Моя религия

      Тогда трава была зеленее, море чище, а мы — роднее. В солнечной Италии на острове Капри можно откопать много воспоминаний. Например, как мы вместе бежали вдоль берега и утопали в мокром песке. На нас — сандали ручной работы, прирасстёгнутые рубашки и шорты.       Наша Родина — удивительное место. Туристическое созидательное чудо, обнесённое морем со всех сторон. При желании её можно было обойти за неделю, но мы каждый день находили для себя что-то новое. Многочисленные пещеры в прибрежных скалах. Дырок в камнях десятки и далеко не все из них являются объектами экскурсий. А нам было не нужно. У нас были экскурсии для самих себя.       Я всегда был высоким и если проход оказывался маловат для меня, я стукался лбом прямо об камень. Конечно, не смертельно, но потом в ушах звенело знатно. Ты поворачивался и говорил с иронией: — Stai attento, tesoro, — слова скользили на твоём языке, как ровный идеально обкатанный шарик. Я мог бы днём и ночью слушать тебя. В твоих устах итальянский становился иглой, мечом и пером. — Отвали, Габриэль. И не называй меня так… — но мне нравилось. Мы знали, что нам обоим нравилось. И шли дальше.       Ты держал фонарь высоко, как только мог. Каменный потолок пещеры постепенно вырисовывался. Мы шли аккуратно и слушали эхо капающей воды.       «И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды. И стало так. И создал Бог твердь, и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так.»       Я мог много чего пересказать из Библии. Она мне нравилась, но тебя мои религиозные замашки раздражали. Ты богохульствовал и смеялся, а я краснел от злости и стыда и в порыве вспыхнувшего гнева хватал тебя за воротник и тряс или бил по спине. Мне до сих пор ужасно хочется расцарапать тебе лицо за это. — Тут лужа, — констатировал ты и шагал прямо через неё, хлюпая. Она глубокая. — Куда ты полез, idiota, — сетовал я, переступая лужу длинными ногами. Ты хохотнул и обернулся. — Не волнуйся. Сколько мы носимся по морю — мне теперь эта лужа как плевок!       Твой задор меня подбадривал. Я не мог не улыбнуться. Ты всегда подбивал меня на это. Даже тот поход — твоя идея. «Пошли смотреть новую пещеру?» Одно предложение — я уже бегу на твой зов.       Ты пригнулся и присел на корточки. Я повторил за тобой. Мы гусиным шагом заскользили вниз по гортани пещеры. Я инстинктивно прикрывал макушку рукой. — По-моему, это плохая идея, — почти шёпотом сказал я. — А по-моему ты ссыкло, — услышал в ответ и возмущённо хмыкнул. — Ну, смотри! Если твоя жопа застрянет здесь — я не буду тебя вытаскивать! — А кто тогда полезет на дерево за лимонами? — обернулся ты и хитро прищурился.       Лимоны растут на каждом квадратном метре, тяжело не заметить. Воровать их было особенным мальчишеским удовольствием, которое доставляло мне радость и которым мы занимались вдвоём. Я противоречил своей же вере. «Не укради» — я крал. Потому что было весело. Потому что рядом был ты. — Рин, шлёпай быстрее, я не хочу вылезать ночью, но хочу успеть посмотреть, что тут есть! — «Рин». Это такое габриэлевское. Никто больше не говорил так. Моё полное имя — Витторино. Кто ещё в здравом уме мог сократить его так?       После твоих слов, я ускорил шаг, подполз сзади и резко навалился сверху, обхватив руками. Мы оба прокатились оставшиеся два метра спуска кувырком. Наши ворочанья, смех и кряхтения повторялись и отражались от стен. Фонарь выпад из твоих рук и укатился в сторону. Ты не спешил подниматься, хотя пол слишком холодный и жёсткий, чтобы так долго валяться. Мне хотелось извиниться. Но ты рассмеялся громче и схватил меня за рукав, заставляя лечь сверху.       