Забытый

Сынмин проснулся следующим утром с раскалывающейся головной болью, которая, казалось, грохотала внутри его черепа, и тяжестью в груди, которая не давала вдохнуть полной грудью. Вчерашний день ничего по-настоящему не изменил. Кроме его собственного разума. Едва он открыл глаза, как в них ударил яркий свет из окна, заставив зажмуриться от резкой боли. Его мигрень вспыхнула с новой силой. Руки ныли, кожа зудела, и любое движение отзывалось резкой, режущей болью, как будто тело бунтовало против него. Грудь будто сдавливало невидимой тяжестью, лишая способности нормально дышать. Всё тело казалось липким, ломящим и неприятным. Он не мог вспомнить, когда последний раз чувствовал себя настолько отстранённым от собственного тела. Всё было настолько неправильно, что его это даже не трогало. Буря эмоций, которая раньше бушевала в его груди, ушла, оставив после себя пустоту. Даже когда он с трудом моргнул, пытаясь прогнать остатки сна, в его сознании всё плыло в густом тумане. Казалось, что этот туман накрывал его целиком, подавляя даже намёки на чувства. Пустота. Холодная, выжженная пустота. Будто его эмоции вдруг испарились. Этот резкий контраст выбил его из колеи. Всё это было неправильным. Это был не он. Он всегда держал себя под контролем. Всегда был уравновешенным. Всегда был сильным. Но теперь ему не хватило сил удержать эмоции, не позволить им одержать верх. А сейчас он даже не мог удержать их от полного исчезновения. Он лежал на кровати, глядя в потолок, пытаясь понять, что с ним происходит. Это чувство беспомощности — незнакомое, чужое, раздирающее — сжимало его изнутри, как невидимые тиски. Внезапно резкий, пронзительный звук будильника разорвал тишину, наполнив комнату гулким трезвоном и мгновенно усилив головную боль Сынмина. Не раздумывая, он схватился за уши в попытке заглушить неожиданный шум, но каждый новый звуковой удар будильника казался острее, будто проникал прямо в мозг. Будто этот пронзительный звук разрывал его туманное оцепенение и заменял его тяжёлым чувством тревоги. Сынмину никогда не был нужен будильник. Он забыл, каким резким и неприятным может быть пробуждение от его звона. Издав приглушённый стон, он заставил себя повернуться к прикроватной тумбочке, неуклюже хлопая по телефону, пока, наконец, не выключил раздражающий звук. Сев на кровати, Сынмин держал в одной руке всё ещё вибрирующий телефон, а другой зажал пульсирующую голову. Яркость экрана заставила его прищуриться. 7:35. Их график начинался только в восемь, но Сынмин всегда вставал в шесть утра. Сколько он себя помнил, его тело стабильно просыпалось в одно и то же время, настолько, что его внутренние часы работали как безошибочный механизм. Несмотря на это, он ставил будильник на 7:30 каждое утро скорее для подстраховки. Он существовал только на случай крайне редкой и маловероятной ситуации, когда его привычный распорядок каким-то образом даст сбой, и он проспит. Конечно же, в этом никогда не было необходимости. Ни одного дня он не просыпался позже, чем был установлен его будильник. Будильник был для него символом контроля и уверенности. И теперь это была единственная вещь, которая удерживала его от полного распада. Но всё пошло не так. Он не опоздал. Даже технически, он не мог быть “позади”, если всегда был раньше времени. Но для Сынмина это ничего не значило. Не когда весь его день уже выбит из колеи ещё до того, как успел начаться. Сынмин выдохнул, с трудом поднимаясь с кровати. Но как только он встал, всё в нём восстало против этого движения, умоляя его снова лечь. Это было странное чувство. Чувствовать, как болят все кости, как разум и тело существуют отдельно друг от друга, и ощущать, что ты готов упасть в обморок и сдаться в любой момент. Сынмин никогда раньше не сталкивался с трудностями, когда нужно было просто встать с кровати. Он бы и представить себе не мог, что пройти всего пять шагов от спальни до ванной станет для него непосильной задачей — и всё же вот он здесь. Казалось, жизнь уже разложила карты перед ним. Сынмин знал, что замедление выбьет его из графика ещё сильнее, но по какой-то странной причине ему больше не было до этого дела. У него не было причины чувствовать себя так. Не было оправдания, чтобы вести себя так лениво. Он не был болен. По крайней мере, он так не думал. Но, глядя на своё отражение в зеркале, Сынмин не мог вспомнить, видел ли он свою кожу когда-нибудь настолько бледной и измождённой. Чем дольше он смотрел на себя, тем меньше узнавал. Сколько времени он выглядел вот так? Неужели он всегда выглядел настолько ужасно, и никто ему об этом не сказал? Как можно было быть таким отвратительным? Почему он понял это только сейчас? Тёмные круги под глазами выглядели как