Бездомный снаряд

      Миша стоял посреди комнаты и даже ни о чём не думал — ощущал. Как мерно билось сердце, как гудело напряжение внутри, как ток в проводах под высоким напряжением; как ломались все ожидания и мироощущения оттого, что боль внутри разрасталась прямо пропорционально ненависти ко всей своей жизни.       Он хотел как лучше, но получилось как всегда. Очередной его отчаянный шаг в сторону «правильно» повернулся верной стороной к парню, что убежал в страхе, и задницей к Михаилу.       Миша дышал медленно, но с каждой пройденной минутой всё тяжелее и тяжелее. Без определённых мыслей в голове и переживаний, зато с гнетущим ощущением абсолютной ненужности в груди, будто он не нужен не то что миру и близким, но самому себе. Как мусор, который работает в мусарне и притом является «мусором». Сане бы понравилось такое сравнение. Он бы посмеялся.       Глядя на фотоальбом, что продолжал лежать на полу, Михаил начал медленно вспоминать всё, что там было, и Сашу, который не так давно держал его в руках и с неприкрытым удовольствием рассматривал. Говорил, что Миша герой и потрясающий человек, смотрел на него восхищённым взглядом, улыбался. Насколько хрупкой была его отчаянная и неправильная любовь? Или насколько крепкой она была, раз сломалась после поведения Миши только сейчас, после признания, которое мужчина уже не мог держать в себе, пока следил за восторженным взглядом и слушал, что он герой. Мише не нравилось то, что Саша звал его героем, пока не знал об истинной правде. И высказанной правдой Михаил всё сломал.       Он был героем в боях. Медали он заслужил. Мише действительно хотелось, чтобы им гордились. Но, как оказалось, хотелось, чтобы им гордились только тогда, когда знали его полностью, с подвигами и тёмной стороной этих подвигов. И теперь Мише казалось, что на это никто не будет способен. А находиться со скрытой частью своей жизни рядом с дорогим человеком было будто бы неправильно. Когда человек говорит, что ты герой, а ты герой только наполовину.       Хотелось, чтобы такой человек, как Саня, гордился им и при этом знал о мужчине всё. Но вот Саня узнал, ушёл и больше точно никогда не вернётся. И от этого было по-новому горько внутри. Так горько, что хотелось крушить всё вокруг. Что Михаил никому и ничему не нужен, когда во всей своей жизни это было его главной мечтой — просто быть кому-то нужным.       Беспризорником он набегался на несколько жизней вперёд. Хотелось того самого тепла и понимания, которое так приторно и часто показывают по телевизору.       Без каких-либо мыслей, больше на ощущениях приближающейся бури, с которой он не хотел иметь никаких дел, Миша достал телефон и позвонил Антону, несмотря на время, которое показывало половину третьего ночи.       Антон взял трубку через два гудка. Значит, не спал.       — Занят? — сухим голосом спросил Миша, глядя на дверной проём, в который убежал Саша.       — Не, в баре сижу, пью сок, слушаю музыку…       — Один?       — Один.       — Приезжай?       — Куда?       — Ко мне.       — Что-то случилось?       Миша задумался, опуская взгляд к альбому, что лежал на ковре не так далеко от его ног, и сразу ощутил завывающую бурю внутри. Песчаную и снежную одновременно.       — Да.       — Диктуй адрес, скоро буду.       Готовность Антона сразу всё бросить посреди ночи и приехать отдалась непереносимой волной горячей благодарности, которая влагой застелила серые глаза.       Миша любил службу. Когда-то. Теперь он её ненавидел, потому что кроме проблем с психикой и здоровьем она ему ничего не давала. Бездомной собакой быть легче, чем служить. Если не служба тебя сожрёт, то смерть на ней.       Мише было жаль себя, что он стал таким и потерял всё. А выхода просто нет. И он устал. От всех этих проблем, от собственной никчёмности и попыток жить правильно и счастливо, когда ничего правильного и счастливого нет и в помине. Только маска и самоубеждение, что это есть хорошо: семья, ребёнок, работа, отпуск на даче с родителями жены.       Когда в последний раз Миша был счастлив? Когда Саня был рядом и говорил, что он потрясающий человек и у него красивая улыбка? Да, на самом деле был счастлив. А до этого? В поездке, когда они горланили в машине песни? Да. А промежутка нет. С Саней было хорошо и спокойно. И он ушёл. Единственный человек, который был действительно пиздец как важен. Одно его присутствие рядом дарило столько спокойствия и нужности, что не хотелось обращать внимания на остальной мир и на гниль внутри. Рядом с Сашей всё начало казаться другим. Не таким тёмным. Миша и впрямь позволил себя поверить, что его может кто-то любить просто за то, что он есть.       Миша бросил телефон на пол и упал на колени. В ушах шумел пульс и звуки воспоминаний: слова, крики, шум боя, радио, шипение рации и жалостливые голоса командиров, чтобы бойцы потерпели ещё немного, ссоры с Ксюшей, крики матери и отца, угрозы Святослава, что обещал убить, если с его сыном хоть что-нибудь произойдёт, и также слова малого, что Миша потрясающий, ахуенный, красивый человек и к тому же герой. Как вишенка на торте. Ебучий герой. Это доламывало остатки какого-либо самообладания.       Уронив взгляд на шкатулку, что стояла чуть в стороне, Миша замер.       Герой с медалями и интересными историями о том, как он воевал, чтобы заработать эту медаль. И его внимательно слушали. Тот, кто хотел узнать истории, кто хотел узнать больше о мужчине. Узнать его всего. В глазах Саши было столько благоговения и восторга, что теперь от воспоминаний в груди всё неприятно ныло.       Кажется, Михаил действительно влюбился в малого, и от такой скорой потери нужного и важного всему внутреннему миру человека было нестерпимо больно внутри.       Он — ненужное никому созданное войной чудовище. Как опасный боеприпас. Выплавили для боя, а когда его разворотило от столкновения с вражеской целью, можно и выкинуть. Правильно Миша говорил когда-то про себя: им только отъебать кого-то и утилизировать. В мусорку, потому что он мусор и там ему самое место. Поганый зверь закона, что сам хер клал на человеческие законы там, где за этим следят прикрытыми глазами сквозь пальцы.       Он пошёл в ОМОН за идеей, но теперь не очень отчётливо понимал, что именно это была за идея. Помощь государству? Верная и доблестная служба государству? Служба народу? Что он преследовал? Или это просто очередная попытка быть лучше в своих же глазах?       Подняв шкатулку с медалями с пола, Михаил встал и с животным воплем швырнул её на пол.       Крышка сразу отлетела, удостоверения выпали какое куда, медали, знаки и орден тоже вылетели, как осколки, и разлетелись по комнате. Какая-то медаль упала на ковёр, какая-то закатилась под шкаф.       После шкатулки под горячую руку попало кресло в углу. Оно тоже полетело на пол под громкий и низкий рык Михаила. И если бы соседи не знали, что в этой квартире служит боец ОМОНа, кто-нибудь давно бы пришёл и позвонил в дверь из-за шума, но Михаил крушил свою квартиру только под собственный рык и шум в ушах.       Перевернул кресло, пнул шкатулку, порвал альбом с фотографиями, сломал журнальный столик, сдёрнул шторы, от чего упал и карниз. Но когда решил сорвать дверку со стенки, поймал своё отражение в зеркале, что было за стеклом в баре, и замер.       Уродливое, испуганное лицо смотрело на него в ответ. То ебалище, которое Михаил всегда ненавидел.       