Я был долговязый и послушный, как тряпичная кукла. Но только для тебя. Для других я становился жёстким прутом. Твои ласковые жесты такие открытые. У тебя всё просто: сгрести большой ладонью и прижать. Я тоже начал смеяться потому что сталл намного лучше.       У тебя жёсткие волосы пшеничного цвета, отлитые солнцем Капри и лимончелло. Мои — бледные, ломкие и болтающиеся. Меня стригли дома большими ножницами. Но тебя ни грамма не смущала моя дебильная стрижка. Ti piaceva passarmi la mano tra i capelli. — Ну всё, хорош, а то сейчас отлежишь себе позвоночник и задницу. — пробормотал я и поднялся, после чего протянул тебе руку. Ты ловко встал на ноги, отряхнулся и нашёл рядом фонарь. — А ты будешь любить меня с отлёженной задницей? — Я буду любить тебя куда больше, если ты перестанешь шутить идиотские шутки.       Я занервничал… Я всегда нервничал, когда ты спрашивал, люблю ли я тебя… Я не хотел об этом говорить ни тогда, ни теперь. Мне страшно.       Ты с довольным лицом, потому что всегда воспринимал мои слова, как шутку. Я не могу тебя судить. Я даже рад, что было именно так.       Конечно, мы больше не говорим об этом. Всё наше нутро рвётся вперёд. Мы обходим все тупики пещеры, подбираем несколько камней, ты брызгаешь в меня водой из озерца, а я шучу про то, что насадил бы тебя жопой на сталагмит. Потом довольные, уставшие и грязные идём обратно. На выходе я снимаю с себя сандали и беру их в руки. Ты молча делаешь то же самое. Наверное, это какой-то братский синдром: никаких слов, но молчаливое выполнение одинаковых действий. Босые, мы выходим на свет божий и смотрим на уходящее солнце. До ушей доносится звук моря и я представляю, как пышные волны ударяются о скалы и разбиваются вдребезги об них. Они пытаются пробить камни, но получается только расшибить лоб. — К морю? — К морю.       И вперёд. Ловко перебирая ногами, мы скачем по камням вниз, к пляжу. Ближе к вечеру народ уходит оттуда, чтобы попить кофе на верандах кафе или погулять по Пьяцетте. Мы наступаем ногами в мокрый песок и проваливаемся в него ступнями. Вода как раз обнимает ноги и отползает обратно в море. Идём молча, иногда отпинывая камешки. Слов нам не надо, да и говорить нечего особо. Я косо смотрел на твоё лицо: острый брутальный профиль, обрисованный каймой красного полыхающего света. Ты предпочитал оставлять щетину. Мне нравилась её колкость и небрежность. Мне нравилось натыкаться на неё пальцами. — Завтра утром выйдешь? — Нет. Завтра хор… — мне даже не надо было поворачиваться, чтобы увидеть, как в ту же секунду ты подкатил глаза. Раздражённый выдох сквозь зубы. Я сразу почувствовал укол. — Опять! Сколько можно?! — ты пинаешь какой-то камень. В моменте я подумал, что это вулканический осколок. — Он каждый день. Ты ведь знаешь. — Может, хватит уже делать вид, что тебе правда интересно, а не ты закрываешь гештальты родителей?       От этих слов мне всегда было неприятно. Я знал, что религия мне навязана. Сложно быть иным, когда дома перед сном и едой принято молиться, над каждой дверью и над каждой кроватью висят кресты, а Библия кажется единственной книгой в доме, которую можно взять в руки. И я знал, что так быть не должно… Но ничего не мог с собой поделать. Поэтому ходил в этот дурацкий хор, и в школу по воскресеньям, и молился, и цитировал тебе религиозную литературу.       