Тайна королевы

      Путь до Солнечного Дворца — главной королевской резиденции, возвышающейся над столицей Эоса — оказывается довольно долгим и полным тряски. Поднимаемые лошадиными копытами клубы пыли забивают рот и ноздри, слепят глаза и сушат кожу. То и дело прорывается недовольство малышки Элиссы: она морщит носик (с этим ей не повезло, такой же крючковатый, как у Гризетты), разевает ещё беззубый ротик и очаровательно чихает, как может чихать только младенец. Крохотное тельце, стянутое пелёнками, брыкается, стараясь вырваться из тугой тюрьмы. Элисса кряхтит, стонет и наконец разражается плачем, до того громким, что закладывает уши. Гризетта, ещё не до конца освоившаяся с малышкой, в страхе навредить ребёнку, мягко и ласково пытается увещевать дочь, но это не оказывает необходимого эффекта, скорее, даже наоборот: Элисса отказывается от ласки ещё более требовательным и пронзительным криком. Уже в утробе она досаждала матери бесконечными капризами, теперь же её своенравие усилилось во сто крат. И всё-таки Гризетта любит свою девочку беззаветно даже сейчас, когда она никак не может угомониться и причиняет ей неудобства, как только мать может любить своё дитя.       Повозка следует через весь Солнечный берег, сквозь сутолоку и толчею площадей, бесконечные лабиринты изворотливых улиц, мимо белокаменных домов, неуклюже прижимающихся друг к другу. На мгновение Гризетта думает о том, чтобы попросить возницу проследовать через Кривой переулок, в котором располагается таверна «Золотой лев», но тут же одёргивает себя: навряд ли её визит принесёт домочадцам больше радости, чем смущения. С Дюком она не виделась с того раза, когда он предложил ввязаться в эту авантюру, и с тех пор он никак не напоминал о себе и не предпринимал попыток встретиться, так что и ей не хотелось навязываться семье, которая явно предпочла забыть о её существовании. Будь там Марк, она обязательно бы посетила отчий дом, но Марк сейчас неизвестно где. Лучше просто отправить им весточку о том, где она оказалась и что с ней случилось, без личной встречи. И передать лишь на случай, если Марк объявится, чтобы он знал, где её искать. Да, так будет правильнее всего.       Когда наконец звонкие копыта лошади стучат по гладкой брусчатке Верхнего Города, Гризетта понимает, что её прежняя жизнь осталась далеко позади. Её нога ступала по этим мощёным улицам лишь в честь празднеств и развлечений, устраиваемых на потеху праздной толпе: тогда в эту часть город стекался весь Солнечный Берег к большому неудовольствию аристократов. Теперь же она следует в королевский дворец, где будет жить и столоваться, хотя ещё недавно не знала, что принесёт ей следующий день. Её простая одежда, полная заплаток, из грубой ткани, и пожелтевшие пелёнки малышки Элиссы, как и старая повозка, ведомая тощей клячей, кажутся не подходящими ни этим изысканным улицам, ни королевскому дворцу, и Гризетта старается не смотреть лишний раз по сторонам, дабы не привлекать к себе внимания. Хотя по Верхнему Городу расхаживает и разъезжает не только аристократия, но богато одетых людей здесь на порядок больше, а форма городской стражи кажется до того белоснежной, что слепит глаз. Впрочем, на гвардейцев Гризетта теперь старается не глазеть в любом уголке столицы.       Как только ветхая повозка останавливается возле кованых ворот королевского дворца — прутья толще, чем две руки Гризетты, и выше, чем здание «Золотого льва», — Гризетту обуревает странный трепет. Она лицезрела королевский дворец и раньше — его золотая крыша видна из любой части города, — но никогда прежде так близко. Пока возница передаёт стражнику запечатанное королевской печатью разрешение, Гризетта может разглядеть каждый идеально ровный кирпичик в каменной кладке внешней стены дворца, настолько огромной, что верх её словно вонзается в синеву небес. Но тут ворота с оглушительным скрежетом и рёвом поднимаются вверх, и Гризетта вздрагивает, прижимая к груди дочь, которую неожиданный звук тоже напугал до истерического плача.       Думала ли девочка, что прежде мела полы в «Золотом льве», что когда-нибудь окажется внутри Солнечного дворца? Что бы сказали отец и мать, братья, увидев её сейчас с незаконнорожденным ребёнком на руках? Была бы их радость искренней или отравленной ядом зависти? А может, и не было бы никакой радости вовсе — лишь чистое равнодушие и облегчение от того, что её жизнь больше не их забота? А что бы сказал Марк? Уж наверняка он бы гордился ей, гордился её упорством и упрямством в стремлении защитить собственное дитя. Гордился бы её стойкостью, которая позволила ей выжить. Гордился бы, в конце концов, её парадоксальным везением. А ещё он был бы рад. Точно рад, совсем без зависти. На минуту мысли о Марке успокаивают её тревогу и заставляют замедлиться бешено колотящееся сердце. Кажется, её спокойствие передаётся и малышке, которая тут же блаженно затихает и лишь наблюдает широко распахнутыми светло-серыми глазами за матерью. Гризетта не помнит, какого цвета были глаза у Адриана и надеется, что этот необычный цвет радужки её дочка унаследовала от Габриэлы. Она вообще в большей степени походит на Габриэлу, чем на кого-либо другого: те же тонкие, фигурно очерченные губы, тот же круглый подбородок и высокий лоб. Это хорошо. Гризетта безотчётно боялась, что Элисса будет похожа на отца, но пока в её облике не угадывается ничего, что напоминало бы о нём.       И хотя красота подъездной дороги и обрамляющего её сада не может соперничать в сердце Гризетты с красотой её дочери, всё-таки она отдаёт им должное. Подстриженный словно по линеечке нежно-зелёный газон с многочисленными топиарами, вырастающими то тут, то там. Между ними увитые плющом арки, в подножье которых растут пышные гортензии. Вдалеке виднеются изысканные беседки с круглыми крышами, в их тени Гризетта даже замечает роскошно одетых дам (интересно, кто они, тоже члены королевской семьи?) и в очередной раз пеняет на свой безобразный наряд. Да, старая кляча и дребезжащая повозка выглядят нелепо на этой залитой солнцем дорожке, а потому довольно скоро возница поворачивает на развилке и направляется вглубь пышно растущего леса, прочь от главного здания дворца. Здесь оказывается тихо, умиротворённо даже: по правую сторону от дороги лентой извивается речка, по неподвижной глади которой шустро рассекают утки и величественно плавают лебеди. Стрекозы у берега рывками перелетают с места на место, сверкают в редком солнечном свете стекловидными крылышками. Где-то высоко в деревьях стучит о дерево дятел и кричит беззаботная кукушка. Даже странно, что всё это великолепие спрятано в Солнечном Берегу от посторонних глаз: такая большая территория, здесь поместился бы ещё один город! Гризетта завороженно рассматривает разворачивающиеся перед ней красоты природы, тесно соседствующей с искусными строениями: вдалеке, на пригорке, она замечает ещё несколько белокаменных беседок, надёжно спрятанных в тени многовековых деревьев.       Наконец, телега, дребезжа на ухабах, подъезжает к краснокирпичному приземистому строению, что слишком отличается от архитектурного ансамбля дворца. Во дворе шумно и деятельно: многочисленные ноги работников месят влажную, после ночного дождя, землю. Все одеты просто и неброско: сплошь слуги и работники королевских конюшен. Гризетта понимает это по стойкому лошадиному запаху и хорошо различимому фырканью и ржанью, доносящемуся из краснокирпичного здания.       Возница резко останавливается, и Гризетта плотнее прижимает к груди дочь, берёт котомку и неуклюже спускается. Она растерянно оглядывает окрестности и людей, гадая, к кому обратиться за помощью и куда ей теперь ступать. Но её никто не замечает, все слишком заняты повседневными обязанностями. Гризетта в отчаянии оглядывается на старого возницу, такого же дряблого и трясущегося, как его бедная кобыла. Но тот слишком занят разговором с подошедшим пареньком, который любовно и крепко держит под уздцы старую клячу, ласково поглаживая её по крупу свободной рукой. Гризетта уже думает отвернуться и поискать удачи в другом месте, как вдруг замирает, пригвождëнная пристальным взглядом юного конюха.       