, — он работал над разрушением систем Рая и Ада. Не помню почему, но он хотел создать Новый Рай, как в Откровении, только с Землей, которая останется нетронутой в конце.       — И он хотел, чтобы ты все это возглавил, — говорит Азирафель, едва справляясь с последней книгой в руках. — Он спас меня от гнева Сатаны и сообщил, что это ты — архангел Рафаэль, а не я. В противовес тому, что позже сказал нам Метатрон.       Это расстраивает Кроули, как и каждый раз, когда Азирафель поднимает эту тему, а делал он это неоднократно. Постукивание по бумаге становится медленнее, чуть громче в тишине.       — Может, ты ослышался? — огрызается Кроули, вслепую протягивая свободную руку к стойке, чтобы сделать глоток давно остывшего эспрессо. — Может, это сам Рафаэль был стерт, а мы все просто… нарезаем гребаные круги с отрубленными головами.       — Может быть, — неопределенно соглашается Азирафель, вновь опускаясь на пятки и, довольный собой, начинает спускаться со стремянки. — А может, во всем этом нет никакой логики, никакого решения. Может, бесполезно рассуждать о том, кого больше не существует.       Кроули продолжает — все так же раздраженно, все так же не обращая внимания на слова Азирафеля:       — В любом случае, это должен был быть могущественный ангел. То есть… ты забыл меня, а я забыл тебя. Какая благословенная… штука способна на такое?       — Я не забыл тебя, — быстро отвечает Азирафель, защищаясь. — Никогда.       — Но ты и не думал меня искать. Пока я не поднялся по ступеням и не нашел тебя сам.       Азирафель не знает, как выразить это словами, да и не пытается — Кроули и так знает, через что ему пришлось пройти за последние несколько месяцев, ведь он и сам прошел через то же самое. Временной отрезок в несколько недель, проведенный в разлуке, одинаково тяжело давил на них обоих, будучи настолько идеально сбалансированным, что прошел совершенно незамеченным. Но Азирафель знает, что не забыл Кроули, не смог бы забыть его, даже если бы протянул нематериальные руки в свой собственный разум, чтобы вырвать память о нем физически, болезненно, грубой силой. Азирафель не был бы собой, а просто оболочкой себя, одержимой поисками любой книги, которая попадет ему в руки; если бы он действительно забыл Кроули, от него бы просто ничего не осталось.       — Не думаю, что временное забывание тебя как-то связано с самим архангелом, — возражает Азирафель, складывая стремянку и убирая ее в боковой шкаф. — Думаю, это был скорее… непреднамеренный и досадный побочный эффект.       — К сожалению, да, но предполагать, что все это дерьмо — непреднамеренное, было бы ошибкой, когда речь идет о Всемогущей. Нет, этот архангел был неотъемлемой частью нас обоих. Учитывая все, что мы в итоге забыли.       — Но дело было не только в межличностных отношениях, — возражает Азирафель через плечо. — Ты забыл и Бентли. Я забыл все о 1941 годе, включая церковь, нацистов. Книги пророчеств. — Азирафель опускает глаза и бормочет под нос: — И все, что произошло потом. Или, скорее, не пришло…       — Но 1941 год был больше о нас, чем о каких-то чертовых церквях или чертовых нацистах, так что если я забыл тебя, то, скорее всего, из-за стирания архангела я забыл и это…       — Опять же Бентли…       — Может быть, у архангела тоже была тачка…       Азирафель тяжело выдыхает сквозь зубы. Теперь, когда к нему вернулась (большая часть) его воспоминаний, он обнаружил, что осознание пробелов в них расстраивает его еще больше, чем то, что он был их лишен. Он ненавидит это осознание, хотя и предпочитает его полному забвению. Даже несмотря на то, что теперь ожидание становится еще тяжелее, когда он точно знает, чего лишится.       Так что он предпочитает пока не углубляться во все это. До сих пор это была успешная стратегия, учитывая обстоятельства.       — Что думаешь? — спрашивает он.       Кроули не двигается.       — О чем?       — О книжном магазине. О магазине, в котором ты стоишь уже почти неделю. О физическом пространстве, которое существует вокруг тебя и воспринимается твоими достаточно человеческими глазами.       — А что с ним?       — О, ради… — Азирафель подходит к Кроули и хватает его за плечи, чтобы физически развернуть демона.       Азирафель и впрямь проделал большую часть тяжелой работы по подъему, когда магазин был перевернут вверх ногами Раем вместе с квартирой над ним, а также в последнее время, когда он занимался сбором книг и общей самоизоляцией. Не считая опрокинутого книжного шкафа, который ему пришлось поправить, он смог вытащить из запасников все, что там хранилось, — предметы интерьера, частные коллекции, ковры… Ему пришлось чудом создать приблизительные копии своей старой мебели, и он обнаружил, что они недостаточно потерты, но он благодарен, что теперь у него новый диван, а не тот, который Кроули утащил в свой кабинет в Аду. Одному Господу известно, чем теперь покрыта его обивка.       Но сейчас все книги, переполнявшие магазин, нашли свое законное место, а сам магазин стал настолько близок к своему первоначальному виду, насколько это вообще возможно. Азирафель хочет, чтобы Кроули увидел хотя бы его, если не хочет уделить время самому Азирафелю.       Кроули с готовностью поворачивается, но быстро моргает, словно выныривая из-под воды и пытаясь прояснить зрение. Он осматривает по сторонам, но медленно, будто специально старается заметить каждую деталь на вновь образовавшемся свободном пространстве, когда каждая книга нашла свое место, некоторые — недавно приобретенные, другие — такие же древние и любимые, как и сам Азирафель. Как всегда был и Кроули.       — Он выглядит так же, как и всегда, — говорит Кроули. В любых других обстоятельствах это можно было бы расценить как оскорбление, но сейчас, спустя годы в совсем ином состоянии, это не что иное, как нежное искреннее признание. Осознание.       И у Азирафеля было не так уж много возможностей полюбоваться Кроули в последнее время. Созерцать его, чувствовать его тело под своими руками, тонкие бицепсы, хрупкие кости плеч. Впитывать его тепло, просачивающееся сквозь рукава рубашки, словно медленно закипающую воду в кастрюле. На грани неуютного, в нескольких секундах от того, чтобы обжечь кожу Азирафеля, сжечь отпечатки пальцев и мозоли на ладонях. Он хочет этого от Кроули — хочет, чтобы Кроули повернулся к нему, толкнул его к стойке и уронил все тщательно сложенные там пачки бумаг, а затем вновь опалил кожу Азирафеля своими руками и на самом деле…       Но Кроули уже отворачивается обратно к доске, так что его плечи выскальзывают из рук Азирафеля, словно этого прикосновения и вовсе не было. Он почесывает подбородок и бормочет про себя, словно сумасшедший.       — Мы почти у цели, Азирафель, — говорит он. — Мы сможем разобраться в этом с помощью воспоминаний, которые у нас осталось. Если бы я только мог найти имя…       Чувство гордости Азирафеля от своего достижения меркнет, переходит в нечто более темное и мрачное. «Ну что ж». Подавив вздох, он решает заварить себе чашку горячего какао, надеясь, что в шкафах припрятано хоть что-то покрепче.       Кроули не замечает его ухода. *** 4 ДЕКАБРЯ, 21 ДЕНЬ ДО РОЖДЕСТВА       На углу Уикбер-стрит стоит группа колядовщиков, с которыми Азирафель конфликтует уже несколько дней.       Ночь прохладнее, чем предыдущая, но все же, согласно прогнозу, теплее завтрашней, с надвигающимся арктическим фронтом. Идти недалеко, учитывая, что давно стемнело и уже слишком поздно, так что большинство магазинов закрыты, но он проголодался и хотел удивить Кроули ужином и вином — скорее последним, чем первым. В последнее время он взял за правило выходить из магазина хотя бы раз в день — ему казалось, что он из кожи вон вылезет, если этого не сделает. К сожалению, в сложившейся ситуации (не в той) Азирафелю приходится проявлять… изобретательность.       Надвигающийся праздник стал неотъемлемым атрибутом Уикбер-стрит: и декор, и ленты вокруг фонарей, и снежинки, нарисованные на витринах меловым маркером, и мерцание освещенных елок у входов. И эти чертовы колядовщики. Азирафелю ужасно не нравится, когда вблизи его магазина постоянно звучат «О святая ночь» и «Гимн колокольчиков», словно Рай предупреждает его о неминуемой гибели. «Радостно звонят, пока люди поют», — распевают они. «Отложи заботы, Рождество пришло».       Его магазин — единственный, который остался неукрашенным. Каждый день колядовщики располагаются все ближе и ближе к нему по тротуару, а сегодня, несмотря на поздний час, они переместились к его порогу за время его отсутствия, заблокировав единственный вход внутрь.       «Чертовы христиане». Вечно пытаются спасти людей.       — Здравствуйте, сэр! — приветствует его колядовщица, настолько бодрая, насколько вообще можно быть бодрым после четырнадцатого часа пения древних рождественских гимнов, учитывая, что Азирафелю пришлось обходить их стороной и этим утром. — Мы из молодежной ассамблеи Святого Гавриила!       — О, молодежь, — вежливо бормочет Азирафель сквозь зубы, пытаясь обойти их группу стороной. — Как… мило. Простите…       — Хотите песню? — спрашивает другой колядовщик, тот, что стоит прямо перед дверью. — Мы принимаем пожертвования для Господа в этот праздничный сезон.       — Господь, похоже, дарует нахальство и отнимает способность оценивать настроение окружающих, не так ли? — несколько ворчливо отзывается Азирафель. — В самом деле, если бы вы позволили мне протиснуться, мы бы избавили друг от друга…       — Сэр, верите ли вы в жертву Иисуса Христа ради спасения человечества?       Азирафель едва не рассмеялся им в лица.       В обычной ситуации он бы не стал отвечать, но он был на взводе с того самого момента, как вышел на улицу и увидел теплые желтые огни, украшающие квартал, перемежающиеся с праздничными красными и зелеными, а также подсвеченные фигуры оленей на одной из крыш напротив его дома. Ночью это зрелище еще более неизбежное, чем днем, и оно вгрызается в него, как зубная боль. Делает его чувствительным, раздражительным. Делает его грубым.       — А на что именно, — любезно спрашивает Азирафель, — Господь использует эти пожертвования?       Улыбка девушки тускнеет.       — …Простите?       Азирафель делает резкий жест локтем в сторону улицы за ними, сминая коричневый бумажный пакет в руке.       — Ну, знаете, Господь заставляет вас всех изо дня в день мерзнуть на холоде ради пожертвований. Считайте меня налогоплательщиком, заинтересованным в том, на что идут мои деньги. Что именно нужно Господу от моего кошелька?       Ошеломленное молчание.       — Гм… голод в мире? Опять?       — Семейные ценности?       — …На Пасхальное воскресенье в этом году мы наняли Тори Амос…       — В самом деле?! — злобно восклицает Азирафель, словно акула, почувствовавшая кровь. — Как интересно, потому что, похоже, вы хотите сказать, что Господь использует эти деньги для улучшения мира, учитывая все эти слова о спасении. Например… возможно, для искоренения торговли людьми? Устранения глобальной декриминализации гомосексуальности, да? Финансирования репродуктивного здоровья женщин?       Многозанчительная пауза.       — Или улучшения… чего-либо для женщин, учитывая историю? Хоть чего-нибудь вообще?       Колядовщики начинают неловко переминаться с ноги на ногу. Когда брови Азирафеля поднимаются настолько, что почти достигают линии волос, они, кажется, выбирают самого старшего мальчика для ответа.       — Ну, — неловко начинает он, — Господь… Господь был сыном женщины больше, чем сыном…       Азирафель едва не роняет все, что держит в руках, когда ему приходится предостерегающе поднять указующий перст.       — Не смей говорить со мной о Марии, — ледяным тоном произносит он. — А как насчет времени, когда все женщины на Земле были бесплодны? Церковь много говорила о своих взглядах на обязанность женщины иметь потомство. Деторождения не было в течение трех лет, что привело бы к окончательному уничтожению человеческой расы, если бы не изменения действия уколов. Где же тогда был Бог?       — Э-э… — пробует один из колядовщиков, — …повсюду?       — О, повсюду, конечно! Повсюду, как во время испанской инквизиции в 1478 году, или, может быть, во время одного из восьми крестовых походов, и не будем забывать Германию, когда…       — Ладно, ладно, остыньте. Простите, мистер, — говорит один из мальчиков, поднимая свой сборник песен как щит в знак капитуляции, — вы могли бы просто отказаться от гимна, знаете ли.       Другой мальчик обнимает своих друзей так, словно Азирафель вот-вот набросится на них со своей бутылкой вина.       — Мы пойдем в другое место, чтобы нести слово Господне, — говорит он с натянутой вежливой улыбкой. — Желаем вам счастливых… праздников. Благослови вас Бог.       Азирафель резко фыркает в знак согласия.       — Спасибо, — говорит он, ставя на землю пакет с едой, чтобы нащупать ключи. Он борется с желанием присовокупить неискренние извинения и почти поддается ему, пока не слышит, как молодые люди переговариваются между собой, удаляясь.       — Неприятно видеть стариков, отвергающих Иисуса на закате своей жизни…       — Надеюсь, у него хотя бы есть сиделка, чтобы составить ему компанию…       — Давайте завтра отправимся на Кливленд-стрит. Уверен, что сейчас они нуждаются в Господе больше, чем когда-либо. Ну, почти. — И после паузы: — Ты идешь, Си Джей?       Одна из девушек задерживается позади Азирафеля, словно хочет сказать что-то еще. Он, конечно, знает, что она там, но не оборачивается. Они и так отняли у него более чем достаточно времени. У него нет лишних минут, чтобы тратить их на подражателей-миссионеров, убеждающих Азирафеля возлюбить своего палача и вернуться к вере, которая ослепляла его почти всю его жизнь. В конце концов девушка вздыхает и поворачивается, чтобы уйти вместе с остальными.       — Наверное, всех не спасти. ***       Азирафель с трудом открывает дверь книжного магазина с занятыми руками, но ему удается это сделать с помощью локтя.       — О черт, — бормочет он, едва не выронив бутылку вина. Ему удается спасти ее, но в итоге он едва не теряет бумажный пакет, чтобы совладать с ней, в результате чего тот переворачивает (к счастью) закрытый контейнер с чоле масалой. Он толкает дверь бедром, не уронив больше ничего из покупок. Признаться, он скучает по автоматическим дверям, несмотря на проблемы, которые они создавали для него. Он также скучает по своим чудесам. Он не хотел отвлекать Кроули лишней просьбой открыть для него дверь с помощью чуда.       Это ложь. В последние дни ему только и хочется, что отвлекать Кроули.       — Здесь, — неопределенно объявляет Кроули с кожаного дивана за секцией «Загадки с горячими детективами».       Азирафель хмурится. Кроули не должен был вернуться со встречи с Адамом там, где ФЭРБ прячет Лайлу, еще как минимум полчаса. Азирафель надеялся, что успеет приготовить ужин до его возвращения, и сейчас очень рад, что в последний момент не забыл оставить записку. На днях произошел инцидент, который начался с того, что Азирафель захотел купить выпечку в кафе Нины, а закончился тем, что Кроули поднял температуру в Сохо на 6 градусов (по Цельсию), когда не смог найти Азирафеля в магазине в течение десятиминутного перерыва. С тех пор Азирафель обязательно оставляет не менее трех записок, разбросанных по магазину, когда отправляется куда-нибудь.       Он предпочел бы пойти с Кроули, но… у того всегда находятся дела, которые он предпочел бы делать, вместо того чтобы… прогуливаться.       Например:       — И как там Адам? — спрашивает Азирафель, складывая свой запас провианта на стойку.       С дивана доносится любопытный шум, похожий на быстрое переворачивание бумаги вперемешку с шипением гриля. Первое Азирафель уже часто слышал в последнее время, а вот второе — не особо. Он почти задается вопросом, не хотел ли Кроули удивить его ужином, выбрав домашнюю кухню, а не менее впечатляющее предложение Азирафеля — карри, и обнаруживает, что от мимолетной мысли о том, что Кроули выкроил время в своих навязчивых поисках для того, чтобы провести с ним время, как они когда-то проводили годы, у него становится легче на душе.       Пока Азирафель не огибает книжную полку и не охает по совершенно другой причине.       — Ну, знаешь, все по-старому, все по-старому, — рассеянно отвечает Кроули, неистово перелистывая довольно дешевую на вид Библию, которую украл, предположительно, из тумбочки в гостиничном номере. Его пальцы ярко-красные, раздраженные, потрескавшиеся по краям, словно шелушащаяся сухая кожа. — Парень не переставал говорить о китах и пророчествах, а твоя подружка чуть не выцарапала мне глаза. В общем, все как обычно с этими двумя…       — Что во имя… кого-нибудь ты делаешь, читая Библию?       — Просто я знаю, что где-то здесь есть лазейка, — быстро говорит Кроули, не поднимая глаз. Он все еще полностью одет, как будто сразу же приступил к импровизированному изучению, как только вернулся после встречи с Адамом. Его очки небрежно брошены на пол. — Что-то, что привяжет тебя к Земле, или что-то в этом роде. Слово Божье в материальной форме, как мы выяснили еще в пещере. И… это сработало. Наверняка есть что-то…       Азирафель все еще ужасно встревожен этим зрелищем и обеспокоен тем, что Кроули испытывает дискомфорт, который откровенно игнорирует.       — Как эта Библия еще не секуляризирована? — спрашивает он. — Ты же говорил, что в прошлый раз тебе пришлось ее перечитать?       — Это сработает, только если я извлеку из нее хоть какой-то смысл, — отвечает Кроули. — Бессмысленный бред. Совершенно необоснованный. Кроме того, послушай вот это, 11-я глава Откровения. «И дам двум свидетелям Моим, и… Это суть две маслины и два светильника, стоящие пред Богом земли. И если кто захочет их обидеть… — Шипение становится громче, отвлекая внимание. На виске Кроули выступил пот, и… о боже правый, бумага начинает дымиться, — …то огонь выйдет из уст их и пожрет…       — … врагов их, да, я знаком с этим стихом, — озабоченно говорит Азирафель, поднося руки к Кроули, но не касаясь его. — А потом они умирают, и Господь чудесным образом возвращает их к жизни, и больше ничего примечательного не происходит, кроме звука седьмой трубы и конца света. Ну вот, теперь мы можем прекратить…       — Два свидетеля, Азирафель, — многозначительно произносит Кроули. — Кто эти два свидетеля? Это что-то вроде лжепророка, звание, предполагающее согласие? — Он с шипением начинает перелистывать Библию, оставляя на бумаге ржавые пятна. — Может быть… дерьмо, может быть, это в…       — Просто перестань к ней прикасаться, — чуть не плачет Азирафель. — Я буду читать тебе, если надо, или ты можешь послушать аудиозапись, или посмотреть видео на своем мобильном…       Кроули вдруг весь обращается в слух, а затем шипит от боли.       — Мой мобильный! — Он отбрасывает Библию, лезет в пиджак, достает телефон и с энтузиазмом говорит: — Чуть не забыл, что мы знаем человека, который, в буквальном смысле, использует больше лазеек, чем бросает оскорблений в адрес геев. Сейчас позвоню ему.       Азирафель хмурится.       — Папе Римскому?       Зажав телефон фалангами пальцев, прилегающими к ладоням, кончики которых стали еще краснее и воспаленнее, чем прежде, Кроули поворачивается к Азирафелю, который видит экран его мобильного. На контактной фотографии — дама Джуди Денч над именем «доктор Уильям Джайлс». Азирафель настороженно поднимает бровь.       — Ты ведь не собираешься наказывать беднягу? Теперь, зная, что он ищет Книгу Мертвых, а не…       Но Кроули уже набирает его номер.       — Чисто деловой звонок, — говорит он, постукивая костяшкой пальца по кнопке громкой связи и откидываясь на спинку дивана. Он похлопывает по подушке рядом с собой, чтобы Азирафель присел. — Мне просто нужен его внушительный опыт в этом вопросе; ни в каком наказании я не заинтересован, конечно нет. Кто знает, может, у них с Мюриэль все так плохо, что их поиски случайно приведут их к противоположности того, что они пытаются найти.       Азирафель неохотно садится рядом с Кроули.       — Значит, ты ставишь на их некомпетентность.       Кроули хмурится.       — Ну, учитывая, что мы дважды спасали мир с ее помощью…       — Да, конечно, и посмотри, как хорошо это…       — Алло.       — Доктор Джайлс! — с энтузиазмом приветствует его Кроули, откидываясь на спинку дивана и закидывая ноги на журнальный столик, скрещивая лодыжки. — Давно не слышались. Как продвигаются поиски Книги Жизни, которую вы мне обещали? У нас тут сроки поджимают, приятель, так что хорошие новости мне нужны, похоже, еще вчера.       Пауза.       — Тогда вчера и надо было звонить.       — Нет, я имел в виду…       — Здравствуйте, доктор Джайлс, — говорит Азирафель, наклоняясь вперед и почти прижимаясь ртом к мобильнику, держа запястье Кроули как микрофонную стойку. — Рад вас слышать! Послушайте…       — Привет, ангел. Отойдите, отойдите от телефона — вы говорите так, будто ведете радиопередачу в программе «Доброе утро, Вьетнам». — Билли пыхтит, словно выполняет какие-то физические упражнения; в микрофоне гудит ветер, вокруг него слышны разговоры. — Ну вот. Сейчас декабрь, и я получаю звонок от вас обоих только сейчас, так что… Я так понимаю, вы сделали все в точности, как я предлагал, и спасли положение?..       — Мы нашли Книгу Жизни, — вынужден защищать их обоих Азирафель, но затем ему приходится признать: — Однако… мы, кхм, попали в весьма неприятную ситуацию, если вы можете в это поверить.       — Нет.       — Да!..       — Мне нужна ваша помощь в одном теологическом вопросе, — перебивает Кроули, убирая руку Азирафеля со своего запястья, чтобы поднести телефон поближе ко рту. — До Рождества осталось всего несколько недель, и оно будет… астрономически плохим, причем во всех смыслах. И один из этих смыслов — планируемое вычеркивание Азирафеля из Книги Жизни. Я думаю, что здесь может быть лазейка, и мне нужно, чтобы вы сказали, прав ли я. Вы готовы?       — О, конечно. Как раз то, что мне нужно в последнюю свободную ночь, пока мир не взорвется, — еще один человек, задающий мне теологические вопросы на последней учебной неделе. Кстати, вы не сказали, что ваш ангел считает все фильмы документальными…       — Потрясающе. Итак, Откровение 11.       Доктор Джайлс мелодраматично пыхтит в трубку. Похоже, он все делает мелодраматично.       — Откровение 11, — сухо повторяет. — Седьмая труба. И что насчет него?       — Там говорится о двух свидетелях, которых убьют, а потом вернут к жизни и перенесут на небеса, чтобы они пережили Второе Пришествие, — продолжает Кроули. — Еще одна безымянная роль, которая должна быть сыграна. Мне нужно знать, присвоено ли этим двум фигурам имя.       — Ну… не то чтобы Рай рассылает служебные записки…       — Просто… — Кроули тяжело выдыхает через нос, напрягая челюсти, и его голос становится отрывистым. — Просто изложите мне свои теории.       — Ну, для начала, это не мои теории. Если хотите знать мое мнение, это скорее метафорический свидетель после правления Антихриста, что-то вроде остатков Святой Земли или Церкви, или чего-то подобного. Но… — Он издает недоуменный возглас, тяжело дыша в микрофон, чем бы он ни занимался на другом конце. Раздается детское хихиканье, боже упаси. — Илия — самый популярный выбор для одного из них, иногда для обоих. Моисей тоже, поскольку и он, и Илия явились с Иисусом в унисон на Преображение. Петр и Павел — самый отстойный вариант, если хотите знать мое мнение. Э-э… думаю, что есть предположение и насчет Зоровавеля, кем бы этот хрен ни был…       — Метатрон сказал, что не может стереть Азирафеля, пока не родится ребенок, чтобы его стирание не помешало Великому Плану, — прерывает Кроули, не глядя в сторону Азирафеля. — Так что… так что все должно идти по плану, и жизнь Азирафеля тоже зависит от этого. Возможно, тогда он сможет выполнить другую роль, необходимую для того, чтобы последние времена продолжались. Возможно… возможно, тогда Метатрон не сможет его стереть.       — А, Енох, — узнает Билли. — Еще одна теория для свидетеля. Человек, который не у…       — Подождите минутку, — недоверчиво говорит Азирафель, обращаясь к Кроули, — твое решение — сделать меня свидетелем? Мучительно убитым огромным зверем, тело которого несколько дней проваляется на площади, чтобы послужить предупреждением людям, отказывающимся меня похоронить? Этим свидетелем?       Кроули виновато ерзает.       — Ну… просто временно убитым, не то чтобы у нас было так уж много вариантов…       — Выбери другой!       — Если вы хотите найти подходящую роль для ангела, — вклинивается доктор Джайлс, раздраженный тем, что ему позвонили и тут же проигнорировали, — то почему бы не лжепророка? Ходят слухи, что это место вакантно, если верить Мюриэль. Опять же, как уже говорилось, этот ваш ангел…       — Да, на самом деле, это очень хороший вопрос! — Азирафель произносит это в слишком резкой манере, заставляя Кроули драматически фыркнуть и закатить глаза. — Потому что я тоже был того же мнения, пока кто-то не заставил меня остановиться по какой-то неведомой причине…       — Неведомой? Это потому, что ты все равно умрешь, навсегда…       Азирафель прерывает его, информируя Билли:       — Я почти стал Лжепророком, но боюсь, мы с Мор немного… поссорились. — Азирафель прочищает горло. — Знаете, всадница Мор? Она живет в Нью-Йорке. Возможно, вы с ней когда-то пересекались.       Билли хмыкает в трубку.       — Нет, не припоминаю. У меня вообще с именами плохо. Я даже не могу запомнить имя своего парня.       — Значит, у вас нет для нас решения, — нетерпеливо говорит Кроули. — Профессор теологии, которому суждено знать ответы на все вопросы, но который не может дать мне тот, который на самом деле имеет гребаное значение.       — Не-а, никакого решения! Я имею в виду, только если вы не сможете… — Внезапно с другой стороны раздается потасовка, шум и неясный, неразборчивый спор. Раздражающий, повторяющийся набор слов, подозрительно похожий на «доктор Джайлс, доктор Джайлс, доктор Джайлс, доктор Джайлс». — Мюриэль, что ты… Простите, ребята, мне нужно в зоопарк? По какой-то причине… В любом случае, мы должны делать это почаще…       Кроули отключает звонок, раздраженно ткнув в экран пальцем.       Возникает короткая пауза.       — Полагаю, это означает «нет» лазейке, — ровным тоном замечает Азирафель.       — Да, нет гребаной лазейке, — придушенным голосом соглашается Кроули и, не успевает Азирафель и глазом моргнуть, как он швыряет свой телефон через всю комнату. Слишком сильно, а потому он разбивается о край прилавка и падает на пол, разлетаясь на кусочки. Азирафель подпрыгивает от неожиданно громкого звука; Кроули просто подается вперед, упираясь локтями в колени, и обхватывает голову руками.       Азирафель не принимает его гнев на свой счет. Конечно, не принимает. Каждый день Кроули пробует новый метод, звонит новому контакту в телефоне, выбирает новое место, чтобы обшарить его, словно ищейка, в поисках Книги Жизни. Каждый день он уходит еще более разочарованным, чем прежде, с еще более впалыми щеками, сильнее нахмуренным лбом, непреклонным напряжением в теле, и весь держится так, словно его кости не распадаются только благодаря силе воли. С каждым днем он все больше и больше отчаивается. Ему более шести тысяч лет, но он никогда еще не выглядел настолько старым.       «Ладно». Вздохнув, Азирафель применяет чудо для починки мобильника — Кроули с запозданием и недовольно одобряет его. Азирафель подбирает телефон и кладет на стойку, а потом тянется за зимним пальто, которое только что снял, и роется в карманах в поисках кожаных перчаток. Осторожно садится на край кофейного столика, прямо напротив Кроули, аккуратно берет его руки, которыми он до сих пор обхватывает голову, в свои и начинает надевать на них перчатки.       Кроули гримасничает.       — Нет, прекрати, ты не должен…       — Ты сожжешь себе пальцы, если я этого не сделаю, — тихо говорит Азирафель.       В книжном магазине почти тихо — проклятые колядовщики наконец-то ушли домой, или на Кливленд-стрит, или еще куда-нибудь. Остался только ветер от холодного фронта, надвигающегося на Лондон и приносящего с собой лед и слякоть до конца обозримого сезона. Ну, или… остатка сезона для Азирафеля, если верить прогнозу. Он надеется, что еще раз увидит солнце до того, как придет его время, почувствует его на своем лице, но… Он сжимает руки Кроули в своих, ощущая его тепло через кожу перчаток. И тут Кроули на секунду замирает, всего на мгновение. Его лицо словно бы подергивается рябью, искажается, глаза тускнеют, и он ужасно тихо произносит:       — Азирафель…       Но Азирафель уже встает, отпустив руки Кроули, теперь затянутые в перчатки.       — Поешь со мной, когда закончишь, ладно? — довольно настойчиво просит он. Затем, после легкого колебания, наклоняется и прижимается к его губам.       Кроули целует его в ответ. Он всегда целует его в ответ, и на этом все начинается и заканчивается; он никогда не пытается углубить поцелуй, ведомый собственным голодом, не пытается притянуть Азирафеля ближе, не пытается остановить его, когда тот неизбежно отстраняется. Его глаза закрыты, брови напряженно сведены, щетина покалывает пальцы Азирафеля, когда он проводит ими по его скуле и щеке. Затем Кроули медленно, невероятно осторожно открывает глаза — их желто-золотистые лужицы тоже покрылись рябью, влажно поблескивая в слабом свете.       И Азирафеля охватывает извечное желание принять боль Кроули на себя, тем более если Кроули терпит ее из-за него. Последние несколько дней, недель, месяцев Азирафель не желал ничего другого, и, несмотря на все известные ему слова, ему отчаянно хочется расставить нужные в необходимом порядке, чтобы они действительно что-то значили.       Но он не может. Поэтому он просто опускает руку и пару раз сжимает плечо Кроули, а затем идет налить им обоим по бокалу вина. ***       Азирафель не видит снов.       Больше нет, по крайней мере, — между Ионой и логовом Даниила — и больше всего на свете боится того, какую библейскую историю Всемогущая откопает, чтобы в следующий раз обрушить на него, будь то из его собственных воспоминаний или из чужих. Если бы он хотел проводить всю ночь в размышлениях, страхах, воспоминаниях, то не стал бы вообще приучать себя к регулярному сну. Он хочет, чтобы время шло без явного признания с его стороны; чтобы секунды тикали без его пристального взгляда на циферблат часов, без ритмичного, бодрящего звука их шестеренок, отдающегося эхом. Чтобы он не прислушивался к этому звуку, такому же ровному и постоянному, как биение его собственного сердца.       В любом случае это становится рутиной: он засыпает и просыпается один. Чаще всего по утрам он спускается вниз и застает Кроули разговаривающим по телефону, или пишущим на откинутой стороне доски, или читающим один из текстов о Книги Жизни, которые Мюриэль приобрела несколько месяцев назад, или перелистывающим пачку имен с зажатым между зубами колпачком маркера.       В другие утра Кроули уходит, оставив после себя нацарапанную записку о том, куда отправился на поиски Книги Жизни. Александрия. Стамбул. Лурд, Франция. Он регулярно возвращается в пещеру в Иерусалиме, как будто Метатрон должен был положить ее обратно для грядущего Всемогущего. В один памятный случай он просто написал округ Джексон, штат Миссури.       Но иногда, если Азирафелю повезет, он узнает, что Кроули поднимался наверх в какой-то момент ночи, как только просыпается. Как будто он видит то место, которое занимал Кроули, рядом со своей кроватью, в виде пульсации тепловых волн, искажающих реальность в летние месяцы; как будто он все еще чувствует, как Кроули мягко прижимает руку к его грудине, к выпуклости его груди. Ощущение губ на лбу и виске Азирафеля, запах дыма и бурбона, оставшийся в воздухе, которым он дышит, в воздухе, который он пробует на вкус. Как будто все части одного может функционировать только вместе со всеми частями другого.       Азирафель не видит снов, больше нет. Но если бы видел, то, скорее всего, ему снился бы Кроули, так же как Кроули всегда снился он. *** 11 ДЕКАБРЯ 14 ДНЕЙ ДО РОЖДЕСТВА       Азирафель видит, что Кроули начинает впадать в отчаяние.       Или, точнее… начинает подразумевает, что раньше не было тех же эмоций, той же тревоги, того же нарастающего страха, который держит его в напряжении с тех пор, как он вошел в автоматические двери книжного магазина несколько месяцев назад и узнал, что Азирафеля собираются стереть, устранить, убить — нет смысла использовать больше синонимов, они все превращаются в мешанину в сознании Азирафеля. В любом случае, функционально это одно и то же: все они — антитеза жизни, существования, осознания. Антитеза Азирафеля. Конец.       Однажды в восточной пустыне Кроули сказал, что тоже видит конец — как будто небо затягивается саваном. Метатрон тоже ссылался на него, как будто это было достаточной причиной для окончательной идентификации Азирафеля. «Ты чувствуешь его, не так ли? — Пещера исчезает, но слова слышны так же, как и тогда. Почти осязаемы. — Как будто руками Самой Всемогущей на твои глаза набрасывается саван».       К слову: в какой-то момент, пахнущий дымом и бурбоном сильнее, чем обычно, Кроули рассказывает Азирафелю, что встретился с Шакс.       Азирафель хмурится.       — Мой дорогой мальчик, но зачем?       — А зачем еще? — риторически спрашивает Кроули. — Попросил ее разыскать Книгу Жизни и принести ее мне. Встретился с ней в одном дешевом баре в Кройдоне и убедил взяться за эту работу.       — …Это довольно далеко. Почему ты просто не пригласил ее в сюда? — спрашивает Азирафель, в душе крайне благодарный Кроули за то, что он ее сюда не пригласил.       — Это же посольство, помнишь? — Кроули лежит на новом диване, который Азирафель припас для магазина, — кожа на нем ярче, чем на предыдущем, более оранжево-красная на фоне остальных богатых древесных и землистых тонов магазина. Голова Кроули запрокинута, глаза закрыты, но он отказывается признать, что его клонит ко сну. — Нельзя приводить демонов сюда без разрешения. Помнишь, что случилось в прошлый раз?       — Да, помню, — немедленно отвечает Азирафель. — Один такой до сих пор живет со мной.              В ответном прищуренном взгляде Кроули нет ни настоящего недовольства, ни гнева. Азирафель не отказалась бы от того, чтобы в нем было чуть больше хоть какого-то чувства.       — У меня на очереди Темный Совет, знаешь ли, — спокойно продолжает он. — Мне удалось убедить их перераспределить альбомы U2, чтобы переделать наш отдел Интернет-мошенничеств в Интернет-поиск возможных мест. Я подключил и людей — Адам пытается вызвать больше видений, Анафема исследует заклинания, которые будут держать тебя привязанным к Земле, и… и даже Шедвелла со своей армией, хотя он почему-то продолжает называть меня «Иезавелью». Знаешь МИ-5? Да, они тоже подключены. — На недоуменное молчание Азирафеля Кроули поясняет: — Я оставил анонимную наводку на доморощенного террориста, похожего на «Мастера», и сказал, что книга, которую он нес, была «Тетрадью смерти», написанной на галлифрейском языке. Очевидно, они уже были в курсе, но все же…       — Кроули, я… с какой стати ты…       — Потому что я готов на все, — совершенно серьезно отвечает Кроули, поднимая голову и глядя прямо в глаза Азирафелю, который, конечно, уже знал, что он серьезен, но все же это разительный контраст с его манией последних нескольких недель. — Мне нужно, чтобы ты знал, что я уже привлек к работе своих лучших людей и… и Шедвелла, но иногда и худшие люди могут наткнуться на ответы по глупости. Я бы привлек к этому все десять миллионов демонов, если бы не опасался, что это поднимет тревогу в Раю.       Простое везение. Случайность. Некомпетентность. Похоже, это общая тема для пресловутых собак, на которых Кроули продолжает делать ставки.       — А если Шакс просто украдет Книгу Жизни для себя, найдя ее, и станет самым могущественным существом во Вселенной, стерев с лица земли всех, кто когда-либо причинил ей зло, включая тебя? — На пренебрежительное «пф-ф» Кроули Азирафель с сомнением продолжает: — Ты же понимаешь, что она поступит исключительно в своих интересах?       Но Кроули уже снова закрывает глаза.       — Она демон, — просто говорит он голосом грубым от усталости, которой не желает поддаваться. — Конечно, поступит. Мы эгоисты.       Куда бы Азирафель ни посмотрел, он везде видит свое имя — свое настоящее имя, а не то, которое, как ему сказали, имеет значение с космической точки зрения. Азирафель. А-зи-ра-фель. Он находит свое имя в разных оттенках пишущей блестками ручки; он находит свое имя в стикерах, приклеенных к внутренней стороне полок, скрытых от глаз, если только не смотреть прямо на них. Он находит свое имя в том виде, в каком оно уже существует в вековой переписке давно умерших авторов, на оборотах писем, доставляемых через щель в передней двери, в дневниках, спрятанных наверху в тумбочке. Под запиской Михаила, приколотой к доске, под аккуратным почерком, принадлежащим тому, кого Азирафель не помнит, Кроули красным маркером вывел: «Написанное останется».       Это достаточно хорошая стратегия, хотя и немного безумная. Навязчивая. Отчаянная. В конце концов Азирафель находит блокнот, который держит у телефона на стойке вместе с остальными вещами Кроули, и на его первой странице несколько раз нацарапано его имя, а также «Ангел», «Намного, намного старше меня» и жирным почерком, словно написанное с большим нажимом, «Твой лучший друг».       Кроули перечитал все пачки имен уже дважды. Он исчерпал почти все свои возможности, все контакты на мобильном. У него больше не было встреч с Адамом. У него больше не будет встреч с Адом.       Они не ограничены во времени.       Его просто не осталось. ***       Рынок Боро так же оживлен, как и всегда, особенно в праздничные дни, но Азирафелю наконец-то удается взять Кроули за руку, пока они гуляют по нему, а поэтому он не променял бы его ни на что на свете.       Потребовалось немного убеждения, но Азирафель знает, как добиться от Кроули потакания своим желаниям. Вход в грандиозный рыночный зал находится прямо под высокой башней Шард, другие небоскребы поблизости сверкают в тусклом вечернем свете. В самом зале под открытым небом звучит живая музыка — сегодня это кавер-группа Селин Дион, исполняющая отличную версию Ave Maria. Внизу, на Темзе, Азирафель видит ряды праздничных, освещенных мостов и рассказывает Кроули о зарождении Лондона, о всех тех случаях, когда Лондонский мост падал задолго до детского стишка, в котором грубо преуменьшались его системные проблемы.       Кроули быстро печатает свободной рукой, и становится ясно, что он лишь нехотя идет на поводу у Азирафеля. Как только ему позволят, он тут же примется за очередное заклинание, обратится к очередному ведьмолову в деменции, пошлет очередного демона в проклятую гонку со временем. Если бы Азирафель не сдерживал его, Кроули наверняка бы отправился на Альфу Центавра и вернул бы влюбленную парочку, чтобы заставить ее разобраться с тем полнейшим бардаком, — по-другому и не скажешь, — который она после себя оставила.       Весьма… показательно, на что готов пойти Кроули, когда жизнь Азирафеля оказывается под угрозой. Он не успокоится, пока не добьется успеха, не будет отвлекаться ни на что другое — даже на того, кого спасает в первую очередь. В теории, это лестно. К сожалению, Азирафель не без оснований утверждает, что с теориями у него всегда было плохо.       — Ты ведь понимаешь, что у нас свидание, верно? — спрашивает он довольно раздраженно. — На котором ты должен хотя бы делать вид, что тебе нравится проводить со мной время.       — Минутку, — рассеянно отвечает Кроули, водя большим пальцем по экрану, — я оскорбляю поклонников Тейлор Свифт в Интернете со своего аккаунта охоты за Книгой Жизни. Надо было попробовать это сделать до привлечения МИ5, честно говоря…       Азирафель подавляет вздох сквозь зубы.       Рынок Боро — настоящий Эдем для искушенных эпикурейцев, и Азирафель считает его восхитительной частью рождественских традиций Лондона почти столько же времени, сколько сам живет в этом городе. Он без проблем ходил по нему в одиночку, но с течением времени его сердце замирало при виде молодых пар, которые тоже гуляли по рынку рука об руку, осматривая зимние прилавки и покупая товары для дома, баночки с вишневым сиропом, рогожные мешочки с очищенными черными грецкими орехами, маленькие стеклянные баночки с копченой пряной солью. Ремесленные изделия тоже, ведь местные ремесленники — настоящая изюминка рынка. Однажды, несколько десятилетий назад, Азирафель купил здесь портрет на Рождество. Он до сих пор гордо висит на стене в его квартире, прямо рядом с наброском, который сделал с него Уайльд и от которого Кроули был в бешенстве.       Несмотря на декор, Азирафель не чувствует себя настолько обеспокоенным, как опасался. Он закусывает йоркширским пудингом и латкесом с яблочным компотом, липким заварным кремом и глазированными сидром сосисками, убеждая Кроули в какой-то момент отложить телефон и выпить с ним горячего тодди. Или, если быть более точным: Азирафель откладывает телефон за него.       — Эй… ммф!.. — пытается протестовать Кроули, но Азирафель настойчиво подносит чашку к его рту.       — Попробуй, — мягко уговаривает его Азирафель, наклоняя чашку, чтобы он мог отпить. В последнее время, похоже, они только этим и занимаются. Другой рукой он кладет мобильник в карман пальто Кроули. — Там есть виски, а ты же любишь виски.       Кроули берет чашку из рук Азирафеля и, причмокивая губами, проглатывает полный рот напитка.       — Неплохо, — выносит он вполне нейтральный вердикт и больше ничего не добавляет.       И Азирафель тоже начинает испытывать нечто вроде отчаяния.       — Знаешь, он цвета твоих глаз, — пробует он, крепче переплетая их пальцы и притягивая руку Кроули к своей груди, почти упираясь головой в его плечо. — Мой любимый цвет.       Кроули преувеличенно вздыхает, но не без нежности.       — Правда? — риторически спрашивает он, делая еще один глоток. — А я и не заметил.       Нужно немало постараться, чтобы добиться от Кроули чертовых романтичных жестов хотя бы на один вечер. Азирафель готов на все ради одного вечера, когда Кроули уделит ему внимание, как он всегда делал; когда Кроули наконец инициирует физический контакт, чего избегал в последнее время. Азирафель может начать перечислять, что еще ему нравится в Кроули, может просунуть руку под его жилетку, положить ее на теплую поясницу, может понизить голос и начать шептать ему на ухо, доводя Кроули до безумия, пока он не начнет умолять отправиться в отель, любой отель, как было в Нью-Йорке. Пока он не станет настолько нетерпеливым, что ему придется взять Азирафеля в грязном переулке, вплоть до того, что Азирафелю придется ответить тем же прямо там. Азирафель — не шлюха, но при таком раскладе предпочтет переулок ничему, если последнее становится все более вероятным с каждым днем.       Азирафель примет все, что Кроули готов ему дать, — все, что угодно, лишь бы распутать тугой узел одиночества, словно сделанный из проклятой стали, что завязался в его животе. Он знает, что его любят, но отчаянно хочет почувствовать эту любовь в последний раз, прежде чем перестанет вообще что-либо чувствовать. Хочет этого с чувством, настолько близким к инстинктивному, насколько это возможно для такого ангела, как он, — предельно близким к человеческому.       Но Кроули уже протягивает чашку обратно, подергивая пальцами, а другой рукой снова лезет в карман за мобильным.       — Спасибо за напиток, — говорит он. — Очень… бодрящий.       Азирафель едва не бросает его, едва не отправляется домой без него. «Разве мне не позволено быть нормальным? — хочет спросить он резко, словно резанув ножом. — В самом деле. Разве мне не позволено держать тебя за руку на публике одну ночь из миллионов, не вспоминая о чертовой петле и чертовом отчете времени? Неужели мне не позволено немного романтики, близости, любви? Разве мне не?..»       Он останавливается.       В центре рынка стоит огромная рождественская елка, почти доходящая до окон на потолке рыночного зала, гигантские венки нанизаны на регулярном расстоянии на стальные балки. Теплые огоньки вокруг, гирлянда вдоль перил второго этажа, ярко-красные банты, празднично и неизменно украшающие каждый прилавок. Массивная рождественская елка довольно скудно украшена, у ее основания стоит большой адвент-календарь с надписью «Рынок Боро», отделенный от прогулочного пространства веревочным барьером. Здесь есть и елка, и календарь, и одиннадцать ячеек уже открыты.       — Азирафель? — спрашивает Кроули рядом с ним, впервые проявляя внимание к нему за весь проклятый вечер без мольбы со стороны Азирафеля. В его голосе звучит смутная тревога. — Все в порядке?       Завтра будет вскрыта двенадцатая коробка. Завтра адвент-календарь будет наполовину завершен. Половина пути к двадцать четвертому.       И тогда…       Азирафель ожидает, что его охватывает страх — тот, что преследует его с тех пор, как он услышал свой приговор. Он ожидает общего дискомфорта от рождественского убранства, как и в течение всего последнего месяца, — постоянного культурного напоминания о празднике, который разделит с ним его стирание. Он ожидает, что, как и всегда, будет оплакивать рождение Христа, как он оплакивал его и в этот раз.       Но чего Азирафель не ожидает, так это того, что неизбежность всего этого сделает с ним.       Время настигает его так, как никогда прежде, за все шесть тысяч лет на Земле. Не так, как раньше, когда ему приходилось задумываться о том, как справиться со всем этим; у людей есть перед ним преимущество — они помнят о своей неизбежной смерти при каждом общении друг с другом. Для людей не существует повторного воплощения, не существует второй попытки, когда их тела перестают функционировать, не существует идеального здоровья, гарантированного райской (или адской) благодатью. Люди имеют преимущество обещанной с рождения смертности.       Но смертность Азирафеля была обещана ему совсем недавно. Когда в календаре закончатся дни, закончится и он; они не смогут просто создать новые числа, чтобы вставить их между старыми, создать бесконечность между 24 и 25 декабря, такую же большую, как сама вечность. Он не может щелкнуть пальцами и уповать на чудесную силу Всемогущей, который все исправит за него.       Условный. Азирафель стал абсолютно условным. Он не может даже закрыть глаза, чтобы в ушах не звучало «Святая, Святая, Святая», в носу не стоял запах пряников и хвои, во рту — вкус… о господи…       Азирафель даже не осознает, что у него приступ паники, пока его не тошнит в переулке.       Пошатываясь, он вырывает руку из захвата Кроули, чтобы прислониться к обветренному кирпичу и выплеснуть содержимое своего желудка, за последний час изрядно заполненного разными снеками. Это яростный, гортанный звук, вызванный инстинктом человеческого тела, а не нечеловеческого разума. Его никогда раньше не тошнило — ни за шесть тысяч лет неумеренного потребления алкоголя, чрезмерного переедания и лицезрения худших деяний Мор на протяжении всей истории человечества. По крайней мере, до сих пор, и… он решает, что ему это не нравится, ни капельки.       По крайней мере, все заканчивается быстро. Во рту остается неприятный привкус, и каждый сантиметр его тела покрывается испариной. Он неистово дрожит от внутреннего холода, пробиравшего до костей.       Внутренности его, как выясняется, весьма уродливы, что не становится для Азирафеля особым сюрпризом. Он бездумно убирает беспорядок, применяя чудо, и только по немедленному одобрению понимает, что Кроули рядом, обнимает его за спину, растирая обеими руками его бицепсы и нежно шепча в изгиб плеча.       — Ты в порядке, — говорит он, и голос его дрожит так же, как и у Азирафеля, скрипит и трещит, как стекло под давлением — уязвимое, хрупкое, способное расколоться, растрескаться. — Это из-за алкоголя. Все кончено, все кончено, все прошло. Я тебя держу.       Это слишком. Азирафель чувствует, как подгибаются колени.       — Ого, эй-эй. — Кроули удается повернуться спиной к стене, обеими руками обхватить Азирафеля за плечи и грудь и прижать к своей груди, но это бесполезно: они уже сползают на землю. — Ладно, да, садимся, все нормально. Сидеть — нормально. Ты в норме. Господи, ангел…       А Азирафелю хочется закричать: «Я не в норме! И не буду!» Сколько бы он ни старался умерить тревогу Кроули, ему не удается взять под контроль свою собственную, и кажется, что она так же неминуема, как и его собственное стирание, — проклятый саван в проклятой дали. Уже на полпути. «Ничего не будет нормально — ни со мной, ни с тобой, ни с планетой, и я это знаю, и Адам это знает, и я знаю, что ты тоже это знаешь. Я знаю, что ты пытаешься как можно быстрее сбежать от этого заключения, но ты не можешь обогнать Бога, Кроули. Ты не можешь обогнать время».       — Ты меня игнорируешь, — хрипло говорит Азирафель, и его голос словно бы скрежещет в горле.       — Я… — Кроули сглатывает, все еще успокаивающе поглаживая его по рукам и груди. Длинные ноги Кроули располагаются по обе стороны от тела Азирафеля на холодном асфальте, ткань брюк натягивается на костлявых коленях. —… Есть немного, да, — признается он, — и мне очень жаль, правда, я знаю, что это… да, это должно быть настоящий кошмар для тебя сейчас. Но я… я не могу перестать искать, ангел. Азирафель. Время с тобой никогда не потрачено впустую, но мы… мы… Время ограничено, пойми. Время, которое я не могу…       «…потратить впустую», — мысленно заканчивает за него Азирафель. Еще одна часть его ожесточается. Еще одна часть его скорбит, даже не достигнув конца.       — Мне нужно домой, — жалобно произносит Азирафель, запрокидывая голову и роняя ее на плечо Кроули. Мимо переулка, в котором они оказались, проходят пешеходы, бросая на них любопытные взгляды, и он закрывает глаза, чтобы их не видеть. — Кроули, мне… мне нужно домой.       Сердце Кроули стучит в спину Азирафеля так быстро, как только может позволить его телесная оболочка.       — Тогда мы пойдем домой, — бормочет он на ухо Азирафелю. Везде, где они соприкасаются, их кожа липкая от пота, причем, как Азирафель подозревает, не только его, если судить по тому, как тяжело Кроули дышит. Он все еще держит его бицепсы, словно в тисках, плотно прижав ноги к бедрам. Он тянет его назад, втягивая в свое тело, словно таким образом Азирафеля у него не заберут. — Ну, давай. Воспользуйся чудом.       Азирафель так и сделает. Непременно. Но сейчас он наслаждается тем, как Кроули обнимает его, шепчет ему на ухо слова утешения, уделяет ему безраздельное внимание, и в этот краткий миг, пока Кроули не вернулся к своим тщетным поискам, Азирафель тоже горюет обо всем том, к потере чего он даже не подумал подготовиться. ***       После этого Азирафель решает уехать из Лондона.       Ему нужно уехать из Лондона теперь, когда книжный магазин отремонтирован, когда он понял, что этот город негостеприимен для него, вплоть до каждого уличного угла, где поют колядки и стоят зазывалы, до каждого рождественского рынка, до каждого украшения на крыше. Ему удается продержаться несколько дней, потому что он не хочет провести остаток своей… ну да, своей жизни вне магазина, но ему нужно хотя бы несколько дней на побережье. Много веков назад это было лекарством, по крайней мере, когда человек чувствовал себя неважно — поехать в Бат, попить воды и подышать свежим морским воздухом. В большинстве случаев люди все равно умирали. По крайней мере, в этом Азирафель последователен.       Кроули не спускал с Азирафеля глаз с самого рынка, но это ничуть не замедлило его. К сожалению. Он по-прежнему с жадностью читает коллекцию Азирафеля в каждый момент бодрствования, да и в те моменты, когда ему положено спать, тоже. Ему так и не довелось отдохнуть, и это заметно по темным кругам под глазами, по теням, похожим на синяки, по медленным, вялым движениям тела.       Азирафелю ужасно больно видеть его таким. У него чешутся руки, ему хочется обнять лицо Кроули сияющими благодатью ладонями и вдохнуть в него жизнь из глубин своей души.       И… Азирафель не сдался. Даже после рынка. Никогда.       — Дорогой, — прошептал Азирафель прошлой ночью, склоняясь над спинкой кресла, положив руку на ключицу Кроули и осыпая его шею мягкими, теплыми поцелуями, — пойдем в постель.       Азирафель знает, что нравится Кроули — ему нравится прямой приказ, нравится давление на горле, нравятся губы Азирафеля на шее, очень нравится, когда Азирафель говорит низким, глубоким голосом, так что звуковые вибрации пробирают его до костей, словно Азирафель овладевает им изнутри. Азирафель знал все это еще до того, как они переспали в тот первый раз; он знал это с того самого момента, как они прикоснулись друг к другу в Иерусалиме. Он встретил Кроули в самом начале существования Вселенной, но ему всегда казалось, что он знал его еще дольше.       Но Кроули лишь перелистнул следующую страницу, у него даже дыхание не участилось. Он лишь еще больше склонил голову над книгой, чтобы сосредоточиться.       — Через минуту, — пробормотал он. — Я поднимусь следом.       Это ничего не значит, но теперь, по крайней мере, Кроули не преследует спящего Азирафеля как призрак, не пробирается ночью наверх, чтобы унять свой страх, свою тревогу… но признание не изменило результата. Кроули просто меняет занятия внизу на занятия наверху, устраиваясь в кресле в спальне Азирафеля, чтобы продолжить чтение при свете ламп. Он никогда не забирается в постель к Азирафелю, даже чтобы обнять его, чтобы уверить себя в том, что он все еще существует. Азирафель уже давно перестал надеяться на то, что Кроули когда-либо еще прикоснется к нему.       