Мне так хотелось надеяться, что я найду умиротворение, если приму веру и не буду ей сопротивляться… — Мне кажется, что я тебе совершенно не важен… — это прозвучало с обидой, протыкающей сердце иглой насквозь. Мне казалось, что ты вёл себя по-детски глупо и просто не понимал меня. Что я тогда мог сделать?..       Я останавливался. Вытягивал руки. Сжимал твои плечи. Заставлял уткнуться в себя. И трепал по светлой макушке. — Не помню, чтобы ты так переживал обо мне, — иронизирую я, потому что вообще-то видел, как ты потухал каждый раз, как слышал, что вместо нас я выбирал нечто иное. Тебя угнетало моё положение так, будто ты сам в нём находился. — Вообще-то, всегда. Я ненавижу твою выблядскую церковь. — Не говори так, Габриэль. Бог всё слышит. — На что мне твой Бог, если Он насильно вынуждает верить в него?       Мне становилось доодури тошно от твоих слов. Так мерзко они звучали. Как мне объяснить тебе, что не Бог виноват? Как дать понять, что мне всё равно важно это, если ты — упёртый баран?       Я тяжело вздыхал, поджимал губы и крепче вжимал тебя в себя. Так, будто я навсегда с тобой расставался и хотел навечно вплести твоё тело в своё. Глядя на это теперь я знаю, что в этом был смысл. — Давай не будем об этом. Пошли лучше погуляем, — тихо предлагал я и ты охотно соглашался. Брал мою руку в свою и шлёпал дальше по пляжу. В твоих глазах уверенность и бунтарство. Свободолюбивая пташка. Этому я завидовал, потому что сам таким быть не мог. Мне было страшно только от мысли о том, что я мог ослушаться. Какой же я был идиот… ***       Помнишь про то, что всё у нас должно было быть парное? Теперь уже нет.       Если оставалась последняя конфета, я предлагал её тебе, а ты предлагал откусить по половинке. Если набирали корзину фруктов, то каждый кусок делили пополам. Если у кого-то рвался тапок, то второй снимал один свой и мы ходили в одной паре сандалей на двоих. Забавная связь, почти братская. Я определённо любил тебя, я всегда это знал. Но не всегда себе разрешал.       На двоих была даже боль. Это всё твоя натура. Твой нрав. Сколько увечий ты нанёс себе сам по своей воле? Как-то раз я ненароком упал с дерева. Было жутко больно. Кажется, тогда я сломал себе руку. Это было ужасно и я помню, как крючился на земле, сминая комки грязи под себя. Мы едва дошли до дома, а через пару дней ты довольный вырос на пороге моего дома с таким же гипсом. На мой вопрос ты ответил: «Вдвоём веселее». Я так и не смог описать свои эмоции в тот момент… С тех пор каждая шишка была напополам, как та последняя конфета.       Но особенно хорошо я помню один случай. Разбитые виски.       Мы гуляли и погода снова была солнечная, хотя ещё вчера шёл дождь. На Капри не так много мест, где можно спокойно покатать мяч, но нам посчастливилось найти одно такое. Иногда я предлагал поставить пугало, чтобы другие мальчишки не приходили сюда. Это место персональное. Мы вверяли себя старому потрёпанному мячу и катались по скользкой траве ногами. Падали друг на друга, выбивая мяч их-под ног, а потом смеялись до боли в животе.       В тот день всё пошло не по плану. Мы играли, ты неудачно пнул мяч и вот он уже летит не по заданной траектории, а прямо мне в морду. Господи, Габриэль, да ты прямо-таки снайпер! Я попытался отвернуться, но сделал себе только хуже. Твой меткий пинок отправил мяч прямо в мой висок…       В моменте мне показалось, что я умираю, только вместо света в конце тоннеля у меня наоборот всё темнеет. Я помню, как захотелось вскрикнуть от резкой боли, прошедшей сквозь меня, как пуля, но ничего не получилось. Я рухнул на землю и скрючился. Взрыв, бабах, сейчас половинки моего черепа разойдутся. Я помню это как в тумане, потому что потом, кажется, потерял сознание на какое-то время и только услышал последнее «Блять, Витторино!»       