пятна, его брови были сведены от напряжения, а губы обветренные и потрескавшиеся — словно они навсегда застыли в гримасе. Сынмин не был уверен, смеяться ему или плакать при виде этого. Он выглядел жалким. Выглядел подавленным. Он не выглядел собой. Он выглядел так же отвратительно, как и чувствовал себя. — Десять минут! Отдалённый, но звонкий голос раздался где-то в общежитии, заставив Сынмина застыть на месте. Это был голос их лидера. Это был их десятиминутный сигнал. Каждое утро, когда у группы был важный график, если к назначенному времени не все члены были на кухне, Чан давал им предупреждение за десять минут до выезда. Со временем это стало привычкой — почти традицией. — Быстро все на кухню, перекусите что-нибудь, пока не приехали фургоны! Сынмин не мог поверить, что проснулся так поздно, что даже не успел собраться до десятиминутного предупреждения. Такого с ним ещё не случалось. Сынмин всегда был готов раньше других. Он всегда сидел за обеденным столом, попивая свой чай и просматривая расписание как минимум за полчаса до того, как остальные даже просыпались. Он всегда был рано. А если не рано — что было почти невозможно, — то хотя бы вовремя. Для Сынмина пройти на кухню и увидеть, как остальные уже собрались там, заполняя пространство громкими разговорами и шумными шалостями, было равносильно прогулке позора. Однако у него не было выбора. Отказавшись от своего привычного и идеально сбалансированного распорядка, Сынмин ограничился тем, что плеснул себе в лицо воды и натянул первый попавшийся худи, прежде чем выбежать из ванной. Однако, натягивая худи, он не смог сдержать раздражённого щёлканья языком, когда резкая боль пронзила его кожу в тот момент, как рукав коснулся руки. Он почти забыл о своих синяках. Вчера его голова была слишком забита, чтобы даже подумать о том, чтобы обработать их, так что единственное, что он смог сделать сейчас, — это поспешно плеснуть на раны дезинфицирующее средство и небрежно заклеить их несколькими пластырями, пока отёк хоть немного не спал. Но даже этого едва хватало, чтобы продержаться несколько часов. А сейчас у него не было времени на то, чтобы как следует о них позаботиться. Да и нужных средств под рукой не было. Сынмин не мог поверить, что всё это превращается в такую проблему. То, что начиналось как пустяк — глупая привычка, иррациональный порыв, — теперь заползло в каждый уголок его жизни, влияя на его способности и самочувствие. Но сейчас всё, что он мог сделать, — это натянуть рукава и молиться, чтобы кровь не начала сочиться снова. Ему, наверное, стоит подумать о том, чтобы обзавестись компрессионными повязками. И лучше раньше, чем позже. Сделав неровный вдох, Сынмин наконец вошёл на кухню, чувствуя себя совершенно разбитым и не в своей тарелке. Когда он дошёл до комнаты, все уже были на своих местах — и, если бы он не знал лучше, мог бы подумать, что всё как обычно. Минхо переворачивал последний блин, Джисон и Феликс играли на телефоне Чонина, Хёнджин и Чанбин стояли рядом с Минхо, заглядывая ему через плечо, а старший парень ворчал, что никто не помогает. Тем временем Чан пытался хоть как-то справляться с хаосом. С того момента, как Сынмин вошёл, он боялся, что своим присутствием испортит эту непринуждённую атмосферу. Он переживал, что между ними всё ещё витает остаток обиды после вчерашней ссоры. Однако никто даже не посмотрел на него, когда он зашёл. Никто даже не заметил его. Они были слишком поглощены друг другом, чтобы вообще осознать его существование. Опустив взгляд в пол, Сынмин сел на самый край обеденного стола, изо всех сил стараясь не обращать внимания на громкие голоса и яркие улыбки вокруг себя. Знакомый аромат свежеприготовленных блинов и яичницы заполнил его чувства, но лишь усугубил головную боль. Он знал, что у них впереди долгий день и что ему следовало бы заставить себя что-то поесть перед выходом. Но последняя мысль, которая могла бы возникнуть у него сейчас, — это еда. Да и даже если бы он хотел поесть, он не смог бы себя заставить. Одна мысль о том, чтобы что-то положить в рот, вызывала у него бурю раздражения, а саму идею пройти несколько шагов, чтобы взять тарелку, он даже не рассматривал. Сынмин никогда ещё не чувствовал себя таким бесполезным. Поглощённый своими мыслями, Сынмин едва заметил, как фургоны подъехали к общежитию или как остальные начали покидать комнату один за другим. Громкие, эхом разносившиеся голоса постепенно стихли, превратившись в приглушённое бормотание. Окинув взглядом кухню, Сынмин почувствовал, как сердце тяжело ухнуло вниз, когда он осознал, насколько пустой стала комната. Он был единственным, кто остался за столом. Единственным, кто оказался настолько бесполезным, что его просто оставили