И никогда прежде Азирафель не спал так регулярно. Кажется вполне уместным, что он взял эту привычку на вооружение сейчас; для большинства людей непостижимая пустота после смерти сравнима со стиранием. Если уж он закончит свою жизнь по-человечески, то пусть уж лучше все будет максимально аутентично.       Сегодня, однако, Азирафель не сообщает, что отправляется спать. Он задерживается в тени у основания лестницы, слишком долго размышляя над тем, какие слова ему следует произнести, и только потом решает:       — Я бы хотел завтра прокатиться.       Кроули моргает, поднимая на него глаза, и опускает книгу. Сегодня это «Материнство христианского ребенка»; так поздно вечером, когда он уже не может читать при солнечном свете, он всегда надевает маленькие круглые очки Азирафеля, чтобы разобрать слова. Сейчас они на нем, опущены на кончик изогнутого носа.       — Ты хотел бы прокатиться, — говорит он скрипучим с непривычки голосом.       Азирафель кивает.       — В Бентли, — говорит он, словно это не было очевидно. — Поездка займет всего пару часов, а учитывая, как ты водишь, возможно, и один. Я даже почитаю тебе по дороге.       Последняя фраза была добавлена с надеждой, как своего рода уступка, демонстрация доброй воли. Он уже знал, что, если Кроули не готов пожертвовать двадцатью минутами ради того, чтобы понежиться с ним в постели, то вряд ли он согласится пожертвовать большим количеством времени, затраченным на поездку, если только Азирафель не сможет «подсластить пилюлю», так сказать. И если Азирафель предлагает читать ему не романтические сонеты, у него больше шансов получить согласие на эту поездку. Кроули все еще смотрит на него, нахмурив брови, почти в замешательстве, а потом становится каким-то демонстративно задумчивым.       — Поездка в Бентли вряд ли возможна, — сообщает он, — учитывая, что ключи у меня уже несколько месяцев как украл… автомобильный вор.       Закатив глаза, Азирафель достает ключи из кармана, где они хранились в целости и сохранности, о чем он даже не подозревал за то время, что совсем забыл о существовании Бентли.       — Украла ли Троя троянского коня? — риторически спрашивает он.       Он бросает ключи Кроули по высокой дуге. Слишком высокой — Кроули приходится вскочить с места, чтобы поймать их высоко над головой в не особо изящной манере. Но все же ему это удается, и он бросает недовольный взгляд на Азирафеля, в другой руке по-прежнему держа книгу. Азирафель затаил дыхание.       — Спасибо, — ворчит Кроули и, не глядя на ключи, убирает их в карман. Азирафель теряет остатки сдержанности.       — Иди сюда, — говорит он несколько более приказным тоном, чем ему хотелось бы, но не особо старался сдерживаться. Кроули замирает, наполовину опустившись обратно в кресло. Глаза у него широкие, как блюдца, что довольно нелепо с очками Азирафеля на носу. Он колеблется.       — Эм…       — Пожалуйста, — добавляет Азирафель без необходимости.       Это было излишне, потому что Кроули колебался только для того, чтобы найти что-нибудь, что можно было бы воткнуть в книгу в качестве закладки — при слове «пожалуйста» он вынужден заложить страницу пальцем, скользнувшим по внутренней стороне корешка. Кроули послушно подходит к Азирафелю, останавливаясь менее чем в шаге от него. Его глаза все еще очень широки; он заметил руки Азирафеля, которые уже начали светиться золотистым светом.       Но на этот раз Азирафель не дает ему полностью погрузиться в божественный экстаз. Он не хочет его убить. Божественный свет мягкий, успокаивающий, когда Азирафель берет свободную руку Кроули и зажимает ее между своими согретыми ладонями. Кончики пальцев Кроули ужасно покраснели, покрылись волдырями и болезненно потрескались.       — Вижу, опять перечитываешь Библию, — тихо, с упреком говорит Азирафель.       Кроули не смотрит на их руки, его взгляд прикован к лицу Азирафеля, брови сведены так, будто он очень, очень сильно задумался.       — Никогда нельзя быть слишком осторожным, — бормочет он в конце концов.       — Ты мог бы быть немного осторожнее, — фыркает Азирафель. — Знаешь, мне очень нравятся эти руки.       — Правда?       — Ты прекрасно знаешь, что да, — отвечает Азирафель и хмурится, смотря не столько в глаза Кроули, сколько куда-то вбок. Медленно, осторожно он протягивает руку к его виску, перебирая пальцами зачесанные назад волосы, улавливая в них едва заметное мерцание серебристых нитей, почти незаметных в свете ламп. Демон, тысячелетиями помешанный на своей внешности, вряд ли позволил бы чему-то измениться в своем облике без предварительного разрешения. Азирафель с нежностью вздыхает.       — Старик, — мягко говорит он. — Сначала очки, теперь седые волосы. Ты измотал себя, мой дорогой. Хочешь, я?..       — Они останутся, — говорит Кроули, а затем делает оставшийся шаг вперед и обхватывает руками плечи Азирафеля, его спину, прижимая их друг к другу. Он утыкается носом в кудри Азирафеля, касаясь губами кожи его головы, и тот, в свою очередь, прячет лицо в изгибе его шеи. Его руки крепкие и теплые, а сердцебиение заменяет хроническое тиканье часов, которое до сих пор было совершенно невозможно игнорировать. И Азирафель… готов запрыгать от радости, готов запеть громче небесного хора. Возможно, за несколько дней до этого на рынке Боро что-то изменилось. Возможно, Кроули осознал, чего ему не хватает и что он упустит, если не найдет время для… этого.       Но, как и все остальное, это бесполезно. Азирафель понимает, что, как только он отпустит Кроули, этот момент ускользнет сквозь пальцы, как песок. Отчаявшись, он вцепляется руками в ткань по бокам Кроули, не давая ему полностью отстраниться.       — Азирафель, — пытается Кроули, почти извиняясь, — мне действительно нужно вернуться…       — Утром, — настаивает Азирафель. — Пообещай мне.       Кроули сглатывает, по-прежнему насупив брови. Его средний палец по-прежнему упирается в книгу у поясницы Азирафеля; очки Азирафеля по-прежнему изящно вплетены в его волосы, убирая челку с глаз.       — Ладно, ладно, — напряженно говорит он. — Тогда отправимся утром. Куда?       Он насторожен, лишен энтузиазма, но тем не менее готов пойти ему на встречу. Возможно, глупо со стороны Азирафеля думать, что Кроули сможет придумать что-то отдаленно домашнее или романтическое, учитывая ситуацию, в которой они оказались. Если бы они поменялись ролями, Азирафель не смог бы даже представить, каково бы ему было, если бы ему была обещана неизбежная смерть Кроули, если бы ему пришлось каждый день ждать того, что он проснется и не вспомнит его имя. Технически, смерть Кроули, который является демоном, всегда была неизбежна, с самого момента его проклятия, но… очевидно, Азирафель верил в доброту Всемогущей больше, чем следовало. Он не задумывался о том, что Кроули может быть проклят навсегда. И что Всемогущая когда-нибудь осуществит конец света.       Как же он был глуп во всех отношениях.       — За город, — говорит Азирафель. — Хочу, чтобы ты кое-что увидел. ***

Пойдут ли двое вместе, не сговорившись между собою?

Книга Амоса 3:3

***       Азирафель вполне мог бы привыкнуть к поездкам в Саут-Даунс из Лондона.       Индустриальные просторы города тянутся на многие мили, а затем сужаются, превращаясь в пригороды, потом — в сельскохозяйственные поля, скорее пустые, чем плодородные, а затем в великолепные холмы Суррея разных холодных оттенков зеленого, голубого, индиго, фиолетово-коричневого. Снега нет — пока нет — но растительность редкая и сухая, а небо не было голубым уже несколько недель; серость середины утра делает пейзаж еще более холодным, но он живой. Он живой. Разительное отличие от Англии несколько месяцев назад, когда Азирафель вернулся на Землю и все было мертвым, гниющим и пропитанным скверной. Азирафель несказанно рад, что, по крайней мере, может оставить Землю почти такой, какой нашел ее шесть тысяч лет назад.       Если Кроули и рад снова сесть за руль Бентли, он этого никак не показывает, по крайней мере, не выражает явно и вслух. Он слушает, как Азирафель читает ему из своей коллекции книг, бесстрастно смотря вперед и мягко поглаживая руль, и поездка проходит так гладко, как никогда раньше, словно дороги были свежевымощены специально для них. Раньше Бентли, возможно, дала бы ему знать, что думает о его отстраненности и отсутствии контакта (не считая того случая, но… из уважения к автомобилю Азирафель старается эту тему не поднимать).       В конце концов, пейзаж становится более суровым, более скалистым, больше напоминая белые меловые скалы на побережье. Они проезжают мимо скромного городка, в котором, как убедился Азирафель, не менее пяти ресторанов, и он сам не замечает, как перестает читать вслух, а дорога, по которой они едут, становится ему смутно знакомой.       — Поверни здесь, — говорит Азирафель, указывая на старый обветшалый знак, обозначающий плохо вымощенную улицу как «Да святится переулок твой».       Кроули так и делает.       — Ты выбрал это место из-за каламбура? — хрипло спрашивает он.       — Да, частично из-за него.       Не успели они и глазом моргнуть, как через заросли вязов и тисов, мимо любительской таблички с надписью «Уайлдфелл-Холл», сделанной самим Азирафелем, они оказались на месте. Коттедж — весьма симпатичное строение, хотя и старое. Увядающее. Он двухэтажный, с одной стороны деревянные балки крыльца увиты мертвым плющом, а каменная дорожка, ведущая к нему, покрыта водорослями и морским туманом, тянущимся с близлежащего побережья. Он находится на вершине скалы, и из самой верхней спальни, как помнит Азирафель, открывался прекрасный вид на море сразу за поворотом. Он выделил эту спальню Кроули, полагая, что со временем тот тоже сюда переедет.       Кроули по-прежнему сидит на водительском сиденье, крепко вцепившись руками в руль, словно собирается продолжать вести машину. Он смотрит прямо перед собой, и если бы его солнцезащитные очки были сняты, то Азирафель увидел бы, как он быстро и яростно моргает.       Азирафель не придвигается ближе, не предлагает ему никакого физического комфорта. Эта поездка не должна была причинить боль, хотя в итоге все все равно приведет к ней. Азирафель не хочет, чтобы Кроули рассыпался на части в его объятиях.       — Не о чем беспокоиться, знаешь ли, — бормочет Азирафель. — На данный момент это всего лишь… бастион чужих воспоминаний. Я не обновлял его и не проводил в нем время. Я наложил на него благословение, чтобы избежать дальнейшего разложения, и оставил в покое на двадцать лет. Это просто обычный старый дом.       Но Кроули уже качает головой.       — Это… это не просто старый дом, ангел. Азирафель, — хрипло говорит он.       Азирафель поджимает губы, но в остальном не отступает.       — Пойдем, — говорит он. — Я могу устроить тебе грандиозную экскурсию. Вернее… не жди грандиозности. Дом достался мне ужасно дешево, прямо в разгар жилищного кризиса в 2007 году. Вдобавок ко всему, его нужно немного доработать. Я не обижусь, если ты решишь, что я зря потратил деньги. — Это ложь: Азирафель бы немного обиделся.       Но никто из них не двигается с места. Пальцы Кроули беспорядочно постукивают по рулю.       — У меня… у нас нет на это времени, — говорит он почти с мольбой. — То есть… до Рождества осталось меньше двух недель.       «Ближе к неделе, чем к двум», — не говорит Азирафель, потому что знает, что Кроули уже и сам это подумал.       Азирафель тоже знает, чего Кроули так боится — того же, что парализовало его на рынке Боро, что нервировало в калядовщиках, что испугало в «Ритце» — напоминание о неизбежном. Знание того, что коттедж в Саут-Даунс тоже был неизбежен, пока не перестал таковым быть. Ни один из них никогда не умел быть конечным, не знал, как управляться с чем-то ограниченным по времени, — прогулка по коттеджу стала бы постоянным, нескончаемым напоминанием об этом. Прогулка по коттеджу стала бы своеобразным новым письмом от Азирафеля к Кроули, в котором он изложил бы то, как хотел его прежде, чем потрудился найти для этого подходящее описание. Это стало бы пыткой.       И все же.       — Мы должны это сделать, Кроули, — тихо говорит Азирафель. — Ты знаешь, что должны.       Кроули испускает судорожный вздох, словно из него выпускают воздух. Он проводит рукой по волосам, убирая челку со лба, подальше от лица. Его трясет. Ключи висят в замке зажигания, мотор все еще работает. Он еще не успел рассмотреть их как следует. Азирафель держит руку на ручке дверцы со своей стороны.       Затем хрупкий момент ломается, и Кроули поворачивает ключ в замке зажигания.       — Хорошо, — говорит он, сдаваясь, и запихивает связку в карман, после чего наклоняется над Азирафелем, чтобы толкнуть дверь с его стороны, демонстрируя джентльменские манеры. Затем он открывает свою собственную дверь. — Ну же, — говорит он, не оборачиваясь к Азирафелю. — В бой.       Азирафель не может сказать, доволен он или нет этим соглашением, но это и не важно. Кивнув скорее себе, чем кому-либо еще, он тоже вылезает из машины и идет за Кроули вверх по тропинке. *** 16 ДЕКАБРЯ 9 ДНЕЙ ДО РОЖДЕСТВА       Они крадутся по коттеджу, словно населяющие его призраки.       Внутри он голый, без мебели на полу и без декора на стенах, но тени на них указывают на то, что там находилось в те времена, когда здесь еще жили люди. И он не в ужасном состоянии. По большей части просто запущенный. Стены оклеены милыми цветочными обоями, в стенах и полах нет дыр, кроме розеток, но есть изрядное количество пыли и плесени, и внутри холодно, как будто теплоизоляция была скорее предложением, чем особенностью конструкции. Вдоль задней стены гостиной проходит лестница, ведущая в единственную комнату наверху.       Кроули явно не по себе от того, что он так долго отрывается от своих исследований. Не прошло и десяти минут, а ему уже хочется достать мобильный, книгу, список имен. Он оглядывает коттедж покорно, незаинтересованно, заставляя себя быть поверхностным, чтобы избежать неизбежной печали, которая придет с попыткой углубиться в суть.       И Азирафель очень, очень старается не начинать разговор с Кроули, к которому он не совсем готов, — разговор, который был бы настолько же жестоким, насколько и необходимым. Азирафель не хочет говорить Кроули о том, что он все это делает зря — что, если Всемогущая желает стереть Азирафеля, то Кроули попусту тратит время, искренне веря в то, что может как-то это изменить. Азирафеля не станет, и Кроули не вспомнит о нем, и последнее воспоминание Азирафеля будет о впустую потраченном времени. Он провел шесть тысяч лет, не держа Кроули в объятиях, не ощущая его статичного тепла, не пробуя на вкус его губы при каждом удобном случае. Шесть тысяч лет он служил неизбежности, как будто мог ее изменить, безуспешно предотвращая конец света, вместо того чтобы делать то, что должен был, — обнимать Кроули во всех позах и итерациях, какие только позволило бы им время.       Ужасно наблюдать, как Кроули делает то же самое — служит неизбежности. Безуспешно предотвращает конец. У них обоих есть руки, и рты, и материальные сердца, почти разрывающиеся от нематериальной любви, которая не может быть заключена в них и вынуждена вытекать в окружающую их реальность, на человечество — продукт их обоих. Время, которое им обоим осталось, можно потратить с гораздо большей пользой.       Азирафель говорит, стараясь (и терпя поражение) быть осторожным в словах:       — Я скучал по тебе, знаешь ли.       Истинный смысл его слов сразу же становится понятен Кроули.       — Я знаю, знаю, но… я уже говорил тебе, — терпеливо отвечает Кроули, поднимая руку, чтобы заглянуть в оранжевый кухонный шкафчик. Или, возможно, он думает, что проявляет терпение. Скорее, он звучит так, будто разговаривает с особенно тугодумным демоном, а Азирафель и так уже слишком раздражен, чтобы обидеться и на этот счет. — Я не остановлюсь, Азирафель. Не могу.       — Даже чтобы провести со мной время? Действительно провести? — Азирафель колеблется, но в итоге добавляет: — Наверху есть кровать. Она принадлежала предыдущей паре, и они не захотели переносить ее вниз. Возможно, сейчас в ней живет бог знает что, но… она там.       Кроули выглядит так, будто испытывает физическую боль.       — Ангел. Азирафель. Ты хотел бы, чтобы я просто… провалялся с тобой в постели девять дней, прерываясь только на еду и воспоминания и… что, просмотр старых фильмов? Делал то, что делают другие пары во время праздников? Вместо того, чтобы делать что-то продуктивное, что-то, что даст тебе больше, чем девять чертовых дней для начала?       «Да! Именно! Это именно то, чего я хочу!»       — Что ты вообще собираешься еще сделать? — с досадой спрашивает Азирафель.       Кроули захлопывает дверцу шкафа с гулким стуком, поднимая в воздух облако пыли.       — Есть бесконечное количество того, что я еще могу сделать, — отрывисто бросает он. — Вот почему так… непросто найти то, что мне нужно. Но я найду это, Азирафель. Девять дней — это не пустяк.       — Но и не что-то действительно долгое. Чего ты вообще можешь добиться за это время до Рождества?       Фундамент коттеджа поскрипывает вокруг них, открытые балки кухни выглядят слишком податливыми, а выцветшая старинная плитка, наклеенная за стойкой, начинает отслаиваться от стены. Кроули выглядывает из окна на задний двор, засунув руки в карманы, и достаточно ему стукнуть пальцем по двери во внутренний дворик, чтобы она со скрипом открывается, словно ее никогда и не закрывали. Звук петель ужасен, как жалобный вой упыря.       — В первый раз нам потребовалось три дня, чтобы спасти мир, если подумать, — говорит Кроули, выходя на улицу. — Теперь у меня… в три раза больше. Мы можем сделать это снова.       Он просто его в могилу сведет, если стирание не сделает это раньше.       — Правда? — с сомнением спрашивает Азирафель. — Потому что, насколько я могу судить, ты говоришь не о спасении мира. Только меня.       — Что я сказал?       Не дождавшись ответа на свой вопрос, Кроули уже полностью покидает дом, чтобы взглянуть на обещанный ему сад. Поморщившись, Азирафель надевает перчатки и выходит вслед за демоном в утреннюю прохладу.       Крыльцо находится в том же состоянии, что и остальная часть коттеджа, и слегка прогибается под ногами, что явно небезопасно. Вымощенная булыжником дорожка ведет к потемневшему от влаги каменному забору, деревянные ворота на котором держатся на петлях только чудом. Если идти по этой тропинке, то она приводит к выступу скалы, обращенному к каналу, и дает возможность спуститься (сломав лодыжку) к заброшенному участку, покрытому галькой и илом, называемому «частным пляжем» коттеджа. Когда-то здесь был пирс и скромный эллинг, расположенный в более глубоком месте у берега, но он уже давно скрылся под водой, если не считать деревянных столбов фундамента, едва сохранившихся и покрытых ракушками.       Но здесь, на вершине холма, земля в саду твердая, промерзшая. Повсюду гниющие бордюры пустых грядок, поднятых высоко, чтобы набить их почвой, более плодородной, чем та, которую может предложить земля, расположенная так близко к склону скалы. Азирафель все еще перебирает в голове слова Кроули, складывая их вместе, как пазл, который никак не желает собраться в единое целое.       — Ты сказал, что есть бесконечное количество того, что ты можешь попробовать, — произносит он достаточно громко, чтобы Кроули поднял на него глаза с крыльца. Азирафель тоже засунул руки в карманы и качает головой. — Но ты ошибаешься. Ты не можешь вместить бесконечность во временные рамки, Кроули. У нас осталось девять ограниченных дней. Не думаешь ли ты, что мы должны провести их… вместе?       Кроули поджимает губы, стискивает челюсти. Его щеки впалые от изнеможения, темно-рыжие волосы безжизненно свисают. Он открывает рот, словно собираясь сказать что-то грандиозное, что-то, что могло бы убедить Азирафеля в его точке зрения, если логика и идея не смогут нести этот факел за него. Но тут же осекается и качает головой.       — Ты не понимаешь.       — Ты… да, конечно, я не понимаю! Так… помоги мне понять!       — Хорошо, ладно. Ты же понимаешь, что выживание планеты зависит… да, полностью зависит от твоего? — спрашивает Кроули с такой горячностью, какой не проявлял ни разу за последний месяц. — Я говорил тебе, что ты и Земля — одно и то же. Я не… Азирафель, я говорил буквально.       Азирафель закатывает глаза.       — Это очень романтично, Кроули, но, в самом деле, ты…       — Я не помню, почему заключил союз с Раем, ведь архангел был стерт, — рявкает Кроули. — Я не помню, как… как начался разговор, связался ли он со мной, обратился ли я к нему. Я не помню ничего из этого, кроме того, что помню об Адаме или частично о тебе. И… разве ты не видишь? — В этот момент Кроули выглядит искренне взволнованным, активно жестикулируя руками и тяжело дыша в туманном воздухе. — Разве ты не видишь? Я взялся за эту гребаную работу, чтобы спасти этот гребаный мир, потому что… потому что знал, что только так смогу снова увидеть тебя. Вот и все, Азирафель. И если я забуду тебя… Я не уверен, что мир в конечном итоге будет спасен. Я не вспомню, зачем вообще беспокоился насчет него. Вторая половина уравнения будет стерта. Останусь лишь я один.       Но Азирафель уже протестующе морщится.       — Я знаю тебя, Кроули, — просто говорит он. — Я знаю твое сердце и знаю твою доброту, несмотря на… без меня. Ты спасешь мир, потому что ты… потому что ты этого хочешь…       Кроули разражается резким, сардоническим смехом.       — Ты ведь шутишь, да? — спрашивает он с ужасной ухмылкой. — Ты думаешь… да, ладно, ты думаешь, что я, Великий Герцог Ада, который провел шесть тысяч лет, занимаясь… занимаясь разной херней, чтобы скоротать время, буду волноваться о планете без тебя на ней? Волноваться о том, чтобы выжить самому, без памяти о тебе, без… без мысли о том, чтобы вернуть тебя? Ты хоть слышишь себя, Азирафель?       Он слышит себя. Просто он не совсем уверен, что слышит и Кроули.       — Кроме того, — продолжает Кроули, — в конце концов, есть действительно бесконечное количество того, что можно попробовать. Я собираюсь использовать свой очень популярный статус архангела Рафаэля, чтобы заставить самого Антихриста Старшего погрузиться в свои бесконечные запасы зла и найти решение, иначе я гарантирую, что он останется в живых.       Азирафель замирает.       — Прости, — переспрашивает он, стараясь, чтобы каждый слог был таким же резким и отрывистым, какими ощущается на выходе из его горла, — ты сказал, что собираешься шантажировать Сатану, чтобы он спас мне жизнь?       Он же не может быть настолько глуп. Даже Кроули не может быть настолько…       — Это не шантаж, а соглашение, — с тупым упрямством отвечает Кроули и бьет острием ботинка из змеиной кожи по одной из балясин перил крыльца, сморщив нос, когда гнилая деревяшка тут же падает на мерзлую землю внизу. — Если он спасет тебя, я сброшу его в бездну. Сегодня у меня с ним назначена встреча. Мы можем остаться здесь, если хочешь, но… я отправлюсь в Ад с наступлением ночи и посмотрю, что он сможет для меня сделать, если не хочет пострадать. Или, ну, хочет.       Азирафель смотрит на него в недоумении. Ужас в его животе превращается в нечто более неистовое и смелое.       — Ты имеешь в виду того самого Сатану, который чуть не убил тебя в адских ямах, и убил бы, если бы… кто-то не спас тебе жизнь? Этого Сатану?       Кроули опасно выгибает брови.       — О, спас мне жизнь, да? — мрачно спрашивает он. — Ты уверен, что это не ты безрассудно подверг себя опасности, даже не спросив, что я чувствую? Заставил меня пойти на обмен телами, подверг себя опасности, словно это твое новое чертово хобби? Не заботясь ни обо мне, ни о моем будущем, если бы тебя убили вместо меня, ни о том, как я к этому отнесусь? Против моей воли? Не… не заботясь о моих чувствах вообще, что, оглядываясь назад, кажется, для тебя весьма характерно…       — О, правда? Мне наплевать на твое будущее? Твои чувства? — сардонически спрашивает Азирафель. — Тогда проверь свой брелок для ключей.       — Проверить мой… — Кроули резко замолкает, словно наткнувшись на невидимую стену, сжав губы в неслышном гласном звуке и удивленно сдвинув брови под очками. — Мой брелок для ключей?       Несмотря на раздражение в остальном, сердце Азирафеля замирает в горле, а желудок — где-то под ботинками на мерзлой земле, когда он засовывает руки в перчатках обратно в карманы и поднимает плечи, чтобы воротник зимнего пальто защитил его от стихии.       — Да, брелок для ключей, — резко соглашается он. — Учитывая, что мои намерения в отношении тебя только что были поставлены под сомнение. Ну же, взгляни на него.       Это ужасно неромантично. Кроули ничего не понимает, что не является для него чем-то необычным, но всякий раз, когда Азирафель представлял себе наступление этого момента, в нем не было ни гнева с его стороны, ни недоумевающего Кроули.       Что ж, Азирафель даже не задал вопроса, так что… готов взять вину за это на себя.       — Ладно, — недовольно говорит Кроули, словно не веря, что его прервали. Он снимает очки и лезет в карман за ключами, достает их и держит на уровне глаз. — Видишь? Ты несколько месяцев как украл их и теперь думаешь, что они твои, да? Я знаю свою Бентли, я знаю свои ключи, и я знаю…       Он замирает. Азирафель отводит взгляд.       Наступает пауза, во время которой ничего не происходит, наполненная ожиданием, невысказанными словами и незаданными вопросами. Когда Кроули снова говорит, его голос не звучит потрясенно, не сдавлен от переполнявших его эмоций; скорее, он кажется уязвимым. Он выпотрошен, хотя и не до конца, не как животное, которое освежевали и подготовили к переработке. Он больше похож на… ну, для сравнения, на дом — заброшенный, заколоченный, ничейный.       — Здесь твое кольцо.       — Да, — отвечает Азирафель. По контрасту, его голос ужасно нервный, и он отворачивается к морю, которого отсюда не видно, но которое все равно рядом, шумит, развевая холодным влажным воздухом его кудри. Ему приходится щуриться, чтобы соленый туман, гонимый резким зимним ветром с побережья, не разъедал глаза. Он ждет. Он умеет ждать.       — …Ладно, — слабо произносит Кроули, водя челюстью так, словно пережевывает слова перед тем, как их произнести, и все еще тупо смотрит на ключи в руке. — …Хочешь его назад?       Азирафель невесело фыркает.       — Нет, — отвечает он. — Нет, не особенно. Спасибо.       При этом Кроули тут же приходит в движение, хотя бы для того, чтобы небрежно бросить очки на землю и потереть глаза основаниями ладоней.       — Азирафель, — говорит он ужасно высоким, ужасно измученным голосом. — Ты… Азирафель. Если ты… если это что-то вроде Троянского коня… не надо. Не жалей меня…       — Это просто кольцо, — тихо прерывает его Азирафель, едва различимо за ударами волн о скалы. Не слышно ни пения птиц, ни других звуков, кроме воды и ветра. Только они вдвоем, словно на краю света. — Оно не подразумевает никаких ожиданий и не предполагает никаких обещаний. И никаких древних греков, к счастью для нас обоих. Просто… Я не сам сделал это кольцо. У нас нет оснований полагать, что оно… когда я… — Он прочищает горло. — То есть я хочу, чтобы оно было у тебя. Мне оно больше не нужно.       — Просто кольцо, — хрипло повторяет Кроули. — Как это — просто дом?       Он жестом указывает назад, на разрушаемые влажными ветрами кирпичи серого и коричневого цветов, скрепленные белым раствором, отчаянно нуждающемся в помывке. Двускатная крыша с гниющим с одной стороны столбом, балясины перил, похожие на рот с отсутствующими зубами, — те, что не были выбиты ботинком Кроули, уже валялись на земле, тоже изъеденные временем. На мертвый плющ, который обвивает водосточный желоб, провисающий под его тяжестью. Единственное круглое окно на втором этаже, затянутое конденсатом и водорослями, обращенное к морю, которого никто из них отсюда не видит. А Азирафель хотел бы на него посмотреть.       — Что ж, — медленно, настороженно произносит он, подходя к крыльцу, как к дикому животному, и вынужденно смотря снизу вверх на Кроули, пока поднимается по ступеням, — возможно, это… не просто кольцо. Учитывая, что… ну, учитывая, что я украл твою невинность и все остальное…       Кроули колеблется, но не ломается — пока не ломается. Азирафель гадает, сломается ли он когда-нибудь или будет продолжать притворяться, что не разваливается на части, до тех пор, пока Азирафель не исчезнет из виду. Останутся ли тогда его плечи высокими и напряженными, словно он несет на них всю широту времени, будет ли его рот вечно оставаться в поджатом, упрямо-хмуром выражении. Заплачет ли он когда-нибудь.       Азирафель и сам справляется не лучше.       — Я не собираюсь опускаться на одно колено, — бормочет он, фыркнув, когда останавливается в шаге от Кроули. — Земля замерзла.       Кроули выглядит совершенно несчастным. Он раскачивается на месте, не отрывая взгляда от ключей на ладони, на которых мерцает золотой отблеск кольца Азирафеля. В его глазах такого же оттенка нет слез, но он ближе к тому, чтобы поддаться этой слабости, чем когда-либо за последние месяцы.       — Я не… — пытается он голосом скрипучим, как галька внизу. — Азирафель, ты никогда не говорил мне, что ты… Я… Я не знаю, чего ты хочешь от меня…       Глубоко вздохнув, Азирафель берет свободную руку Кроули в свою, как накануне ночью. Несмотря на двойные слои перчаток, несмотря на холод, его прикосновение — как и всегда — согревает ладонь Азирафеля, вызывает ощущение целостности, о котором люди пишут песни, оды, стихи, фильмы, пьесы.       Что Азирафель не мог написать тогда, но может написать сейчас, используя воспоминания, которые они так и не успели создать; что он может написать в надежде, что в своем последнем акте на Земле сумеет сделать так, чтобы Кроули оставался в живых достаточно долго, чтобы спасти и ее.       — Тогда позволь мне тебе рассказать, — говорит Азирафель. ***       И Азирафель рассказывает.       Кроули позволяет Азирафелю уложить себя на пыльную кровать на втором этаже, прямо под округлым окном, освещающего комнату бледным светом медленно ползущего полудня. Азирафель ложится рядом с ним, так что они оказываются лицом друг к другу, и рассказывает ему про лаванду. И про овощи. И про библиотеку, в которой есть раздел, посвященный шпионским книгам и пиратским романам, которые, как знает Азирафель, Кроули тайком выносил на протяжении многих лет, когда думал, что он не видит. О кухне, самой обновленной части дома, со всевозможной техникой, столешницами и коллекцией сушеных трав, выращенных в саду.       О кухне вообще много чего сказано. Свет снаружи становится все более тусклым по мере того, как день уступает место вечеру, и взъерошенный Кроули не сводит глаз с лица Азирафеля, прижавшись щекой к кисточкам ужасно испачканной подушки под головой.       И Азирафель продолжает. Он еще подробнее рассказывает о спальне, в которой они находятся, о том, что с момента их приезда она была бы отведена Кроули, а спальня Азирафеля находилась бы прямо под его спальней, и о том, как Азирафель пошутил бы по поводу того, кто сверху, планируя эту шутку уже около десяти лет. Как Азирафель обнимал бы его, поглаживая по спине, когда он спал, сам продолжая бодрствовать за чтением одного из своих романов, прежде чем засыпал бы в объятиях Кроули. Так бы проходила каждая ночь, если бы им позволили; прямо как сейчас, когда Азирафель прижимается лбом ко лбу Кроули и переплетает их ноги под изъеденным молью одеялом. Снаружи холодно и внутри тоже должно быть гораздо холоднее, с этой ужасной теплоизоляцией дома, но Азирафелю тепло. Ему тепло, потому что ему никогда не было холодно, пока существовал Кроули, пока его ноги касались самой земли, подобно электрическому току, нащупывающему путь наименьшего сопротивления. От Кроули — к Азирафелю и обратно.       Он рассказывает Кроули и об этом. Он рассказывает Кроули обо всем.       И Кроули не плачет, даже сейчас. Он молчит. И, в конце концов, не слушает, потому что голубой свет за окном померк, превратившись в ночь, и впервые за почти месяц, убаюканный нежным журчанием голоса Азирафеля и его рукой, медленно, ритмично гладившей его по волосам, Кроули заснул.       Он заснул. Азирафель мог бы прослезиться, хотя бы от облегчения, что Кроули отдохнет, прежде чем измотает себя до предела, чтобы иметь шанс спасти мир, когда осядет пыль. Потому что Кроули спасет мир — никогда еще Азирафель не был ни в чем так уверен, как в этом простом факте. Две универсальные константы: Азирафель будет стерт из реальности, а Кроули спасет планету, несмотря на это.       Если только не убьет себя раньше, конечно. Азирафель настороженно вглядывается в демона, вспоминает утренний разговор в саду. Он… ладно, да, он может убить себя раньше.       Но сейчас он спит. Он спит, и у Азирафеля есть только одна попытка, если он действительно собирается это сделать. Он не хочет, конечно, но ему не оставили выбора. Метатрон, Бог и сам Кроули уже давно не оставили Азирафелю выбора. С самого начала своей жизни, когда бы она ни началась, он полностью определял себя по отношению к другим, говорящим ему, что он должен думать и чувствовать, кем быть. Он намеренно использует слово «полностью» — Аристотель говорил о завершенности применительно к целостности. Невозможно узнать лицо, увидев только нос. Невозможно оценить ценность своей жизни, если еще не ощутил ее конца, чтобы как следует прочувствовать контекст.       Но… но теперь у Азирафеля есть выбор. И он намерен им воспользоваться, поскольку другого ему уже не представится.       Он спускается по лестнице, стараясь избегать гниющих деревянных досок на четвертой ступеньке снизу. Ночью, когда нет другого источника света, кроме луны, гостиная выглядит гораздо более призрачной, чем днем. Она погружена в тень, в воспоминания, отличные от воспоминаний самого Азирафеля, выпотрошена, словно последние хозяева не выехали из дома без борьбы за то, чтобы их запомнили, чтобы они остались здесь в каком-то качестве. Азирафель останавливается посреди дома, прямо под светильником, который не заработает до тех пор, пока некий демон не повозится с проводкой для него.       Азирафель сжимает пальцы в кулак. Ужасно колеблется.       Там, в Тадфилде, над могилой адской гончей, Азирафель пытался связаться со Всемогущей, но его перехватили, словно переключив радиостанцию. Сатана смог сделать себя адресатом, и то ли благодаря огромной силе Темного Лорда, то ли благодаря той связи, которая, к сожалению, была у них двоих… они оказались на одной частоте. Что бы ни сделал тогда Сатана, Азирафель сделает то же самое, если будет использовать свой мозг не только для проклятого украшения.       Поэтому Азирафель закрывает глаза.       Делает глубокий успокаивающий вдох, наполняя легкие сухим и холодным воздухом.       Думает, настойчиво и очень громко: «Мне нужно поговорить с Князем Тьмы».       И ждет.       И ждет.       И ждет.       И… о, это бесполезно.       Что вообще Азирафель собирается сделать, даже если сможет подключиться к частоте Сатаны? Будет умолять его спасти жизнь Кроули, когда Сатана, похоже, даже не заинтересован в спасении своей собственной? Всего девять оставшихся дней на этой планете, почти восемь, а Азирафель стоит посреди пыльной голой гостиной в центре заброшенного коттеджа и пытается привлечь внимание последнего существа на (или в) планете, с которым ему следовало бы… брататься. Существа, которое, вполне возможно, даже не слышит Азирафеля, тем самым доказывая, что это занятие обречено на провал изначально.       