Внутри

      

В молодости мы стремимся завершить себя как можно быстрее: набиваем желудок фастфудом, дом — разным хламом, голову — информацией, печатной, скачанной и вторичной. Мы торопимся потреблять, каждый раз — как последний;

             Хаос порождает порядок, порядок порождает насилие. Во всех его проявлениях.              Торчками просто так не становятся; так же, как и претендентами на отчисление. Прижимая к носу уже полностью пропитанную кровью салфетку, вздыхаю и откидываюсь на спинку стульчика перед кабинетом директора; позавчера вышла с больничного.              Я разбила нос Елене и нелогично было бы предполагать, что она не сделает мне ответную милость. И ебаная Елена разбила нос мне. Блять. Я люблю ее, несомненно, и да, виновата я, но мы просто-напросто не уживаемся вместе. Наверное, именно из-за этого, когда вставал вопрос, кто возьмет меня под опеку, я безапелляционно выбрала Джоан. Конечно, под предлогом, что Дженна наверняка нагружена и без того, но, знаете ли, Джоан просто плевать на меня (она взяла опеку вроде из-за того, что ей обещали какую-то квоту в аспирантуре) и, конечно, она забивает на меня громадный болт. Я ее не осуждаю даже: что для Дженны, что для Джоан я, или Джереми, или Елена — просто ненужное обязательство, потому что просто на голову свалились. Но нам, наверное, повезло, что мы не бездомные котята — сразу бы утопили, а с людьми так, конечно же, нельзя, да и все-таки сыграл роль факт, что мы (дальние?) родственники. Джереми хотя бы точно…              Я обычно не попадаю к директору. По крайней мере, не из-за этого. Честно.              

Законы дают нам относительную безопасность, но они же и обрекают нас скуке.

      

Без доступа к хаосу не может быть истинного порядка.

      

Чтобы жизнь стала лучше, она сначала должна стать хуже.

             О быстрой дискуссии я могу забыть: передо мной зашла незнакомая блондинка, кажется, новенькая, как сказала Мэнди, а значит трепаться будут они минут сорок минимум. Снова тяжелый вздох. Снова нужно будет идти к социальному педагогу.              Чувствую, как по предплечью, суставу тихо сползает горячая кровь, и чертыхаюсь, кинув в бак салфетку, пальцами нос зажимая по дороге в уборную. Голова гудит невозможно, точно вот-вот взорвется, стоит мне направление поменять. Блять. Промокшая кофта неприятно прилипает к руке, зуд вызывает, и эту кожу отрезать хочется. К черту.              Ураганом я врываюсь в уборную, тут же стягивая через голову кофту и откидывая ее в дальний угол, оставшись в одной майке. К чертям медика; к чертям пропитанную кровью ткань. Тревога древом прорастает внутри, легкие обвивает сухими ветвями, корни в животе пускает, удерживаясь словно в почве, и душу рвет; вдох-выдох, а все равно кажется, что мир вот-вот схлопнется. Словно здание поднимается на воздух, словно вот-вот все распадется, развалится как перебинтованная ваза, на пол упавшая. Кончики пальцев леденеют, и я брызгаю холодной водой на лицо, но лучше не становится: с каждым отдающим эхом биением сердца кажется, что мир потряхивает и мерцает.              Возможно, вместо дури стоило садиться на успокоительные. Возможно, хотя бы из-за того, что зависимость, а именно содержание котиков в крови, лишает меня радости обезбола, который можно было бы одолжить у медицинской работницы.              Смотрите также: невосприимчивость; Смотрите также: паническая атака. Бывают же такие моменты, когда              В такие моменты я думаю о людях, сыгравших в формировании моей личности важную роль. Или о том, как я воспитывала себя сама, еще до того, как Джефф поделился прописанной ему лирикой, будучи эпилептиком. Как я воспитывала себя ножом (не подумайте, я не резала себя) и огнем.              Зеркало, точнее, мое отражение, плывет перед глазами, скатывается, словно волны возвращаются в море импульсами. Вдох — удерживаясь за раковину, склоняюсь вбок и оседаю на пол, спиной на холодную кафельную стену опираясь там, где черным маркером выведены сотни неприличных росписей. Холод должен отрезвлять, но он вызывает лишь страшную дрожь. Сглатываю, и кажется, что слюнные железы давно отмерли. Пытаюсь сконцентрироваться на дыхании, но дыхание не то, в чем я мастер, как бы иронично это ни было.              