И перекосив лицо гримасой злобы и отвращения, разбил стекло в дверце, а после и зеркало в самой стенке, пачкая кулак и белый ковёр кровью.       Всё, что хотелось, — это сдохнуть.       Боль была неощутимой, но она заставила притормозить. Михаил взглянул на свой кулак, кровь с которого тяжёлыми каплями падала на любимый белый ковёр Ксюши, смотрел на пару осколков, что торчали из костяшек, и абсолютно ничего не чувствовал. Он даже не понимал, что именно заставило его крушить квартиру. Злоба? Ненависть? Усталость? Опустошение?       Вытащил один осколок, кинул под ноги, потом второй, а следом стянул себя футболку и обмотал кулак тканью. Больше на автомате, чем из-за нежелания заляпать квартиру кровью. А после сел на тот самый белый ковёр посреди комнаты, разбросанных медалей и уставился на диван напротив, на котором когда-то долгое время спал.       Головная боль ударила по затылку спустя несколько долгих минут, будто вся кровь резко решила скопиться в черепе и разорвать его. А когда в ушах начало сильно звенеть, Миша уткнулся лбом в пол и закрыл глаза. В этом мире ему больше ничего не хотелось, кроме как умереть. Да и ощущение в целом было таким, будто он действительно умер: перед глазами темнота, в ушах невыносимый звон, а в голове невыносимая боль. Как ад. Ещё и ссадины от стекла на кулаке саднили так, будто их солью посыпали. И, находясь в таком состоянии, Миша не слышал, как вошли в квартиру. Услышал только голос недалеко от себя.       — Ой, вэй…       Повернув голову в сторону ночного гостя, Миша открыл глаза и увидел Антона в дверном проёме между прихожей и большой комнатой. В джинсах, белой заправленной за пояс футболкой. Михаил смотрел на товарища и отвлекался от боли какими-то незначительными деталями, что в уставшем разуме казались чертовски важными. Например, заметил то, каким растрёпанным выглядел Антон, будто в баре он не сок пил, а слэмился перед сценой. Зато не заметил главных деталей. Например, взволнованного взгляда мужчины и того, как растерянно подрагивали его губы.       — Ты цел? — первым делом спросил Антон и, игнорируя погром в квартире, прошёл к мужчине и сел перед ним на корточки. — Что стряслось? — посмотрел на обмотанную руку, на стекло позади мужчины, порванные фотографии и вновь на товарища возле себя.       Миша промолчал. Взглянул в карие глаза Антона и вновь упёрся лбом в пол. Уже не хотелось ни с кем говорить и никого видеть. Но одно лишь присутствие кого-то в квартире успокаивало. Будто человек рядом, если вдруг что, убережёт от ещё одной бури. И плевать, что он опоздал на прошлую.       — Мих… Давай поговорим.       Миша вновь открыл глаза, за пеленой головной боли думая и задавая себе вопрос: о чём им говорить? Что рассказывать Антону? Говорить честно, что произошло, или молчать? Говорить о Саше или только о своём прошлом?       — Произошёл пиздец, — прохрипел Михаил, очень лениво думая над тем, что сказать, как сказать и стоило ли говорить об этом. А потом понял, что, наверное, стоит. Потому что похуй уже на всё. Ему нужен рядом хоть кто-то, кто останется после этого.       — Руку обработаем? — спросил Антон вместо терпеливого ожидания продолжения истории или слов, чтобы Миша поторопился с рассказом, потому что вдруг у Антона дела.       — Нет, — рыкнул Миша и выпрямился, чтобы взглянуть на сидящего рядом на корточках товарища.       — Ладно, — поднял руки Антон и встал, чтобы пересесть на диван перед другом. — Так что стряслось?       Миша качнул больной головой, что будто бы с каждой минутой только усиливала боль, и вновь взглянул на товарища, который терпеливо ждал продолжения с тем же беспокойством в глазах, которое Миша в упор не видел. Игнорировал. Думал только о том, что было внутри него. А там было желание быть осуждённым и с тем же понятым. И так же горячее желание помощи, которой он ни разу не получал. Только нейтралитет и понимающие кивки в церкви. А Михаил, оказывается, устал от этого и нуждался в помощи. Дружеской. В последней попытке встать на ноги и вдохнуть полной грудью ещё раз. Для последнего рывка.       — Я… — начал было Миша, но сразу осёкся, ведь разговор будет касаться Сани и того, что между ними происходило, а это тема опасная. А с другой стороны, что Мише было терять? Службу?       И хуй с ней.       Друга в лице Антона? Вот тут уже неприятно.       — Я… — начал было он с полной решимостью рассказать всё как есть, но страх быть непонятым ещё раз останавливал. Обнажить то, что он сам в себе скрывал. И головная боль мысли путала. — Когда я…       Ударив себя ладонью по стучащему болью виску, Миша зажмурился. Его неспособность рассказать всё как есть на духу раздражала. Он трус. Поганый и жалкий трус. Ему больше нечего было терять, так чего бояться? Но будто обнажить свою душу было намного страшнее, чем идти на штурм. Обнажить дорогое и быть непонятым. Прямо как с Саней. Но Антон вроде не ребёнок для подобного. Он взрослый, много видел, много делал, тоже воевал. Только вот не насиловал, а потом не целовал сыновей своих лучших друзей и не рассказывал им, малым, в которых влюбился и сразу после их первого поцелуя, как он насиловал парней во время войны.       Насколько глупо было выплёвывать подобное человеку, что служил в органах и слыл довольно жёстким сотрудником? Шанс, что Антон если не поймёт, то хотя бы не убьёт, очень низок. А Миша в глупой беспомощности и истощении уже мало что понимал, чтобы взвешивать риски и отдавать себе отчёт. Уже слепо гнался за желаниями и не видел ничего впереди. Тянул руку в темноту и надеялся, что слепо наткнётся на то, что спасёт. А ещё Михаил понял, насколько глупо было ныть другу. Миша не баба, у него нет права быть слабым перед товарищами и друзьями. Он сильный в их глазах. Он боец. Он обязан справляться сам, особенно с такими глупостями, как ушедший малолетний пацан, в которого Миша вдруг влюбился. За такое можно только по ебалу получить, но никак не понимания и сочувствия. Миша — мужик и должен вести себя подобающе. Особенно перед друзьями.       Но так или иначе, глотку драло невысказанное, а сердце требовало помощи и хоть какой-нибудь поддержки. Будет выглядеть ноющим ребёнком в глазах Антона, и похуй.       — Я убил человека, — прохрипел Миша. — Сегодня вечером, когда домой приехал. Перед подъездом. Сашка увидел труп…       Имя «Саша» теперь очень странно скребло по языку.       — Я видел кровь, — буркнул Антон сам себе. — Своим позвонил, сообщил? — спросил следом, явно не волнуясь, что товарищ кого-то убил. Его волновало то, что этот товарищ угодит в тюрьму. И это грело.       Миша на вопрос просто кивнул.       — Это был чечен, что искал меня с первой войны.       — Пизда, — шепнул Антон и сильно нахмурился, будто у него в голове уже был миллион путей, чтобы решить, как чечен нашёл, у кого узнавал и что именно делал, чтобы прийти к успеху. — Месть?       — Месть, — спокойно ответил Миша и тяжело сглотнул, собирая на языке ту правду, которую сказал Саше и которую теперь хотел сказать Антону. Горькую и с привкусом металла. — Но не простая месть. Не потому, что я его людей убивал. Ну, не совсем…       — А что тогда?       Мише было интересно: насколько Антон верил в своего товарища? Какого человека видел перед собой? Верного делу и слову? Хорошего сотрудника и бойца? Антон видел поведение Михаила, видел его пьяным, так какое у него было мнение о нём как о человеке? Наверное, пока хорошим, раз он приехал ночью, бросив развлечения.       