Потом такое же туманное пробуждение, всё на том же поле, но подо мной что-то мягкое. Твои колени, как я потом узнал. Ты озабоченно склонился над моим лицом, а в башке у меня гудело, как в трубе паровоза. Ничего не понятно, но я видел твоё виноватое и испуганное лицо. Постепенно я пришёл в себя, едва ли переваривая окружающую среду от гнетущей пульсирующей боли в голове. — Прости, Рин, умоляю! Я не специально! Ты как вообще? — протараторил ты и приложил мне ко лбу ладонь, отодвигая пряди. Я недовольно сморщился. Моя кличка звучала дерьмовее и больнее, чем удар мячом по голове. — Умоляю, прекрати так называть меня… — свой голос я слышал издалека, почти как из колодца. Я закрыл глаза и попытался сосредоточиться. Ничего не получилось, ломающая боль пульсировала и прожигала. За какое же мне это прегрешение? — Ну Витторино, прости меня, честное слово, — виновато пробубнил ты и аккуратно погладил меня по голове. У меня прошла электрическая волна по позвоночнику. Цепная ядерная реакция. Я промычал что-то не членораздельное. Мне совершенно не хотелось вставать и совершенно не хотелось открывать глаза. Касания у тебя пудровые, нежные. Может, исцелить по-настоящему они не могли, но мне точно стало легче на душе.       Это было похоже на полусонное бредовое состояние. Я вспоминал свою узкую металлическую кровать дома. Тонкая прохладная ткань подушки, большой крест, льняная простынь. Горит одинокая лампа, я читаю молитву перед сном. Она не поможет, кошмары всё равно приснятся. Они обглодают мои кости. Они выковыряют мне мозг. На ужин ели молитву. Меня скручивало от волнения и холода. Я думал, как выгляжу под строгим взором Бога. Я думал, Он смотрит, и неужели Ему совсем наплевать?       Хотя уверен, если бы ты был рядом, как в тот момент, мне было бы совсем не страшно. Кажется, ты заметил, что что-то было не так — Витторино? — осторожное. Я открыл глаза. Голубое небо, деревья шумят кроной, трава шуршит. Твоё лицо. За тобой разве что ореол не светился. Настырные глаза, любопытные, заботливые. Я потёр глаза: — Ничего, — вру, — Просто пытаюсь придти в себя. Дурная твоя голова, чтоб я ещё хоть раз вышел с тобой поиграть.       Ты моментально отпрянул, как будто я выстрелил тебе в сердце. — Нет, Витторино! — ты так громко вскрикнул, что меня снова невольно скрючило, как будто снова прилетело по голове. Я цыкнул и приложил ладонь к виску. Ты снова склонидся надо мной, накрыл мою ладонь своей. — Прости, сильно громко? — габриэлевская манера извиняться. — Да прощаю, прощаю. Прощу все грехи человечества, вплоть до Гитлера, только не извиняйся по каждому пустяку, — я попытался приподняться. Хотя вставать мне не хотелось. Лежать у тебя на коленях было приятнее, чем на железной койке. Ты был лучше дома.       Ты не давал мне отлепиться от тебя. Подхватил под руки, как куклу, и прижал к себе. Я упирался в тебя спиной и склонял голову к тебе на плечо. — Как скажешь! — смеялся ты, довольный, выклянчивший прощение. Тебе не надо было клянчить, я на тебя не так уж и злился. В конце концов, ты был единственным, кто дружил со мной.       