На вид ему лет семнадцать. Простоволос, коротко стрижен, правая бровь рассечена надвое. Лицо в соцветии алых прыщей, кожа сухая и обветренная, над верхней губой пробивается белый пушок. Он шмыгает носом и открывает рот, как будто хочет что-то сказать, но вместо этого лишь мычит. Зубы у него кривые, неровные, да и весь он несуразный и тонкий, непропорциональный, несимпатичный даже, но почему-то это вовсе не отталкивает. Он похож на кривую вазу, что сотворили на гончарном круге грубые руки пьяного горшечника. И тем не менее, даже в этой неказистой вазе есть что-то привлекательное и цепляющее. Может, дело в его необычайно глубоких, почти синих глазах, а может, в том, как он смотрит на неё этими глазами: разглядывает, пытаясь запечатлеть в памяти, с явным восхищением и толикой желания. Гризетта знает, как вспыхивает в глазах мужчин похоть — тупое первобытное чувство, — но в этих глазах она не видит ничего странного или предосудительного, эти глаза как будто не хотят снять с неё одежду, но желают заглянуть в её душу. А ещё они то и дело обращаются к ребёнку у неё на руках, и уголки пухлых губ конюха приподнимаются в нежной и чуть грустной улыбке.       Гризетта отступает назад, сбитая с толку, раскрасневшаяся, с бешено колотящимся сердцем и вскрикивает, когда случайно упирается спиной в чей-то локоть. Возникает сутолока, Гризетта оборачивается, чтобы извиниться, Элисса заходится в истошном вопле, и все вдруг словно замирают и обращают свой взор на неё.       — П-позволь-ль-ль-те… — Гризетта поворачивается на голос. Юный конюх стоит совсем рядом, смущённый и напуганный, постоянно отводящий взор, не знающий, куда деть свои длинные руки с тонкими пальцами. Гризетта замечает, что ладони у него холёные и нежные, как у аристократа, красивые и изящные, почти женские — в жизни не видела столь дивных рук.       Он заикается, а ещё явно робеет, но Гризетте хочется ему довериться. Есть что-то доброе и безобидное в его голосе, похожем на блеяние ягнёнка: что-то кроткое и бесконечно нежное. Он вдруг напоминает ей Марка.       — Простите, я новая кормилица, и совсем не знаю придворного этикета… — объясняет Гризетта, укачивая Элиссу.       — Я Г-г-гамлен… — глупо представляется он и нелепо пожимает плечами, словно не зная, что ещё говорить.       — О… — Гризетта делает глубокий вздох. — Я Гризетта, а это — Элисса.       — К-к-к-крас-сивое им-мя…       Он тут же испуганно замолкает, словно сказал что-то лишнее и пристыженно смотрит себе под ноги, сцепив ладони в нервный потный замок. Гризетта ободряюще улыбается и прижимает затихающую Элиссу к груди. Неясно, чьë имя он посчитал красивым, но это как будто и неважно — Гризетте приятно в любом случае. Приятно просто стоять с ним.       Поймав себя на этой мысли, Гризетта делает шаг назад, инстинктивно прячет малышку, плотнее прижимая её к груди. Гамлен оторопело открывает рот, но тут же закрывает его с полым звуком, не зная, что сказать.       — Мне нужно предстать перед Его Величеством, — говорит Гризетта, деловито поправляя волосы. — Вы не подскажите, куда мне идти?       Гамлен кивает; его взгляд скользит за ладонью Гризетты, словно намагниченный.       Гризетта испытующе ждёт, когда же её новый знакомый соизволит сдвинуться с места или произнести хотя бы звук. Вместо этого он тупо пялится на неё и краснеет.       Неизвестно, сколько бы времени длилось это нелепое молчание, если бы не грубый и громкий голос, раздавшийся за спиной Гамлена:       — Гамлен, сейчас же займись работой, лодырь! А ты, милочка, только прибыла, а уже строишь глазки, вертихвостка!       Этот грубый и громкий голос принадлежит отнюдь не мужчине, как можно подумать, услышав его впервые. И даже не крупному юноше, у которого в соответствии с возрастом наливается кадык на бычьей шее. Гризетта хлопает глазами и удивлённо озирается по сторонам. Маленькая Элисса вытягивает крохотные ручонки и хватает мать за воротник простого старого платья, совершенно не заинтересованная в происходящем. Сквозь сутолоку внутреннего двора, хлюпая ещё влажной землёй, горделиво, словно всадник на военном параде, ступает женщина. Совсем не высокая, скорее даже низенькая. Полноватая, но в меру. С овальным, румяным лицом, на котором намертво застыло недовольное выражение, словно она постоянно высматривает, на что направить свой праведный гнев. В этот раз, очевидно, жертвами её непрестанно плохого настроения становятся юный мечтательный конюх и его новая знакомая. Гризетта разевает рот: женщина идёт на них стремительно и неумолимо, словно дикая стихия или непреодолимая сила. Одета она неброско и просто, но аккуратно и даже элегантно. На её широкой талии поблескивает цепочка, с которой свисает связка звонких ключей. Женщина приближается, и Гризетту едва не сшибает с ног резкий цветочный запах её туалетной воды.       — Ты новая кормилица, не так ли, — не спрашивает — констатирует женщина тоном, не терпящим возражений. Кажется, будь Гризетта не кормилицей, а, скажем, новой горничной, она не сумела бы возразить столь внушительной уверенности и неумолимому упрямству.       Гризетта кивает, всё ещё держа рот открытым от изумления. Она оказывается выше подошедшей, и это обстоятельство до того смущает, что она отводит взгляд, лишь бы не смотреть на женщину сверху вниз.       — Учти, моя госпожа, Её Величество герцогиня Ада, не терпит кокеток. Уж не знаю, чем ты приглянулась королю, но я буду тщательно следить за тобой и докладывать о каждом подозрительном шаге.       И почему это посторонние женщины в летах вечно оказываются настолько заинтересованы в её целомудрии? Гризетта даже слова не успела сказать, а о ней уже составили нелицеприятное мнение. Неужто окружающие подспудно чувствуют в ней подвох? Видят печать порока, оставленную ей Адрианом о себе на память?       — Что стоишь, словно воды в рот набрав? — Гневный окрик действует на Гризетту словно пощёчина: она вздрагивает и икает от испуга, — хотя обращён он не к ней. Гамлен (а именно на него направлено недовольство женщины) спокойно пожимает плечами; его мозолистые руки, не останавливаясь, нежно скользят по потному крупу лошади. — Займись работой, не то расскажу Альфреду — мало он тебя поколотил в прошлый раз за безделье?       Гризетта хочет возразить, что Гамлен вовсе не ленился и не предавался праздности; что от работы его отвлекла она, Гризетта; что она не имела в виду ничего дурного, лишь хотела спросить, как ей следует поступить, — но, вероятно, все эти аргументы не окажут никакого благотворного воздействия, лишь разозлят и без того разгневанную фурию. Потому Гризетта молчит, мысленно посылая Гамлену извинения, хотя тот уже совсем на неё не смотрит: отвернулся и покорно бредёт в сторону конюшен, ведя под уздцы упрямую старую клячу.       — Ну а ты, — вновь обращается к Гризетте незнакомка, хмуря тонкие брови на розовом лице, — как тебя зовут?       — Гризетта… В-ваше… простите, я не знаю, как следует к вам обращаться…       В ответ на это женщина делает то, чего Гризетта от неё никак не ожидала: разражается неуёмным смехом, настолько звонким и громким, что на неё начинают оглядываться. Смех у неё весёлый и мягкий, даже девичий не в пример низкому голосу. Гризетта неловко переминается с ноги на ногу, укачивая Элиссу, которая, привлечённая столь неожиданной реакцией, тоже начинает улыбаться беззубым ртом.       — Мэва с тобой, девочка! — Женщина машет рукой, раскрасневшаяся и задыхающаяся. — Ты, верно, подумала, что я из благородных? Ну и дурёха! Неужто всерьëз полагала, что тебя выйдет встречать графиня или баронесса? Не слишком ли много самомнения в тебе для простой кормилицы, девочка?       Гризетта краснеет, застигнутая врасплох внезапной отповедью. Нет смысла спорить и возражать, объяснять, что у неё и в мыслях не было ничего подобного — кажется, о ней уже составили определённое мнение, и любые возражения лишь подкинут дров в костёр. Справедливости ради, Гризетта и правда приняла женщину за аристократку: уж очень дорого она одета, особенно на контрасте с её старым линялым платьем, которым успела попировать моль. Но зерно истины в издёвках незнакомки всё-таки есть: и правда, какая докука встречать простую кормилицу благородной даме? Если уж сама королева до сих пор не соизволила взглянуть в глаза женщине, которая будет кормить принцессу. Гризетта не обманывалась насчёт своего положения при дворе: положения скорее полезного, но легко заменимого инструмента, чем человека или тем более личности.       — Я — всего лишь скромная экономка… По совместительству личная горничная Её Высочества герцогини Ады, — горделиво вздёрнув круглый подбородок, сообщает женщина. — Можешь обращаться ко мне «госпожа Леони». Госпожа — потому что я — главная среди всех королевских слуг. А Леони, как ты могла догадаться, это моё имя.       