Как нам включить свет?

      До того, как стать матерью, Мария собрала самую дорогую в мире коллекцию украшений ручной работы.              Дорогой она была не из-за качества, хотя Азирафель возразил бы любому, кто в нем усомнится. В детстве Мария каждое утро бегала по мостовой Назарета, часто останавливаясь, чтобы попинать ногами в сандалиях камни в поисках трещин на них. Любые рассыпавшиеся камешки попадали в карман ее одежды; всех лягушек у нее на пути постигала та же участь. Разбитые горшки, куски глины, мышиные черепа, древесный уголь, даже зубы… ничто не могло избежать ее вечных поисков драгоценностей. Когда она возвращалась домой, то развязывала свою детскую одежду в поисках ниток и с помощью отцовского инструмента аккуратно пробивала дырочки в своих новых сокровищах, подготавливая их к нанизыванию в том порядке, в котором считала нужным.              Но только не лягушек. Их Мария собирала просто потому, что они ей нравились, и продолжала класть все новых к уже имеющимся в надежде, что они наделают больше лягушек, хотя и не знала, как это работает. Марии было десять лет, и она еще толком не понимала, откуда берутся дети.              На изготовление украшений уходила большая часть ее времени, ведь бедной еврейской девочке было нечем заняться без братьев и сестер. В плохую погоду она тайком рыскала по дому в поисках бусин (и их заменителей), обшаривая пыльный пол и все щели в стенах. Однажды она даже нанизала на нитку сушеный инжир, прежде чем мать отругала ее за то, что она зря тратит продукты.              — Нет, мама, — запротестовала она, пытаясь отгрызть один инжир и не подавиться при этом своим ожерельем. — Я не трачу их впустую! Это… это закуска на ниточке! Мы можем их продавать!              Когда летом дни становились длинными, большая часть жителей Назарета планировала походы к Галилейскому морю на востоке. В те времена с гигиеной дела обстояли не лучшим образом, и большинство людей могло рассчитывать только на неспешное плавание в солоноватой теплой воде. Обычно больше всего веселились дети: они плескались и кричали, стараясь не запутаться в рыбацких сетях и вопя, когда пресноводные крабы щипали их за пальцы ног. Мария же всегда преследовала одну-единственную цель.              Азирафель наблюдал, как она заходит в грязь по щиколотку, пачкая одежду, и пробирается сквозь мутный ил в поисках ракушек. Она визжала от восторга, когда находила целую, и торжествующе держала ее высоко над головой, чтобы другие дети не стащили.              Он стоит на скалистом берегу на значительном расстоянии от нее, сложив руки за спиной и стараясь не потеть под тюрбаном. Именно там его и находит Кроли.              — Жутковато, — говорит демон вместо приветствия, пристраиваясь рядом с ним. — Разве мать не учила тебя, что пялиться невежливо?              Когда они с Кроли пересекаются, Азирафель всегда испытывает моральные терзания. Как будто его материальное тело не знает, как вести себя рядом с воплощениями зла, каким бы серым это конкретное воплощение ни было. Он испытывает прилив сильного удовлетворения, затем панику, затем чувство вины, затем вновь возвращается к более приемлемому уровню удовлетворения. Азирафель и сам толком не понимает, какую именно эмоцию должен испытывать.              — Кроли, — приветствует он его, лениво и вежливо кивая. Естественно, Кроли хорошо переносит жару, и, кажется, его не беспокоит пот, выступивший на висках. Его длинные волосы снова собраны в кудри и косички, хотя он по-прежнему носит бороду, которая была у него еще в земле Уц, теперь завязанную в косу. Очки тоже остались, как и балахон — черно-красный и сильно обтягивающий его худую фигуру, словно его проглотили целиком. Он накинул капюшон легкой черной шали на макушку.              — Задание? — спрашивает Кроли, запрыгивая на один из скальных выступов рядом с ними, и едва не спотыкается, но спасается взмахом руки. — Эм… в смысле, на тебя не похоже. Отдыхать на пляже, даже если ты выглядишь при этом, как псих.              Азирафель бросает на него несколько обиженный взгляд.              — Если хочешь знать, мне поручено присматривать за юной Марией, — говорит он, жестом указывая на воду. Сейчас она пристает к ближайшему рыбаку — молодому Симону, как он узнает позже, — выпрашивая у него запасной кусок сети. — Она очень нравится Всемогущей, знаешь ли. Мне сказали, что она была избрана для великой чести.              Кроли фыркает и осторожно садится, свесив ноги.              — По моему опыту, обычно, когда кто-то нравится вашей стороне, это означает, что скоро произойдет нарушение прав человека.              Азирафель снова вспоминает о том, что они делали в земле Уц, и признается:       — Я не уверен насчет подробностей, если честно. Надеюсь только, что на этот раз Рай поступит правильно.              — Да уж. Ад, похоже, тоже не слишком много помнит о работе Рая. Представь себе, я сказал им, что организовал всю ту историю с Саулом. Вся эта ерунда со «злым духом», война с филистимлянами, даже ослы. — Кроли, похоже, не особенно гордится этим фактом. — Пришлось, чтобы от меня отстали. К счастью, демоны не умеют читать и даже не способны прикасаться к Библии, иначе бы меня здорово припекло — буквально. После этого меня навестил сам Люцифер, сказал, что я хорошо поработал. Я чуть не обделался. — В его голосе почти нет интонаций, словно он просто комментирует прекрасный летний день, каким бы жарким он ни был.              — Так ты получишь должность в Аду? — спрашивает Азирафель намеренно нейтральным тоном. — Повышение?              — Тьфу, — сплюнул Кроли и нарочито содрогнулся. — Я бы никогда… Что бы я вообще делал в Аду? Столбняк бы подхватил, что ли? Нет, нет. Я бы туда не перебрался, даже если бы мне заплатили.              При этих словах Азирафель ощущает вспышку тепла где-то в районе груди.              — А-а, — протягивает он.              Они смотрят, как поганки рыщут по мелкой мутной воде в поисках кусочков рыбы, заглядывая в ряды камышей.              — Итак, насчет этой… чести, которой удостоена Мария, — вяло начинает Кроли, удивительно плавно меняя тему, — полагаю, она не возглавит Троянскую войну. Женщинам никогда не достается ничего веселого.              — Не знаю, — честно, но с горечью отвечает Азирафель. — Пока что это не в моей компетенции. Все, что мне поручено, — это защищать ее от вреда и сил зла. — Он косится на демона. — Хотя я… возможно, слышал разговоры о «сыне Божьем» во время моего последнего визита наверх. Мог и ошибиться. Гавриила и в лучшие дни трудно понять, так что… все зависит от случая.              — Сын Божий, да? — Кроли разражается грубым смехом. — Не думал, что у Всемогущей есть для этого нужные части.              — Это… я полагаю… — Азирафель нервно смотрит на небо, затем прочищает горло. — Возможно, скорее символичный сын, как мне кажется.              Ветер свистит над морем, толкая воду в неком подобии волн. Мария склоняется над плоским куском камня на дальней набережной, словно это ее личное рабочее место, и несколько старших детей пристально наблюдают за тем, как она проделывает аккуратные отверстия в ракушках. Неподалеку крякает поганка.              — Ангел, — начинает Кроли почти подозрительным тоном, — в каком возрасте люди, ну, знаешь, женятся, заводят… э-э… делают больше людей?              Азирафель удивленно смотрит на профиль Кроли.              — О-о… ну, насколько я могу судить, прямого ответа на этот вопрос нет. Но я полагаю, что ты спрашиваешь о Марии. — Он выкручивает пальцы за спиной. — Давай посмотрим… для начала она еврейка. Кроме того, она довольно бедна, родители с трудом могут ее прокормить, и ей нечего будет дать жениху в качестве приданого. Она достигнет бар-мицвы в свой двенадцатый день рождения. И тогда… — он нахмуривается. — С этого момента она будет считаться женщиной.              — Фу, — с отвращением произносит Кроли и щурится на озеро, рукой прикрывая желтые глаза от солнца. — И сколько же ей сейчас?              — …Десять.              Кроли опускает руку.              — Значит, два года.              Азирафель делает глубокий вдох и на секунду задерживает воздух в груди.              — Да, — говорит он на выдохе. — Два года — это… вероятно.              Мария под аплодисменты вешает на шею леску из несочетаемых ракушек и рыбьих костей. Когда она улыбается отцу, они видят, что у нее не хватает двух передних зубов.              — Чудесно, — бормочет Кроли. ***

Потому и вы будьте готовы, ибо в который час не думаете, приидет Сын Человеческий.