Мне становилось неловко. На грудь ложился тяжёлый груз. Я сглатывал. Кольцо твоих рук обводило меня защитным барьером. Я впервые чувствовал себя в безопасности. Не думаю, что когда-нибудь забуду, как это было: мне стало так спокойно вдруг. Так звучало настоящее умиротворение. Оно странное, но притягательное. Я смотрел, как надо мной голубеет небосвод, я слышал, как пела звонкая птица, я чувствовал тебя. Тёплые родные объятия, запах солнца и привязанности. У тебя ко мне была собачья преданность. А я чувствовал себя просто паразитом. Случайный нарост, который тяжело снять. Он никому не мешает, но и пользы приносит мало. Что я сделал, чтобы заслужить тебя? Неужто сверху меня услышали? Ты мог сколько угодно говорить, что Бога нет, но если его не было, то откуда взялся ты? — Габриэль, — осторожно позвал я, а сам страшно боялся, до дикости и тошноты. Ты посмотрел на меня. Всё это время ты не мешал. Молча наслаждался со мной окружением. — Чего? Я открыл рот. Я хотел сказать… Я не могу.       Слова застревают. Кажется, у меня приклеился язык к нёбу. Вниз живота упало тяжёлое чувство страха. Даже если бы я очень хотел, я не смог бы скрыться от него. А я очень хотел! Оно заполняло меня с ног до головы. Я сглотнул. Мне трудно дышать. И говорить. И думать. Мой мозг превратился в студень. — Да ничего… Пошли, наверное, — мне едва ли хватило сил на это. Мне хотелось выть раненным зверем от своей беспомощности. Я сидел на короткой цепи и она натягивалась, но не рвалась. Её нельзя порвать.       Ты кивнул и, снова подхватив меня под руки, поднял с земли вместе с собой. От резкого подъёма я на секунду выпал в другое измерение, потому что голова закружилась. Ты держал руку крепко. — Как скажешь, — улыбаешься ты, — Ух, слушай… У тебя шорты все в траве и земле. — Чего…? — я не совсем понял сначала, а потом от осознания мне захотелось расколоться на части. Я раскрыл рот в глупом немом неверии. Потом судорожно оглянулся, пытаясь оценить ситуацию. — Нет! Ну блять! — я матерился нечасто. Почти никогда, учитывая, что сквернословие это грех. Но иногда, в особо поганые моменты, позволял себе. Это был тот самый момент. — Лучше не смотри. Расстроишься сильнее, — констатировал ты. Мы оба представляли, что ждёт меня дома. Мне стало намного хуже, чем до этого. Открытая рана. Родители устраивали мне жестокие взбучки за порчу вещей. Я должен был быть послушным и прилежным сыном, а не «похожим на дворового расхлябанного поганца». Трудно я представлял самого себя прилежным… Разве у прилежных детей такие же непослушные волосы, беспокойные глаза и нервные подрагивания время от времени?       Я итак позорил родителей. Не хотел в очередной раз давать повод ставить меня в угол и отмаливать грехи. Мне казалось, что родители не совсем… корректно воспринимали религию. Не припомню, чтобы там учили отмаливать случайную грязь на штанах, стоя на гречке в углу. Интересно, как этот день мог стать ещё лучше?       Храни тебя Бог, Габриэль. Ты так скоростно придумал решение, что я даже расстроиться особо не успел. — А давай моя мама отстирает? Высохнет до вечера, жарища такая! — сначала я воспринял это как тупейшее из решений, к тому же я был раздражён и расстроен. — Да, а давай ещё в море сполоснём?! — почти истерично кричу я. Но ты спокоен, как удав. Даже улыбался, как дурак. — Если хочешь — можешь потом и в море сполоснуть. Но я серьёзно, если прямо сейчас пойдём, то успеется всё.       