Может, из всего окружения именно Антон был единственным, кто мог понять Мишу? Михаил уже готов за любого цепляться, кто протягивал ему руку помощи и поддержки. Он тонул.       — Я изнасиловал его сына и, без успеха попытавшись убить его после этого, сделал инвалидом, после чего пацан решил покончить с собой.       Вздохнул и опустил взгляд на свои скрещённые по-турецки ноги. Сказанное драло горло и мысли. Миша скривился от вспышки головной боли, стойко выдержал приступ и просто ждал того, что сделает Антон, узнав подобную правду. Что скажет, как поступит, как станет относиться к Мише? Ударит, сдаст, изнасилует, чтобы уже «не товарищ» узнал, каково это?       — Это единичный случай? — спокойно и довольно холодно спросил Антон, и Миша честно покачал головой, не имея смелости и сил смотреть на друга. Страшно. — Как часто это было?       — С периодичностью, — ответил Миша, не имея понятия, часто или редко. Это было, разве этого уже не говорило о нём как об ужасном человеке, который спустя столько лет попыток принятия и успокоения никак этого не обрёл? Только обманывался и прятался у Бога за пазухой, который при должном количестве веры и молитв всё простит. Главное — корить себя. — Ебал и убивал…       И Миша себя корил. Какое-то время.       Пауза длинною в несколько секунд для Миши казалась пыткой. Почему друг был таким спокойным? Конечно, Антон большую часть времени всегда как кирпич, но после подобного почему?       — Зачем? — тихо спросил Антон, явно не собираясь отпускать эту тему и бить друга. По крайней мере, пока.       Миша опять честно только пожал плечами на вопрос друга. Ответа на этот вопрос не было ни у него, ни у кого либо ещё. Ни удовольствия, ни удовлетворения. Зачем тогда, хороший вопрос? И вроде Миша знал ответ, но звучал в собственной голове он больше как тупое оправдание.       — Я виню Афган и их традиции. После того, что я там видел, сложно остаться… Нормальным.       Антон лишь тяжело вздохнул, будто готовился к очень хуевой и неинтересной истории, а Миша почему-то продолжил говорить, хотя густой ком страха мешал языку двигаться, а словам выходить из горла. Но слова, что он хотел сказать, будто бы были частью облегчения, которого ему давно не хватало. Ведь Антон не кричал, не злился — он задавал вопросы, он пытался узнать, может, даже пытался понять. И Миша зацепился за эту выдуманную истину.       — Я первый раз это в горах увидел. В пещере. Нашли ход кое-как, а внутри пиздец какой-то. Двоих талибов мы ёбнули, но детские тела, куча опиума… — вздохнул и сморгнул картины воспоминаний, сосредотачиваясь на белом полотне ковра, чтобы не беситься. — И все пацаны. Кто-то мёртвый, кто-то живой. Живые жались к стенам пещеры, плакали. Обдолбанные, избитые все, выебанные. Я был в таком ахуе и так зол, что чуть не ёбнулся прямо там. А потом понял, что у них там это норма… Женщины — для детей, мальчики — для удовольствия, хах, понимаешь? Это норма. Норма, Тох, блядь, понимаешь? — спросил у ковра и смочил горло, вспоминая детей после «игр» талибов. — Игры с мальчиками, блядь, Тох… Знаешь, какие у них игры? Традиция, мать их. И я столько этих пацанов видел… Забрать с собой хотел каждого, защитить. Я ебал всё это говно, Тох. Один раз увидишь и больше не развидишь. Тебя заранее на подсознательном уровне блевать тянет от этого. Я не моралфаг, но это пиздец.       — Ты насиловал людей с Афгана? — уже привычно холодно спросил Антон, не пытаясь вдаваться в подробности истории друга. Или противно, или плевать.       Миша покачал головой.       — С Чечни. До этого всё это говно во мне только росло и мира не давало. Я это проклинал, ненавидел, а внутри… Я хуй знает. Внутри всё то, что я не замечал, другим было. Внутри я был тем, кого ненавидел. Потом только наружу выплюнул.       — Почему?       — Я был зол. А когда я был слишком зол, я хотел быть как те талибы, чтобы кто-то пришёл и просто ёбнул меня. Окончил моё жалкое существование. Мне после Афгана лоб пробили в драке, — коснулся линии роста волос, нащупав рубец шрама, и прикрыл глаза. — После я… Не всегда себе отчёт отдавал, — шепнул и поднял взгляд к Антону впервые с начала своего рассказа. Взглянул в карие глаза и не увидел там ни отвращения, ни ненависти, ни злости. Антон был как стена: нечитаемая, холодная, серая. И только ему самому было известно, о чём он думал.       — Это поведение всё ещё продолжается?       Миша покачал головой, не сводя взгляда с Антона. Внутри было больное спокойствие и готовность на всё. А ещё ужасная усталость, что тянула вниз, прямо в ад.       — Ты ходил к врачам?       — Свят заставил сходить к психиатру. Сказал, что тот не сдаст. Ну, я сходил пару раз…       — И врач что делал, что сказал?       Миша с тяжёлым вздохом попытался вспомнить сказанное врачом, которого он не слушал, потому что ничего не видел в его глазах. Потому что он был чужим, в то время, когда рядом хотелось своих.       — Я таблетки какое-то время пил. А были… Конвульсии и обсессии? — спросил у воздуха.       — Компульсии, — поправил Антон и нахмурился. — Ты злился, и то, что ты делал, приносило тебе облегчение. Так?       — Наверное, — пожал плечами Миша, не желая вдаваться в подробности и думать об этом. Ему уже плевать на названия, причины. Хотелось просто покоя и понимания после хоть какого осуждения. — Нет…       — Почему?       Миша раздражённо вздохнул и вновь ощерился от сильной вспышки головной боли, что отобрала зрение и рассудок на несколько секунд.       — Блядь, я не знаю, — прорычал он и зажмурился, чтобы стойко выдержать боль в черепе. — Хотел сдохнуть, хотел быть как бомжахеды эти ебучие. Я был пиздец как заебан и зол. Я даже лиц жертв не помню. Я брал первого пацанёнка, что был под рукой, и ебал его. Я не помню, как его ебал, я даже удовольствия не получал. Я даже не кончил ни разу, так лучше? — рявкнул и взглянул на Антона сквозь тёмную пелену боли. На его спокойное, холодное лицо. — Мне не было хорошо! Мне было больно трахать их. Я злился до, я злился после, убивал и закапывал в землю или во что там… Помню только затылки и землю, что засыпала их… Помню, что после Чечни я даже подрочить не мог нормально. Мне нужна была боль, чтобы кончить. Сука, я головку стёр до онемения. Тканью её тёр, бумагой. Только так мог кончить. Я потом не чувствовал ничего полгода, наверное. Зверел ещё сильнее. Даже своих подставил, своих убил. Сука… — застонал и упал на пол, когда боль, сильнее предыдущих вспышек, вновь обхватила череп и сдавила, будто хотела его треснуть. В ушах зашумело, в глазах потемнело, пульс сдавил артерии и шею. — Ёбни меня, Тох. Просто ёбни меня, блядь… Я не могу так больше. Ненавижу себя. Всё пошло по пизде. Вся ёбаная жизнь в руинах.       Когда что-то тёплое коснулось губы, Миша понял, что это кровь. Голова его убьёт когда-нибудь. Затылок трещал, словно по нему били молотком.       Антон молчал. Сидел на месте и молчал. Будто бы наслаждался представлением. Словно ему было только в радость наблюдать за мучениями Миши, что не знал, куда себя деть от головной боли и прошлого, к которому он не знал, как относиться. Лёг в позу эмбриона на полу, схватился за голову и думал о том, что он когда-то делал.       — Я просто хотел быть кому-то нужным, сука, — прошептал он. — Чтоб мной гордились, блядь. Чтобы я был полезным. Всю жизнь я как помои. Армия, сука, война ебучая, теперь сучий ОМОН. Ебал я эту службу. Пошла она на хуй. Она убила меня и взамен нихуя не дала. Только отобрала.       А потом резко встал, игнорируя темноту перед глазами и трещащий от боли череп. Прошёл к дивану, просунул руку между спинкой и стеной и вытащил запрятанную бутылку с водкой, которую спрятал сразу, как пришёл домой и перед Ксюшей делал вид, что он избавляется от алкоголя в их баре.       Миха хотел нахуяриться. Чтобы голова его убила. Взаимное убийство. Он её — она его.       — Миш, вот сейчас тебе только водку пить…       Спокойствие Антона раздражало. Он всегда спокоен. Только советы раздаёт и нейтралитет старается держать. И даже теперь вместо того, чтоб пойти и сдать Мишу, он сидел и говорил, что лучше не пить.       — Я хочу сдохнуть, Тох, — спокойно сказал Миша, одним зрячим от боли глазом глядя на товарища на диване в метре от себя. — Я больше не могу это терпеть. Всё это — ебучая ложь! — обвёл рукой комнату, имея в виду всю свою жизнь. — Счастливая семья, ребёнок будущий, работа.       — Ребёнок?..       — Мне остоебала эта жизнь, сечёшь?! — перешёл на крик Миша, удерживая в руке бутылку водки и с вызовом глядя на удивлённого Антона, что сидел и не двигался. — Я заебался! Я, нахуй, никому в ней не всрался, и я устал жить в вечных попытках всем угодить! Начальству жопу полижи, друзьям яйца, жене пизду! Блядь, да хоть раз кто-нибудь спросил меня, Миш, а что ты хочешь, а как ты себя чувствуешь? Я, сука, не ручная мартышка! Меня учили служить на службе, а не в жизни! Меня заебали кошмары и воспоминания. Заебал этот груз с выебанными пацанами, о котором я и сказать-то никому не могу. Заебал Свят, что напоминает об этом каждый раз, как я подхожу к его сыну.       Миша скривился при воспоминании Саши. Было жаль, что он ушёл. Его хотелось вернуть. Он зерно спокойствия. Он то немногое, что Миша действительно искренне любил и уважал.       — Я устал вспоминать Чечню, я устал вспоминать Афган и другое дерьмо со службы. Мы в армии пацана до могилы довели, это смешно? Я, блядь, герой такой, сука, аж Мужика получил, только где он сейчас и где то признание в глазах людей, когда мне орден вручали?       Антон удивлённо вздёрнул бровь, прямо как Саня.       — Вот признание было, да, но наигранным, а Мужик этот в реке утонул. Я, блядь, в больницах месяц валялся, за жизнь боролся, всё на кон поставил, в одиночку задачу выполнил, а какая-то штабная сука, оказывается, уже второго получила просто за то, что ручку умеет держать! Ты знаешь, как я светился, когда эти медали и ордена получал? — махнул на пол, где были разбросаны медали, знаки и лежал одинокий орден. — Я сиял как лампочка, каждый сучий раз. Нихуя себе, я полезный, медаль заслужил, герой, мать его. Был бы у меня хвост, я бы взлетел как вертолёт. Преданный пёсик угодил хозяевам, получил угощение, а потом опять команда «фас» и всему миру абсолютно похуй на тебя. Пропадёшь ты без вести или сдохнешь от ножа духа. Хуяк-хуяк, иди воюй, а мы тебе потом залупой по губам проведём. Спасибо, что защищаешь Отечество и умираешь за него вместо нас, шлюший сын, вот тебе в знак благодарности место у параши. Всем похуй на тебя и будет похуй, пока разорванные в клочья трупы, что рядом с тобой, это не их дети! А их детей там никогда не будет, пока есть такие патриотичные и заряженные плебеи как мы!       — Мих, — тихо позвал его Антон, когда Миша замолчал, пытаясь перевести дыхание и не сойти с ума от боли, что перекрывала зрение. И Михаил не слышал Антона. Слышал только негодование, обиду и злость внутри себя, что плеснула через край. В голове было столько мыслей и обиды, что Миша не справлялся. Всё было зря. Абсолютно.       — Собаке — собачья смерть, Антон, — сказал хриплым голосом Миша и открыл бутылку водки. — Спасибо, что пришёл и выслушал эту хуйню. Но я всё… Забери медали, продай их.       — Не неси хуйни, Миш. Завязывай с этим дерьмом. Сядь, пожалуйста, и мы спокойно поговорим. Ты Ксюше нужен, ты ребятам нужен, Святу. Ты, блядь, мне нужен! Какого хуя тебя переклинило? Чего ты от меня хочешь? Как помочь? — спокойно, но уже громче заговорил Антон, хмуро глядя на Мишу. Антон явно терял спокойствие и самообладание. Сдавался из-за абсурдности ситуации. Не знал, что делать. Вау. Жаль, Мише было плевать.       — Мне не поможешь, Тош. Смерть — моё спасение…       Миша развернулся и, шатаясь из-за головокружения, ушёл на кухню, надеясь, что за ним никто не пойдёт.       И никто не пошёл.       Внутри был сплошной пиздец, и разобрать его Михаил не мог. И всё нарушил какой-то мелкий пацан.       Страх, ненависть, омерзение, жалость к самому себе, желание признания и тепла, злоба на самого себя из-за собственных поступков, что привели его на эту кухню с бутылкой в руках, ненужность всему миру и самому себе. Хотелось выть. Долго и протяжно, а потом застрелиться. Будто всё зря. И парни те тоже умерли зря. Зря ранения, зря госпитали, медали, победы и поражения. Зря Миша вообще родился. Его ведь не хотели, ненавидели. Наверное, лучше бы было, если бы он умер там в сене. Чтобы пришли волки и задрали его. Ксюша была бы счастлива в браке с нормальным мужем, Саша бы полюбил нормальную девчонку, а Алёша был бы жив.       Сделав большой глоток прозрачной крепкой жидкости, Миша пожелал себе смерти в этом году. От своих рук желательно, так будет правильнее. Наверное. И так же тихо и неслышно пожелал себе обрести желанное счастье и покой.       Сделав второй глоток, грохнув толстым дном о стол, он прикрыл глаза и окунулся в воспоминания на яву, слыша голоса, которых больше нет, и видя вместо стула рядом сидячего мёртвого товарища, покрытого бетонной серой пылью. Смотрел на пол и видел гильзы, слушая гогот мёртвых голосов. Трогал нагревающееся от его тепла горло бутылки и ощущал фантомный вес автомата. Боль в порезанной ладони была как от мозолей, когда раз за разом врезаешься кулаком в кость.       Всё было красочным и таким знакомым, что собственная кухня в рассветных сумерках вскоре превратилась в брошенную городскую комнату многоэтажного жилого дома где-то в Чечне. Кавказское утро, шепоты товарищей, запах пыли, сигаретного дыма и оружейной смазки. Тепло нагретого металла в ладони, саднящее от усталости и боли тело, сухость во рту, больное, сорванное от крика горло после штурма. За окном мёртвый город, за стеной спящие и раненые, под ногами разбитое окно, пыль, гильзы и выбитые из стены камни. Под задницей скрипящий сломанный стул, чудесным образом уцелевший после броска гранаты, рядом кухонный стол, притащенный с нижнего этажа, заваленный пустыми магазинами. Стены все в следах от осколков и пуль. На них спокойно можно было бы строить созвездия, если взять карандаш, но никто об этом даже не думал. И так красиво висящая рваная белая шторка на окне без стекла была тем, что привлекло внимание Михаила. Волной двигалась на утреннем ветру, показывая дыры, узоры и шумя металлическими кольцами на карнизе.       А ещё Миша почему-то увидел кошку. Контуженную, белую, грязную из-за пыли и крови. Она шла, покачивалась и тряслась. Встала у его ног и потёрлась боком, начиная громко урчать. Громкая, ласковая, соскучившаяся по теплу. И, нагнувшись к ней, больной и грязной, Миша взял её на руки и, прижав к груди, расплакался.       