В любом случае Азирафель мог бы потратить свое время с гораздо большей пользой. Например, оставив Кроули еще одно письмо, еще один след из хлебных крошек в его судьбе, который Кроули сможет прочитать после Рождества, даже если не вспомнит писавшего. Или, например, Азирафель мог бы начать ремонт в коттедже. Черт, он мог бы все еще лежать с ним наверху в постели, обнимая, и вместо того чтобы рассказывать ему о своих планах на будущее, мог бы показать ему их.       Кроули, который… который…       Возможно, его даже не любит, если подумать. У Азирафеля всегда ужасно получалось думать. Энтони — демон, в конце концов. А какой демон способен любить? Разве в его искаженной груди есть место для чего-нибудь, хоть отдаленно напоминающего сердце? Что вообще может любить такого пухлого ангелочка, как Азирафель? И… ох, Кроули, несомненно, ждет стирания Азирафеля, не так ли? Отсчитывает дни, когда покончит с Азирафелем, с помощью собственного адвент-календаря, игнорируя его до тех пор, пока Азирафель, наконец, не исчезнет из удивительно убогой жизни Кроули. В последнее время Энтони был слишком рассеян, чтобы творить много зла. Он просто игнорировал Азирафеля, словно тот уже стерт с лица земли.       И понятно, почему. Азирафель был создан для того, чтобы ухудшать жизнь всех и каждого. В том числе и Энтони. Особенно Энтони. Возможно, Азирафель сделал бы всему миру огромное одолжение, просто «найдя Книгу Жизни и стерев свое…»       — Сатана, — произносит Азирафель вслух.       Монолог обрывается так же быстро, как и начался. Азирафеля окружает пустота, которую не воспринимает ни один из его органов чувств. Только его слуху повезло меньше, но как иначе он смог бы пообщаться с Владыкой Ада.       — Я как раз начал получать от этого удовольствие, — бормочет Сатана в несколько капризной манере.       — Прошу прощения, — быстро и нервно говорит Азирафель. — У меня нет свободного времени. Возможно, когда все уляжется, я позволю вам… снова поиграть со мной, как кошка с мышкой.       Но Сатана не в настроении шутить, если он вообще когда-нибудь был.       — А тебе наглости не занимать, раз решил снова связаться со мной, — шипит он, посылая холодные волны тошноты по материальному телу Азирафеля, где бы оно ни находилось. — В последний раз, когда мы разговаривали, я выразился предельно ясно. Ничто не должно помешать Энтони запереть меня в моей вечной могиле. Тебе еще что-то не понятно? — Тьма в сознании Азирафеля становится все глубже, все осязаемей — движется, пульсирует, искажается. — Я мог бы снова показать тебе конец, ангелочек. Убийства, увечья. Как это будет прекрасно, как ужасно. Я мог бы показать, как демонов будет преследовать их судьба, отрывая им конечности и по частям бросая в бездну. Я мог бы показать тебе Энтони. Может, начнем?       Азирафель вспоминает об авиабазе. О том, как Адам, пусть временно и тоже довольно капризно, остановил конец света, использовав всего лишь слова против самого Люцифера. Искренней, постоянно меняющейся веры подростка оказалось достаточно, чтобы сдвинуть реальность с мертвой точки. И хотя у Азирафеля нет такой силы, кое-что у него есть. И этого достаточно.       — Сначала я бы хотел отвести нас в другое место. Если вы согласны, — говорит он, сильно сосредоточившись.       — Если я… — Сатана в замешательстве. — Возможно, ты меня не расслышал…       Азирафель закрывает свои нематериальные глаза.       Открывает их — и вдруг оказывается на склоне утеса в Сан-Франциско, над кладбищем китовых костей, и прямо в глаза ему светит низко висящее солнце на западе; облака расходятся в стороны, являя взору яркие краски, которых слишком долго не было в Англии. Здесь тоже зима, но все равно тепло. Азирафель чувствует его на своем лице, на своем теле, каким бы метафизическим оно ни было. Внизу еще остались кости, но есть и живые крабы. Спины дельфинов, едва заметные на волнах, сверкают на солнце; еще дальше, в бухте, плещется нечто более крупное и темное. Из его отверстия вырывается струйка воды, вздымаясь в воздух. Соленая вода щиплет Азирафелю нос.       — Красиво, не правда ли? — бормочет он, не успев подумать как следует.       Сатана повсюду и нигде. Азирафель не может определить его форму, направление; когда он шипит, звук будто бы исходит из глубин самого Азирафеля.       — О, великолепно, — сардонически соглашается Сатана. — Бездна прямо впереди. Привел меня сюда, чтобы самому сбросить в нее, да? Ничто не сделает меня счастливее, я даже помогу тебе.       Азирафель определенно понимает, откуда у Кроули такие манеры.       — Я говорю о китах, — плоским тоном отвечает он. — Похоже, они возвращаются. По крайней мере, они возвращаются сюда, и планета… начинает исцеляться. Думаю, даже вы найдете это прекрасным.       Он ожидал, что Сатана продолжит возражать на это заявление.       — Мне глубоко плевать и на китов, и на эту планету. Почему меня должно это волновать? Я — само зло.       В мозгу Азирафеля что-то щелкает, когда он вспоминает, с кем был здесь в последний раз, кто стоял рядом с ним. В каком-то смысле это поэтично и, несомненно, трагично.       — …Но чтобы что-то стало злом, — медленно, нарочито произносит Азирафель, прекрасно понимая, что Сатана в любой момент может щелкнуть пальцами и лишить его жизни, — это ведь диспут на тему морали, не так ли?       …Что?       Азирафель вежливо указывает вперед. Он не знает, как еще обращаться к темному лорду, ведь он, кажется, одновременно везде и нигде.       — Вы сказали, что вы — зло. Но… но чтобы что-то стало злом, оно должно иметь возможность творить добро, но решить поступить прямо противоположно. Не сопротивляясь этой войне, вы решили следовать плану Бога. Разве это не делает вас хоть немного… добрым?       К счастью, ответное молчание скорее растерянное, чем оскорбленное. Азирафель хорошо знает, как опасно хвалить демона за доброту.       — Телега впереди лошади, — говорит Сатана. — Я злой не из-за того, что совершил. Зло… существует благодаря мне по умолчанию. Это простая вещь, знаешь ли. Понятная даже херувимам.       Не обращая внимания на колкость, Азирафель продолжает:       — Я говорю не о зле, а о Великом Плане. Если лжепророк лжив не из-за явного зла или неправильности, а потому что он проповедует противоположное Ее словам, тогда… тогда все можно поставить под сомнение, не так ли? Истинное против… бюрократического, за неимением лучшего термина. Вам так не кажется? — Азирафель продолжает с предельной серьезностью, столь характерной для него в последнее время: — Если зло — это просто недостижимая противоположность недостижимого идеала, то как это отразится на судьбе людей, застрявших посередине? Делающих то, чего они могут достичь? Что будет с их именами?       Но Сатане не очень-то импонирует такая логика.       — Ты не представляешь, каким будет конец, не так ли?       Азирафель постукивает пальцами по перилам. Ветер больно и резко треплет его кудри.       — Нет, не представляю, — признается он. — Я стараюсь не думать об этом.       — О, конечно! Ну, тогда не мне тебе рассказывать. — Он смеется— звук именно такой ужасный, как и следовало ожидать. Как будто он перемалывает кости в горле, как будто его разъедает соленая вода. — Я без труда узнаю безнадежный случай.       — Кроули спустится в Ад, когда проснется, — нетерпеливо бросает Азирафель. — Он будет зол и попросит вас спасти мою жизнь. Он… да, я гарантирую, что он попытается предложить взамен свою. Может угрожать и вашей. И… и мне нужно, чтобы вы пообещали, что не причините ему вреда, несмотря ни на что. Он должен остаться в живых.       — Я не даю обещаний ангелам — больше нет.       Азирафель морщится, недовольный собственной формулировкой.       — Конечно. Тогда… подумайте об этом не столько как об обещании, сколько как о… страховке. — Он сглатывает. Его влажные руки скользят по металлическим перилам, нагретым солнцем. — Если Кроули умрет, некому будет бросить вас в бездну в конце света. Учитывая… учитывая, что он архангел Рафаэль, и все такое…       — Ты в это не веришь. — Сатана, похоже, в восторге от такой перспективы. — Я чувствую, что не веришь. Почему?       Азирафель знает, что ступил на шаткую почву. Один неверный шаг — и он рухнет вниз, на кладбище, чтобы присоединиться к остальным.       — Я… мне трудно поверить, что причина необычности Кроули в том, что ему… нужно снова стать ангелом в конце всего. Он добр потому, что он демон, а не вопреки этому. Мне потребовалось слишком много времени, чтобы понять это, гораздо больше, чем хотелось бы признавать. И… — Он вздыхает. Воздух здесь уже не такой гнилостный. Кости внизу старые, и крабы живые. Вопреки всему, планета начинает возрождаться.       Азирафель не хочет задавать этот вопрос, очень не хочет, но… в гораздо более реальном смысле он не хотел спросить ничего другого с того момента, как решил связаться с Сатаной. С того самого момента, как Кроули признался в задуманном, а Азирафель понял, что не позволит этому случиться, не услышав слов непосредственно от темного лорда.       — 25 декабря меня вычеркнут из Книги Жизни, — несколько безучастно произносит он. — Мне нужно знать, в ваших ли силах что-то изменить. Включая, но не ограничиваясь превращением меня в демона.       — Как ужасно для тебя, — протягивает Сатана. — Боюсь, я ничего не могу сделать. Конечно, я ничего не могу сделать. Неужели ты думаешь, что у меня есть сила превращать кого-либо в демонов? Ангелов, людей — кого угодно? — Сатана фыркает. — Похоже, пропагандистская сеть Матери работает просто на ура.       У Азирафеля сводит желудок от уничтожения последней возможной надежды, которую он еще питал. В конце концов, для него уже ничего нельзя сделать. Конечно, ничего.       Сатана продолжает, словно разглагольствуя сам с собой:       — Есть ли хоть что-то из случившегося, чего, по-твоему, старая карга не спланировала? Она прокляла нас всех, знаешь ли. Всех до единого.       И разве Азирафель ожидал чего-то иного? Разве ему не говорили об этом с самого начала, разве он не ссылался на Неисповедимый План Всемогущей в каждом трудном моменте своей жизни? Что необъяснимое объяснимо, когда речь идет о Всемогущей — что все предрешено, в обратном порядке от конца до начала. Судьбы, предначертанные еще до рождения, приводят в действие эти самые подвластные судьбе жизни. Азирафель и сам знал это, оправдывая каждый свой поступок, но… он просто был слишком упрям, слишком эгоистичен, чтобы понять, что это означает и для всех остальных.       Для Сатаны, для проклятых. Для судьбы самой планеты. Для Кроули.       — Однажды я стоял здесь, — тихо говорит Азирафель. — Говорил о предопределенном и изменчивом, о невозможности того и другого… Тогда я был совсем другого мнения. — Он опускает взгляд на свои руки. — Ваш сын, по сути, научил меня силе выбора.       — У меня нет сына. — Ответные слова Сатаны тихие и наполнены эмоциями, которые Азирафель вряд ли когда-нибудь сможет испытать сам.       — Вы правы, — признает Азирафель, отталкиваясь от перил. — Но… хотя Адам больше не ваш сын, он решил стать Антихристом. Выбрал то, для чего был рожден. И я думаю… — Азирафель кивает, окидывая взглядом побережье, пляж, линию океана на горизонте, размытую вечерним туманом. — Думаю, в этом что-то есть. Получить определенную роль от того, кто тебя создал, и признать его неполноценным, несовершенным. Все равно выбрать быть тем, кем ты был рожден, и довольствоваться этим, даже если судьба не позволит тебе ничего другого.       — Осторожно. Единственное, что я ненавижу больше, чем ангела, — это диспуты на тему морали.       Азирафель отрывисто и вежливо кивает.       — Конечно, — говорит он. — Тысяча извинений. Спасибо, что согласились встретиться со мной.       Сан-Франциско, в котором они находятся, не настоящий — это такой же плод воображения Азирафеля, как и видения, созданные Сатаной в прошлый раз, что может означать, что они правдивы, но когда Азирафель уходит, он чувствует, что Сатана остается — остается там, на краю утеса, в неком подобии физической формы, нематериальный, глядя на тихоокеанское небо, на солнце, опускающееся за кромку воды в ярких брызгах красного, оранжевого, розового. В Аду нет закатов, а Сатана был изгнан из творения между Раем и Землей. Ему никогда не показывали закат, он никогда не видел красоты Божьего творения, его учили только уродству.       Азирафель не настолько далеко зашел, чтобы думать, что это хоть что-то изменит, но… Просто любопытно, вот и все. На большее ему рассчитывать не приходится. ***       Азирафель возвращается с судорожным вдохом и с ощущением, что его вот-вот снова стошнит, что живот вот-вот вывернется и отделится от тела, что у него нет тела, что он ни к чему не привязан. Вывернут наизнанку, мертв, уже списан. Все тело ломит, он весь в поту стоит в незнакомой гостиной в незнакомом коттедже и дико озирается по сторонам в поисках чего-нибудь, за что можно было бы уцепиться, и тут ему на глаза попадается кухонное окно, и…       За ним идет снег.       Свежий, нетронутый слой снега прямо за окном, под серым небом, медленно переходящим в туманный, мутный индиго. Надвигается ночь. Когда Азирафель закрыл глаза, снег еще не падал — земля была коричневой и твердой от мороза, но снега не было. Не было и нескольких сантиметров свежего, нетронутого покрова. Он вспоминает поляну в Тадфилде, когда стоял над собачьей могилой, а Сатана проложил свой адский путь в его сознание без приглашения. Вспоминает широко распахнутые глаза и сильную хватку на своих руках. «Азирафель, ты здесь уже почти три недели».       Дата. Ему нужно… нужно узнать дату, чтобы он мог сказать Кроули…       Кроули.       Кроули!       Азирафель взлетает по лестнице, стараясь избегать проседающих ступенек, которые, кажется, почти сгнили, и, ворвавшись в спальню, видит винно-красные волосы на подушке — в той самой позе, в которой Кроули заснул, и это приносит Азирафелю некоторое подобие облегчения, по крайней мере, до тех пор, пока он не нащупывает мобильный телефон в перекинутом через изножье пальто Кроули, нажимает на кнопки онемевшими, неуклюжими пальцами и включает эту чертову штуковину, чтобы увидеть изображение доски в книжном магазине, время 23:38 и дату, которая гласит…       Азирафель моргает, не понимая, что за цифры светят ему в лицо.       23 декабря.       23 декабря.       На утесе в Сан-Франциско прошла неделя — неделя разговора с Сатаной, разговора, который не занял и десяти минут. Прошла неделя. Кроули спал десятилетиями — конечно, он проспал бы и неделю, если бы ему позволили. Если бы Азирафель не разбудил его утром, что он, несомненно, предвидел, когда засыпал.       Уже почти полночь. У них осталось почти двадцать четыре часа. У Азирафеля осталось двадцать четыре часа до…       Кроули застонал рядом с ним.       — К’т’рый час? — Он приподнимается на локтях и растерянно щурится в сторону Азирафеля, протирая глаза. — Прости, я, наверное, заснул, я… — Он шмыгает носом и хмурится. — Что происходит? Хочешь кому-то позвонить?       Азирафель не может придумать ничего иного, кроме как молча передать ему мобильный.       Кроули смотрит на свой телефон и уже почти собирается разблокировать его, но потом останавливается.       Пялится в экран.       — Это… это не…       Азирафель удрученно закрывает глаза.       — Все так, — тихо признает он. — Ты проспал семь дней.       Кроули не реагирует, даже не двигается.       Пока, ну, пока не начинается сущий ад.       — Послушай меня, Кроули, — пытается Азирафель, когда демон вскакивает с кровати и судорожно ищет свои ботинки, — я не думал, что пройдет столько времени, понимаешь. Я не хотел…       — Я должен… — Кроули маниакально натягивает пальто, его глаза широко распахнутые и остекленевшие, словно он побывал на войне, и он не смотрит на Азирафеля, не смотрит на Азирафеля… — Я должен спуститься в Ад, я должен поговорить с ним, я должен убедить его… — Он поворачивается и летит вниз по лестнице.       Азирафель изо всех сил старается не отстать от него.       — Кроули, пожалуйста, если позволишь мне объяснить…       Но Кроули не обращает на него ни малейшего внимания. Внизу, в гостиной, он щелкает пальцами, но ничего не происходит: он находится в радиусе действия блокиратора чудес, так как Азирафель всего в нескольких шагах позади, умоляюще смотрит на него. Не удостоив его ни взглядом, ни словом, Кроули поворачивается к кухне и распахивает заднюю дверь. Азирафель, разумеется, следует за ним.       — Азирафель, перестань… перестань преследовать меня, я должен…       — Ты действительно считаешь, что это разумно — спускаться к нему? Учитывая, что мы ограничены во времени…       — И чья это чертова вина… Нет, серьезно, Азирафель, отойди…       — Нет! Пока у нас не будет возможности поговорить…       — Ты хочешь поговорить? — шипит Кроули, резко разворачиваясь. Они находятся посреди замерзшего сада, окруженного тонким слоем снега, и соленый туман из канала скорее щиплет им щеки, чем слегка касается их. В непосредственной близости от Кроули снег уже растаял, и от макушки его головы поднимается пар. — Давай поговорим. Начнем с того, как ты, мать твою, мог?       Азирафель ожидал этого.       — Кроули, если ты дашь мне объяснить…       — Нет, нет! Не дам! Ты ничего не сможешь сделать, чтобы изменить тот факт, что сегодня 23 декабря, Азирафель! Ты ничего не сможешь сказать в свое оправдание! Прошло больше недели, и нет никаких причин для столь быстрого течения времени, если только в деле не замешана черная дыра или, не дай темный лорд…       — Я говорил с ним, — сообщает Азирафель.       Это было, пожалуй, худшее, что он мог сказать в данный момент — не зря же ему суждено все портить.       — Ты… говорил с Сатаной, — истерично повторяет Кроули. — Конечно, черт возьми, говорил. Потрясающе. Попросил его сделать себя демоном, да? Уверен, что он уже в восторге от этой идеи к этому времени.       Азирафель резко вдыхает, как будто его ударили.       — Не говори так.       — О, я скажу гораздо больше. Например, что ты эгоистичный, беспечный и никогда в жизни не думал ни о ком, кроме себя. Не говоря уже о том, что ты никогда не любил меня так, как я люблю тебя, — это все хрень! — злобно, горько негодует Кроули, — раз ты переступил через меня, чтобы поговорить с Сатаной, и потратил впустую то немногое время, что у нас оставалось. Нельзя так поступать с тем, кого любишь, Азирафель. Кто… кто ты вообще такой?       Кровь Азирафеля стала такой же ледяной, как снег вокруг них. Если гнев Кроули растапливает его, то Азирафель снова замораживает, делает ледяным и скользким, как поверхность катка. Это обвинение делает его нетерпеливым. Резким.       — Утром в Рождество ты… ты проснешься с головной болью… — довольно опасным тоном начинает он.       — Ой, пошел ты… — Кроули пытается убежать, но Азирафель, конечно же, следует за ним.       — Ты будешь дезориентирован. Возможно, у тебя останутся некоторые воспоминания, чтобы понять, что кого-то снова стерли — мы проделали большую работу за последние несколько месяцев, в Тадфилде, в эстраде для оркестра, на доске. С точки зрения логики, ты, возможно, сможешь распознать недоумение… но ты знаешь, что стирание — это исключительно логика, и ты можешь забыть еще больше, когда меня не станет, учитывая нашу совместную историю…       — Азирафель, прекрати! Хватит, отпусти меня!       Азирафель не прикасается к нему, но с тем же успехом мог бы, потому что держит Кроули в радиусе действия блокиратора чудес, заставляя его оставаться с ним на поляне Саут-Даунс и выслушивать все способы, которыми их обоих собираются разорвать на части. — И я знал, что это случится, с того самого момента, как меня приговорили, Кроули, — неистово продолжает Азирафель. — Я знал, что это станет для меня концом. И… и не смей говорить, что я недостаточно любил тебя, когда я сделал все, что в моих силах, чтобы ты не услышал этого от меня. Я позволил тебе потратить время, которое мы могли бы провести вместе, на… безнадежную затею. — Азирафель беспомощно качает головой. Его дыхание резкое, быстрое, превращающее морозный воздух прямо перед ним в туман. На нем нет зимнего пальто, но он мерзнет гораздо дольше, чем в данный момент. — Книга за книгой, имя за именем. Это… это бесполезно, Кроули. Я был стерт с момента суда. Меня стерли с того самого дня, когда я, черт возьми, был записан…       Вместо того чтобы продолжать попытки уйти, Кроули делает опасный шаг навстречу ему. Еще один, и еще, пока между ним и Азирафелем не остаются считанные сантиметры.       — Я сказал «хватит», — говорит он, скалясь. — Заканчивай. Я спущусь в Ад и встречаюсь с Сатаной, и если мне придется обменять свою жизнь на твою, то так тому и быть.       — Ничего не выйдет, — говорит ему Азирафель. Его не пугает это внезапное сокращение расстояния, не пугает демонстрация запугивания — наоборот, он смягчается от близости Кроули, желтого цвета его глаз, яростной твердости в них. — Сатана скажет тебе то же, что и мне.       — Я могу убедить его…       — Он скажет тебе, что ты должен выжить, чтобы сбросить его в бездну. Что он не властен над статусом ангелов… что он не властен ни над чьим статусом. Проклятие было определено Всемогущей в самом начале, и если ты попросишь Сатану спасти мне жизнь, он откажется…       Кроули страшно скалит зубы, быстро переводя взгляд между глазами Азирафеля, словно не узнавая его.       — Он согласится, — почти рычит он. — Он согласится, потому что в противном случае я убью его прямо там. Утащу его прямо в бездну, как он и просил.       — Нет, — тихо и жалобно говорит Азирафель. Вся эта ситуация такая чертовски жалкая. — Ты вернешься, когда он откажет тебе, и ты… ты вернешься. Ты вернешься ко мне.       Кроули разражается уродливым, лишенным всякого юмора смехом, после чего делает шаг назад, потом еще один, и еще.       — Этого не случится, — сообщает он Азирафелю, дико сверкая глазами. — Потому что если Сатана откажется, я не вернусь. Я либо буду мертв, либо сам начну гребаное Второе Пришествие, убив его. У нас нет времени на… домашний уют, Азирафель, — и ты сам в этом виноват.       «Ты вернешься, — только и успевает с грустью подумать Азирафель. — Ты всегда возвращаешься».       Но он ничего не говорит. Он остается на месте, отпуская Кроули, и смотрит, как тот сливается с тенями леса, пока не исчезает в мерзлом кустарнике, все еще припорошенном снегом, и проваливается сквозь землю. Он ушел. Азирафель еще пару секунд смотрит на деревья, прежде чем вздыхает и возвращается в дом, чтобы снова подняться по лестнице и заснуть в последний раз за все время своего полусмертного существования. ***       Кроули, конечно же, возвращается через несколько часов.       В доме по-прежнему тихо, ночь еще темна, хотя очень скоро в ней появятся едва заметные полоски утра. Азирафель плохо спал без тепла Кроули, если не рядом с ним, то хотя бы на одной планете, которую они всегда делили, словно излучаемое его телом жар покрывал каждый сантиметр Земли; Азирафель ощущает, когда Кроули снова ступает на нее, в тот же миг. Открывающаяся и закрывающаяся дверь внизу, медленные шаги по половицам, скрип лестницы, по которой он поднимается по одной ступени, избегая четвертой. Скрип двери в спальню; то, как он замирает и смотрит, словно ожидая, что его пригласят войти.       Азирафель не двигается, не поворачивается к нему, но в качестве своеобразного извинения произносит:       — Ну же, входи.       Больше никто из них ничего не говорит. Но вот Кроули входит в спальню и скидывает ботинки. Он не снимает пальто, но шарф тоже оказывается на полу. Он забирается в кровать, устраивается позади Азирафеля и скользит ближе, ближе, ближе, пока не оказывается достаточно близко, чтобы полностью заключить его в объятия, положив одну руку под головой Азирафеля, другую — над его боком, над животом, притягивая его к груди Кроули. Он переплетает их ноги под ужасно изъеденным молью одеялом и прижимается ртом и носом к затылку Азирафеля, который чувствует ужасно быстрое биение его сердца спиной и лопатками. Чувствует статическое тепло его кожи, его дыхание на своей шее, когда он глубоко вдыхает и выдыхает. Видит кисть руки, лежащей под его головой.       В этот поздний час кожа Кроули имеет голубоватый оттенок, бледная, как снег снаружи. Золотое кольцо на левой руке поблескивает в темноте на безымянном пальце, идеально подходя по размеру.       Азирафель стискивает его ладонь в своей и держит так крепко, что становится больно. ***       Азирафель просыпается поздно.       Во всяком случае, позже, чем ему хотелось бы в это утро. Солнце все еще склоняется над горизонтом, но уже ближе к полудню, чем к восходу, бледное, бело-серое сквозь пыльные жалюзи коттеджа. Прозрачные винтажные занавески никак его не скрывают. Ему тепло, несмотря на бледный покров снега за окном. И он голоден, голоднее, чем когда-либо с тех пор, как его стошнило на рынке.       Он сразу же находит причину и того, и другого. В какой-то момент ночи он повернулся в объятиях Кроули и прижался к нему грудью, так что их головы делят одну грязную подушку, соприкасаясь лбами. Как и утром в гостевой комнате доктора Билли Джайлса несколько месяцев назад, Кроули уже проснулся и наблюдает за игрой света на лице Азирафеля, когда тот снова возвращается в мир живых. В отличие от него, лицо Кроули нечитаемое, за исключением его глаз, которые полностью заволокло золотом. Пульс Азирафеля учащается, прежде чем он успевает понять, почему. Его рука, покоящаяся на изгибе бедра Кроули, собирает густую шерсть его пальто в кулак.       Когда Кроули крепко целует его, Азирафель облегченно вскрикивает.       Поцелуй грубый от его зубов и колючей щетины, резкий от того, как сильно он прижимается к Азирафелю, словно наконец-то нашел способ, как без чудес заставить их слиться в одно целое. Кожа к коже, кость в кости. Азирафель не тратит ни секунды на то, чтобы толком проснуться и освоиться, прежде чем начинает отвечать в том же духе: он стонет в рот Кроули и пытается скинуть пальто с его плеч, пока они оба лежат на боку. Он жаждал этого всю ночь, жаждал этого уже, наверное, несколько месяцев. Ему кажется, что он вот-вот развалится на части от всего этого.       Кроули цепляется за Азирафеля, оставляя синяки везде, куда только может дотянуться — на спине, боках, бедре, которое закинул себе на бедро. Движения его тела неистовые, неутомимые, неумолимые в своей потребности, в своем желании. Он явно тоже охвачен голодом, почти животным.       — Прости меня, — шепчет Азирафель между поцелуями, когда рот Кроули впивается в его шею, ключицу. — Я не должен был говорить такие ужасные вещи, я… ох, Кроули, я не… — охает он.       Кроули стягивает брюки Азирафеля с его бедер и делает то же самое со своими, а затем прижимает их тела друг к другу и начинает раскачивать их обоих, словно они огромные, бурные волны в океане, и это именно то — это все, — что было нужно Азирафелю на протяжении целых эпох, и он целует его, и целует, и целует, и целует.       — Да, — шипит Азирафель, опуская руку к заднице Кроули, а другую кладя на его затылок, — не останавливайся, никогда не останавливайся…       Все происходит быстро, причем, как ни странно, скорее со стороны Азирафеля, чем со стороны Кроули. Кожа Кроули такая горячая, такая возбуждающая, и он точно знает, куда надавить на тело Азирафеля, где потянуть. Знает так, как знал бы свое собственное тело, как будто нервные окончания Азирафеля знакомы ему так же, как рельеф земли, кислотность плодородной почвы, расположение звезд на небе. Азирафель пыхтит и вжимается в бедро Кроули — раз, другой, и изливает семя между ними. Он впивается пальцами в Кроули, возможно, причиняя боль, но его бедра замирают в тот же миг, что и бедра Азирафеля, так что единственным движением в тихой пыльной комнате остается их учащенное дыхание. В этот момент Азирафель понимает, что Кроули ни разу не издал ни звука.       Не издал ни звука до сих пор он, потому что сейчас он утыкается лицом в шею Азирафеля и дрожит всем телом, а из его груди вырываются глубокие, ужасно надломленные звуки.       Рыдания. Он плачет.       Это ужасно, словно Кроули умирает, словно его тело биологически несовместимо с условиями реальности, в которую он попал. Рыба задыхается в воздухе, млекопитающее захлебывается под водой. Это все то, чего он избегал месяцами, годами — все свое существование, если Азирафель достаточно хорошо его знает. А он его знает и всегда знал. Он обхватывает руками мокрую от пота спину Кроули.       — Ш-ш, вот так, — шепчет Азирафель в его влажные волосы. Ничего из того, что он мог бы сказать, недостаточно, но он все равно пробует. — Я здесь. Я никогда не уйду, не в том смысле, который имеет значение. Я здесь, я рядом. Я всегда так сильно тебя любил.       И тут Кроули выдыхает ему в шею самым ужасным голосом, который Азирафель когда-либо от него слышал:       — Я не хочу, чтобы ты уходил.       — Я знаю, — говорит Азирафель, пытаясь не сломаться — пока еще нет. — Я знаю, дорогой. Я знаю. *** КАНУН РОЖДЕСТВА 14 ЧАСОВ ДО РОЖДЕСТВА       Дорога обратно до Лондона занимает больше времени, чем дорога из него. Поначалу она проходит в тишине, лишь шелест шин и оглушительный рев двигателя Бентли заполняют пространство между ними. В какой-то степени это успокаивающе. Знакомо, ритмично. Но когда гравий превращается в асфальт, а затем в широкое шоссе, Азирафель больше не может выносить удушающее безмолвие и тянется к консоли, чтобы включить винтажное радио.       И тут же их встречает песня группы Queen «НО СЕЙЧАС РОЖДЕСТВО, ДА, ЭТО РОЖДЕСТВО, СПАСИБО, ГОСПОДИ, ЭТО…       — О боже правый… — Азирафель торопливо возится с ручками.       — Ни за что, — говорит Кроули.       В конце концов Бентли удается уговорить на «Кого-нибудь, чтобы любить», которая… ну, честно говоря, вряд ли намного лучше. Тем не менее, Азирафель спрашивает:       — Сойдет?       — Я ДОЛГИЕ ГОДЫ ВЕРИЛ В ТЕБЯ, НО ЭТО НЕ ПРИНЕСЛО МНЕ ОБЛЕГЧЕНИЯ…       — Да, — говорит Кроули, положив руку на бедро Азирафеля и переплетая их пальцы, как делал на протяжении всей поездки. — Да, все нормально. ***       — Я закажу утку пад-тай, — говорит Азирафель в мобильный телефон.       В руках у него старое потрепанное меню тайского ресторана, полюбившееся ему за годы существования заведения, и Азирафель просто не смог бы придумать лучшего варианта еды на вынос. Вряд ли он физически пойдет куда-то есть, особенно сейчас — если это последний его день на земле, Азирафель предпочтет провести его как можно дальше от сферы обслуживания в уюте книжного магазина (и Кроули). Так что остается еда на вынос.       Но Азирафель не смотрит на меню. Вместо этого он смотрит на Кроули.       Лицо Кроули уже не бесстрастное, а удрученное, словно из него выжали все соки. У него достаточно мотивации, чтобы собрать со стойки у входа охапки книг о Книге Жизни, которые он с жадностью читал последний месяц и которые очень хочет разложить обратно по своим местам. Кроули сказал, что они бесполезны — все, что ему нужно, это доска, если ему вообще что-то нужно. Он все еще уверен, что вспомнит Азирафеля, и ничто в той ситуации, в которой они оказались, не заставит его передумать. Для него невозможно, чтобы после стирания Азирафеля что-то осталось, и уж тем более он сам.       Азирафель обрывает звонок. Кроули заканчивает раскладывать последние книги по полкам и на мгновение замирает. Склонив голову и закрыв глаза, он наклоняется вперед, чтобы слегка стукнуться лбом о деревянную полку на уровне глаз, и тяжело выдыхает, надувая щеки. Азирафель смотрит на него, но ничего не говорит.       — Сколько до прибытия курьера? — задумчиво спрашивает Кроули.       Бросив мобильник обратно на плюшевую подушку кожаного дивана, Азирафель многозначительно отвечает:       — Сказали, через сорок пять минут. Хотя, может, и дольше, учитывая праздник, как мне кажется.       Кроули отталкивается от полок и поднимает взгляд на Азирафеля.       — Может, и дольше, — соглашается он. ***       Не успевает Азирафель опомниться, как Кроули уже прижимает его к книжной полке, избавляя от пиджака и жилетки, впиваясь губами в шею и запуская руку в брюки.       Азирафель скребет ногтями по затылку Кроули, другой рукой упираясь в его живот рядом с ребрами, словно намереваясь оттолкнуть. Кроули запускает горячую ладонь под все еще застегнутую рубашку Азирафеля, разминая его грудь и живот и заставляя пыхтеть так, словно он умирает.       — Кроули, — пытается он, запыхавшись, — мне нужно… мне нужно…       Он тянется вниз, неловко нащупывает пояс Кроули и пытается просунуть пальцы внутрь, но Кроули молниеносно убирает руку с груди Азирафеля и перехватывает его запястье, полностью останавливая его попытки.       — Нет, — хрипло произносит он.       Тогда в коттедже Кроули сломался, так и не дойдя до финишной черты, слишком озабоченный эмоциональной, а не физической разрядкой. Азирафель не просто слепо гонится за собственным удовольствием — несмотря на то, что Кроули говорил о его любви ко всему материальному, о его жадности, Азирафель хочет, чтобы Кроули кончил от его руки, хочет увидеть и слышать, как он это сделает. В этот самый момент он ничего не желает сильнее.       Но Азирафель прежде всего джентльмен.       — Хорошо, — мягко говорит он, убирая руку.       Не сводя с Азирафеля темных немигающих глаз, Кроули кладет обе руки на его бедра и осторожно опускается на колени, гораздо менее грациозно, чем пытается изобразить. Глаза Азирафеля почти закрываются, когда Кроули наклоняется вперед и прижимается губами к его пупку, водя по нему горячим и влажным языком сквозь ткань рубашки. Азирафеля кладет руки ему на голову, опуская одну к лицу, а другую нежно запуская в волосы.       — Кроули, — мечтательно, почти невнятно шепчет он.       — Я здесь, ангел, — едва неслышно шипит Кроули в нежном дуновении воздуха, когда тянется вверх, чтобы полностью расстегнуть брюки Азирафеля и стянуть их вниз. — Я тоже рядом. *** ДЕСЯТЬ ЧАСОВ ДО РОЖДЕСТВА       Они едят пад-тай в постели. Точнее, Азирафель ест пад-тай в постели; он заказал Кроули желтый карри, который было гораздо сложнее есть в постели, чем пад-тай, поэтому Азирафель уговорил его на говяжий сатай в постели и теперь завороженно наблюдает, как Кроули предпочитает есть что-то по-настоящему вкусное для удовольствия и действительно наслаждается каждым кусочком. Каждым отвлекающим кусочком. Периодическое хмыканье, выражающее согласие, и движение его челюсти — все это просто завораживающе.       — Что? — спрашивает Кроули, когда Азирафель, судя по всему, слишком долго не сводит с него глаз. Он слизывает арахисовый соус с заживших пальцев. — Что-то в зубах застряло?       Пропорции его лица выверены, как линии на топографической карте. Высота над уровнем моря, русло реки, инфраструктура — добрый прищур его глаз, кривой изгиб носа, фирменная хмурая гримаса. Азирафель мог бы нарисовать его по памяти, если бы его попросили; не только черты лица или силуэт, но и пропорции. Как все его части сочетаются друг с другом, словно нарисованные Богом. Как Кроули сочетается с ним.       — О да, — с трудом бормочет Азирафель. — Просто отвратительно. ***       День еще не закончился, но становится все тусклее по мере приближения ранних зимних сумерек. Пообедав, Азирафель решает прилечь, что технически не считается, учитывая, что они уже лежали в постели, но он не хочет называть это сном, к тому же Кроули сразу же соглашается и, с готовностью забравшись под одеяло, обнимает Азирафеля и крепко прижимает к своей груди. И если они так проводят это время, Азирафелю совершенно безразлично, как его назвать.       — Ты знал, — шепчет Кроули, разрывая тишину на части, — что я хотел поцеловать тебя в Эдеме?       — Ты и сам не знал, — сонно и упрямо возражает Азирафель. — Я тебе не верю.       — Нет, нет, это правда. — Кроули еще крепче обнимает Азирафеля, словно бы подчеркивая свои слова, и добавляет высоким, исполненным нежности голосом: — Я хотел поцеловать тебя в любой момент истории человечества. Просто… у меня еще не было слов для описания этого, вот и все.       