И ты снова это сделал: взял мои руки в свои. Я жутко хотел рыдать. Чтобы этого не сделать, я решил сосредоточиться на твоём предложении. Постепенно, с меня даже смылась тревога. — Ну, а что скажем? Что я просто зашёл постирать свои сраные шорты? Не очень-то вежливо, честно говоря… — ты всерьёз задумался. Начал смотреть по сторонам, выискивая что-то, что заставит выкрикнуть «эврика» и мы оба, довольные своим планом, пошли к тебе.       И что-то действительно случилось. Кое-что, что я в тебе ненавижу и люблю: твой тупизм, граничащий с гениальностью. — Я придумал! — ты наклонился. Я пронаблюдал за твоими движениями. — Ну? А мне рассказать, придурок! — я потряс тебя за плечо, тыкнул пальцем в копчик.       Что ж, я не успел среагировать. Ещё в наклонённом положении ты спросил меня: — Рин, насколько больно было, когда я попал в тебя мячом? — я сначала потерялся, удивлённо и обескураженно заморгал. — Ну, знаешь, как будто прямо рядом с твоим ухом кто-то громко ударил в церковный колокол и ещё молотком по черепу постучали, — заключил я, пожав плечами. Ты хмыкнул. — Что ж, ещё раз прости, что заставил тебя чувствовать себя жертвой пыток, — ты распрямился. Что у тебя в руках? Камень. Чёртов камень. Ты бьёшь. Себя. Прямо по голове.       Я испуганно ахнул и отступил. Камень выпал из твоих рук, пальцы невольно скривились. Ты упал на колени, вцепившись рукой в пряди волос. Мне не по себе. Как будто сделали дыру в груди. Сквозь пальцы у тебя сочилась кровь. Густая, она стекала тонкими струями по костяшкам. Ты пробормотал что-то. Я почувствовал себя так, будто меня затянули в узел. Я постарался собраться, упал рядом с тобой и вцепился тебе в руку. Кровь живая и горячая. Твоя. Меня аж замутило — Ты хуле натворил?! Идиот, Господи! А если б смертельный удар?! — я затараторил. Конечно я затараторил! Что мне ещё было делать, если мой лучший друг — осёл, каких только поискать?!       Ты хрипло засмеялся. С трудом поднял глаза. Они мутные, мне не лучше от этого. — Но ведь не смертельный? Скажешь маме, что упал и расшиб лоб, — я молчал, раскрыв рот. На такое ответа у меня не нашлось бы даже сейчас. План просто на миллиард евро! Во мне бурлила такая масса эмоций, что мне хотелось разорвать себя на части. — Не обязательно бить себя камнем по башке, чтобы найти отмазку завалиться в твой дом! Я…! Да я…! Да ты…! — столько возмущения и всё только от волнения. Ты засмеялся. Искренне, раскатисто. Назвал меня тупицей, я ответил.       И всё-таки, я опёр тебя на себя и мы двинули до твоего дома. Я усердно вёл тебя. Это тоже неотъемлемая часть дружбы — готовность тащить своего друга до дома, джае если он тяжёлый, даже если у самого кружится голова, даже если трясутся ноги.       Иногда ты вытирал рукавом кровь, смешанную с потом. У меня от этого зрелища стыла кровь в жилах. Я смотреть на тебя не мог. Бог наделил тебя добротой, смелостью, открытой душой, но мозга на тебя не хватило. Возможно, ты забрал себе все хорошие качества и не оставил другим, как другие не оставили тебе должного ума. Поэтому все вокруг были такими гадкими, сторонящимися и озлобленными. Кто из них разбил бы себе голову камнем ради друга? Нет, так мог только ты… Пока мы шли, я спросил: — И всё-таки, зачем, Габриэль? — Мы ведь друзья. Боль нужно делить на двоих, тогда её легче перенести.       