Происходило это в мыслях или в реальности, он не знал, но обнимал свою больную руку, не думая ни о чём. Кошка была ласковой и мягкой. Урчала, дарила тепло, прижималась к Мише. Рассветная тишина захваченного населённого пункта скоблила звоном по ушам, и больше не было раненых и спящих за стенкой, не было товарищей, что сидели вместе с Мишей на кухне и чистили оружие после боя. Был только Михаил и кошка, которая явилась из ниоткуда, чтобы подлечить уставшую и истощённую душу.              — Миш…       Громко всхлипнув, теснее прижав к груди животное, Миша зажмурился, вслушиваясь в эхо чужого голоса, что билось о стенки черепа вместе с не отступающей болью.       — Миш, идём, я тебя уложу, ладно?       Ослабив объятие вокруг кошки, Миша открыл влажные глаза и увидел вместо грязного пола, который видел ещё минуту назад, чистый пол своей кухни и чёрные носки Антона, что стоял рядом, с ладонью, уложенной на плече друга.       Ни Чечни, ни усталости после штурма. И кошка — это рука, обмотанная футболкой. Ебучий галюн у ебучего больного гондона. Кажется, им уже давно всех отъебали. Он потерял свою функцию, порвался. Теперь его только в утиль.       — Идём, Миш.       Подняв заплаканный взгляд к Антону, Миша опять закрыл веки.       Он ощущал себя жалким. Уставшим и сломанным.       — Я ведь тоже человек… — шепнул он и шмыгнул носом. — Хочу любить и любимым быть…       — Все мы этого хотим, Миш. Это нормально. Тебя вот Ксюша любит.       — Пошла она, — отмахнулся он и уложил горящий лоб на холодную поверхность стола. — И она, и ребёнок её.       Друг какое-то время помолчал.       — У тебя будет ребёнок? — спокойно и осторожно спросил Антон. Почти мягко. Сел рядом, придвинул к себе бутылку водки и сделал небольшой глоток.       Миша молча кивнул, не ощущая размеров и веса головы из-за боли. Она была сдавленной, как ядро ореха, и распухшей, как воздушный шар. Болел, казалось, каждый сосуд.       — Я так понимаю, тебя бесполезно поздравлять в связи с этим?       Миша опять молча кивнул. Недавние видения или галлюцинации высосали все силы. Моральные, физические и даже запас этих сил на будущее. Миша готов был позволить делать с собой всё, что Антон только захочет. Пусть тащит в милицию, пусть избивает или режет на живую — плевать.       — Я буду разводиться. Устал. Хочешь — забирай её, только заставь аборт сделать…       — Не надо, Миш… Не надо говорить о Ксюше, как о вещи, которая тебе больше не нужна. Это девушка, на которой ты женился по любви, и она носит в себе твоего ребёнка. Ты просто её разлюбил, — так же спокойно произнёс Антон. — От этого она не стала хуже. И ребёнок ни в чём не виноват.       Миша тяжело вздохнул, соглашаясь с Антоном и вспоминая свои мысли о ребёнке, когда рассказывал Саше о себе. Что не хотелось его оставлять. Хотелось быть ему отцом, которого не было у Миши. Дать ребёнку детство, а не бродячую жизнь с утра до ночи, где лучшие друзья — это собака и палка. Но ведь если будет аборт, то для ребёнка — это спасение от плохой жизни. Спасение от ужасного отца или безотцовщины. Смерть — это спасение от плохого.       Только почему Миша будет ему отцом, если разведётся, а не человеком, что его заделал?       Миша взял бутылку и тоже сделал глоток. В тишине, под тихое гудение холодильника и звон в ухе, к которому он уже привык. Погано он, наверное, выглядел. Заплаканный, с кровью под носом, без верхней одежды, с окровавленной футболкой вокруг ладони и большой раной на предплечье. И не перед кем-то, а перед Антоном. Матёрым, жёстким сотрудником ОМОНа, что на службе слабость не очень-то и терпел. Но чем дольше Миша ощущал себя говном перед ним, тем спокойнее ему становилось. Появлялось доверие к этому человеку. Такое, какого не было даже рядом со Святом.       — Я не понимаю, почему ты меня не презираешь после того, что я тебе рассказал. Почему ты ещё говоришь со мной после моего поведения. Почему я ещё не в тюрьме и живой?       Антон слегка потупил взгляд, сложил руки на груди и нахмурился, раздумывая над ответом, а Миша ждал, всё ещё пребывая в своём опустошении и больном спокойствии.       — А кто я такой, чтобы судить? — протянул он и поднял всё тот же хмурый взгляд на Мишу, который со стоном боли закатил глаза, будто вместо них были острые раскалённые камни, что едва помещались в глазницах.       — Не надо мне этой философской хуйни, Тох.       — Ладно, но тогда скажи, что мне делать, если тебя не устраивает моя реакция? Что ты хочешь? — развёл он руками. — По голове я тебя за это точно не поглажу. Я точно не скажу, что мне плевать на это. Типа ебал и ебал. Нет. Ты своих трогал, за это да, тебе хочется пиздануть хорошенько, проучить. А на чеченов мне поебать с высокой колокольни!       Миша тяжело вздохнул. Он не понимал, радоваться ему или злиться, что Антон вот так среагировал на подобное признание. Что он вот такой, а не другой. Ни истерик, ни угроз, и также он не просил сдохнуть. Спокойствие и холодное непринятие той части жизни товарища.       — Может, был бы у меня сын, я бы как Свят реагировал, но я один. Опасаться мне не за кого. Если ты говоришь, что это поведение позади, то я верю. Главное, чтобы ты дома не гадил. И лучшее наказание тебе — это то, что ты мучаешься от этого. Если мучаешься…       Миша промолчал, потому что сам не знал ответа. Он мучился и срать хотел на тех пацанов одновременно. Или пытался сделать вид, что плевать, чтобы легче стало. Ведь так жить проще. Когда просто похуй.       — Я тоже убивал невинных там и далеко не по приказу. Поэтому я тебя осуждаю, но пальцем я тебя не трону. И сдавать я тебя не собираюсь. Надеюсь, ты сам себе наказание придумаешь, если хоть немного совести в тебе осталось. Война и пережитое на ней — это не всегда оправдание любому насилию.       Миша не верил в услышанное, потому что оказалось, что все слова Антона — это именно то, о чём он мечтал. И не верилось также в то, что это не Свят и не Саша, а Антон. Уж от кого он не ожидал подобного спокойствия и доли понимания, так это от него. Хотя Антон последний год как раз самый спокойный человек в окружении Миши. Он был невозмутимым и спокойным, как старый и мудрый слон. Всё знает, всегда есть что сказать, всегда найдёт выход из ситуации. А если разозлить, то может и раздавить. Миша даже не знал, если у Антона какие-то слабые места.       Михаил думал, что ему стало плохо от того факта, что Саня ушёл, но на деле оказывалось, что плохо было от того, что нужный человек ушёл, ещё к тому же тот человек, который мог что-то дать Мише, вроде понимания, нужности и тепла. И вот появился Антон, и о Саше всё реже и реже вспоминалось.       — Ты контуженный, Мих. Многие думают, что это не болезнь, но посмотри на себя. Сейчас я переживаю не за твоё прошлое, а за твоё будущее. Потому что уж извини, но мне кажется, что из ОМОНа тебя могут выпереть, если ты продолжишь себя так вести, — всё говорил и говорил Антон, пока Миша пребывал в странном уставшем состоянии и при этом пытался мыслить и что-то понимать своей больной головой, что так и не прекращала мучить его. — Ты говорил, что тебе голову пробили… Сильно? Мозг пострадал? До него достали?       Миша уже привычно молча пожал плечами, смутно помня то время. Тогда два месяца с Афгана прошло. Михаил нажрался до визга, ввязался в драку, проиграл. Очнулся в больнице с проломанной бошкой. Диагнозы забыл, как только выписался. Помнил только, что с речью было не очень и движения были немного заторможенными.       