По личному мнению Азирафеля, без подтверждающих его слов желание ничего не значит. Теперь Азирафель знает, что любил Кроули ужасно неангельским образом на протяжении всей их совместной истории, но, чтобы узнать об этом, ему потребовались бомба в церкви в 1941 году и спасенный саквояж с пророческими книгами, и еще больше времени, чтобы признаться в этом самому себе. И что это была за жизнь, оглядываясь назад? Зачем Азирафель жил, если даже не мог сказать, для чего живет?       Губы касаются век Азирафеля, его переносицы. Теперь у Кроули есть нужные слова, и они просто сыпятся из него.       — Я хотел тебя во всех смыслах, возможных для наших тел, на протяжении всей своей жизни, — бормочет он.       Затем большой палец проводит по щеке Азирафеля, лаская ее.       — Шесть тысяч лет, ангел. Азирафель. Шесть тысяч лет, в течение которых я был вынужден следовать за тобой, чтобы ты мог меня найти. Чудо, что я вообще умудрялся еще что-то делать, по правде говоря.       Затем его губы касаются раковины уха Азирафеля.       — Все твои атомы были созданы для того, чтобы быть любимыми всеми моими, — шепчет он, давясь словами. — У меня никогда… никогда не было ни шанса, ни выбора поступить иначе. Я самый счастливый ублюдок в мире. ***       Азирафель спит до последнего заката, который увидит его тело, и когда он просыпается, вокруг темно и он один.       Но это его не смущает — окно на пожарную лестницу приоткрыто, впуская холод в комнату. Азирафель вылезает из постели, надевает халат, завязывает его на талии и сует ноги в тапочки. Вознеся краткую молитву, чтобы не свалиться на землю, Азирафель осторожно выходит на холодный воздух и забирается на крышу.       Кроули уже там, сидит на краю, свесив ноги. Он оглядывается, когда Азирафель появляется, а затем, убедившись, что он не собирается падать, возвращается к разглядыванию Уикбер-стрит, подсвеченный настоящим световым шоу рождественских украшений. Он курит сигарету. Азирафель мог бы посмеяться над ним за лицемерие, ведь именно он заставил его бросить десятилетия назад, когда сам решил завязать. «Эти штуки убьют тебя, — сказал он тогда. — Ну, не убьют убьют, но… Они ужасно пахнут, и этого должно быть достаточно».       — Я нашел твой тайник, — говорит Кроули, не глядя на него.       — Вижу. — Азирафель устраивается рядом с ним, ухватившись за его плечо, чтобы удержаться. Даже сквозь слои одежды карниз просто ледяной. — Это ужасная привычка.       Когда Кроули медленно затягивается, впадины на его щеках блестят на свету, челюсть напрягается. Колышущийся дым, когда он выдыхает, приобретает почти флуоресцентный оттенок, рассеивая свет снизу.       — О, ужасная, — соглашается он и протягивает сигарету Азирафелю, который благосклонно принимает ее.       Затяжка обжигает, но согревает Азирафеля изнутри. Он делает еще одну и передает сигарету обратно Кроули, который возвращается к курению, к созерцанию. К размышлениям.       Он больше ничего не говорит. Азирафель наклоняется к нему.       — Уже поздно, — бормочет он, осыпая поцелуями изгиб плеча Кроули. Его нос и щеки ужасно замерзли, да и ему самому уже надоел холод. — Вернись ко мне в постель.       Кроули фыркает без намека на юмор.       — Я выспался на всю жизнь.       — Я говорил не о сне.       В последние дни машин не так много, как раньше. Конечно, они еще есть, включая ужасно неудобный общественный транспорт, но большая часть человечества отказалась от этой привычки во время короткого правления ФЭРБ, используя машины только в случае крайней необходимости. Странно слушать Лондон без постоянного, непрекращающегося гула транспорта, случайных гудков, визга старых тормозов. Здесь тихо. Гораздо тише, чем хотелось бы Азирафелю.       Кроули поворачивается к нему с жалобной гримасой на лице. *** ШЕСТЬ ЧАСОВ ДО РОЖДЕСТВА       В постели Азирафель сосредотачивает все свои усилия на том, чтобы доставить Кроули максимальное удовольствие. Он делает это руками, ртом, умелыми движениями своего тела; он делает это словами, ужасно шепча Кроули, как Кроули ужасно шептал ему.       — Я не хотел поцеловать тебя в Эдеме, — говорит он Кроули, медленно проводя рукой по его спине вниз. — Я был глупцом ужасно долгое время. — Азирафель тщательно подготавливает его и не спешит, оставляя укусы и поцелуи на всех участках кожи, до которых может дотянуться. Затем он укладывает Кроули на бок и, устроившись сзади, вжимается в его тело, прижимая его голову к своему плечу и приподнимая рукой за шею, чтобы их лица касались друг друга. — Это тело никогда не знало Земли без тебя, — шипяще шепчет он Кроули на ухо, устанавливая безумно медленный темп. — Как же мне повезло с тобой.       Другая его рука крепко обхватывает Кроули за талию, удерживая его в неподвижности. Кроули ужасно корчится, словно пытаясь вырваться, подергивает мышцами живота, двигает бедрами. Он пыхтит и снова плачет, скорее от желания, чем от горя, но оба эти чувства словно борются за место внутри него. Кроули тянет руку к боку Азирафеля, к его бедру.       — Ангел, — выдыхает он, хныча. — А… Азирафель, пожалуйста, ближе. Ближе, останься. Азирафель…       А-зи-ра-фель. Четыре слога, девять букв. Азирафель убирает руку с шеи Кроули и поднимает ее выше, выше, выше, средним пальцем нежно проводя по линии его бровей, а потом невесомо порхая над скулой, под впадиной глаза.       «Останься».       — Я всегда был, — бормочет Азирафель. — И всегда буду. ***       Они смотрят кино. Азирафель не настолько хорошо разбирается в новомодных штуках, чтобы предложить свой вариант, но по BBC показывают «Чудо на 34-й улице», и Кроули говорит ему, что это «удивительно приличный для Рождества фильм». Азирафель решает, что лучше посмотреть его, чем одну из многих других неудивительно неприличных вещей, которые обычно предлагает BBC, и смотрит фильм без жалоб.       Ну, или без особых жалоб. Они доходят до сцены, где Санта-Клаус предстает перед судом, и Азирафель не может промолчать по этому поводу.       — Почему человек может попасть в тюрьму за то, что выдает себя за Санту, независимо от того, ложь это или нет?       — Ну, если честно, его признали невменяемым, и на данный момент он настаивает на том, чтобы его не отправляли в психушку. — Кроули почесывает затылок как раз в том месте, где ранее его побывали пальцы Азирафеля. — Этот фильм, по сути, 90-минутная реклама магазина Macy's, так что… Я бы не стал слишком придираться о логике. В конце концов, все дело в вере.       Азирафель растерянно моргает.       — Я не понимаю, — говорит он. — Откуда, по мнению родителей, берутся подарки? Это тоже вера?       — Нет, это не… — Кроули неловко ерзает. — Я имею в виду… ну, например, посмотри на Бога. Посмотри на ожидание, что люди должны верить в то, чего не видят, и это ожидание в конце концов спасет их души, но… но зачем людям верить? — Его голос серьезен, как будто ему искренне интересно знать ответ. — Мир, в котором они живут, не воображаемый, у них нет доступа к тому знанию, что есть у нас. Почему люди должны верить? Что вообще такое вера? Это вера в воображаемое или вера в…       — …Друг в друга, — мягко заканчивает за него Азирафель. — Коллектив, верно? Вот во что они верят в конечном итоге. Друг в друга, если не могут прикоснуться ни к чему другому.       Кроули сглатывает.       — Да, — слабо соглашается он. — Друг в друга.       Фильм продолжается без дальнейших замечаний. Никто из них больше ничего не говорит, и Азирафель толком не понимает, что происходит в финале, потому что к этому времени они с Кроули уже отвлекаются на поцелуи. ***       Азирафель медленно одевается, когда до конца остается час.       Каждый предмет одежды, который он носит, имеет свою последовательность надевания, свою конфигурацию, свою рутину, через которую его тело проходит почти каждый день, достаточно для того, чтобы закрепить все эти действия практически в мышечной памяти. Пуговицы, брюки, жилет, золотая цепочка на кармане. Все аккуратно застегнуто, рубашка заправлена и прилажена. Клетчатые носки, подходящий к ним клетчатый галстук-бабочка. Кольцо, в данный момент не на его теле, а на том, кто валяется в его постели, наблюдая, как он одевается, и, как обычно, не в силах воздержаться от жалоб.       — Прошу занести в протокол, — говорит Кроули, — я всегда советовал тебе обновить гардероб.       — Я поддерживаю эту одежду в идеальном состоянии уже несколько столетий, — чопорно сообщает ему Азирафель и хмурится. — За исключением пожара, конечно. И фиаско с захоронением. И… я в последнее время часто попадал под дождь, не так ли?       Он прижимает руку к груди. Задумчиво разминает ее.       Кроули пропускает это мимо ушей.       — Ты мог бы просто остаться со мной голым в постели, — возражает он. Несколько месяцев назад он не смог бы произнести эти слова, не впав в истерику (или не вспыхнув, причем буквально); теперь он произносит это капризным тоном. — А ты завернул себя во все эти слои, как…       — Я не знаю, что будет потом, если вообще будет, — многозначительно говорит Азирафель, с сожалением глядя Кроули в глаза. — Но я не хочу выяснять это без штанов, спасибо.       Кроули сглатывает и на кратчайшее мгновение выглядит испуганным словами Азирафеля, но тут же вновь напускает на себя непринужденный вид. Закатывает глаза.       — Ладно, — со вздохом говорит он, скатываясь с кровати. — Что ж, надо бы и себя привести в порядок. Не собираюсь позволять леди Кэтрин де Бёр перещеголять себя. *** ДЕСЯТЬ МИНУТ ДО РОЖДЕСТВА       — Кто был твоим любимцем из людей? — спрашивает Кроули.       Они уже на последних минутах. В телевизоре, включенном в беззвучном режиме, канал с ночными новостями о «санях Санта-Клауса». Азирафель с Кроули свернулись калачиком в постели на боку, лицом друг к другу, сцепив руки, по которым пробегает наэлектризованное напряжение, словно по оголенному проводу. Последние полчаса Азирафель пытался подобрать слова, но не ожидал, что Кроули найдет их первым.       — Ну, знаешь, — продолжает Кроули. — Из всех людей, которые когда-либо жили, всех, с кем ты пересекался. Собери их всех и укажи: «Вот этот. Этот был моим любимчиком».       Азирафель всерьез задумывается. За тысячелетия он общался со многими людьми, взаимодействуя с ними, когда их конечная жизнь соприкасалась с его (некогда) бесконечной жизнью. Слишком много воспоминаний, которые нужно отсортировать, слишком много лет существования, слишком много душ, слишком вечных для той смертности, которую им, к сожалению, обещали. Азирафель беспомощно качает головой.       — Я затрудняясь выбрать, — искренне и мягко говорит он. — Они все такие… человечные, правда? Все до единого. Если бы мне пришлось выбирать, я бы сказал, что… ну, все они были моими любимцами…       Кроули щурится на него, явно не поверив ни на секунду.       — Чушь собачья!       — Нет, нет, я абсолютно серьезен!..       — Знаешь, ты — самое категоричное существо, которое я когда-либо имел удовольствие знать, — говорит Кроули с бестактным восторгом. — Ты ангел, ты должен любить всех людей одинаково, потому что нет большего зла, чем иметь предпочтения, не так ли? Но ты… ты тот еще врун! Давай, выкладывай. Кто это был?       Азирафель бормочет себе под нос так тихо, что его почти не слышно.       — Что?       — Я сказал… — Азирафель вздыхает с нежностью. — Это была Мария, ясно, ты, любопытный изверг? Конечно, это была Мария. А кто был твоим любимцем?       Кроули долго не отвечает, словно обдумывая свой ответ, несомненно, более впечатляющий и поверхностный, чем юная Божья Матерь, но потом вздыхает, сдаваясь.       — Моим тоже была Мария, — признается он, расслабляясь на матрасе; волосы красиво спадают ему на лоб. — Почти таким же, как да Винчи, сам понимаешь — человек, создавший орнитоптер, но… да. Мария выигрывает.       — Да, Мария выигрывает, — мягко соглашается Азирафель.       Остаются считанные секунды, меньше минуты. Кроули дрожит, и Азирафель тоже. Кроули касается лица Азирафеля, который, в свою очередь, запускает пальцы в его волосы, теперь не имеющие седины, чудом удаленной в то короткое время, что они провели порознь после Саут-Даунс. Азирафель на какой-то краткий миг поддается сожалению о том, что ему никогда не представится возможности убедить Кроули оставить ее.       Кроули целует его. Говорит, очень серьезно и очень пугающе:       — Я люблю тебя.       — Я… — Азирафель сказал себе, что не будет плакать, но нарушает это обещание. — Я так сильно люблю тебя, — с трудом произносит он. — Я… Кроули, я никогда… мой любимец… из всех людей на этой планете, за все годы… никто не был более человечным, чем т…       Биг-Бен начинает отбивать полночь. Канун Рождества превращается в День Рождества. Азирафель охает.       Куранты бьют и бьют.       Четыре раза, пять раз, шесть.       Семь, восемь, девять.       Десять.       Одиннадцать.       И… и…       Двенадцатый курант так и не звучит.       Проходит секунда.       Еще одна.       Азирафель медленно открывает глаза, моргая, и убеждается, что у него еще есть глаза, чтобы моргать. Снаружи люди начали запускать фейерверки. Кроули по-прежнему сидит напротив него и тоже смотрит на Азирафеля, нахмурив брови. Пульс стучит в его шее, на висках выступили капельки пота. Зубы плотно стиснуты. Азирафель смотрит на него растерянно, нерешительно.       — Как ты думаешь, может, часовые пояса?..       — Они бы не… ублюдки не заставили бы нас смотреть?       Внезапно дверь в спальню распахивается.       Азирафель с Кроули подскакивают от неожиданности, обхватив друг друга руками, и смотрят на дверной проем, в котором появляется фигура, скрытая тенями — настолько темными, что ее невозможно разглядеть. Кроули сжимает Азирафеля так сильно, что на коже наверняка появятся синяки. Но Азирафель не делает того же, потому что разве это… ну, разве это не?..       Фигура делает нерешительный шаг в комнату.       Это Мюриэль.       Это Мюриэль, и она одна.       И она держит… держит…       — Привет, — говорит Мюриэль испуганным, потрясенным голосом. Глаза у нее очень широко распахнуты. На ней бейсболка с надписью «Я СДЕЛАЛА ЛОБОТОМИЮ В НЙУ», уши проколоты, и она обеими руками прижимают к груди большую, массивную книгу — Книгу Жизни. — Возможно, я, эм, украла кое-что, что мне не принадлежит? Наверное? Это не очень-то по-ангельски с моей стороны, но… да, я думаю, мы должны…       — Мюриэль, прости, это?.. — непонимающе спрашивает Азирафель.       — Клептодетка, — благоговейно произносит Кроули.       — Да, да, я очень умная, — говорит Мюриэль, на мгновение приосанившись, но сначала нервно переминается с ноги на ногу, словно собирается быстро рвануть с места. — И я расскажу вам все о том, как я использовала свои способности к восприятию воспринимаемого, позже, потому что сейчас, боюсь… ну! Видите ли, эм, чтобы получить Книгу Жизни, старик с домашней крысой в подземной системе метро… Смерть? Вы знаете Смерть? Да, он смог указать мне правильное направление, что было очень удачно, потому что нью-йоркцы очень сердятся, когда спрашиваешь у них дорогу, но, в любом случае, я пытаюсь сказать, что…       Кроули резко хлопает Азирафеля по плечу, чтобы привлечь его внимание, а затем снова и снова, пока Азирафель не стряхивает его руку.       — Боже правый, что?       Но Кроули потрясенно смотрит в телевизор с выключенным звуком, где экстренный выпуск новостей прерывает отслеживание передвижений Санты. Внизу идет текст: «ОСТАВАЙТЕСЬ ДОМА, СИЛЬНЫЙ МЕТЕОРНЫЙ ДОЖДЬ В РОЖДЕСТВЕНСКОЕ УТРО». Изображение нечеткое и в лучшие дни, но Азирафелю кажется, что он видит падение белых полос с ночного неба. Звук взрывающихся фейерверков за окном продолжается, почти оглушая, и Азирафель понимает, что на самом деле это не фейерверки, а…       Камера переключается на Биг-Бен. Циферблат часов разбит, в нем огромная дыра с зазубринами прямо над цифрой «12»; он дымится. Он в огне.       Грохот, прозвучавший неуютно близко, сотрясает Уикбер-стрит, отчего Азирафель едва не опрокидывается навзничь; Кроули везет меньше, и ему удается наполовину спастись от падения, только нелепо размахивая руками. За окном в небе видны вспышки, похожие на молнии. Азирафель непонимающе смотрит на Мюриэль.       — Мюриэль, — медленно произносит он, — что ты сделала?       — Я… я, наверное, начала Второе Пришествие, — говорит Мюриэль, поморщившись. — И… мистер и мистер Азирафель-Кроули, нам надо уходить прямо вчера, хотя не буквально вчера, потому что путешествие назад во времени невозможно, это просто еще одна человеческая фраза, которая, хотя они еще этого не поняли, не имеет смысла, но… Рай первым делом начнет искать вас.       Как ни странно, она права: Рай придет за Азирафелем первым делом, предположив, что он нашел новый тайник Книги Жизни и умыкнул ее. Он или Кроули.       Кроули, который смотрит на него с другой стороны кровати с чем-то очень похожим на надежду на лице.       — Мы уже сделали их два раза из трех, — выдыхает Кроули, и губы его складываются в улыбку, широкую ухмылку. Он не мигая смотрит на Азирафеля, словно бы бросая ему вызов. — Добавим еще один?       Армагеддон. Изгнание Гавриила, призыв Азирафеля к войне во время вторжения армии демонов. Оба раза планета выживала. Оба раза выживало человечество. У Азирафеля никогда не было особой цели — он был помещен на Землю, чтобы защищать ее, призывать к добру, наслаждаться изобилием, которое планета всегда предлагала ему и которое ни один ангел не мог даже мечтать испытать. Он был помещен на Землю, чтобы любить Кроули — всеми своими атомами и всем, что останется. Помимо этого… есть только одна вещь, в которой он, кажется, исключительно хорош.       Азирафель был помещен на эту планету, чтобы делать все только хуже. Пришло время сделать собственный выбор.       — Третий раунд, дорогой мальчик, — говорит он и тоже улыбается.