Евангелие от Матфея 24:44

***       — …Есть вопросы?              День, как и любой другой за последние шесть тысяч лет, ослепителен. С его яркостью может посоперничать только первозданная белизна райских полов, колонн, вздымающихся к столь же белым потолкам, глянцевые окна между ними отражают и преломляют свет в чистом виде, который ослепил бы любого человека, вознесись он сюда (помимо обычного пути). На самом верхнем этаже Азирафель (Верховный Архангел, Проходящий Обучение) во главе группы ангелов низшего ранга вынужденно обходит по периметру внутреннее убранство Рая. Ну, вынужденно для них.              Кто-то многозначительно прочищает горло, а кто-то другой робко поднимает руку.              — Вопросов нет? — любезно спрашивает Азирафель, не оборачиваясь, и тут же продолжает: — Итак, перейдем к России…              — Прошу прощения, Ваше Блаженство, но…              — Азирафель, — в шестой раз немного раздраженно поправляет он писаря, полуобернувшись в его сторону.              Писарь хмурится. Он носит бейджик, который Азирафель выпросил год назад, хотя и неправильно. На нем мельчайшим шрифтом написана вся Книга Матфея.              — …Ладно, — неловко говорит он. — Мне бы хотелось узнать… Есть ли что-нибудь внутри? Статуи Свободы, я имею в виду.              Азирафель фыркает, жестом показывая в западное окно на величественную фигуру, соревнующуюся по высоте с Шанхайской башней без всякого соблюдения реального масштаба.              — Надеюсь, что нет! Архитектура девятнадцатого века может быть в лучшем случае весьма сомнительной, а уж французская? Разве вы не слушали, когда мы изучали историю собора Нотр-Дам? — Он прищуривается на писаря, окидывая его оценивающим взглядом с ног до головы. — Нам нужно снова к ней вернуться?              Мэтт (?) распахивает глаза и поспешно качает головой.              — Точно, — натянуто произносит Азирафель. — В любом случае, храм Василия Блаженного в Москве — это…              — А из чего она сделана? — довольно резко прерывает его другой ангел. На этот раз ангел-администратор, с отвратительными золотыми брекетами на слишком ровных зубах. Его зовут Лаоэль, смутно припоминает Азирафель, бросая на него почти предостерегающий взгляд. Он печально известен тем, что постоянно перебивает.              — Статуя… — напыщенно продолжает Лаоэль, — …Свободы.              — Почему вы все считаете нужным повторять это название? Я и так понимаю, что вы имеете в виду. — Азирафель на мгновение погружается в туман своих воспоминаний. Он знает ответ, точно уверен, что знает. Если он только сможет… — Она сделана из… меди, сдается мне. Ей полагалось быть из серебра, но некое… адское вмешательство убедило ее творца пойти более дешевым путем. Нельзя было позволить американцам решить, что она слишком дорогая, понимаете? Так и появилась джинсовая ткань.              Он старательно не упоминает, что вмешательство исходило от него самого.              — Из меди? — спрашивает третий ангел, еще один писарь. Она выглядит так, словно появилась прямиком из 1980-х: гофрированные волосы, на ногах — гетры золотисто-металлического цвета. — Но она же зеленая.              Азирафель хмурится и проводит рукой по волосам, чтобы убрать их назад.              — Ну да, — говорит он и прочищает горло. — Если я правильно помню, она находится на воде. Вся в птичьих экскрементах. Чайки ужасные паразиты. Уверен, Всемогущая не прикладывала руку к их дизайну.              Ангелы дружно кивают в знак согласия. Один из них даже записывает это в свой блокнот.              Азирафель делает глубокий, успокаивающий вдох и отворачивается к окну. В Раю нет зеркал, но не потому, что они говорят о тщеславии или об опасности самовосприятия.              Ангелы — нематериальные существа, которым не нужно полагаться на материальное для… в общем, ни для чего. Нет шансов совершить смертный грех, если 1) вы не можете умереть и 2) вы не можете грешить.              Ошибочно по обоим пунктам, уж Азирафелю ли не знать, но… если он и станет предъявлять претензии Раю, то уж точно не из-за отсутствия зеркал.              Он обойдется и окнами. Здесь нет восходящего или заходящего солнца, а значит, темнота не опускается, чтобы сделать отражение более заметным, так что зеркала из них никудышные, но иногда ему удается разглядеть жесткий взгляд светлых глаз. Блеск шелкового старомодного галстука. Тени измождения под вздернутым носом. Теперь он видит локоны, опускающиеся ниже ушей, на несколько сантиметров длиннее, чем он когда-либо позволял себе отращивать. Ничего непристойного, просто нечто иное, в чем и был смысл произошедших с ним перемен.              В любом случае, это все, что у него осталось от себя. Он не думает об этом.              — Что ж, — говорит он, избавляясь от этих мыслей, и натянуто улыбается ангелам, переплетая пальцы за спиной. — Уверен, у вас слишком много работы. Не смею вас больше задерживать.              Один из ангелов нахмуривает брови — та писарь, в гетрах и наплечниках.              — Вообще-то, Ваше… то есть… эм, Азра… пелл?.. Эм… после того как вы приняли постановление о «Справедливом труде», мы обязаны регулярно делать перерывы в течение… вечности. — Она неловко смотрит на других ангелов. — Честно говоря, до сих пор не знаю, что делать с этими перерывами. Мы пытались придумать. Подумывали о том, как устроить… не знаю. Обед или что-то в этом роде.              — Но мы этого не сделали. — Мэтт считает нужным вмешаться, глядя на нее с паническим выражением «немедленно замолчи, пока нас не прикончили».              — А я этого и не говорила. Просто что мы об этом думали…              Они пререкаются. Ангелы не пререкались до того, как Азирафель вернулся в Рай; если честно, это стало нежелательным дополнением, хотя, возможно, это сильнее отражается на нем, чем на них. По правде говоря, ангелы теперь делают многое, чего не делали раньше, например… ну. И тут Азирафель замечает Саракаэль, притаившуюся у одной из колонн, и с благодарностью хватается за эту возможность отделаться от остальных.              — Простите, но у меня действительно назначена встреча с коллегой, — говорит он. — Важное архангельское дело. Боюсь, это не может ждать.              Эти слова сразу же вызывают в группе неожиданное волнение. Лаоэль прижимает к груди блокнот.              — Начинается? — спрашивает он с придыханием.              — Эм…              — Нельзя просто так спрашивать у Верховного Архангела, не началось ли Второе Пришествие, — шипит на него Мэтт. Но он не сводит глаз с Азирафеля, приподнимая брови, словно пытаясь мысленно спросить «А все-таки?»              Да будь оно проклято.              — Может быть, — совершенно саркастически отвечает Азирафель Лаоэлю с напускной снисходительностью. Все равно они не способны распознать иронию. Лица всех троих светятся воодушевлением, явно заинтересовавшись этой новостью куда больше того, о чем он говорил весь день. «Нужно ввести учебный план по истории человечества», — твердо решает Азирафель, угрюмо добавив это в список своих мысленных поручений.              После этого они быстро расходятся, чтобы заняться тем, чем занимаются писари и администраторы, когда у них нет заданий. Когда они исчезают из виду, он поникает и вздыхает, после чего не спеша подходит к колонне.              — У меня сложилось впечатление, что Метатрон отверг твою идею с экскурсией во время нашего последнего заседания, — говорит Саракаэль вместо приветствия, когда Азирафель подходит достаточно близко, регулируя скорость кресла, чтобы лениво плыть рядом с ним, пока он продолжает идти. — Если подумать, я припоминаю несколько витиеватых оскорблений с его стороны.              — Он отвергал запланированные, — ровным тоном отвечает Азирафель, шаркая туфлями по полу. Они не оставляют следов. Он наступает на пол с большей силой. — Похоже, его больше раздражали флайеры, которые я сделал, чем что-либо еще. И баннеры. И рисунки на футболках. А сейчас я просто… прогуливался. Попросил некоторых ангелов присоединиться ко мне, они могли и отказаться.              Саракаэль почти игриво прищуривается.              — Разве одно из твоих «постановлений» не предписывает им никогда не отклонять приглашение джентльмена?              Пресловутый «Остиновский этикет». Да, он настаивал на этом, наверное, в первый год, устав от того, что ангелы не знают разницы между тем, насколько громко можно говорить внутри и снаружи помещения.              — Ну, — говорит Азирафель, неловко почесывая волосы на макушке. — Это он не отвергал.              Они останавливаются у окна — одного из них. Они все одинаковы. Он бесстрастно смотрит на фактическую Утопию за окном, малонаселенную теми немногими чистыми душами, которые попали на небеса, а затем его взгляд фокусируется на Эйфелевой башне. Он не то чтобы выбрал смотреть на нее, просто она притягивает его взгляд, такая заметная там, где она пронзает всегда чистое, обесцвеченное небо. «Не говори этого», — слышит он. Видит… его, угрожающе нависающего над ним с оскаленными зубами, одетого так неподобающе, что ангельская кровь Азирафеля восстает против подобного вида, словно лишаясь своей божественности, оскверненная. «Моя сторона не посылает грубых записок». Как Кр… он провалился в Ад в Эдинбурге, меньше чем сорок лет спустя. Азирафель видит его, быстро принимающего разные формы, словно подвергаясь метаморфозам. Золотые лавры. Доспехи. Чернильно-черный змей, переливающийся радугой в солнечном свете, как нефть.              Это зрелище не застает его врасплох. Азирафель часто его видит. Как будто его тело построено на оскверненной земле, и в него вселился полтергейст.              — …что думаешь?              «Что на обед?» Азирафель сжимает пальцы в кулак, веля себе не думать об этом.              — Хм? — Он улыбается Саракаэль, стараясь, чтобы улыбка отразилась в глазах. — Прости, моя дорогая, что ты говорила?              Она оценивающе смотрит на него в своей проницательной, нервирующей манере.              — Не желаешь ли присесть? Я хотела бы кое-что с тобой обсудить, — осторожно говорит она. — Если у тебя нет более важных дел, конечно.              — О, не знаю, — добродушно начинает он, или, по крайней мере, безупречно притворяется. — Последним «важным» делом, которое я сделал, было сокращение отдела «ангелов-хранителей», наверное, около года назад? Я не слежу за временем. Чуть не начал из-за этого гражданскую войну, несмотря на низкий коэффициент их использования. — Он отворачивается от окна, бросая на другого ангела косой взгляд. — Возможно, я смогу записать тебя в очередь.              Они направляются к северной стене. Вот что считается рандеву в Раю: никаких романтических французских кафе, никаких обычных кофеен — только окна и ужасно современные стулья, которые, кажется, становятся еще более неудобными, когда чувствуют, что сидящий на них пытается вздремнуть. Азирафель, конечно, знает об этом не по собственному опыту. Он не спит. Он никогда не спал. И уж точно не на таких проклятых стульях, как эти.              — Я бы хотела просмотреть стихи из «Проснись и пой» на предстоящие праздники, — говорит она, как только Азирафель, поморщившись, устраивается на одном из стульев. — Я знаю, ты сказал, что у меня есть свобода действий в отношении обычных стихов, но я бы хотела, чтобы ты внес свой вклад в объявления на Страстную пятницу и Пасхальное воскресенье, в частности.              — Да, конечно, — говорит Азирафель. Название утреннего сегмента библейских стихов, которое он установил прошлой осенью, не имело особого смысла (применительно ко сну), но он и не мог не назвать так объявления Саракаэль. Хотя технически утро здесь не наступает, он начинал день по лондонскому времени, ровно в шесть. Кроме того, он с ужасом узнал, что половина ангелов не читала Библию, даже те части, в которых они физически присутствовали, так что… Не то чтобы тут есть другие книги.              Но потом он полностью осмысливает слова Саракаэль и физически отшатывается.              — Прости, ты сказала на «предстоящие»?              Саракаэль переводит на него взгляд, оторвавшись от перебирания бумаг в папке у себя коленях. Из открытой папки льется золотистый свет, бумаги трепещут от далеких вибраций божественности.              — Да, — ровно тоном отвечает она. — Страстная пятница уже через три дня. Пасха, разумеется, через два дня после нее.              — Вот как? — озадаченно спрашивает Азирафель. — Уже апрель?              — Будет на следующей неделе.              Азирафель выдыхает сквозь стиснутые зубы и сильно отклоняется на спинке стула, отчего он чуть не опрокидывается. Он пытается осмыслить услышанное, протиснуться сквозь туман, скопившийся в голове. Через несколько земных месяцев будет уже четыре года, как он перебрался в Рай. Это такой ничтожный, но при этом ужасно долгий срок без… его книг. И все же к обещанной ему должности до сих пор приставлена эта дурацкая приписка «Проходящий Обучение». Она появляется только при общении с другими архангелами и Метатроном, и они тычут ею в него, словно оружием. Он знает, что это неспроста, но предпочитает не думать об этом.              — У меня есть несколько вариантов на выбор, — невозмутимо продолжает Саракаэль. Она никогда не реагирует на его причуды — это одновременно свежо и заставляет его чувствовать себе еще более одиноким. — На Пасхальное воскресенье я не могла выбрать между Иоанном 3:16 и началом 16-й главы Евангелия от Марка. Они у меня здесь.              Азирафель отмахивается от бумаг, уже зная их все наизусть. Он неуклюже устраивается на стуле, но ему удается откинуть голову и закрыть глаза.              — Мне нравится Иоанн, — вздыхает он, обращаясь к далекому потолку. — И это классический вариант. «…дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную». Прекрасно, давай остановимся на этом варианте.              — Да, я тоже склонялась к Иоанну, — вслух размышляет она, перелистывая следующую страницу со стихами. — Остается Страстная пятница. Здесь у меня большая подборка. Никогда не знаешь, захочется ли сделать Страстную пятницу празднованием распятия или…              — Или, так сказать, вселить «страх Божий», — сухо заканчивает Азирафель. — Посмотрим, как получится. Давай послушаем их.              Даже сквозь слишком накрахмаленную одежду он кожей чувствует божественное тепло, которое излучают бумаги. Рай такой ужасно холодный. Саракаэль начинает со стиха: «Римлянам 5:12».              — О, конечно. «Через одного человека вошел в мир грех, а через грех — смерть; смертными стали все люди, поскольку все согрешили…» — Разговор о «грехе» продолжается в Римлянах бесконечно. Азирафель морщит нос, вновь устало поднимая голову. — Чересчур, я считаю. Разве ваша сторона не считает себя выше возможности греха?              — Ты имеешь в виду наша сторона? Да, считает.              — …Я это и имел в виду. Продолжай. — Он взмахивает рукой, жестом указывая на следующий стих.              Саракаэль невозмутимо зачитывает:       — Матфей 26:26? «Приимите, ядите: сие есть Тело Моё», и «Сказываю же вам, что отныне не буду пить от плода сего виноградного до того дня, когда буду пить с вами новое [вино]…»              — И мы будем при этом подавать хлеб и вино? — с горечью спрашивает Азирафель. Здесь ему не удалось раздобыть даже мятной конфеты. — Матфей мне тоже нравится, но нет. Следующий, пожалуйста.              — У меня есть еще один стих из Матфея, если ты склоняешься именно к этому варианту. — Бумаги перемешиваются, излучая согревающее тепло. — Давай посмотрим… ах да. Матфей 12:40.              Конечно, еще одна классика. Она звучит как… Азирафель нахмурился, пытаясь извлечь точный стих из своей головы. Это все равно что искать ракушки в иле. Возможно, он не все их запомнил наизусть.              — Не могла бы ты прочесть его вслух?              — «Ибо как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и Сын Человеческий будет во чреве земли три дня и три ночи».              — В сердце, — рассеянно, автоматически поправляет Азирафель.              — Прости?              Азирафель моргает, возвращаясь мыслями в настоящее.              — О, ну, — начинает он, — я помню… в оригинале стиха говорится, что Иисус провел три дня и ночи в сердце земли, образно говоря. «Кардия» по-гречески. Кардия — сердцевина, но ты это и так знаешь. По сути, это сердцевина, человечество, но это известное противоречие в переводе, я полагаю.              Саракаэль не смотрит на бумагу.              — В оригинале говорится совсем другое.              — Оригинале? — спрашивает Азирафель, нахмурившись, когда пробегает глазами по бумаге. Под таким углом он не может разобрать слова. — Ты имеешь в виду на иврите? Арамейском?              — Нет, — отвечает Саракаэль, наклоняя бумагу в его сторону. — От самой Всемогущей.              Сердце Азирафеля замирает, и он, не задумываясь, тянется за папкой с документами. Саракаэль безропотно позволяет ему их забрать. Он судорожно пробегает глазами по бумагам, по закорючкам букв, созданных на языке, не имеющем материального эквивалента. Неудивительно, они же божественные. Ему кажется, что это похоже на нахождение фотоальбома предка, жившего много веков назад, и осознание того, что это слова Всемогущей, что они исходят от Нее, ошеломляет его.              — Она озвучила эти стихи? — тихо спрашивает Азирафель со слезами на глазах. — Все?              Саракаэль медленно кивает.              — Я сама записывала их, будучи архивистом. Несколько десятилетий до начала, когда Она практически не останавливалась. — Она осторожно наклоняет кресло, чтобы оказаться лицом к окнам, расположенным перпендикулярно им. — Ты помнишь, как время функционировало в паузе между «Раем» и «Землей» из Бытия 1:1, конечно. Как долго мы были все вместе.              Азирафель опускает взгляд на бумаги, но не видит слов. Он вспоминает похожие времена на Земле, когда устраивался в своем потертом кресле с бездонной кружкой горячего шоколада и табличкой на входе, постоянно повернутой на «Закрыто», погрузившись в старинный фолиант, перевод, книгу пророчеств. Саракаэль преподнесла ему опасный дар; он и сам мог бы просидеть в архиве десятилетия.              Но он не может, потому что теперь все по-другому, не так ли?              — Я уже знал, что некоторые строки и прокламации исходят непосредственно от Всемогущей, так как сам присутствовал при их произнесении. — Голос срывается, словно он немного запыхался. — Но сказать, что каждая строчка исходит непосредственно от Нее, что ты слышала, как Она их произносила, это… — Слова не могут это передать. Да они для этого и не предназначены. — Я не знал.              — Ну, — говорит Саракаэль, складывая руки на коленях. — От Нее, затем мои копии отправлялись Метатрону, чтобы передать их пророкам, когда придет время, конечно же.              — Конечно, — слишком быстро повторяет Азирафель.              Ему становится жарко, на висках выступают первые капельки пота. Но тепло исходит не от божественных бумаг у него на коленях, а слева. Осознав это, он сводит брови и медленно поворачивает голову, словно давая ощущению время рассеяться. Палящий жар приливает к его щекам. Окно. Оно излучает тепло, что обычно делают окна днем, но не эти окна. Не нематериальные.       За ними мелькает что-то необычное, что Азирафель не сразу может разобрать, но он поднимается на ноги и поворачивается всем телом к стеклу. Бумаги падают на пол.              Что это?              — О-о, — странным тоном произносит Саракаэль, почти про себя. — Мне кажется… мне кажется, они собираются…              Райские рупоры передают сигнал сбора. Азирафель едва обращает на них внимание.              — Сегодня Совет не должен собираться, — рассеянно говорит он, медленно подходя к окну.              Он видит Эмпайр-стейт-билдинг, Тадж-Махал. Солнце слепит ему глаза, вспыхивая золотом резким светом. Он щурится от него, такое ужасно яркое — ярче, чем он мог себе представить. Он видел солнце шесть тысяч лет, но никогда — таким.              — Должно быть что-то важное, — говорит Саракаэль, и ее голос словно бы звучит издалека. — Что-то, что не может ждать.       Но это прямо… прямо там, по ту сторону Великой китайской стены, уходящей вдаль, что-то незнакомое. Это ложь… он видел это раньше, но не здесь, не в заменителе Земли, которым довольствуется Рай. Плоское плато из песка и камней, возвышение Голгофы. Даже можно различить людей: один в бледно-бежевом тюрбане, другой с рыжими волосами, длинными и заплетенными, покрытыми вуалью. Что-то сжимает его горло.              АЗИРАФЕЛЬ.              Вот распятие. Вернее, три, властно выделяющиеся на фоне горизонта, а небо за ними — блестящие брызги золота и ржавчины, сумрачная лаванда и рваная пелена надвигающейся ночи, и он слышит, как кто-то говорит «Я показал ему все царства мира», прежде чем он прокусит внутреннюю сторону щеки до крови и не сможет закрыть глаза — не сможет защититься от слепящего золотого света солнца, льющегося в его кардия, и Азирафелю придет в голову мысль, что «солнце не заходит и не восходит в Раю», прежде чем…              ТЫ ТАМ, АЗИРА…                    — …фель, ты в порядке?       Он существует в кусочках, во фрагментарных осколках; он существует в запахе бумаги, горько-сладкой хрустящей корочке крем-брюле, тепле мелодий Сондхайма и звучании слова «ангел», произнесенного тысячами разных способов, словно оно образует свой собственный язык. Он — сосуд для божественности. Его нематериальность определяется тем, как материальность освобождает для нее место. Он существует опосредованно.              Он не думает об этом. Он не может об этом думать. И не станет.              СТОИТ ДАТЬ АНГЕЛУ НАЧАЛА ВЛАСТЬ, КАК ОН ТУТ ЖЕ НАЧИНАЕТ ЗАДИРАТЬ НОС, НЕ ОБРАЩАЯ ВНИМАНИЯ НА СВОЮ МАТЬ. АЗИРАФЕЛЬ.              — О-о… — Азирафель чуть не плачет. — Боже мой!              Он замедляет шаг, позволяет полам одежды упасть к ногам. Кроли чуть подается вперед и останавливается рядом с ним, чтобы полюбоваться открывающимся им великолепным зрелищем. Ведь объективно так оно и есть. Оно наполнено божественным светом и источает настолько святую воду, что у Азирафеля возникает желание снова заслонить своего спутника.              ГДЕ БЫЛ ТЫ ПРИ ОБЩЕМ ЛИКОВАНИИ ДЕННИЦ, КОГДА АНГЕЛЫ ВОСКЛИЦАЛИ ОТ РАДОСТИ?              — Неужели Бог… — с тревогой начинает Кроли.       — Думаю, да.              — …говорит с ним?              Сильный ветер треплет их одежды, смахивает волосы Кроли с лица, задувает песок в глаза Азирафелю. Он не чувствует этого. Молния бьет в землю, покрывая ее волдырями, а затем возвращается в небеса, в грудь (весьма раздраженной) Всемогущей. Иов беспомощно жестикулирует, взывая к Ней. Она продолжает читать ему лекцию о медоносных пчелах.              — Вряд ли он получит ответы, — говорит Азирафель.              