Антон на молчаливый ответ лишь тяжело вздохнул и сделал очередной глоток беленькой.       — Береги голову, Миш. Пожалуйста. Я не могу тебе запрещать, ты не маленький, но бросай пить. И лечись. У тебя с психикой тоже проблемы, судя по всему.       Кажется, Саша говорил что-то похожее, и от этого было неприятно. Что где-то два этих человека сходились. Во мнениях, словах и в том, что рядом с ними обоими было хорошо. Вот если бы их двоих можно было собрать! И хорошо провести время. Если бы они вдвоём только хорошо ладили…       — Пошёл ты… — шепнул Михаил, как и Сане, когда не знал, что ещё сказать и как на это верно реагировать, и Антон со вздохом отвернулся к окну, за которым стремительно светало. Только вот незадача, небо так же стремительно затягивало тяжёлыми серыми тучами, убивая тепло утра и свет от солнца.       Миша больше не знал, что говорить. Не знал, что думать и что делать. Сидел, смотрел на Антона и пытался придумать хоть что-то. И пока думал, скользил взглядом по чужому ровному профилю, который будто кто-то по линейке и циркулю вымерял. Всё было почти идеальным и ровным. Как скульптура. И под одеждой тоже скульптура. Сколько свободного времени было у Антона, что он выглядел так? Жилистый, подкачанный, крепкий и выносливый, как лось, всегда идеально выбрит, а если не в конце интенсивного рабочего дня, то и одет с иголочки. Ёбаный пижон. Следил за собой так, как не следят за Моной Лизой в Эрмитаже.       Грязь под ногтями? Нет. Ногти всегда подстрижены и выглядят аккуратно. Грязная одежда и плохой запах? Нет. Грязная только если рабочая экипировка и одежда, и то после тяжёлого рабочего и грязного дня. Также оттуда и с тренировок запах пота. В остальное время Антона только в рекламу пихать и на обложки модных журналов. И на обложку эротического журнала он бы подошёл отлично. Михаилу было странно видеть такого ухоженного мужика. Это было дико. Но и при этом всем язык не поворачивался его в открытую назвать гомиком. В Антоне мужского было больше, чем в остальных вместе взятых.       — Я, кстати, это никому не говорил, тебе первому скажу, — нарушил тишину Антон и повернул голову к Мише. — Я, наверное, уйду из ОМОНа.       Миша почти расстроился. Почти.       — Почему и куда?       Потому что как он там без Тохи? Он уже так привык к нему.       — Встретил мужика одного, он ФСБшник. Дал рекомендацию. Вот буду пытаться пройти отбор…       — Из грязи в князи, а… — ошарашено произнёс Миша и за подобные радостные новости глотнул водки. Больше неосознанно. Рука сама потянулась. Зато голова почти прошла. Или Миша просто не чувствовал боли после всего пережитого.       — Физуху я точно пройду, если подсобишь со спаррингом после бега, но, сам знаешь, это самое лёгкое… А вот дальше… Хах. Дальше только хуй знает…       — Пройдёшь! И я тебя поздравляю! — оттаял Миша и протянул здоровую левую ладонь, чтобы пожать товарищу руку. Ведь Михаил был искренне за него рад. И дай Бог, если всё сложится. Уж кто, но Антон заслуживал место в высшем доме спецназа. Он сделан из теста их породы. — Это очень здорово! Мне вот зато только в пельменную дорога! — воскликнул Миша и шлёпнул себя по отрастающему животу.       Антон засмеялся, глядя на живот Миши. Улыбнулся и сам Михаил.       — Ерунда, — отмахнулся товарищ, продолжая смотреть на пузо друга, которое тот почесывал. — У тебя тоже есть шансы, если приложишь усилия.       Миша опять засмеялся, но ненадолго, так как голову опять пронзило сильной острой болью, будто напоминая, что радоваться нечему.       — С моей-то головой? — промычал он и наконец-то встретился глазами с Антоном, что прекратил разглядывать его жир на животе, которым Михаил зарастал, как свинья на откорме.       — Так лечи её, — спокойно произнёс Антон, продолжая всматриваться в серые глаза товарища, передёрнутые дымкой усталости и боли.       — Ты странный, — всё, что ответил Миша, и Антон опять улыбнулся.       — Говорит мне человек с разъебанной комнатой и бошкой. Человек, который насиловал парней и который недавно ушёл плакать на кухню и обнимать свою руку…       Миша нахмурился, понимая, как ужасно это звучало из чужого рта и какой он всё-таки жалкий человек. Ему место в тюрьме или психушке. Но главное его место — могила.       — Это была кошка, — буркнул он и потупил взгляд.       — Ещё лучше!       И опять рассмеялся, громко и искренне. И видеть Антона таким было непривычно, но отрадно. Только вот от громкого смеха голова ещё сильнее разболелась. Или это алкоголь виноват.       — Ладно, — хлопнул Антон по бёдрам и встал. — Идём, тебе надо поспать. Время уже — утро!       Мише всё ещё ничего не хотелось. А потом опять Саня вспомнился. Как вспышка. Стрельнул в воспоминаниях и настроение подпортил, которое только налаживаться начало. И вроде Антон рядом, с ним тоже хорошо и спокойно, но сбежавшего испуганного пацана хотелось вернуть к себе. Обнять, извиниться и поцеловать. Своего маленького мальчика, в которого Миша всё-таки был влюблён. Вот так внезапно и неправильно.       Спасибо Антону, что отвлекал от этого.       — Да, идём… — шепнул Миша и следом вспомнил, что завтра, то есть уже сегодня, надо ехать к родителям Ксюши на дачу. К своей беременной жене, которую он не любил и с которой ему надо будет поговорить о разводе. — Ты можешь поспать на диване или занять мою кровать. Мне, честно, поебать, где спать.       — Я не буду спать, — вновь улыбнулся Антон. — Приберу бардак лучше. А ты ложись и отдыхай, пришибленный. И ещё покажи руку.       Миша отмахнулся, со вздохом встал, удерживая себя за стол, чтобы не упасть от резкого головокружения, и, когда встал, принялся разматывать свою руку, чтобы просто ополоснуть её. Осколков стекла внутри нет и хорошо, а остальное затянется. Раны и Миша — это как поговорка, что всё заживёт как на собаке. Не заживёт только то, что происходило с головой. И факт того, что его качнуло, и он упал как подстреленный, когда пошёл к раковине из-за на миг отказавшего равновесия, сознания и будто бы самого мозга, это только доказывал.       Будто кто-то в шутку решил как можно быстрее нажать «выкл» и «вкл» в его голове.       — Ёбаный свет, Миша! — рявкнул Антон и сел рядом с ним.       Миша лежал и едва дышал, смутно понимая, что произошло. Смотрел на темноту под закрытыми веками и мечтал о смерти. Из-за боли это всё, что он мог.       — Я звоню в скорую. Это уже перебор.       Услышанные как из-под воды слова заставили Михаила открыть глаза. Слово «скорая» действовало лучше любого адреналина.       — Нет, — шепнул он и упёрся ладонями в пол, чтобы поднять себя.       — Таблетки есть?       — Они не помогают, и я уже выпил всё, что было…       — Голова часто болит?       Миша кивнул и с помощью Антона встал с пола, вновь оставляя после себя капли крови. В голове была сплошная гнилая и застывшая каша. А ещё нескончаемый поток тупой и острой боли, что чередовали друг друга.       — Мне пизда, Тох…       Антон промолчал. Потянулся к кухонному гарнитуру позади Миши, взял с него тряпку и грубо махнул ей под носом товарища, чтобы стереть свежую кровь.       — Тебе пизда, — подтвердил он хмуро и поджал губы. — Сейчас сильно болит? Только честно.       Кинул тряпку обратно на стол и строго посмотрел на товарища, на что Миша смог только кивнуть. Врать не было сил. Боль была такой силы, что делала его беззащитным и ватным. А ещё почему-то захотелось плакать из-за боли и своей беспомощности.       — Дежурная аптека есть рядом?       Миша опять покачал головой.       — Да ёбаный рот, — прошептал гневно Антон. — Есть кое-что, что я могу попробовать сделать. Мне помогло, когда я подростком был. Но тебе это может не понравится…       Миша не думал и не хотел. Кивнул. Если это поможет и это не больница — он согласен. Даже если это будет значить то, что Антон ему хуем по голове постучит.              — Тогда идём в комнату, — тихо сказал Антон и, придерживая молчаливого друга под руку, провёл его в комнату и осторожно усадил возле дивана.       Миша не сопротивлялся. Сел, облокотился спиной о мебель и опять закрыл глаза, чтобы не видеть учинённого бардака, медалей на ковре, разбитого стекла и зеркала. Ещё и светало всё быстрее и быстрее, и смотреть на этот мир при дневном свете не хотелось. Да и головная боль в целом отбивала любые желания, кроме желания быстрой смерти. Когда Антон сел на диван и уместил Мишу между своих разведённых ног, не возникал и ни о чём не спрашивал. И даже когда товарищ положил ладони на его голову и принялся осторожно массировать её, тоже молчал. Только облегчённо выдохнул от приятного давления, которое словно помогало не замечать боль. Особенно хорошо было, когда чужие пальцы сдавливали его затылок и шею.       — У меня в детстве часто голова болела. Это помогало. Мама массировала. Ты как?       — Мгм, — только и промычал Миша, просто кайфуя от массажа и от того, что из-за него он боли действительно будто бы не замечал или она действительно пропадала. Как давно его никто не трогал так. От Ксюши ни массажей, ничего. Так, бывало, пару минуток, если что-то болело сильно, но никогда без причины. Зато Миша ей и спину, и ноги, и голову, и руки. Видите ли, пальцы у него сильные, хорошо массируют.       — Я Васяну тоже, помню, массировал, — продолжил говорить Антон. — Через пару минут уже как огурчик был. Тут многое кровоток решает. А у тебя, видимо, спазмы сосудов какие-то. Тебе бы нормально провериться и выяснить, что именно у тебя не так с головой.       — Дегенеративные изменения головного мозга после последней контузии, — промычал Миша и приоткрыл глаза, когда пальцы Антона остановились. — Что? — спросил тихо и поборол в себе желание обернуться. Было так хорошо, что он даже глаза закрывал на то, что голову ему массировала не какая-то симпатичная девушка или врач, а Антон.       — Это плохо, — шепнул товарищ и убрал от головы Миши руки. Вздохнул и прочистил горло. — Ты медкомиссию повторно проходил перед возвращением? Психиатра?       — Ну типа, — вяло пожал плечами Миша и полностью открыл глаза, с опаской прислушиваясь к своей боли, которая действительно немного утихла. Будто магия. — Я служу, значит, всё нормально. Так? — и осторожно отсев дальше от Антона, так же осторожно обернулся, боясь двигаться быстрее и резче необходимого. И когда взглянул на друга, увидел на бритом лице отчётливую и печальную тень. — Так?       — Нет, — тихо ответил Антон. — У меня много вопросов, почему тебя взяли обратно, но раз взяли, то ладно, — вновь вздохнул он и посмотрел в окно с тем же печальным выражением на лице, будто у него кто-то умер. И это выражение на вечно спокойном лице Антона никак не успокаивало Мишу.       — Эй, профессор, — окликнул его Михаил, стараясь уйти от неприятной темы. — А что такого ты делал с мирными, раз говоришь, что тоже не без греха?       Антон сразу переключил печаль на спокойствие, будто кто-то внутри него тоже дёргал за рубильники. Печаль пропала, морщинка между бровей разгладилась, и глазам Миши предстал тот самый невозмутимый Тоха-Калаш.       — Зарезал мать на глазах у её семьи, — сказал ровным голосом, будто рассказывал, что сегодня утром купил в своём магазине в посёлке очень вкусное сливочное масло.       — Ого, — дёрнул бровью Миша, начиная радоваться, что головная боль на самом деле отступала, словно Антон заранее знал нужные точки, на которые нужно надавить. Как пить дать — профессор. Ещё один плюс к его идеальности. Расскажи кому, не поверят, что есть такой идеальный человек. Девушки рядом с ним должны улицу затапливать, а он гордый волк-одиночка, что нос от всех воротит. Карьерист хуев. — Почему убил?       Антон хмыкнул, будто сам не совсем понимал «почему».       — Искали ебучих животных, которые наших парней замучили. Их мирные у себя скрывали. Да и мирные там такие были… — отмахнулся, ощерив уголок губы. — Всех их артой накрыть хорошо было бы… — вздохнул и посмотрел на разбитый шкаф позади Михаила. — Короче, никто не говорил, и чтобы не терять времени, я выбил эту правду у семьи, чью мать порезал у них на глазах. Сказал, что девка следующая, и батя сдался.       — Жёстко, — почти одобрительно хмыкнул Миша.       — Не жёстко. Они покрывали их. Они помогали боевикам. Для меня любой человек на поле боя, кто не из наших и особенно помогает врагу — законная цель.       — Не все готовы бросить дома, чтобы убежать от войны и дать людям делать свою работу по обеспечению мира в их районе, — задумчиво протянул Михаил. — Может, их запугали?       — Ты их оправдываешь? — возмутился Антон.       Миша пожал плечами. Голове стало легче — хотелось жить. А руки Антона было впору целовать за такие таланты.       — Я не оправдываю. И я уж точно не имею права тебя осуждать, — и оскалился в улыбке, принимая это поражение. Он тут главное животное, что заслуживало участи быть убитым. И было странно от того, что иногда это приносило мучения, а иногда на всё это, даже на собственную вину и стыд, было абсолютно похуй. Уж что говорить о тех, кто попал под его горячую руку? — Думаю, ты поступил правильно, Тох.       — И я так думаю. У них был шанс всё рассказать и быть умничками, — кивнул Антон и сложил руки на груди. — Но какими бы добрыми ни были наши побуждения, нам всё равно пизды вставили за самодеятельность…       — Приказа не было?       Антон покачал головой.       — За местью пошли. Они четверых наших замучили. Ладно, всё, — сказал Антон и встал. — Хватит болтать. Иди спать, а я тут пока приберусь.       — Так точно, — хмыкнул Миша и осторожно встал с пола, придерживаясь за диван. — И это, Тох… — замялся, когда встал, опустив взгляд на ковёр, как провинившийся школьник. — Спасибо тебе за всё. Ты… Ты — настоящий друг.       — Иди, — указал пальцем на другую комнату, как строгий учитель. — И если будет плохо, ты меня позовёшь, а не будешь размазывать кровавые сопли по подушке.       — Не буду, — улыбнулся Миша. — У тебя руки золотые, у меня голова начала проходить.       — Я рад, — сухо сказал Антон и нагнулся за медалью, что лежала прямо у его ног. Осмотрел с двух сторон, вздохнул тяжело и потом нагнулся за следующей. — И что стоишь? — возмутился он опять, заметив, что Миша так и не двинулся с места.       — Думаю о том, что завтра надо к Ксюше ехать… И к её предкам. Не хочу. Не знаю, как отмазаться.       Антон взял сломанную шкатулку, молча осмотрел её и, когда понял, что её легче выкинуть, кинул обратно на пол.       — Прямо ей не сказать, что не хочешь? Что тебе плохо, например. Не соврёшь.       — Тогда она приедет и будет делать вид, что она любящая и заботливая жена… — скривился Михаил, даже не желая думать, что жена приедет и будет кудахтать рядом. Лучше одиночество. Миша мечтал о нём.       — А это не так?       — Не думаю, — вздохнул Миша. — Я уже давно не понимаю, какую именно цель она преследует. Не так давно верил в любовь, сам любил, а потом… — и отмахнулся, понимая, что потом просто появился Саша. Кое-кто, кто был лучше жены. Кто действительно любил и пытался понять. Увы, не выдержал правды. И, наверное, её не стоило говорить. — Потом развод…       — Все давно тебе говорят о разводе. И я рад, что ты всё-таки решился на это. Жаль, что ребёнок пострадает.       Миша не хотел обсуждать ребёнка. Что угодно, но не его. Он не знал, как к нему относиться. Не знал, что делать. Что правильно, а что нет. Вроде и ненависть, а вроде и сочувствие к нему. А если сильно задуматься и вспомнить себя, то появлялось даже желание быть ему хорошим отцом. Защитить. Это пугало.       — Тебе же нравилась Ксюха? — с ухмылкой спросил Миша и сел на диван, не собираясь идти спать, пока есть разговор. Боль уже почти не ощущалась, так что на хер сон. Он лучше с Антоном побеседует. — Ты говорил, она красивая и всё такое.       — Красивая — это не значит, что нравится. Как человек она мне как раз не нравится, — вздохнул говорить Антон, продолжая прибирать с ковра мелкий мусор. Миша хотел его осадить, чтоб прекратил, но понимал, что это глупо. Антон всё равно продолжит убираться, ещё и Мишу отругает за то, что лезет. — Я видел, что у тебя с ней нелады, видел тебя с ней на встречах, — выпрямился и посмотрел на Мишу. Прямо в глаза. — Тебе другой человек нужен.       Миша не выдержал плотного взгляда глаза в глаза и отвернулся с растерянной усмешкой. Другой человек. Ну да, конечно же. И кто? Саша? Он убежал. И никогда не вернётся. Миша даже не будет пытаться с ним говорить. Не за чем. Но потом Миша подумал и вновь натянул наглую ухмылку на губы.       — Ну да, Тох, был бы ты женщиной, я б тебя давно прикарманил, — и подмигнул обомлевшему Антону. — Что?!       — Помолчал бы лучше, — вздохнул Антон.       — А что? Хозяйственный, спокойный, голова у тебя не болит никогда, понимающий, пальцы у тебя магические, красавец! — хохотнул Миша и готов был поклясться, что Антон смутился.       — Дурак…       — Поговори мне ещё тут! — воскликнул Михаил и сразу пожалел об этом — боль вернулась. — Вон, ты щепку на полу пропустил. Возле ноги прям, — и ткнул пальцем в светлую щепку от журнального столика.       Антон поднял её, осмотрел в руке и кинул обратно на пол, после чего прошёл к Мише и протянул ему медали и знаки, которые нашел.       — Не раскидывайся такими вещами, Мих. На них твоя кровь.       Миша скривился и взял их. Осмотрел одну, вторую, третью и положил рядом с собой. Антон, Саша с ними так осторожно обращались, будто они могли сломаться. И только Миша готов был их переплавить в шар, чтобы пинать по квартире. Хотя в то же время хотелось держать их как можно ближе к сердцу.       — Ага… — замычал он, — кровь, пот, слюни, сопли и моча. А ещё куча подзалупного творожка, — хрюкнул и посмотрел на друга.       — Обрезание сделай, чище будешь, — закатил глаза Антон и взял ножку от журнального столика.       — Что? Откуда знаешь? Ты ведь не обрезанный. Я видел! — вновь воскликнул Миша, быстрее пробуждая ушедшую головную боль.       — При чём тут я? Это у тебя его полно, вот и обрежься. Чище будешь. Это факт.       — Сомневаюсь… — всё посмеивался Миша, чувствуя себя довольно неплохо.       — Всё? Лучше стало? — обернулся Антон и взглянул на повеселевшего товарища, чьи тревоги отползали назад. Миша кивнул. — Иди спать, Миш.       — Или что? — всё улыбался Михаил, не желая ни спать, ни уходить куда-то. Хотелось побесить Антона и этим узнать его чуть получше.       — Или я сам… Ж… женюсь на тебе, — произнёс тихо и отвернулся, чтобы продолжить уборку.       Миша тихо и довольно хмыкнул, следя за спиной друга, который убирал его квартиру. Что преследовал Антон? Вот так среди ночи мчась к кому? Товарищу или другу? Они никогда тесно не общались. Да, вместе служат, Миша прятался у него после учинённого бардака от жены и последствий срыва, иногда они куда-то ездили посидеть, выпить, но ни Михаил, ни Антон не знали друг друга. Так, по мелочи. Так что Антон видел в их общении? Зачем приехал? Зачем убирался?       — Антон, зачем ты это делаешь? — спокойно спросил Миша, желая узнать ответ. И правда, которая могла бы быть, его не пугала. Мише-то и терять нечего в целом.       — Что именно? — уточнил он, не отнимая взгляд от пола, продолжая собирать в ладонь крупный мусор вроде щепок и стекла.       — Приехал, помогаешь, убираешься в моей квартире. Зачем? Почему?       — Мне надо было отказаться? — удивился он, всё же повернувшись и взглянув на Мишу. — Тебе ведь было плохо. Значит, я не зря приехал. Мне не сложно убраться.       — Ты ведь меня даже не знаешь…       — И что?       Звучало как довод.       — Миш, что ты хочешь услышать?       Миша сам не знал, поэтому молчал. Но что-то он определённо ждал. Ощущал неясную надежду внутри себя.       — Иди спать, а… Я считаю тебя другом, этого недостаточно?       Миша отвёл вновь печальный и уставший взгляд к окну.       — Достаточно… Спасибо.       Антон промолчал, возвращаясь к уборке.       Миша встал, кинул ещё один взгляд на друга и понял, что ждал другого ответа. Более стоящего его ожиданий и желаний. Чтобы Миша был ему ещё кем-то другим, может. Дурацкое желание быть любимым и принятым уже переходило все границы.       Миша зашёл в комнату, осторожно лёг на кровать прямо на покрывало и, отвернувшись спиной к окну, закрыл глаза, чтобы немного отдохнуть и хотя бы на время забыть этот ужасный, абсурдный и не поддающийся анализу день. А ещё, вспоминая день, Миша вспомнил и Сашу. Все моменты с ним, и сердце в груди сразу заныло.       Его маленький, храбрый мальчик. Как он тянулся к Мише, как смотрел, что говорил. Маленький, храбрый, милый и влюблённый. Его хотелось обнять, прижать к себе и заснуть вместе. С его теплом и его запахом. Сладким и свежим. Дождь, тепло, дерево, уют. Сашка, который так правильно ощущался в его руках. С робкими, неумелыми поцелуями, горячими ладонями и тяжёлым дыханием. С ним Миша был бы нежным, потому что любит. Только вот мысли при поцелуе на кухне были другими. И вспышки воспоминаний, как он вдалбливался в пацанов, не вязались с желаниями защитить своего малыша. То ли пацанское тело в руках ассоциировалось только с насилием, то ли просто момент был такой. Пришлось сбежать от греха подальше в ванную. Но Миша хотел именно любить Сашу. Внимательно, заботливо, осторожно. Любить. Не насиловать. Без боли и слёз. Без хрипов и мольбы. Эти мысли не отталкивали, они не были неприятными или пугающими. Сердце горело, как у влюблённого подростка — это невозможно было ненавидеть в себе. Как и того, кого Михаил любил. Жаль, Саша — всё.       Пусть внезапно, неправильно, даже запретно. Его чувство — оно настоящее, сильное, не обманывало. И если оно есть, что может быть неправильным? Неправильными могут быть только поступки, но никак не любовь. А Миша собаку съел на неправильных поступках. И если любить Сашу ему казалось верным, то делать к нему шаг, чтобы любовь превратить в отношения, уже казалось неправильным. Чёрное и белое, а серого и нет.       Перевернувшись на спину, Миша попытался перестать думать о парне. Саша — прошлое. Вместо этого Михаил думал о том, кто убирался у него за дверью, и слушал зарядивший дождь за окном, что забарабанил по окну.