Гризетта не уверена, стоит ли делать книксен, хотя с ребёнком на руках это ещё сложнее, чем с раздутым беременностью животом, потому она лишь покорно склоняет голову и говорит как можно более подобострастным тоном:       — Вверяю себя в ваши заботливые руки, госпожа Леони.       Наученная муштрой Младшей Дочери Николет, Гризетта знает, что подобные ей любят, когда им заглядывают в рот и лебезят. И хотя любое притворство противно её натуре, за несколько месяцев, проведённых за пазухой у Мэвы, Гризетта научилась понимать, какой реакции от неё ждут и в точности ей соответствовать. Вот и сейчас, судя по вмиг смягчившемуся выражению лица Леони и лёгкому кивку её головы, Гризетта понимает, что верно расценила ожидания.       — Пожалуй, из тебя выйдет толк, если и дальше будешь слушать меня, — хмыкает Леони. — Что ж, девочка, иди за мной, я покажу, где тебя расположили, и растолкую, как здесь всё устроено.       Леони резко поворачивается, обдавая Гризетту облаком цветочного аромата, и упрямо несётся вперёд, не оборачиваясь и не заботясь о том, поспевает ли за ней недавно разрешившаяся от бремени девушка, наверняка уставшая с дороги. Но довольно скоро Гризетта понимает, что ей грех роптать на неудобства: расхлябанный многочисленными копытами лошадей и подошвами слуг и рабочих внутренний двор сменяется обрамлённой каменной дорожкой людской, в которой хотя и недостаточно света, зато довольно просторно и тепло. На вошедших никто не отвлекается: все слишком заняты собственной работой. Зато Гризетта с нескрываемым любопытством глазеет по сторонам — никогда не видела такого большого скопления людей в одном месте. Леони ведёт Гризетту через кухню, чадные запахи и жар которой мгновенно напоминают о доме и рождают в душе трепет. Как там сейчас мать, чем занимаются Дюк, Тимоти, Антуан и Алфи? Шпыняет ли их отец или сегодня он молчалив и сосредоточён? А Марк? Какие далёкие воды он бороздит сейчас или по каким неведомым землям ступают его ноги? На мгновение, всего на одно короткое мгновение, Гризетта готова расплакаться: так сильно ей вдруг хочется домой. До сих пор она даже не подозревала, насколько глубока её тоска, как неизбывна её печаль, как неуёмно её горе по всему привычному и знакомому, что прежде составляло её жизнь. Вот бы вновь оказаться в тёмных стенах «Золотого льва», окружённой шумом и гвалтом пьяных посетителей, ловко пройтись меж столов с подносами, заставленными едой и элем, похихикать с сальных шуток безобидных школяров, с опаской увернуться от вездесущих рук наглых моряков, бросить мимоходом улыбку Марку, поймать ехидный смешок Дюка и надуться в ответ на очередное подначивание Тимоти. А после, когда все кружки эля окажутся на столах, тихонько понаблюдать за хмельным весельем, мурлыкая под нос непристойную песенку, вторя всеобщему веселью. Такой была её жизнь прежде, до Адриана, беременности, Дома Мэвы и королевского дворца. Такой она уже никогда не будет. Словно в подтверждение этой мысли, малышка Элисса недовольно кряхтят и тянет ловкие ручки к матери, пытаясь ухватиться за кудрявую прядь волос. Гризетта посылает дочери нежную улыбку и вытягивает губы в воздушном поцелуе. Как бы ни хотелось ей хоть на денёк вновь оказаться в беззаботной поре своей юности, она ни за что не променяет эти большие, невинные серые глаза и в любопытстве раскрытый ротик.       — Запоминай дорогу, — тем временем твердит Леони, не оборачиваясь и не следя за тем, семенит ли за ней Гризетта. — Здешние коридоры похожи на лабиринты. Никто нянчиться с тобой не станет. Так что если вдруг заблудишься с важным поручением — пеняй на себя.       Гризетта не стала спрашивать, какое важное поручение могут доверить простой кормилице — Леони всё равно не ответила бы. Но совету смотреть в оба последовала, выныривая из бесплотных мечтаний о былых временах.       А посмотреть есть на что. Несмотря на то, что бредут они по крылу, явно отведённому для слуг, убранство комнат и зал поражает воображение: изысканная деревянная резьба на стенах, фрески в обрамлении искусно выточенных рам, скрипящий под ногами паркет блестит в свете многочисленных свечей, навощен так идеально, что можно углядеть собственное отражение в гладких деревянных досках. На окнах тяжелые шторы, тёмно-зелёные, хранящие в ровных складках толстый слой пыли. Даже малышка Элисса почти не моргает, в изумлении раскрыв ротик, притихла на руках матери, словно заснула, но личико светится по-детски жадным любопытством. Весь мир ей в новинку, и будь вокруг них заплесневелые стены жалкой бедняцкой лачуги, она бы рассматривала их с не меньшим интересом, но Гризетта рада, что её малютки не коснулась бедность с сопутствующими ей болезнями и пороками. Гризетта не помнит времён, когда была пускающим слюни младенцем, но почему-то уверена, что увиденное и прочувствованное тогда немыслимым образом оказало влияние на всю её дальнейшую жизнь. Кто знает, застань она тогда тёплые, изысканно обставленные комнаты, и её жизнь сложилась бы совсем по-другому? Гризетта надеется, что у Элиссы точно будет лучше, чем у неё самой. По крайней мере, она сделает всё для этого возможное.       — Это женская часть крыла, — объясняет Леони, размашисто обводя рукой длинный коридор. — Мужчинам сюда нельзя. После девяти часов ты должна быть у себя в комнате. И не приведи Мэва я обнаружу тебя на месте хотя бы на минуту позже положенного срока… Или в компании мужчины…       Леони не договаривает, что она тогда сделает, но её тон сочится неприкрытой угрозой, так что Гризетта не спрашивает. Праздно бродить вечерами по дворцу она всё равно не планирует, как и водить близкие знакомства с мужчинами.       — Отбой в десять вечера, подъём в пять утра… Но это для обычных горничных и служанок, ты будь готова, что тебя могут вызвать посреди ночи в детскую, если принцесса проголодается. Младенческий аппетит неуёмен.       Гризетта знает об этом не понаслышке. Малышка Элисса так жадно впивается в её сосок и пьёт так часто и требовательно, словно в любой момент может лишиться кормёжки. Её голод при этом никак не зависит от времени суток, она одинаково требует есть как в обеденное время, так и среди глубоко      й ночи. Гризетта никогда не отказывает, хотя Младшая Дочь Николет стращала её, что если Гризетта будет исполнять любой каприз малышки сиюминутно, та вырастет избалованной и неблагодарной. «Поплачет и перестанет», — уверяла Младшая Дочь Николет строгим тоном, однако так и не соизволила сообщить, где приобрела богатый опыт обращения с детьми. Гризетта подозревала, что все её мудрые науськивания — не более, чем бравада витающей в облаках от безделья женщины. Но вслух, разумеется, ничего не говорила — лишь молча слушала с покорным видом.       — Тебе не возбраняется ходить по территории крыла и части парка, если выдастся свободная минутка, но вряд ли у тебя будет время для прогулок… Да и герцогиня Ада не одобряет праздности… Если ты вдруг понадобишься, а тебя днём с огнём не сыщешь… — Леони вновь не стала заканчивать угрозу, оставив место фантазии Гризетты. — Вопросы?       Вообще-то за эти несколько минут сбивчивого знакомства с Леони у Гризетты возникло очень много вопросов. Например, почему она вечно говорит о герцогине Аде, игнорируя королеву? Или какая кара падёт на голову Гризетты, если она всё-таки осмелится нарушить правила? Но Гризетта лишь упрямо мотает головой, хотя Леони не может этого видеть. Да ей и не требуется, она продолжает нарочито менторским тоном:       — Тебе выдадут новые платья, будь аккуратна. Стирка раз в неделю, так что складывай грязные вещи в мешок, прачки заберут и вернут чистое. Разумеется, твоего ребёнка также обеспечат всем необходимым, но за ним следи сама, нянек тут нет.       За ней, мысленно поправляет Гризетта. Девочка. У неё дочка. Элисса. Но, конечно, Леони даже слушать не станет. Если уж она даже не запомнила её имени, то какая ей разница, как зовут её бастарда и какого он пола?       Наконец приземистая пухлая фигура Леони останавливается у одной из многочисленных дверей в изящной деревянной резьбе с латунной ручкой. Гризетта почти ахает от изумления — никогда не думала, что простая дверь может услаждать взор. Леони небрежно толкает её, и та бесшумно открывается.       — Твоя комната. Будешь спать здесь.       