В тот момент я почувствовал себя самым счастливым человеком на Земле. — Боже мой, Габриэль… Неужели ты и правда готов пойти на это ради меня? — Уже пошёл, — и мне нечего возразить. Только улыбнуться тебе. Ты потрепал меня по волосам рукой, которая лежала на моём плече. Я усмехнулся, прижался к тебе ближе. Мы продолжали шлёпать к твоему дому. Разомлевшие и счастливые несмотря на всё. Романтика Капри: море, закат и мы, счастливые, молодые и готовые прожить друг с другом все жизни. Если бы реинкарнация существовала — мы были бы вместе во всех следующих вариациях нас. Я бы сбил колени в кровь, но не остановился бы, пока не нашёл тебя во всех уголках мира, в каждой Вселенной.       Ты был рядом. Ты никогда не покидал. Ты прогонял мои тревоги.       Я любил тебя, как любил лимонные чизкейки и походы в Сан-Стефано. ***       Но я боялся своих чувств. Как бы сильно ты не был дорог, это разъедало меня изнутри, как черви. В моей голове копошились паразиты. Они пожирали мою оболочку. Как я мог поступить так? Влюбиться в парня — позор! Сущий кошмар! Я был напуган мыслью о том, что совершаю большой грех. Мне ничего не помогало: я не мог замолить это, не мог скрыться от Божьего взора, не мог спрятаться в церкви. Мне тяжело было бежать от самого себя.       Кажется, это был разлом моей личности. Когда я впервые понял, что ты нравишься мне совсем по-иному, далеко не как друг. Первый момент был не бабочками в животе, а скоплением гнили и леденящего ужаса. Судный день только для меня одного. Первое время после этого мне казалось, что родители обо всём догадываются. Я избегал их, вздрагивал от каждого шороха и когда они с кем-то разговаривали, я затаивал дыхание и слушал, не про меня ли это. — Габриэль… Прошу, хватит… — почти неразборчиво шепчу я, делаю неловкие шаги назад, но это не спасает. Ты держишь меня за талию, крепко. Мне казалось, что меня окольцевала змея. — Дай мне сделать это хоть раз, прошу, — почти отчаянно шепчешь в губы и целуешь. Кладёшь руку на спину и я вздрагиваю. Я лечу в пропасть. Разбиваюсь. От меня ничего не остаётся.       Я чувствую, как по щекам бегут слёзы, вмешиваются в поцелуй. Я жмурюсь. Мне хотелось ответить тебе с такой же пылкостью, но моё нутро брыкаллсь и не позволяло. Мне казалось, что я залез а густую грязь по самые уши. Отсюда больше не выбраться, я достиг точки, когда выхода нет. Это и есть любовь? В таком случае, я бы пожелал больше никогда этого не испытывать. Ты отстранился, посмотрел мне в лицо, я это ощущал. Но я не смотрел. Снова поступил как трус.       У меня подкосились ноги и я позволил себе наконец громко всхлипнуть.Ты аккуратно опустился вслед за мной на колени и крепко прижал к себе в объятиях. Мне плохо. И ты мне не помогал. Ты сделал намного хуже.       Я обхватил тебя и зашёлся в адских первобытных рыданиях. Начал царапать тебе спину, кусал со всей силы плечо. Твоя рубашка стала влажной от слюны и слёз. Во мне кипела и ревела смесь злости на себя и окружающий мир, на тебя, на нашу поляну. Из горла рвался вой и я сумашедше бился в твоих руках. Я не понимал, что делал, но от этого мои эмоции выходили и мне становилось легче.       Ты не произёс ни звука. Не сказал, что тебе больно. Ты молчал, я только представлял, как ты жмурился от боли, и иногда слышал болезненный вздох. В итоге, уткнулся тебе в шею и сжал в кулаках твою рубашку до побеления костяшек. Я дрожал. Дышать было тяжело. Я хотел задохнуться! Я мечтал никогда больше не видеть, как ты терпишь меня! — Прости, Габриэль… — я лепетал это много раз, как молитву. И ты сглотнул. И гладил меня по спине. — Я знаю, — сказал ты и я поверил. Ты знал. Это ещё хуже. Ты знал, но остался. За что ты так любил меня? Хилого, бесполезного, трусливого…! Я обнял тебя за шею и снова заплакал. В этот раз от бессилия. Как это всё нечестно. Я просто хотел тебя любить. — Я не могу так… — Это я тоже знаю. Я тебя не осуждаю.       