Смотрите также: паническая атака      Смотрите также: паническая атака      Смотрите также: паническая атака

             По телу проходит очень крупная дрожь. Точнее будет сказать — кто-то, вашу мать, трясет меня, и я прихожу в себя, когда шикаю, ударившись о плитку затылком, — Бля, — и тянусь, чтобы растереть ладонью ушиб.              — Ты как? Тейлор, ты в порядке? — кто-то незнакомый. Я приоткрываю глаза, все еще щурясь, и даже под режущим зрачок ярким светом я осознаю, что знать не знаю блондинку передо мной. Миловидная, невысокая, кажется, с фальшивыми беспокойством и заботой. Второй рукой удерживаю ее запястье, отодвигая, сглатываю и выдаю хрипло:              — Да, да, я думаю, — сердце точно из груди вот-вот выпрыгнет, и я делаю глубокий вдох, — Я в норме, — хмурюсь, губы поджимая, и она помогает мне встать. Оглядывается: конечно, толчок, закрытый на ремонт несколько месяцев назад, выглядит так себе: треснувшая плитка в каких=то местах, а где-то ее вовсе нет; на зеркале, как и на кафеле, много похабных записей и местами с иллюстрациями. (Смотрите также: МП — лесба-страхолюдина; Смотрите также: Здесь имели Таннера; Смотрите также: Джинкс передознулась). Странно, что я не услышала, как она зашла.              Она нарочито удивленно выдает, вздрогнув, рассматривая разрисованные стены: — Здесь, конечно, — паузу делает, чтобы озвучить помягче, — так себе.              Пожимаю плечами, — Все западное крыло повторно закрыто на ремонт, — и поясняю тут же, когда она вопросительно изгибает бровь, рукой сдерживая чих из-за поднятой вверх пыли, — Потолок обвалился из-за того, что инженеры знатно проебались, и съебались, когда аванс забрали. И, как бы, вот. И, знаешь, я тебя здесь не видела.              — Вот как, — выдает, губы поджимая и рассматривая наклейку на светло-зеленых плитах: вырезанная из старой газеты фотография Оттиса Тула, и под ней же подпись «главное что мы поели», которую когда-то сделала я. Здесь все обычно тусуются, примерно с того момента, как поняли, что всем похер. Говорят, какой-то умник устроил здесь оргию. Говорят, это был Джефф, но Джефф говорит, что это все ложь и провокация (ни хера ему не верю, потому что его слова, как и мои, ни хера не стоят), — Я Ребекка, — сумку на плече поправляет, за мной наблюдая, когда я свою с пола поднимаю. Прости, Ребекка, у меня боязнь социума.              Киваю и быстро ее огибаю, — Супер, Ребекка, прости, у меня история, — и спиной чувствую, как она взглядом разделывает меня как мясник свиную тушу. Или как Бель Ганнес своих мужей. Было грубо, но что я поделать могу? Зальцман ждет. Как и Директор Кортез. Как и соц.педагог Мистер Бэйтмен. Как и мед.работница Миз Кэнденс, у которой я молить буду обезбол. К чертям кофту.              