Гризетта растерянно кивает, заходя внутрь вслед за Леони. Целая отдельная комната, где ей никто не будет мешать — о таком Гризетта не смела даже мечтать. Скромно меблированная, но зачем ей много вещей? Двуспальная кровать, застланная стёганым одеялом, доверху заваленная пышными подушками. Рядом изящная люлька, каких Гризетта никогда не видела, обшитая кружевом и накрытая балдахином, свисающим прямо с потолка. Если у малышки Элиссы настолько роскошное спальное место, то что говорить о принцессе Агнес? У неё, должно быть, люлька из чистого золота, инкрустированная драгоценными камнями? В углу двустворчатый белый шкаф с медными ручками. Чуть поодаль располагается небольшой столик с двумя стульями. На одном из стульев бархатная подушка, отделанная бахромой. Единственное окно занавешено полупрозрачным муслином. Вероятно, какой-нибудь аристократке или придворной даме комната может показаться убогой и жалкой, но в глазах Гризетты она выглядит роскошным будуаром, достойном самой королевы.       Леони, явно довольная произведённым на простушку Гризетту впечатлением, горделиво выпрямляется, словно это она трудилась, не покладая рук, чтобы привести комнату в порядок, а не десяток молчаливых служанок.       — Купаться будешь здесь, на этаже, в общей комнате. Но никто не мешает тебе притащить лохань сюда, если таковая найдётся. Что касается еды, то на кухне отыщешь Розамунду, она приготовит тебе, что захочется. Только сильно не наглей. В пределах разумного.       Гризетта механически кивает, осторожно шагая по комнате, заглядывает в каждый угол и рассматривает изящный цветочный узор на стёганом одеяле. Люлька в пене кружев особенно привлекает её внимание, она поправляет балдахин пальцами и укладывает дочь в ворох мягких складок матраса. Элисса улыбается и вытягивает ручки, дрыгает в воздухе ножками — новое ложе явно пришлось по душе капризной малютке. В Доме Мэвы она спала в наспех сколоченной из старых грубых досок колыбельке, которую Гризетта ставила возле узкой койки. А здесь она может вытянуться во весь свой невеликий рост или повернуться, как ей вздумается. Конечно, её старые, пожелтевшие от времени пелёнки ярко контрастируют с богатым убранством спального места, но то ненадолго: если верить Леони, скоро её дочь будет рядится в мягкие ткани, как маленькая принцесса.       — Ох, я и не знаю, как мне вас благодарить! — всплескивает руками Гризетта, поворачиваясь лицом к Леони.       Её слова полны искренности: она действительно тронута оказанным ей приёмом. Неизвестно, слышит ли Леони в её излияниях пустую лесть или верит в их простодушную честность, но в ответ она трогательно смущается, прикладывая маленькую ручку с толстыми пальцами к нервно смеющемуся рту.       — Благодари не меня, девочка, а Её Высочество герцогиню Аду. Это она распорядилась, чтобы тебе отвели эту комнату и обставили её достойным образом.       — Всенепременно поблагодарю! — горячо обещает Гризетта и делает шаг навстречу Леони, словно хочет взять её за руки или обнять.       Герцогиня Ада произвела на Гризетту не самое приятное впечатление при первой встрече, но, кто знает, может, она не так плоха, раз уж проявила столько внимания и заботы к простой кормилице? Да и по горькому опыту Гризетта теперь знает, что первое впечатление часто бывает обманчиво.       — Ну что ж… — Леони растерянно отступает на шаг и краснеет, словно девочка. Она явно не готовилась к столь бурному изъявлению чувств. — Шанс поблагодарить Её Высочество лично тебе ещё представится. Но сначала тебе следует навестить Её Высочество принцессу Агнес.       Гризетта с готовностью кивает и направляется обратно к колыбельке, чтобы взять Элиссу на руки. Как только она склоняется над дочерью, позади раздаётся решительный бас Леони:       — Ребёнка лучше оставить здесь.       Гризетта замирает над колыбелькой, поворачивает голову и вопросительно изгибает бровь.       — Но ведь здесь никого не будет… Не могу же я оставить малышку одну в комнате?       Леони хмурится и деловито складывает руки на круглом животе. Она молчит, предоставляя Гризетте возможность самой догадаться, почему именно нельзя пронести бастарда в детскую к принцессе. Конечно, никто в королевском дворце достоверно не знает, что Элисса — незаконнорожденная. Но, право слово, очень подозрительно, когда столь юная девушка становится вдовой, если её муж, конечно, не глубокий старик. Да и потом, невзирая на статус и обстоятельства рождения, Элисса, как и её мать, простолюдинка. Так и зачем ей находиться рядом с принцессой?       — Брось, девочка, с твоим ребёнком ничего не случится. У меня трое сыновей, и всех я, бывало, оставляла одних с раннего возраста.       Голос Леони нарочито весел и беззаботен, словно она рассказывает свежую сплетню, а не уговаривает юную мать бросить собственное дитя, пусть и на время. У Гризетты рвётся сердце. Она не понимает, как можно оставить дочь хоть на минуту: она ведь такая маленькая и беззащитная, хрупкая даже. А вдруг она навредит себе? Запутается в пелёнках и задохнётся? Или будет плакать во всё горло одна, в пустой комнате — от одной этой мысли кружится голова и темнеет в глазах.       — Я… я не могу… — тихо, но твёрдо говорит Гризетта.       Она выпрямляется во весь свой рост и поворачивается корпусом к Леони, сжимая пальцы в маленькие кулачки. В конце концов, она отстояла право забрать ребёнка с собой, в королевский дворец. Умоляла короля на коленях. Отвоевала собственную дочь у всего мира. Ещё одна маленькая поблажка ничего не стоит. Она её заслужила.       — Ну что за глупости? — Леони начинает терять терпение, с явным недовольством цыкает и всплескивает руками. — Ты самая настоящая дурёха. Что, скажи на милость, может случиться с твоим младенцем?       — Её зовут Элисса. — Голос Гризетты тих, но твёрд и крепок, словно сталь. — И я не знаю, что с ней может случиться, пока меня не будет. И узнавать не хочу.       Леони разочарованно качает головой. Кажется, та маленькая толика симпатии, проснувшаяся к Гризетте, неумолимо тает и растворяется, оставляя после себя лишь неприязнь. В планы Гризетты не входило наживать себе в первый день на новом месте врага, но когда это её жизнь следовала плану?       — Нынче матери только и делают, что балуют своих детей. А потом они вырастают, капризные и мягкотелые, и пьют соки из своих родителей. Никакого уважения к старшим. Помяни моё слово, девочка, ты оказываешь своей дочери медвежью услугу, носясь с ней, как с драгоценностью. Будешь потакать ей во всём и глазом не успеешь моргнуть, как она обругает тебя самыми последними словами и упорхнёт, оставив тебя одну. И кто тогда, скажи на милость, позаботится о тебе в старости? Дело, конечно, твоё, но я вырастила троих, и, хочу сказать, все как один крепкие и хорошие парни. А всё потому, что я держала их в ежовых рукавицах. — Леони тяжело и безнадёжно вздыхает, признавая поражение. — Ладно, бери свою девочку и пойдём. Негоже заставлять принцессу ждать. Но, учти, королеве может не понравится присутствие твоей дочери, а нрав у неё самый что ни на есть суровый, как у настоящей островитянки.       Гризетта с трудом сдерживает победную улыбку, наскакивающую на губы. Это уже не в первый раз, когда ей приходится спорить с людьми, значительно превосходящими её по статусу, и наверняка не последний, но до сих пор она выходила победительницей. И уж она как следует постарается, чтобы впредь так было всегда. Элисса улыбается матери, широко открывая беззубый рот, когда та берёт её на руки. Какая она всё-таки красивая и чудесная! Самая прекрасная малышка на свете. Гризетта ещё не видела принцессу, но отчего-то уверена, что та и вполовину не так хороша, как её Элисса.       Путь до королевского крыла занимает почти четверть часа: по итогу, у Гризетты начинает кружиться голова от обилия роскоши, щедро сыпящейся ей в глаза. Комнаты сменяют одна другую, один богато обставленный зал следует за другим, так что, в конце концов, всё виденное превращается в пёстрое попурри, складывается в причудливый калейдоскоп цвета и форм. Гризетту как будто оглушили тяжёлым ударом по голове: она едва соображает и напрочь забывает дорогу. Неизвестно, как она в следующий раз отыщет её без сопровождения Леони. Та, кажется, совсем не замечает окружающей её дороговизны, совершенно равнодушная к изящным гобеленам, портретам во всю стену и золотым канделябрам. Элисса тоже абсолютно не заинтересована убранством комнат и зал: всю дорогу не отрывает взгляда от матери, пытается схватить неугомонными ручонками прядь волос или завязки лифа.       Комнаты королевы оказываются значительно скромнее всего виденного Гризеттой по пути: в них вдосталь света и пространства, но почти нет изысканности. Резная лепнина вдоль потолка не бросается в глаза, узор скрипящего под ногами паркета не пленяет взор. На бархатно-красных стенах нет ни одного портрета или хотя бы пейзажа: они пусты, словно в рыбацкой лачуге. Эхо здесь значительно громче, чем в остальных помещениях, и Гризетте кажется, что она слышит, как бьётся её сердце. Леони замедляет шаг а потом и вовсе останавливается, выпрямляясь в спине и поднимаясь на цыпочки, как только они входят в небольшой и такой же полупустой будуар.       