Он не слышал голоса Всемогущей со времени до Начала и вскоре после, когда она спрашивала его о пламенеющем мече. А еще раньше — Ее причитания после Падения, то, как Ее плач пронзил треть звезд в вечном ночном небе. Сердце Азирафеля до сих пор болит от… неизбежности всего этого. Если Люциферу и его последователям всегда было суждено пасть, то Азирафелю всегда было суждено скорбеть.              Азирафель смотрит на Кроли, который продолжает смотреть на Бога.       — Нет… — говорит Кроли, нахмурив брови. — Зато он может спросить…              У МЕНЯ НЕТ ВРЕМЕНИ, ЗНАЕШЬ ЛИ. НУ, ВООБЩЕ-ТО ЕСТЬ. ВРЕМЯ ДЛЯ МЕНЯ НЕ ИМЕЕТ СМЫСЛА. У МЕНЯ ЕСТЬ ВСЕ ВРЕМЯ НА СВЕТЕ. ОДНАКО В ТВОИХ ЖЕ ИНТЕРЕСАХ ПОЛУЧИТЬ МОИ УКАЗАНИЯ.              Слишком много, слишком… В его мозгу мелькают образы, отрывки, слова, вытекающие из глаз, и призраки прикосновений, жалящих его кожу и прожигающих до костей. Он узнает — вот берег, усеянный крабами, вот ребенок с двумя черными косами, вот запах смерти, вот фиолетово-розовые сумерки, скрывающие дорогой сердцу силуэт, и — где?.. Это кит? Все происходит последовательно и одновременно, и Гавриил сказал «моя голова недостаточно велика» много лет и мгновения назад, и Азирафель знает все и ничего, и он видит Кроули, Кроули, Кроули, и голос начинает бурлить у него в горле, словно магма, пока…                    АЗИРАФЕЛЬ, ВРЕМЯ ПРИШЛО. ***              Второе Пришествие начинается в ничем ни примечательный вторник. На этот раз Азирафелю не остается ничего другого, как задуматься об этом. ***       — Рад, что ты наконец к нам присоединился, Азирафель.              В самом деле? В смысле, присоединился ли он к ним? За несколько секунд до того, как войти, он отпустил кресло Саракаэль, за которое цеплялся, и большую часть пути провел в молчании, пытаясь заново открыть для себя человеческий язык. Любой из них подошел бы. Ему просто повезло, что в итоге это оказался английский.              — О, ну, вы же меня знаете, — говорит он Метатрону, осторожно устраиваясь за главным подиумом. — Слава Божья не ждет никого, кроме, конечно… — Он неловко замолкает.              Зал вокруг него успокаивается гораздо быстрее, чем обычно. В предвкушении. Что-то витает в воздухе, что-то поразительно важное — Рай настолько неподвижен, настолько неизменен, что любой незначительный сдвиг энергии так же очевиден, как звук рупоров. Настоящих.              Азирафель уже знает, что последует дальше, а потому пытается сохранить самое невозмутимое лицо, какое только возможно.              Когда Метатрон снова говорит, его голос сопровождается всепоглощающей мощью божественного хора.              — Пришло время тебе исполнить свое предназначение, Азирафель.              Остальные архангелы молчат, наблюдая за Азирафелем, а не за Метатроном. «Потому что они уже знают, что будет дальше». Азирафель пристально вглядывается в лица каждого из них, прежде чем останавливается на Саракаэль. Он смутно помнит, как всего несколько секунд назад она с помощью чуда удалила ангельскую кровь из его глаз и ушей. Что любопытно, никто не прошел мимо во время его откровения божественного масштаба, когда золотистый свет вливался в каждое отверстие его тела. Любопытно, что она смотрит на Метатрона, а не на Азирафеля.              Но она знает. Она знает.              — Тебе поручено выполнить три задания, чтобы подготовить Землю к возвращению Мессии, который будет судить проклятых и освобождать верующих для своей славной Утопии! — Голос Метатрона гремит, властным эхом разносясь по залу Совета. — Готов ли ты получить инструкции, Азирафель?              Азирафель выдыхает, не сводя глаз с окон напротив и сохраняя нарочито нейтральное выражение на лице.              — Абсо-фрукт-но, я… всегда готов, как говорят люди, — заверяет он. — Не тяните.              — Я… — Метатрон бросает на него недоумевающий взгляд, но, видимо не найдясь с ответом, решает перейти к делу. — Да, хорошо. Твое первое задание: чтобы ничто не помешало нашим скорейшим планам, ты отнесешь предложение о переговорах одному из представителей Ада.              Конечно, еще бы. Почему бы и нет? Азирафель с энтузиазмом, почти истерически, кивает, подавляя желание покачаться на пятках взад-вперед. Он все еще чувствует в своем ангельском теле нерастраченную силу Всемогущей.              — Значит, я буду работать с Адом напрямую. То есть… делать нечто прямо противоположное тому, что мне было поручено делать последние 6000 лет.              — Последние 6000 лет не было Второго Пришествия, Азирафель, — несколько раздраженно отвечает Метатрон. — Времена меняются. Правила эволюционируют. Именно поэтому сегодня вечером на Земле ты встретишься с представителем Ада и убедишь его в том, что в их интересах не лезть в наши дела.              — Так… — Голос Азирафеля срывается, и он пытается снова. — Под представителем Ада вы подразумеваете…              — Твоего бойфренда-предателя? — уточняет Уриэль.              Азирафель бросает на нее мрачный взгляд, но прежде чем он успевает что-то сказать в ответ, вмешивается Метатрон.       — Мне сказали, ты будешь обсуждать условия с Великим Герцогом, а не с кем-то из демонов низшего порядка. Нам нужно, чтобы все было сделано правильно и достигло самого верха. Саракаэль сообщит тебе подробности после завершения заседания.              — …Разумеется. — Он одаривает Саракаэль осторожно безучастной улыбкой, на что она дипломатично склоняет голову в ответ, и снова поднимает взгляд на Метатрона. — Продолжайте. Пожалуйста.              — Второе задание тебе будет легче выполнить с помощью слов Всемогущей. — Метатрон прочищает горло и цитирует: «И увидел я Ангела, сходящего с неба, который имел ключ от бездны и большую цепь в руке своей».              Он произносит стих монотонно и размеренно… в точности, как написано в Библии — той, которую люди регулярно читают сами; в одном только книжном магазине Азирафеля имеется около тысячи экземпляров. Даже версия короля Якова. Как будто Метатрон читает стих прямо со страницы, как читал бы и Азирафель — до того, как узнал.              — Аминь, — говорят другие архангелы. Азирафель лишь натянуто улыбается.              — Откровение 20:1. Вдохновенный выбор. Значит, мои указания — запереть Сатану? — вежливо спрашивает он.       Кто-то хихикает в сторону.              — Ты имеешь в виду высочайшую честь, сотворенную Словом с… ох, до самого начала? — недоверчиво спрашивает Михаил. — Думаешь, Всемогущая предназначила ее тебе?              — О, конечно, мои извинения, — говорит Азирафель, поднимая обе руки в добродушном смирении. — Я всего лишь мальчик на побегушках во всем этом, я понимаю.              — Вообще-то, Михаил, Всемогущая не называла имени ангела, который спустится и запрет Сатану и его служителей в бездне, — говорит Метатрон, прежде чем подмигнуть Азирафелю со странным пониманием. То, как он это произносит, — отстраненно, почти снисходительно, наводит Азирафеля на подозрение, что у ангела есть имя, и это точно не Азирафель. — Кто знает? Может быть, увидев, как хорошо ты работаешь, Она выберет тебя.              — Прекрасно, — цедит Азирафель сквозь оскаленные зубы. Он чувствует на себе пристальный взгляд Михаила, но не обращает на нее внимания. — Что же мне тогда делать?              — Ну… чтобы запереть Сатану в бездне в озере огня, она должна быть открыта. Это… часть переговоров с Адом, в которых ты будешь нас представлять. — Метатрон, похоже, не знает, что делать с тем фактом, что Михаил и Азирафель не вцепились друг другу в глотки, как обычно. — Ты должен убедиться, что бездна будет открыта к тому времени, когда Иисус спустится из Рая, и чтобы ничто… ненужное не пыталось выползти наружу, поскольку бездна не принадлежит Аду и уж точно не принадлежит Земле. Там может быть… что угодно.              — Ну и ну! И это все мои задания? Звучит довольно просто, — восклицает Азирафель, выгибая брови. «Сбавь обороты». — О, простите. На повестке дня ведь есть еще один пункт, не так ли?              Метатрон неловко прочищает горло. Его проецируемые глаза нерешительно скользят по дальнему окну, а затем возвращаются к Азирафелю.              — Эм-м, да. Спасибо, что помогаешь не выбиваться из графика. Неожиданный сюрприз. Наконец, твое третье задание: уничтожить Антихриста. Уверен, тебе особенно не нужны рекомендации на сей счет. — На этот раз он не предлагает никакого контекста. — Есть вопросы? Всем ли ясны обязанности Азирафеля?              Михаил, Уриэль и Сандальфон кивают, обмениваясь удивленными взглядами. Это было самое безоблачное заседание Совета с Азирафелем, на котором они когда-либо присутствовали. Не было принято ни одного постановления, не было проведено ни одной презентации о плюсах и минусах свободного дресс-кода. Но тут Азирафель поднимает руку, и разочарованный выдох становится одновременно коллективным и ощутимым.       — Значит, мне нужно выполнить эти задания, чтобы начать Второе Пришествие? — быстро спрашивает Азирафель. — Просто для ясности.              Метатрон хмуро смотрит на него.              — Ну да, конечно! — недоверчиво фыркает он. — Я не совсем понимаю, как тут можно прийти к какому-то иному выводу.              — И эти ваши задания, — невозмутимо и совершенно сознательно продолжает Азирафель. — Они божественно прописаны? То есть нет никакого недопонимания между пунктом А и пунктом… В? Г? Фигурально выражаясь.              Кто-то с досадой восклицает:       — О, серьезно, конечно…              Глаза Азирафеля не отрываются от парящей головы без тела.              — Я задал этот вопрос Метатрону, спасибо.              Метатрон, кажется, смотрит прямо ему в душу (даже в его кардиа), несмотря на огромное расстояние между ними.              — Уверяю вас, Верховный Архангел, Проходящий Обучение, — отвечает Метатрон, и выражение его лица странно искажается в нечто одновременно озадаченное и опасное в своем повелении. — Эти планы были озвучены Всемогущей с самого начала. До и после него. И воля их будет исполнена.              Азирафель улыбается — улыбка достигает его глаз, отчего кожа вокруг них собирается в морщинки.              — Прекрасно. Для меня будет честью подготовить Землю к уничтожению, — заверяет он Метатрона. — Вы сказали, что… Саракаэль расскажет мне подробности, да?              — Эм, — мычит Метатрон. Эмоции быстро сменяют друг друга на его лице: подозрение, задумчивость, затем нечто большее, чем тихое удовлетворение. Последние четыре года их общение несколько отличалось от заседаний Совета, причем намеренно; они с Азирафелем долго говорили о тех немногих земных удовольствиях, которые когда-то разделяли — недолго, но все же. И эта демонстрация покорности всегда была предполагаемой расплатой. Ведь Азирафель кто угодно (любитель человечества, ужасный фокусник, трус), но не идиот. Он знает, как выиграть партию в карты.              Взгляды остальных архангелов обдают Азирафеля холодом, словно настоящий ветер.              — Да, Саракаэль знает «суть дела», как говорится, — сообщает ему Метатрон с легкой усмешкой, словно они делятся только им понятной шуткой. — Все скучные подробности, ради которых остальным не стоит задерживаться. Заседание Совета закончено. И, Азирафель…              Азирафель поднимает взгляд на Метатрона, который теперь смотрит на него торжественно. Весь этот разговор был сплошными эмоциональными качелями, на которых бы любого укачало. Он продолжает:       — Я подчеркиваю, что разочаровать меня — значит разочаровать Всемогущую. — В его глазах — любопытный всезнающий блеск. В данном случае остается только надеяться, что лишь частично знающий.              — Я прекрасно это понимаю, — говорит Азирафель, склонив голову. — Я не подведу ни одного из вас. — Он чувствует, как Михаил подозрительно прищуривается.              — Уж постарайся, — без обиняков заявляет Метатрон, после чего стремительно исчезает из виду.              Азирафель вежливо ждет, пока все уйдут, сцепив пальцы за спиной и нацепив на лицо вялую улыбку. В тот момент, когда Михаил выходит, стуча каблуками, и дверь за ней закрывается в решительно сердитой манере, он позволяет себе шумно выдохнуть и опускает голову, упираясь руками в подиум. Саракаэль не уходит. Он знает, что она не уйдет. Когда шаги полностью стихают, он говорит едва слышно в гулкой комнате, но все равно различимо:       — Ангел из Откровения, который запрет Сатану и положит конец Второму Пришествию… у него есть имя, — бормочет Азирафель, глядя на нее сквозь опущенные ресницы. — Ведь так?              Саракаэль кивает, не сводя с него глаз.              Сердце начинает биться быстрее, сильнее. Он удерживает это ощущение, позволяя ему разлиться в крови, напоминая о теле, в котором он обитает. Человеческом. Механическом. Изменчивом. Он сжимает челюсти, замедляет дыхание, дыша через нос, и произносит:       — Это… Могу им быть…              — Это не ты, — говорит она мягко, но твердо. Ее кресло издает тихий жужжащий звук, когда парит само по себе.              — Нет, этого не могло быть, не так ли? — Азирафель обдумывает эту мысль с немалым облегчением. Но оно недолговечно. — Тогда… Михаил, в конце концов? Гавриил? Ты?              — Может, тебе стоит самому взглянуть на оригинал? — предлагает она. — У тебя ведь есть полный доступ к этим документам. Не думаю, что кто-то вообще знает об их существовании. Это не будет выглядеть… подозрительным.              Подозрительным. Потому что он и вправду делает то, чего не должен, — то, что он планирует, скорее всего, навсегда закроет ему дорогу в Рай, как это ни иронично. Следование за Богом. Любовь к человечеству. Выполнение того, для чего он был создан.              — Ангел… — Саракаэль останавливается, кажется, тщательно обдумывая следующие слова, прежде чем произнести их. Азирафель никогда раньше не видел, чтобы она так колебалась. Помнит, как она помогла ему восстановить его телесную форму с помощью чуда и позволила опереться на свое кресло, пока он приходил в себя. — То есть то, как это провозгласила Всемогущая, конец… Она назвала ангела, которого не существует.              — Ангела?              — Архангела, — с нажимом, от которого ее голос дрожит, отвечает она.              Азирафель беспомощно закрывает глаза, впивается пальцами в голову, словно перебирая очередную папку с бумагами, наполненными божественностью. Он не видит общую картину Божьих указаний — только улавливает обрывки. Крик кита. Мягкое вздутие беременного живота под черным кружевным халатом. Люди, марширующие с плакатами. Фиолетовые шприцы. Бентли. Кипящие океаны. Азирафель, кричащий под кислотным дождем. Бездонно глубокая боль одиночества, словно черное покрывало вдали, медленно закрывающее свет.              И все же… каждое слово Всемогущей пропитано Кроули, который, по всей вероятности, спал большую часть этих четырех лет. Это должно что-то да значить.              — Я не буду следовать указаниям Метатрона, — осторожно говорит он. — Я не встречусь с Великим Герцогом, не открою бездну и уж тем более не убью Антихриста. — Его пальцы крепко сжимают подиум. — И мне нужна твоя помощь.              — …Хорошо. — К ее чести, она быстро приходит в себя. Почти подозрительно быстро. — С чем тебе нужна помощь?              