—•[⁠۝⁠]•—

             В такие моменты я вспоминаю наш старый дом, быт, еще когда мы жили в Северной Каролине, до того как мать вместе со мной и моими сиблингами тихо ушла ночью, кинув спичку в пропитанных алкоголем и запахом перегара домик со спящим на диване отцом, любившим выпивку и распускать руки. Еще до того момента, как матери осточертело, что отец может днями не появляться дома и заявляться как ни в чем не бывало; еще до того, как матери наскучили кавалеры, к которым она наряжалась в яркие платья и у которых, бывало, ночами пропадала; еще до того, как мать узнала, что ее муж трогает меня и сестер; еще до того, как я начала прижигать себя; еще задолго до того, как я узнала, в каких родственных связях состою с Еленой — все это было задолго, как я перешла с аутоагрессии на новую, иную, на гетероагрессию. Все то было до того, как я стала такой же, какими родители были; так я стала ненавидеть это все.              Просыпаюсь я в тот же момент, что и звенит звонок. Точнее, я не слышу его даже, но гул голосов не то чтобы громкий как удар церковного колокола, просто очень-очень больно. Точнее, голова буквально раскалывается. Вероятно, роль сыграл четырехчасовой сон (ну, последние несколько дней). И как-то странно белый диск солнца режет глаз после последней пары. Жаль, что в этот раз полароид остался дома: свет робко выглядывает из-за крон деревьев у школы, и стайка птиц треугольником небо рассекает, пока по едва ли голубоватому небу медленно нежно-розовые тучные массивы плывут.              От важнейшего в моей жизни занятия (лениво пинаю банку из-под энергетика) меня отвлекают: — Ты пойдешь? Это твоей подружки, — маячит перед глазами Мэнди, размахивая листовками, которые должна раздать, с приглашениями на тусу, — Оу, депрессивно, — резюмирует, замечая на моей футболке цветастую цитату из «Дарьи»: «Видите этот скелет? Это наше будущее», на что я просто пожимаю плечами, кивая на бумагу:       — Это что?       Мэнди хмыкает, отбрасывая чисто-белые (осветленные, конечно) волосы за спину и поправляя лямку рюкзака на плече, — В честь новоселья, — и поясняет, когда я сама беру бумаги, — Ребекка Майклсон устраивает в пансионате Сальваторе; жутко горячая и, говорят, терпеть не может Елену, но поинтересовалась, знаешь ли, ненавязчиво, будешь ли ты там, — и кажется, прямо в душу заглядывают ее глубокие светло-серые глаза, густо синей тушью подведенные, и к совести эти глаза взывают, — Ну, типа, та новенькая, которая пару дней назад перешла из какой-то школы Чикаго. Пока ты, типа, в больнице промывалась, потому что, блять, обкурилась.       Хмурюсь скептично, качая головой, — Мы не друзья, не знаю ее даже толком, — хоть Мэнди чуть ли не насильно всасывает мне листовку.       — А она тебя знает, — как само собой разумеющееся (как ревностную претензию) заявляет Мэнди, руку мне на плечо закинув. Смотрите также: нарушение личного пространства. — Вот и она, кстати, — и, обернувшись, замечаю силуэт Ребекки в толпе, когда Мэнди на него кивает.       Оторвавшись от надписей, поднимаю на нее взгляд, когда она меня шутливо бортует. — И?       — И хоть раз в жизни не будь сукой и сходи оторвись со мной, пока есть возможность оторваться с одноклассниками, а не с торчками. Ну, или, типа, с одноклассниками-торчками. Ну, или, типа, с Джеффом, — фыркает обиженно, но в любом случае понимает, что вслух не выскажет свои претензии. Почему? Просто потому что это Мэнди. — Короче, Джинкс, подумай и забей, где именно все пройдет. У меня смена в Мистик Грилль через полчаса, заглядывай, — и фигура ее удаляется, когда она, в глаза не глядя, наушники надевает. Смотрите также: я, блять, бегу от своих проблем.       И что интересно, ловлю на себе странный взгляд Елены; точно нервничает, лямку сумки крепче сжимает, губы поджав, что-то Кэролайн шепнув, да и до этого настоятельно советовала к Стефану не приближаться. До жути все они странные сегодня.