Два окна во всю длину комнаты, бархатный красный диван и пара таких же кресел. Возле стены в вязи причудливого геометрического узора потухший камин. Несмотря на роскошные диван и кресла, комната кажется мало обжитой и даже аскетичной.       Гризетта не сразу замечает королеву, но как только замечает, искренне поражается её красоте. Многочисленные иллюстрации с изображениями королевской семьи не грешили против истины, что касается её облика. Скорее, даже наоборот: они не передавали её красоту даже на четверть. Высокая, как мужчина, с копной роскошных каштановых волос, заплетённых в толстую косу, ниспадающую почти до пят. Тёмно-зелёное платье простого покроя выгодно подчёркивает стройность фигуры. Гризетта после родов значительно раздалась в талии, приобрела рыхлость и дряблость кожи, заполучила некрасивый узор белесых шрамов на животе, а королева выглядит, совсем как юная девушка, только что вернувшаяся с конной прогулки. Ровный, словно выточенный из камня, профиль обращён к холсту, запятноному масляной краской. В руках у королевы длинная кисть, за пояс заткнута испачканная краской тряпочка. Королева рисует, но Гризетта так и не сумела понять, что именно то ли в силу собственного скудоумия, то ли потому, что художественные навыки королевы оставляют желать лучшего.       — Ваше Высочество. — Леони подобострано склоняется в книксене, и Гризетта следует её примеру, насколько позволяет Элисса, застывшая на руках. — Новая кормилица наконец прибыла и готова приступить к своим обязанностям.       Королева отвлекается от мольберта, мажет равнодушным взглядом (и до чего же у неё синие, словно сапфиры, глаза!) по Гризетте и вновь возвращается к рисованию.       — Девочка спать, — с сильным манхеймским акцентом говорит она.       Гризетта не сразу понимает, что королева имеет в виду. Из-за сильного манхеймского акцента смысл слов долетает до разума не сразу. Истинная островитянка, королева так и не смогла осилить эосийский язык, слишком замудрённый для неё. Хотя наверняка у королевы были самые лучшие учителя, да и пространства для практики вдоволь. Так или иначе, но то ли по причине дурного владения эосийским, то ли потому, что занята рисованием, королева кажется безучастной и сонной. Голос у неё ровный, лишённый всяких интонаций и какой-то нездешний, с лёгким придыханием. Гризетта сглатывает комок слюны. От королевы веет ледяной стужью.       — Извините за беспокойство, Ваше Высочество. — Леони делает осторожный шаг и вытягивает ладони тыльной стороной, словно пытается вразумить дикого зверя, в клетке которого неведомо для себя оказалась. — Но Её Высочество герцогиня Ада велела…       — Молчание, — перебивает королева, не повышая голоса. — Сказать Её Высочество герцогиня Ада она не иметь прав распоряжаться. Сказать я не хотеть видеть корм… — она запинается на короткое мгновение, отыскивая в закоулках памяти верное слово, — кормушницу.       Гризетта в изумлении открывает рот. Несмотря на немного забавную и эксцентричную манеру речи королевы, она не выглядит смешной или нелепой, а её слова внушают неясный трепет и страх.       — Но, позвольте, Ваше Высочество… — Леони дрожит, словно сухой лист на ветру. — Её Высочество герцогиня Ада неоднократно обсуждала с вами необходимость… критическую, если позволите, необходимость в кормилице… И вы согласились с её доводами… Ваше Высочество.       — Голова болеть. — Королева делает широкий взмах кистью, образуя на холсте багровую линию: она выглядит, как кровоподтёк. — Вон.       Леони несмело делает ещё один шаг вперёд, но тут же останавливается. Кажется, она оказалась в тяжёлом положении: необходимость исполнить приказ герцогини Ады вынуждает её вступать в спор с королевой. А кому захочется спорить с королевой? Тем более, с такой своенравной? Гризетта молчит и с интересом наблюдает за разворачивающимся перед её глазами спектаклем.       — Ваше Высочество… — сдавленно роняет Леони, но тут же оказывается прервана истерическим криком:       — Я говорить вон! Вон! Непонятно? Вон! Арра кудрах!       Последнее королева крикнула явно на манхеймском языке. Знать бы ещё, что это значит: похоже на грязное ругательство. Впрочем, весь манхеймский язык похож на ругательства. Будь здесь рядом Марк, он бы перевёл…       Леони бледна словно саван. Гризетта вздрагивает и инстинктивно отступает на шаг. Малышка Элисса, явно напуганная громким окриком, заходится в плаче. К сожалению, это лишь раззадоривает и без того напряжённую, словно струна, королеву. Она пронзает Гризетту холодным, жёстким взглядом, в котором читается ледяная стужа и суровая непреклонность. Пожалуй, с королевой будет не так просто найти общий язык.       — Увестите корм… кормилицу, — роняет наконец королева прежним спокойным голосом без интонаций. — Я устать.       Леони неохотно, но признаёт поражение. Она явно не желает выходить из этой схватки проигравшей, но разве можно спорить с королевой? В конце концов, её слово выше и значительнее слов герцогини. Так что она покорно склоняется в торопливом книксене, кивает Гризетте и пятится назад — поворачиваться спиной к благородным признак дурного тона, как науськивала Гризетту Младшая Дочь Николет. Гризетта следует примеру Леони, пытаясь успокоить разбушевавшуюся дочь.       Когда они наконец покидают приёмную королевы, малышка Элисса, словно по волшебству, успокаивается. Удивительно, как быстро, буквально в мгновение, меняется её настроение. И как чувствительна она к чужому. Гризетта в очередной раз поражается младенческий восприимчивости. Думать о королеве ей совсем не хочется, хотя её поведение и манера держаться показались несколько странными, если не сказать эксцентричными. Леони упорно молчит, старательно делает вид, что ничего не произошло, хотя её тонкие губы непроизвольно шевелятся, словно она хочет что-то сказать. Гризетта не спрашивает и не заводит разговор первой. В конце концов, все эти аристократы малость сумасшедшие. Она замечала это даже в горделивой Бланш, которая никогда не жила в роскоши, но частенько капризничала и не желала мириться с неудобствами. Что тогда говорить об островитянах, которые вообще не от мира сего: их грубая культура и язык лишний раз это доказывают. И королева точно такая же, как те манхеймцы, с которыми уплыл Марк: громкая, грубая и неулыбчивая. Хотя, безусловно, невероятно красивая даже в гневе.       — Её Высочество королева Рианорикс в небольшом нервном напряжении после родов, — вкрадчивым шёпотом сообщает Леони, словно поверяет подруге секрет, когда они вновь оказываются в служебном крыле. — Никого не подпускает к принцессе Агнес, вьётся над ней коршуном, не позволяет чужим даже на руки брать… И — какой срам! — сама кормит принцессу…       Гризетта пожимает плечами. Ничего срамного или странного в стремлении матери быть ближе к новорождённому ребёнку она не видит — сама такая же. А обычай аристократов отдавать детей на откром чужой женщине и вовсе кажется ей глупым предрассудком. Гризетта даже проникается толикой симпатии к королеве после слов Леони, хотя это и ставит её положение во дворце под угрозу.       — Манхеймские женщины сами вскармливают своих детей, даже благородные, — продолжает Леони, найдя в Гризетте благодарную слушательницу. — Настоящие дикари! Я слышала, что даже благородные живут там в деревянных хижинах и мало чем отличаются от простого люда… Подумать только, кто угодно может без приглашения зайти к тану — это их правитель, что-то вроде короля — и завести разговор!       Гризетта тоже слышала много безумных историй про манхеймцев. Например, что некоторые из них обращаются в волков каждую ночь. Или что они совокупляются с медведями и рожают от них отвратительных полулюдей. Или что каждого младенца опускают в холодные волны манхеймского побережья, и если он погибает, значит и не заслуживал жить, так как слишком слаб. Добрая половина из этого была просто глупыми сказками, распространяемыми во время манхеймской войны, другая отчасти правдива.       — Когда родился принц Альбер, было не лучше… — Леони качает головой. — Её Высочество вцепилась в него, словно кошка, и не позволяла никому даже взглянуть. В конце концов, принца Альбера пришлось отобрать силой…       Сердце Гризетты пропускает удар и болезненно сжимается. Что за жестокость! Отнять у матери дитя из-за глупых обычаев! Разве так можно? Гризетта хорошо представляет, какие мучения могла пережить тогда королева Рианорикс и прижимает Элиссу теснее к груди, словно и её грозятся отобрать.       — Боюсь, как бы снова не пришлось идти на крайние меры, — произносит Леони задумчиво. — В прошлый раз Её Высочество была безутешна. Заперлась в своих покоях и не выходила оттуда добрый месяц. Отказывалась от еды и питья и никого не принимала, даже своего лакея Асгарда, которого привезла с островов.       И кто бы мог подумать, что Леони — такая сплетница? Гризетта посмеивается про себя, но держит ухо востро: сведения могут оказаться полезными, раз уж ей предстоит часто видеть королеву. Так что даже хорошо, что Леони такая болтушка.       — Но ничего, девочка, без работы ты не останешься, — решительно говорит Леони. — Её Высочество, безусловно, рано или поздно поймёт необходимость в кормилице. Будь я благородной дамой, сама бы воспользовалась её услугами. Выкормить троих — то ещё испытание, скажу я тебе.       Леони кивает в подтверждение собственных слов. А вот Гризетте совсем так не кажется. Да, кормить малышку Элиссу часто бывает болезненно: она хватает и тянет сосок, упирается младенческими ручками в мягкую плоть и жадно глотает, — но до чего это бывает иногда завораживающе! Словно смотреть на горящее пламя — взгляд не оторвать. И да, грудь доставляет Гризетте гораздо больше неудобств, чем раньше: она пополнена и стала тяжёлой, вечно пачкает молоком лиф, вся изошлась уродливыми белесыми шрамами, — но её бюст и раньше не был предметом гордости и чужой зависти, что об этом волноваться теперь?       — Ох, что-то я разболталась! — Леони резко останавливается и всплескивает руками. Она грозно оборачивается на Гризетту и предупреждающе шепчет: — Не смей трепать языком, девочка! Особенно про королеву. Слухи по дворцу расходятся быстро, ты вскорости сама это поймёшь. Но я не одобряю в своих подчинённых страсти к толкам и пресекаю всякие попытки посудачить. Ясно тебе?       Гризетта кивает, напуская на себя покорный вид. Она и так не собиралась делиться столь ценными сведениями. Да и кому ей рассказывать — подруг у неё здесь ещё нет и навряд ли будут, учитывая её безмерную любовь к Элиссе и будущуюу занятость. На ум тотчас же приходит Мод: интересно, как она сейчас там? Но мысль тут же уплывает, блеклая и юркая, теряется в сонме других.       — Хорошо, девочка, слушай меня и будь умницей и тогда не попадёшь в неприятности. А ещё докладывай мне обо всём странном или подозрительном, что заметишь… — Леони молчит мгновение и продолжает прежним вкрадчивым тоном: — Лучше помалкивай со всеми остальными, особенно, с благородными и королевским семейством. Знать мнение кормилицы никто не желает.

***

      Жизнь во дворце почти ничем не отличалась от жизни в Доме Мэвы, с той лишь разницей, что теперь Гризетту окружают дороговизна и роскошь, да и мужчин она видит постоянно. Те же непрестанные сплетни, перешёптывания в тёмных коридорах, досужие толки и смакования скабрезных подробностей чужих жизней. Вот троица смешливых прачек с раскрасневшимися лицами и грубыми сильными руками смущённо хихикает, передразнивая манеру говорить какой-нибудь служанки. Или вот толстая и румяная Розамунда, главная кухарка, с глухим хриплым голосом, делится во всеуслышание деталями романа какого-то придворного герцога с камеристкой его жены. А то и вовсе, проходя мимо конюшен, Гризетта услышит звонкий смех конюхов, сплетничающих о необычных любовных пристрастиях какого-нибудь лорда. Тема чужих постелей вообще очень живо волновала всех слуг, насколько могла заметить Гризетта. Да и в самом воздухе дворца с его роскошным убранством и красным бархатом будуаров витает что-то томное и запретное, искушающее на грех. Сама Гризетта, впрочем, не проявляла никакого интереса к этим сплетням, слишком занятая заботами о дочери и тревогой за собственное будущее.       Королева Рианорикс после той нервной встречи так и не удосужилась пригласить Гризетту в свои покои вновь. Уже пару недель Гризетта исправно получает жалованье за работу, к которой так и не приступила. Жалованье отнюдь не маленькое, надо сказать. Гризетта быстро посчитала в уме, какая сумма у неё выйдет по истечении года, если она будет откладывать хотя бы четверть дохода, и едва не упала от изумления — хватит на целый дом. Пусть где-нибудь и в предместьях столицы или глухой деревушке, но дом, свой собственный, где никто в целом мире не будет ей указом. Что делать с остальной частью жалованья она не знала, ведь собственных денег у неё не водилось никогда и она понятия не имела, на что можно их тратить, так что откладывала и их тоже. Хватит для безбедной, обеспеченной старости. Всем необходимым снабжала её королевская семья. Вкусная и сытная еда (Розамунда оказалась настоящей волшебницей), роскошные, по меркам Гризетты, наряды и изысканные хлопковые пелёнки для Элиссы — на всё это Гризетта не тратила ни единого медяка. А ещё сладости, к которым Гризетта довольно быстро пристрастилась именно в королевском дворце. Тающие во рту марципаны, хрустящие на зубах засахаренные орехи, запечённые в карамели яблоки, огромное множество конфет, привезённые из далёкого Ашара засушенные фрукты, а ещё шоколад. Мэва пощади, до чего же Гризетта полюбила шоколад! Это необычное лакомство, которым балуется весь двор, привезли в столицу совсем недавно из Рэнда, но оно сразу приобрело популярность на столах аристократов. И Гризетта их понимает — нет ничего вкуснее шоколада, от которого пачкались руки и сводило зубы судорогой. Немудрено, что от столь обильного и разнообразного питания, сдобренного большим количество сластей, Гризетта начала раздаваться в талии и всё более походить в зеркале на собственную мать, но то её мало волновало — перед кем, скажите на милость, ей красоваться и кокетничать?       Королевское семейство словно забыло о существовании Гризетты: ни король Астрид, ни его сестра, герцогиня Ада, ни уж тем более королева Рианорикс не проявляли никакого интереса к кормилице принцессы. Никем не замеченная, она слонялась по дворцу с ребёнком на руках, праздно разглядывала гобелены и перекидывалась словами с остальными служанками, хотя ни с кем не стремилась заводить дружбы. Тревога за будущее теснила грудь Гризетты тем сильнее, чем больше проходило времени. Она до сих пор даже краем глаза не взглянула на принцессу, не говоря о том, чтобы взять её на руки прижать венценосный рот к груди.       Так продолжалось почти три недели, а потом вдруг к ней в комнату вихрем влетела раскрасневшаяся Леони и своим грубым властным голосом велела одеваться, чтобы предстать перед Её Высочеством герцогиней Адой.       Гризетта сразу заподозрила неладное. Уж не хотят ли от неё избавиться как от ненужной статьи расходов королевской казны? В конце концов, она так и не приступила к работе. Судорожно меняя простое, но изысканное платье коричневого цвета на самый красивый и роскошный наряд в своём новом гардеробе — горчичного цвета, рукава-буфы и скромная вязь вышивки над подолом, — Гризетта прикидывает, хватит ли ей отложенной суммы на маленькую комнатку где-нибудь в респектабельном пансионате и чем она будет заниматься дальше. Возможно, ей удастся вымолить у короны хорошую рекомендацию и устроиться горничной в чей-нибудь дом. Или вовсе задвинуть гордость на пыльные и тёмные антресоли и вернуться с повинной обратно в «Золотой лев» — не будет же отец против неё теперь, когда она успела побывать в королевском дворце и заработать кругленькую сумму?       Леони визгливо поторапливает её, велит пошевелиться и раздражённо скрипит зубами. Её мучит тяжёлая, шумная одышка, к лоснящемуся от пота лбу липнут тёмные прядки, выбившиеся из аккуратной строгой причёски. Чем она так взбудоражена? Уж не получила ли хорошую взбучку от герцогини, прежде чем прибежать сюда? Облачённая в подобающее для встречи с благородной особой платье, Гризетта, по обыкновению, берёт малышку Элиссу на руки и спокойно подходит к Леони, хотя в душе её бушует ураган волнений и тревог.       — Нет. — Леони упрямо качает головой и вскидывает правую ладонь в предупреждающем жесте. — Ребёнок останется здесь. И речи быть не может.       — Но…       — Я сказала: нет. В первый раз я пошла тебе на уступки, но сейчас не стану, даже не проси, девочка.       Гризетта испытующе хмурится, пытаясь понять, в чём причина такой внезапной непоколебимости. Впрочем, она ведь тоже может упереться рогом: посмотрим кто кого.       — Тогда я не пойду.       — Девочка, — голос Леони сочится ядом. — Ты, верно, забыла, где находишься и кому этим обязана. Ты думаешь, у тебя есть права отказать, если вдруг что не по-твоему? Будешь воротить носом и вылетишь отсюда в мгновение ока вместе со своим последышем. Король, королева или герцогиня говорят прыгать — ты прыгаешь. Без возражений.       Гризетта закусывает нижнюю губу. Спорить ей не хочется — не после столь холодной отповеди. Но и оставлять дочь одну в комнате неизвестно на какой срок она не желает. Леони, безусловно, права: Гризетта не в том положении, чтобы капризничать. Да только это не каприз и не блажь, а вполне естественная для матери тревога за собственное дитя. Леони же сама мать, почему она не поймёт? Ведь королева Рианорикс тоже не желает никого подпускать к дочери.       — Пожалуйста, обождите, пока я не найду того, кто присмотрит за малышкой в моё отсутствие, — умоляюще произносит Гризетта и тушуется, пытается заглянуть в глаза Леони снизу вверх с приличествующим случаю подобострастием.       Вот только это не оказывает никакого ощутимого эффекта.       Леони тяжело и устало вздыхает, закатывает глаза и разражается таким криком, что Гризетта едва не глохнет:       — Девочка, ты что, глухая? Ты будешь заставлять герцогиню Аду ждать? Ты кто такая? В тебе течёт кровь уличных девок и мерзких пьяниц, и ты смеешь указывать герцогине Аде? Не много ли в тебе самомнения? Сейчас же положи ребёнка и идём! Иначе, Мэвой клянусь, завтра тебя здесь не будет, как и твоего последыша!       Что ж, иногда наступает момент, когда лучше отступить. Когда — как ни старайся — итог один. Гризетта с грустью и болью в сердце смотрит на изумлённую малышку на своих руках. Она не напугана внезапным криком, лишь обескуражена и сбита с толку. Её ясные невинные глаза с таким удивлением смотрят на мать, словно вопрошают: «Почему эта женщина кричит?» Гризетта улыбается дочери, легонько целует её в круглый лобик и покорно кладёт в колыбельку. Элисса упрямо тянет ручки, но не плачет: на лице всё то же выражение непонимания и озадаченности.       — Мама скоро вернётся, — шепчет Гризетта дочери и накрывает колыбель балдахином. — Будь хорошей девочкой, поспи. Ладно? Мама скоро вернётся…       Во всём обманчиво мягком облике Леони читается нетерпение: она шумно топчет ногой, скрещивает руки на могучей груди и кривит полные губы. Подобная искренняя забота матери о своём ребёнке представляется ей лишь капризной мягкотелостью. Гризетта с трудом заставляет себя отлепиться от колыбели дочери и повернуть корпус к недовольной Леони, взгляд которой мечет молнии.       — Ради Мэвы, девочка, поторапливайся! Герцогиня Ада не любит медлительных.       Вскорости Гризетта воочию убеждается в том, насколько герцогиня Ада щепетильна к имеющемуся у неё времени. Хотя сердце Гризетты терзается чувством вины перед маленькой дочерью, которую она оставила в одиночестве, от неё не укрывается, насколько герцогиня Ада своенравна, даже своенравнее королевы. Бесконечная череда залов и коридоров довольно скоро сменяется пышным будуаром герцогини, не в пример скромному и даже аскетичному убранству комнат королевы. Бархат тяжёлых тёмно-зелёных штор, изысканная вязь лепнины высокого потолка, вычурные кресла и стулья, всё в том же зелёном оттенке. И среди всего этого тощая фигура герцогини Ады теряется, тонет в свечном полумраке, словно сгибается под тяжестью и громоздкостью комнаты. Тем не менее, не заметить её острого, пригвождающего к месту взгляда, даже среди чрезмерной роскоши, невозможно. На ней всё то же строгое платье, в каком Гризетта увидела её в Обители Мэвы впервые, губы всё так же настороженно поджаты, а медные волосы убраны в жемчужную сетку на затылке. Взмах её царственной руки, когда она жестом просит приблизиться, походит на движения величественной цапли.       Герцогиня Ада не утруждает себя долгим наблюдением за новой королевской кормилицей, ясно давая той понять, что она — ничего не значащий предмет, грубая ошибка архитектора в изысканном интерьере приёмной, которую предпочтительнее не замечать. Так что герцогиня лишь мажет небрежно по лицу Гризетты, а затем вся обращается к бледной, словно сама смерть, Леони:       — Я ясно выразилась: привести сюда кормилицу как можно скорее. Где вы пропадали столько времени?       Леони делает глубокий книксен, опускает голову так низко, что круглый подбородок касается пышной груди.       — Прошу прощения, Ваша милость. Кормилица ещё слишком молода и глупа, никак не могла оставить своего ребёнка.       Кровь стремительными толчками приливает к лицу Гризетты. Видеть всегда ворчливую и деятельную Леони в столь униженном положении оказывается далеко не так приятно, как она думала. В конце концов, минутой раньше, минутой позже, но она выполнила поручение, зачем же лишний раз так гневиться? Герцогиня Ада, при первой встрече показавшаяся Гризетте высокомерной и неоправданно строгой особой, пока лишь закрепляет первое о себе впечатление. Её холодные глаза без особого интереса, но уже с большим вниманием скользят по лицу Гризетты, и от этого взгляда стройный рой мурашек пробегает по её спине, как если бы вдруг в комнате стало зябко.       — Я не спрашивала суждения прислуги, — грубо замечает герцогиня Ада, отчего Леони застывает на месте бледным, как гипс, изваянием. — В этой девочке ума больше, чем ты думаешь, Леони. Поэтому король не хотел брать её. Мой брат всегда питал страсть к глупцам и подхалимам.       Интересно, считается ли столь нелестный отзыв о короле изменой, пусть и прозвучал он из уст его родной сестры?       — Что ж, — после непродолжительной паузы говорит герцогиня, наконец обращая внимание на Гризетту, — всё ли устраивает тебя, дитя?       Есть ли здесь подвох? Голос герцогини прозвучал неожиданно кротко и вкрадчиво, как ни разу до этого. Столь разительный контраст между тем, чего ожидала Гризетта от герцогини и что в итоге получила, кого угодно способен сбить с толку.       — Д-да… Ваша милость… — Гризетта садится в торопливом и оттого небрежном книксене.       Герцогиня Ада хмыкает и задирает подбородок, словно неудовлетворена полученным ответом.       — Ты, верно, заметила, что Её Величество королева очень привязана к принцессе… — Герцогиня складывает руки в замок и прохаживается вдоль приëмной. — Вероятно, ты как мать понимаешь причину её поступка…       Гризетта молчит, не зная, что ответить. Требуется ли вообще от неё какой-либо ответ?       — В-ваша милость… — неуверенно начинает Гризетта, с опаской оглядываясь на бледную Леони, — я думаю, ч-что… Её Величество просто напугана…       Герцогиня Ада замирает и вскидывает брови.       — Напугана? — неверяще переспрашивает она. — Насколько я знаю Её Величество, она не боится ничего и никого на всëм белом свете.       В этих словах явно читается уважение, хотя Гризетта даже не могла доселе заподозрить в герцогине проявление этого чувства к кому-либо.       — Я согласна с суждением Вашей милости, — говорит Гризетта, хотя не знает, действительно ли это так. — Но мать всегда боится за своё дитя, какой бы смелой она ни была.       Герцогиня Ада вновь возобновляет свою неторопливую поступь вдоль приëмной. Очень долго она ничего не говорит, погружëнная в собственные мысли, а потом вдруг произносит:       — Надеюсь, эта небольшая заминка не смутила тебя, дитя? — спрашивает герцогиня и тут же продолжает, не давая Гризетте возможности раскрыть рта: — Ты, верно, ждёшь, когда же тебе положат на руки принцессу. Что ж, это мы вскорости устроим… С позволения королевы, разумеется. А пока тебе следует знать вот что: королева имеет некоторую склонность к меланхолии… Король Астрид и я специально выбирали кормилицу, исходя из её духовных качеств… Это должна была быть женщина из народа, потому что королева… скажем так, в скромной хижине какого-нибудь батрака ей проще, чем в бальной зале… Мы с королём полагали, что она охотнее доверит дитя какой-нибудь крестьянке, нежели благородной леди. Поскольку предполагается, что ты будешь довольно тесно общаться с королевой, мы надеемся на твоё всяческое содействие в поддержании душевного здоровья королевы. — Герцогиня останавливается напротив окна и задумчиво глядит на замерший за стеклом зелёный сад. — Ты должна сообщать нам о любой перемене в настроении королевы, о любой странности, которую заметишь. Не стоит докучать королю: как известно, мужчины не так восприимчивы к чувствам, как наш пол… — Герцогиня поворачивает голову и бросает острый взгляд из-за плеча на Гризетту. — Лучше идти с этим сразу ко мне. О