Он открывает глаза.              — Покажи мне оригинальный документ.        ***       Земля воняет.              Когда Азирафель только прибывает, его едва не тошнит. Ему приходится наклониться вперед, упереться руками в колени и попытаться выдохнуть вкус скверны, пока она не забила части его божественного тела, как инфекция. Материальное тело пытается вычихнуть ее без его согласия. Он окидывает взглядом окружающее пространство, точно определяя, куда Всемогущая велела ему идти. С кем Она хочет, чтобы он встретился, невзирая на то, чего хочет Метатрон. Он полагает, что больше не сможет не думать обо всем этом.              Он в Сент-Джеймсском парке. Конечно, где еще ему искать Кроули?              — Вы в порядке, приятель? — спрашивает его проходящий мимо бегун. Азирафель понимает, какое зрелище он собой представляет: одет в чистый белый костюм, волосы растрепаны, вид такой, будто вот-вот умрет от удушья посреди тротуара.              — Я… — Земля пахнет какой-то смесью гниющей рыбы и пожелтевшей морской пены, болезнью. Выглядит она примерно так же, если не считать умирающих растений, которые выглядят прямо-таки осенними, а не весенними. Он сразу же понимает, что дело не только в Лондоне: зло кажется таким всеобъемлющим, таким глобальным, что оно в той или иной мере отравило все формы жизни. Он знает свою планету лучше, чем самого себя. Как он вообще мог ее покинуть?              — Что это за запах? — спрашивает Азирафель, снова выпрямляясь. Он кладет руки на бедра и выдыхает через рот, потому что, Боже правый.              Мужчина хмурится.              — Ну, это же Лондон, так ведь? — отвечает он. — Здесь не пахнет розами, и никогда не пахло.              Азирафель всегда считал, что Лондон пахнет вполне приемлемо, даже в самых пропитанных мочой местах. Но здесь все по-другому. Это…              — Пахнет так, будто все рыбы на планете разом размножились, — выдавливает Азирафель, глаза которого уже начинают слезиться. «А потом совершили массовое самоубийство» — эту мысль он оставляет при себе.              Но, судя по всему, даже первую часть говорить не стоило, потому что мужчина лишь саркастически хмыкает.              — Скажите это китам, — бормочет он, после чего делает какой-то незнакомый грубый жест руками и убегает прочь.              Азирафель просто провожает его пустым взглядом, а затем встряхивается и изо всех сил пытается избавиться от аллергии. Не то чтобы у него было много свободного времени. У него приказ свыше, в буквальном смысле. Ему не до беспокойства о том, что произойдет, когда наверху увидят, что он не выполняет их приказы.              Кроме того, Азирафелю не нужны дополнительные инструкции, раз уж он уже в Лондоне: инструкции Всемогущей и так достаточно ясны. Он знает, куда идти. Знает априори. Он знал бы, где Кроули, даже если бы Раю и Аду удалось убить их, в конце концов, смог бы найти его и в небытие. Он уже делал это раньше, без тела и материи, находя его в пабе, который они никогда не посещали вместе, за несколько часов до конца света.              Но сегодня он на их скамейке. Или скоро будет.              Он осторожно садится, сложив руки на коленях, в это предвечернее время. Он не может даже порадоваться тому, что вернулся в Лондон спустя столько времени: все вокруг ужасно — запах, жара, его сердце. Утки все еще неспешно плавают по озеру, лишь наполовину заполненному водой, люди все еще бросают им хлеб, и он цепляется за эту причиняющую ноющую боль привычность, если не может ухватиться ни за что другое. Азирафель не знает, как отреагирует Кроули, встретив его здесь. Последние четыре года он старательно не представлял себе их воссоединения, в том числе и его возможности.              В конце концов, ему не предоставляется шанса долго над этим размышлять, потому что вечернее солнце, светившее ему в глаза сквозь умирающие деревья — на этот раз настоящее солнце, — затмевает какая-то фигура с рыжими волосами, охваченными пламенем, и…              Азирафель пялится: вряд ли разумно ожидать от него чего-то иного.              Кроули не замедляет шаг и никак не подает вида, что вообще узнал Азирафеля. Он едва не проходит мимо скамейки, но в самый последний момент поворачивается и бесцеремонно плюхается на свободное место. На нем черно-угольный костюм-тройка — весьма официальный, — но больше Азирафель ничего не успевает рассмотреть.              — Смотри вперед, — почти скучающим тоном говорит Кроули.              Азирафель чувствует вибрацию его голоса на своей коже и немедленно выполняет его просьбу. Он не уверен, что не поддастся искушению открыть еще тысячу глаз и посмотреть на Кроули как следует, поэтому просто закрывает открытые на данный момент.              — Почему? — спрашивает он слабым голосом.              Кроули долго молчит.              — Потому что, — в конце концов ровным тоном отвечает он, — я не знаю, что любой из нас сделает.              — Если мы… — Азирафель неловко замолкает и прочищает горло.              — Ну… — Кроули издает фыркающий смех. Звучит он уродливо, словно ему недостает практики. — Не знаю, что бы я сделал. Не могу говорить за Верховного Архангела, верно?              — Не… — Азирафель открывает глаза и беспомощно смотрит на воду, потом — на свои руки. — Не говори так.              Голос Кроули становится низким и опасным.              — О, я скажу гораздо больше, — едко обещает он, словно бы плюясь ядом. — На этот раз тебе не удастся заткнуть уши, Верховный. Архангел. Азирафель.              — Кроули, — резко бросает Азирафель, рассекает этим словом воздух, словно лезвием. Он впервые за четыре года произносит его имя. Оно неловко сидит у него на языке, используемое, словно оружие. Кроули негромко шипит и отодвигается. От такой реакции Азирафелю становится физически плохо, но он предпочитает это проигнорировать.              — Не говори так. — Азирафель берет себя в руки, шмыгает носом и поправляет жилет. — Как будто это какое-то оскорбление или что-то в этом роде.              — Почему бы и нет? — язвительно интересуется Кроули. Это прозвучало чуть более хрипло, чем он, вероятно, хотел, и уязвимо. — Это я здесь отвергнутый, так что оскорбления как раз по моей части. Просто посмотри любой фильм.              Отвергнутый. Всегда применяется к любовникам. Конечно, эта связь не ускользнула от внимания Кроули.              — Ты не отвергнут, — вынужден ответить Азирафель, потому что, в самом деле, если бы они были любовниками до всего этого, настоящими любовниками, все сложилось бы… не так, как сложилось. Это Азирафель знает наверняка.              — Мы говорим о событии, которое уничтожит всех демонов, включая меня самого, — без нужды замечает Кроули. — Мне позволено немного отверженности.              Азирафель знает, что сможет снять все его защитные слои и добраться до самой сути. Четырех лет недостаточно, чтобы сделать их чужими, и Азирафель инстинктивно чувствует, что может настоять, и Кроули позволит ему, разлетевшись на слишком острые осколки, от которых истечет кровью.              Азирафель не знает, захочет ли Кроули, чтобы он тоже истек кровью. В глубине души он не стал бы винить демона за подобное желание.              Но он не настаивает, а просто открывает рот, чтобы сказать: «На самом деле я хочу сделать нечто прямо противоположное, если ты мне поможешь», но потом снова закрывает его, и слова так и остаются невысказанными. Возможно, к лучшему.              Он ощущает, как Кроули поворачивается на скамье боком, лицом к нему, и почти делает то же самое.              — Не смотри, — снова требует Кроули, но на этот раз голос его звучит рассеянно. Азирафель чувствует тяжесть его взгляда на своей щеке, словно физическое прикосновение.              Ощущение настолько знакомо, что в груди возникает агонизирующая боль. Азирафель рад этому ощущению: он годами обходился без подобной боли и не подозревал, как сильно ему не хватало ощущений… ну, хоть каких-нибудь. Сжимая руками колени, Азирафель отвечает:       — Но ты же смотришь. — Слова звучат почти как протест.              — Отвергнутым можно, — напоминает ему Кроули и продолжает уже более мягким голосом: — Ты отрастил волосы.              Ох, он так и думал, что Кроули скажет что-нибудь по этому поводу. Азирафель сжимает зубы и опускает взгляд на напряженные линии своих пальцев.              — В Раю нет парикмахеров, — натянуто отвечает он. — В первый год я пробовал стричься сам, но… в итоге почти сбрил их.              Его волосы довольно длинные по его обычным меркам, светлые локоны густо спадают на линию роста волос, касаясь основания шеи. Они склонны пушиться, но никогда не спутываются; Азирафель дал себе неопределенное обещание, что сострижет их, когда они достигнут плеч, но до сих пор не решался. По правде говоря, это не так уж и заметно, но… он никогда не допускал ничего подобного на Земле, и они оба это знают.              — Теперь ты Верховный Архангел, — снова говорит Кроули, который просто не может не сыпать соль на рану. — Тебе больше не нужно скупиться на чудеса.              Как Азирафелю сказать ему, что дело не в волосах? На рукаве его рубашки есть скрытая прореха, которую он упорно не желает исправлять. От новых туфель у него мозоли, которые не заживают.              Что он отрастил бы и бороду, если бы в раздражении не избавился от волосяных фолликул еще в Эдеме. Азирафель подозревает, что Кроули понял бы его, выложи он ему это все, проявил бы сочувствие с шокирующей искренностью, слишком хорошо зная, насколько пугающим может быть неизменное для того, кто никогда не меняется.              Но он ничего этого не говорит. Рука Кроули, закинутая на спинку скамьи, сжимается в кулак.              — Тебе идет, — хрипло произносит Кроули, понизив голос. Азирафель чувствует, как еще одна часть его тела рассыпается в прах. Его рука поднимается с бедра, едва-едва, но тоже сжимается в кулак и опускается обратно.              — Почему мы здесь? — устало спрашивает Азирафель. — Почему… так все должно было закончиться между нами?              Пауза затягивается.              — Это… ты задаешь искренний вопрос? — в конце концов несколько неловко отвечает Кроули. — Честно говоря, не думаю, что у нас есть время вникать во все это.              Азирафель продолжает как ни в чем не бывало:       — Мне было поручено прийти к этой скамье, в это время, и встретиться… с тобой. — Он взмахивает рукой, указывая на крякающих уток и запах смерти, который терзает его легкие. — Единственное, чего я не знаю, — это почему. Кроме того, что ты знал, что тебе тоже нужно встретиться со мной. — Азирафель не может не спросить: — Откуда ты это узнал?              Не по сезону жарко. Азирафель приветствует влажность, позволяя ей увлажнять волосы на затылке. Кроули осторожно отвечает:       — Я пришел сюда, к этой скамейке, в это время, чтобы встретиться с Верховным Архангелом, потому что… ну, я полагаю, мне было поручено. Так же, как и тебе.              «Поручено?»              — Кем? — почти требовательно спрашивает Азирафель.              — Твоей… — хмуро произносит Кроули. — Твоей стороной, конечно. Кем еще? — Поначалу его слова не имеют особого смысла, но затем, на краткий упоительный миг, Азирафель допускает возможность, что Бог говорила и с Кроули. Что нить, связывающая их друг с другом с самого начала, в конце концов не оборвалась полностью; что, возможно, они будут бороться с этим вместе. Несмотря на несовместимость, заложенную в самом их естестве, они предназначены для чего-то большего, чем они сами. Армагеддон, Гавриил — может, все это было неспроста?              Азирафель наконец переводит взгляд на Кроули. Конечно, Кроули уже смотрит на него в ответ. Его волосы чуть длиннее, не зафиксированы в прическе и красиво ниспадают на виски. Его брови сведены над оправой солнцезащитных очков в совершенно растерянном выражении. Азирафель чувствует, как зарождающаяся надежда угасает в его груди, так и не успев толком сформироваться.              Что ж, возможно, есть вещи, которые даже судьба не в силах разрешить.              Кроули отвечает медленно, со странной нарочитостью:       — Ты знаешь, зачем я здесь. Мы должны договориться об условиях Второго Пришествия.              «Договориться об условиях». Азирафель где-то это уже слышал. Если бы только он смог найти нужно воспоминание в дурацком тумане у себя в голове…              — Честно говоря, не знаю, о чем тут можно договариваться, — продолжает Кроули, оседая на скамью, словно просачиваясь в нее, как будто он скорее жидкий, чем твердый. — Вы уничтожаете мою сторону, посылаете самого мистера Христа, чтобы он низверг неверующих вместе с нами, запираете моего босса в тюрьму… ну, навсегда. Проще некуда, знаешь ли. Не так уж много возможностей для маневра.              Вообще-то, ноль возможностей для маневра. Азирафель годами мучился над этой концепцией.              Но тут Кроули осторожно наклоняется к нему.              — Что тебе сказали там, наверху? — спрашивает он каким-то странным тоном. — На самом деле сказали. Потому что ты знал, что должен встретиться со мной здесь, но сказал, что не знаешь зачем, и не знай я лучше, я бы подумал… — Он не заканчивает фразу, а лишь задумчиво проводит языком по нижней губе. — Каковы твои инструкции?              Хороший вопрос. Азирафель осторожно начинает:       — Мне сказали… Метатрон сказал мне, что я должен встретиться с… с… — Кроули замирает. Азирафель замолкает, и тут в его груди зарождается чувство, впивающееся в него когтями и клыками, — чувство, похожее на страх, но все же предшествующее ему, как… как…              О-о. «О, нет».              Азирафель смотрит на него так, словно никогда раньше не видел демона… человека рядом с ним. На какое-то мгновение Кроули кажется расстроенным, но быстро приходит в себя.              — Ты не знаешь, — удивленно говорит он, выгибая губы в какой-то ужасной пародии на улыбку. — Ты проделал весь этот путь, чтобы встретиться со мной на скамейке в Сент-Джеймсском парке, не имея ни малейшего представления о моем повышении. Правда?              «Пожалуйста, нет. Только не он. Кто угодно, только не он».              — Вот это подарок! — восторженно смеется Кроули, причем ужасно долго. Смех кажется пугающе искренним. — Значит, для тебя это новость? О, это прям как Рождество. Буквально!              Утки не крякают. Температура достигает точки кипения.              — Ты сказал, что отверг предложение Ада, — выдыхает Азирафель. — Ты… ты сказал, что ты лучше этого.              — Я демон, — говорит Кроули, безумно скалясь, словно годами ждал, когда сможет произнести эту фразу. — Точнее, босс большинства из них. Сделал отличную карьеру. — Его очки настолько темные, что Азирафель видит лишь собственное отражение. В Раю нет зеркал. Только заменители.              Кроули откидывается назад, скрещивая ногу на колене и складывая руки на голени.              — Великий Герцог Ада прибыл сюда для переговоров о том, как не сгинуть во время Второго Пришествия, — говорит он. — Начнем?              «Ощущение приближающейся катастрофы, — беспомощно думает Азирафель. — Оно похоже на страх, но все же предшествует ему. Это ощущение приближающейся катастрофы».