—•[⁠۝⁠]•—

      Почему-то навязчиво всплывают фрагменты воспоминаний сессий (неоконченного) курса психотерапии. Мне назначают его после каждого привода в больницу. Импульс — это жизнь. Впрочем, импульсом я и живу: когда кажется, что вот-вот на грани, меня выручает инфантилизм и импульсивность; когда я вот-вот горло себе вскрою; когда вот-вот мир схлопнется. Эва была такой же; еще до того как попала в больницу Святой Марии, бывало, в моменты обострения психоза задерживала дыхание. В том плане, что ныряла и задерживала. Соль в том, что каждый раз брала что потяжелее, чтобы не всплывать. Дело не в эйфории, когда ты утопаешь, дело в адреналине, из-за повышения уровня в крови которого и появляется эта эйфория. Когда кажется, что мозг взорвется, кашей по черепу изнутри размажется, это как-то странно приятно. Эва была (и, может, сейчас есть) адреналиновой наркоманкой, я же — зависела от нейролептиков и опиатов (хотя раньше в послужном списке были и антидепрессанты). И совсем немного есть сейчас, просто последние несколько дней я чиста. Дело в том, что каждый раз повышаешь дозу.       Импульсивность — мое все. Необязательно было становиться наркоманкой для этого, но сейчас я такая, какая есть. Я просто не могу без отдачи, и к тому же людям гораздо легче воспринимать меня как бедное дитя, в тяжелый момент не на тот путь вступившее. Так значительно снизились ожидания ко мне; не то чтобы меня задевает, когда упрекают, что я их не оправдываю, просто раздражает дико.       Заколкой закрепляю последнюю окрашенную ткань и кидаю латексные, перепачканные черным перчатки в раковину, шикая, заметив темные брызги на зеркале. Когда в двадцать первом веке депрессивный эпизод измеряется в том, сколько тебя всего в социальных сетях, все что что остается — как-то приспособиться, и, само собой, выкладываю твитт «Когда лимит убитых нервных клеток за месяц исчерпан — страдают волосы #тоочемпожалею #сплит». Ты скучный, когда периодически выкладываешь чуть ли не каждый шаг, жертвуя конфиденциальностью. Тебе меньше косточки перемывают, когда ты скучный.       Ставлю таймер и выхожу из ванной, заранее оттерев пятнышки краски, падаю (осторожно, конечно, чтобы не заляпать краской) на широкую кровать Елены, и она недовольно прокашливается. Чудеса случаются, когда ваши семьи дружат. Особенно тогда, когда Джоан уезжает на досрочную сессию и Дженна любезен соглашается присмотреть за мной.       Ленни фыркает себе под нос, быстро меня взглядом окинув, качая головой.       — Не бурчи, я даже обувь сняла.       — Я не разговариваю с тобой. — сухо заявляет Елена, сидя передо мной в кресле и рассматривая журнал. Ожидаемо. Хотя до этого мы не дрались. Елена вздыхает, Елена не привыкла. И «дрянь» у нее на языке оседает, точно знаю.       — Да ну? — даже взгляд на меня не поднимает.       На локтях приподнимаюсь, и она вновь вздыхает, на что я выпаливаю язвительно: — Как же тяжело бытие.       — Обязательно каждый раз устраивать концерт? — как гром среди ясного неба.       Чувствую, как начинаю закипать. Каждый раз. Да, обязательно.       Меня должна напрягать, что у меня совсем нет чувства вины. Я заметила это несколько месяцев назад. У меня нет чувства вины даже, тогда, когда оно должно быть. Хоть капельку, хоть немного. Но меня больше настораживает, что я не ощущаю себя человеком, и иногда я притворяюсь. Когда я понимаю, что в некоторых моментах я должна реагировать по-особенному, я смотрю, как ведут себя другие: смеются или плачут, следуют за стадом или нет. Несомненно, так я делаю не всегда.       — Прости, — в голове проносятся акты насилия над животными, горечь осознания вернувшихся с войны, ненависть и отвращение к любимым некогда; что угодно, чтобы стало тоскливо и звучало соответственно. Я люблю Елену, люблю свою семью; по-своему, но люблю, конечно; если бы не любила, делала бы иначе, не притворялась бы толком.       Она смотрит, взгляд не отрывая, губы поджав. Сглатывает, качая головой. Вздох — и просто мах рукой. Устала. Журнал на пол сползает, пока Елена переносицу потирает. Мне должно быть больно, но мне не больно. Мне должно быть стыдно, но мне не стыдно. Я должна быть, но меня нет.       Тему переводит: — Та новенькая, Ребекка, — и в глаза совсем не смотрит, — Пожалуйста, будь осторожнее. Ты не ребёнок, чтобы я тебе что-то запрещала, потому что ты по итогу сделаешь все по-своему, но, пожалуйста, будь осторожнее.       Бровью веду, — Почему? Потому что не нравится тебе?              — Потому что она опасна.       И как-то странно щемит в груди. Словно осознаешь, что тебя в смерч затягивает, а ты хочешь убежать, но ближе лишь притягивает.       — Она типа... Из этих? — и как-то я не подумала о том, как звучит.       Ленни глаза закатывает, — Она первородная, сестра Клауса, — и поясняет, видя, что я не понимаю, о ком речь, — Того парня из больницы.       И холодок по спине проходит. Не только Эва адреналиновая наркоманка.