чём говорит королева, о чём она думает — всё это не должно быть тайной… Ради здоровья и благополучия королевы и наследников государства… Королева — очень скрытная натура, но уж если ты сумеешь завоевать её доверие, она откроется тебе…       Гризетта молчит, словно воды в рот набрав, хотя герцогиня явно ожидает от неё ответа или какой-нибудь реакции. Что ж, ей предлагается шпионить. Даже скудного ума Гризетты хватает на то, чтобы это понять. Пожалуй, герцогине очень плохо удаётся вуалировать намёки, ёрничать и скрывать свои истинные намерения. Она желает знать, о чём думает и что говорит королева за закрытыми дверями. У Гризетты кружится голова. Она не чаяла так быстро и стремительно оказаться втянутой в дворцовые интриги. Строго говоря, она надеялась, что подобная участь вовсе обойдёт её стороной. И с чего герцогиня вообще взяла, что ей достаёт качеств, необходимых хорошему шпиону? Гризетта никогда не умела лгать. Хотя события последнего года её жизни вынудили её овладеть этим искусством, она полагала, что её навыки всё ещё оставляют желать лучшего. Но выбора у неё нет. Как сказала Леони, если король, королева или герцогиня говорят прыгать, то от неё требуется лишь спросить, насколько высоко. Нельзя отказать в просьбе благородной особе, тем более, что это особа старшая сестра короля. Если бы женщины могли наследовать престол, она бы сейчас носила корону. И это знание читалось в каждом её царственном движении, в самой её осанке и положении головы. Она была более королевой, чем Рианорикс.       Леони пребольно щиплет Гризетту за локоть, понукая ответить, а не оскорблять герцогиню своим молчанием.       — Ваша милость, — начинает Гризетта, стараясь напустить на себя глупый вид. — Боюсь, я не совсем понимаю…       Герцогиня Ада нетерпеливо перебивает, и её острые уголки губ приподнимаются в ободряющей улыбке:       — Брось строить из себя дурочку. Этим ты можешь обмануть короля… И даже королеву. Но не меня. Несмотря на твой простоватый и даже неуклюжий вид, в тебе читается нечто… — Герцогиня щурится, пытаясь подобрать верное слово. — Не знаю, как точно это назвать… Знаю только, что такой талант не должен прозябать в бездействии. Притворство даётся тебе хорошо, даже слишком хорошо. Пожалуй, сложись иначе твоя судьба, ты могла бы стать хорошей актрисой.       Гризетта в изумлении смотрит на герцогиню, не веря собственным ушам. Лгать ей противно — это чистая правда. Но это ведь не значит, что она плохо с этим справляется, пусть и думает так? Но нет, подобное предположение слишком смелое и безумное, чтобы всерьёз об этом размышлять.       — Ты, верно, думаешь, что я предлагаю тебе шпионить… — продолжает герцогиня, вновь фланируя по приёмной. — Я очень не люблю это грубое слово, ему не хватает изящества, а ещё оно очень далеко от того, что я вкладываю в свою просьбу. — Герцогиня резко замолкает, подчёркивая тем самым последнее слово. Просьба. Это всего лишь просьба. Не приказ. Значит, можно отказаться. Можно ведь? Гризетта почему-то сомневается. Герцогиня, тем временем, продолжает: — Разумеется, ты можешь отказаться. Верность моих людей безусловна именно потому, что они служат мне из своего искреннего желания. Но прежде чем ты совершишь роковую для себя ошибку, позволь сказать мне, что своим положением здесь ты обязана именно мне. Король не хотел тебя брать. Ей недостаёт опыта, говорил он. Она слишком молода. Именно я склонила чашу весов в твою сторону. Потому что сразу заметила в тебе это… Ты думаешь, я забыла твой маленький спектакль? Как ты бросилась на колени и стала умолять не забирать у тебя дитя? Эту изворотливость, жажду жить ни с чем не спутаешь… Несмотря на кроткую шкуру ягнёнка, в тебе бьётся сердце волчицы.       Гризетта молчит, не зная, как реагировать на столь откровенную лесть. Правда в том, что всё, о чём говорила герцогиня, Гризетта не могла в себе обнаружить, как ни старалась. Всё, что она делала последний год, она делала только ради своей дочери. Ни больше, ни меньше. Тот талант, о котором говорит герцогиня Ада, не более, чем стремлением матери защитить своё дитя. Вовсе нет в ней никакой изворотливости и живучести. Сердце волчицы! Подумать только. И всё-таки какая-то часть Гризетты затрепетала от этих слов. Тщеславие — ещё один её порок, который она вдруг с удивлением в себе обнаружила. Конечно, его ростки и раньше давали о себе знать. Разве глупая вера в то, что ею прельстился молодой и красивый офицер городской стражи, не тщеславие? Или глубокая обида на Марка за то, что он выбрал жить своей жизнью вместо того, чтобы вечно нянчиться с ней? Ну или извечные капризы, посылаемые Дюку, с тем, чтобы её определили в респектабельный дом кормилицей? А когда на горизонте замаячила возможность очутиться под крышей Солнечного дворца, Гризетта ухватилась за эту возможность не из тщеславия ли? Да, её вполне бы устроило прожить маленькую и незаметную жизнь, но лишь потому, что ранее она не знала, какой жизнь ещё может быть. Так что душой Гризетты вдруг овладело сомнение. Королева ей никто. По правде, какая-то взбалмошная манхеймка, плохо владеющая эосийским языком. О какой вине может идти речь? Втереться в доверие, быть угодливой и незаметной — это она умеет. И до сих пор эта способность не раз спасала её. Так что плохого в том, что теперь она извлечёт из неё пользу? Если что Гризетта и понимала про жизнь, так это то, что добродетели редко когда воздаются почестями. Нет, по-настоящему счастливы и довольны те, кто может творить что угодно ради собственной выгоды, не мучаясь после угрызениями совести. Взять в пример хотя бы Дюка. Он просто делает и никогда потом не сожалеет. А какой смысл? Сожаления ещё не облегчели ничью жизнь. Праведные грешники, о которых твердила Младшая Дочь Николет, обитали только на страницах «Откровений Мэвы», в жизни Гризетта не видела ни одного, кому бы извечные сокрушения о прошлом принесли пользу.       — Я вижу, ты колеблешься, дитя. Неудивительно, ты и правда слишком юна, а ещё не искушена. Но я вижу в тебе потенциал. Жаль, если такой талант пропадёт даром. Позволь, прежде чем ты примешь решение, посулить тебе выгоды, которые ты приобретёшь в случае согласия. Услуга за услугу. Тебе и твоей дочери больше никогда не придётся нуждаться в чём-либо. Королевская семья щедро платит тем, кто служит ей верой и правдой. Я лично позабочусь о том, чтобы у тебя и твоей девочки было всё необходимое и даже сверх того. Тебя переселят в королевское крыло, выделят комнату рядом с детской, чтобы ты всегда имела доступ к принцессе. Подумай хорошенько, дитя. Такой шанс выпадает не каждому. Могла ли ты, сиротка из Дома Мэвы, мечтать о таком даже в самой смелой фантазии?       Нет, конечно, она не могла. Доводы герцогини прозвучали чересчур убедительно. Пожалуй, ещё прежде, чем она пообещала осыпать Гризетту и малышку Элиссу всяческими благами, Гризетта внутренне согласилась выполнить поручение. Во-первых, действительно неизвестно, что с ней будет, если она откажется. Отказывать такой влиятельной персоне себе дороже. Во-вторых, она вовсе не собирается дружить с королевой Рианорикс, этой холодной и своевольной островитянкой. В-третьих, предмет её самых горячих забот и чаяний лежит сейчас один-одинёшенек в своей колыбельке, и ради него она готова пойти на что угодно, пусть даже на убийство. Гризетте самой страшно от собственной смелости, но её живая фантазия то и дело рисует жуткие картины того, как кто-то угрожает Элиссе жизнью, и Гризетта бросается на этого злодея и выцарапывает ему глаза, как дикая кошка, и вонзается зубами в горло. Так что просто шпионить для герцогини Ады ей ничего не стоит. Да и не шпионаж это вовсе — просто передача сведений. В конце концов, внутренние дрязги королевской семьи её не касаются.       Так убеждала себя Гризетта, стоя под пронизывающим взглядом герцогини Ады. В конце концов, ей уже приходилось идти на сделку с совестью. Прожить жизнь праведно невозможно, иногда приходится наступать на горло собственным убеждениям. Хотелось бы ей быть как Марк, который просто следует зову собственного сердца, так что муки совести не так грызут его, как могли бы в ином случае. Или лучше как Дюк: чтобы просто идти напролом к своей цели, не заботясь о комфорте окружающих и чистоте своей души. Но Гризетта есть Гризетта. Другим человеком ей не стать. Придётся обходиться с тем, что есть.       — Ваша милость, — наконец произносит Гризетта, набрав в грудь побольше воздуха, — для меня честь служить Вам.       На тонких губах герцогини Ады расцветает победоносная ухмылка.