Ты начал покачиваться из стороны в сторону, как будто пытался убаюкать. В материнской колыбели я себя так никогда не чувствовал. Я хотел уйти в мир, где были только мы и никаких посторонних глаз. Туда, где я мог больше не бояться. — За что ты так ласково со мной? — Ti amo. — За что…? — За то, что ты Витторино.       Твой голос тихий. Самый родной. Ты у меня один. После тебя не будет никого. — Рин, — я молчал, дожидаясь продолжения предложения. — Я уезжаю. Сперва я не усвоил полноту картины и тупо спросил: — В смысле? — секунду ты молчал, собираясь с мыслями, и мне казалось, что я вижу, как на тебе появляются трещины. — Я уезжаю. Навсегда.       И до меня дошло. Я резко отстранился, посмотрел широкими глазами, растерянный и запутанный. — Нет, — отрицание. Затем, более связная речь. — Нет, подожди, но почему…?!       Ты встал с земли. Сгорбленный, понурый, но с серьёзным лицом. Кто-то из нас должен был оставаться таким. — Маме предложили работу получше. Это в Россо Кадере.       Я даже не знал, что это за город, но уже возненавидел его. Он пытался забрать у меня Габриэля. И он забрал. — А как же… — Мне жаль, — я услышал дрожь в твоём голосе и что-то внутри меня ответило на неё ноющей болью. Я – сломанная детская игрушка, выброшенная на помойку. Грязный котёнок под дождём. Сначала ты меня починил, а потом вырвал внутренности. Может, ты и не хотел, но ты сделал это.       Я долго молчал. Ты неожиданно повернулся. — Можно я заберу твою книжку с песнями? — я тупо хлопаю глазами. — Зачем? Ты же их не любишь… — Тебя вспоминать буду.       Через какое-то время мы спустились со склона, дошли до моего дома. Я протянул тонкую тетрадку. Ты взял её с другого конца, и так мы стояли минуту. Я отрывал часть себя, но мне не больно. Только если ты действительно вспоминал бы меня. Я неловко отпустил тетрадь и взглянул на тебя с глупой надеждой на то, что это неправда. — Береги себя, Витторино, — и ты протянул руку. Я пожал её, но долго жест не длился. После этого ты коротко кивнул и ушёл. И тогда я не знал, что больше никогда с тобой не увижусь. Я молча смотрел вслед.       На следующий день я проснусь и весь день буду чувствовать себя так, будто ничего не произошло. Позавтракаю в кругу семьи, помолюсь, потом почитаю, а вечером наконец выйду на улицу. И только дойдя до конца улицы и увидев твой дом, пойму. Я буду колотить в дверь кулаками, кричать в надежде, что мне откроют. Но здесь для меня дверь больше не распахнётся. Я сползу вниз по двери, уткнувшись в неё лбом. Снова захочу заплакать, но стисну зубы. А потом найду под дверью сложенное письмо, где точно твоей рукой написано моё имя. Криво. Рука дрожала. «Я вовсе не ненавидел твои песни. Ты пел великолепно. И если это действительно молитвы, а не простые дурацкие песенки, то твои Бог слышит лучше всех.»       Мне сделалось дурно. Я сжал несчастное письмо в руках. В тот момент произошло что-то глобальное. Мне кажется, нас теперь было двое: я и другой Витторино. Другой умер, но похороны ему так и не устроили. А я остался на несчастном Капри. В полном одиночестве и я знал только одно: ты не прав. Бог меня совсем не слышал.       Сейчас, вспоминая это, я не могу поверить, что когда-то было именно так. Здесь чертовски холодно. Я ничего не вижу.       Я наступаю ногой в могилу.