позади. Сынмин с трудом поднялся на ноги, чувствуя, как дрожат его ноги, и мысленно готовил себя к тому, чтобы последовать за остальными. Но внезапный голос заставил его замереть на месте. — Сынмин, почему ты так поздно решил поесть? — прозвучал знакомый голос, но в обвинительном тоне, который сразу же выбил его из равновесия. С нарастающим чувством тревоги в груди, Сынмин поднял взгляд и встретился глазами с их лидером. — Ты должен убирать за собой посуду, когда заканчиваешь. Не оставляй бардак для других, — заметил Чан с усталым вздохом, его наставительный тон заставил Сынмина моментально напрячься. Получить выговор от Чана по утрам было не редкостью, особенно когда график начинался так рано. Будить семерых уставших, голодных и чрезмерно энергичных парней и выводить их из общежития без проблем — явно не было лёгкой задачей. Сынмин понятия не имел, как Чан каждый день справлялся с ними. Однако он всегда старался придерживаться правил и держаться в стороне, чтобы хоть немного облегчить жизнь окружающим. И всё же, несмотря на это, слова Чана вызвали у него волну замешательства и тревоги. Посуду? Какую посуду? Какая посуда могла остаться после него, если он даже не ел? Но одного взгляда на стол позади него хватило, чтобы всё стало на свои места. Грязная посуда была разбросана по всему столу, окружая его место. И он был единственным, кто остался за столом. Очевидно, на кого упадёт вина. Даже если Сынмин не сделал ничего плохого, казалось, что он всё равно не мог сделать ничего правильно. — О-о, я… — начал он, но голос предательски дрогнул. Сынмин попытался что-то сказать. Попытался извиниться. Попытался оправдаться. Попытался хоть как-то объясниться. Но он не успел далеко зайти, как резкий, строгий голос разорвал воздух. — У нас сейчас нет времени. Просто разберись с этим, когда вернёмся, — быстро сказал Чан, хотя было очевидно, что он с трудом сдерживает свой тон. Вглядываясь в его напряжённое лицо, Сынмин мог без труда понять, насколько раздражён был старший. Но напоминание о вчерашнем разочаровании и гневе Чана заставило его невольно поморщиться. Логично, что лидер мог быть на взводе после того, как весь вечер пытался погасить напряжение внутри группы — напряжение, центром которого был Сынмин. Он даже не мог представить, сколько конфликта и обиды осталось висеть в воздухе после их собрания. Чану не должно было приходиться разбираться с жалкими чувствами и эмоциональными вспышками Сынмина, помимо всего остального, что уже было на его плечах. И, учитывая это, было понятно, почему у Чана сейчас меньше терпения. Но от того, что это было логично, боль не становилась меньше. Сынмин сделал дрожащий вдох, готовясь извиниться перед Чаном, даже если он и не был виноват. Он бы взял на себя вину ещё сотню раз, если бы это могло вернуть доверие и прекратить эту душную напряжённость между ним и остальными участниками. Ему было всё равно, если его будут игнорировать. Он просто не мог больше выносить мысль о том, что все на него злятся, особенно его лидер. Однако, как только Сынмин открыл рот, чтобы заговорить, новый голос прорезал воздух, мгновенно привлекая внимание к себе. — Чан-хён! Быстрее, фургоны уезжают! — громкий голос Чанбина донёсся от входной двери, где уже собрались все остальные. Остальные уже ушли из общежития. В кухне остались только Сынмин и Чан — и они звали только Чана. Не Сынмина. Это было глупо. Это не должно было задевать. Это не имело значения. Но сколько бы раз Сынмин ни повторял это себе, это не помогало. Это никак не облегчало глухую, болезненную зависть, которая пронзала его сердце. — И скажите Хёнджину, что моя очередь сидеть впереди! — раздался новый голос, эхом разносящийся по коридорам. — Джисон, ты сидел впереди на прошлой неделе! — возразил Хёнджин, и его голос громко перекатывался по комнатам, несмотря на расстояние. — Это неправда! — С этого момента голоса двух парней снова погрузились в бесполезное, шумное препирательство. Однако, в отличие от вчерашнего вечера, их «спор» был далёк от того холодного безразличия и резких слов, которые они бросали в сторону Сынмина всего несколько часов назад. Это даже не было спором. Даже на таком расстоянии Сынмин мог уловить улыбки в их голосах, почувствовать лёгкую игривость в атмосфере, услышать, как другие участники смеются. Он видел, что они счастливы. Но для Сынмина это ощущалось, как пощёчина. Переход от напряжённой тишины и пронзительных взглядов к звонкому смеху и остроумным шуткам был настолько резким, что Сынмин чувствовал себя ошеломлённым. С момента вчерашнего вечера никто из участников даже не попытался заговорить с ним. Будто ничего не произошло. Будто он для них ничего не значил. Будто его боль только ещё больше сблизила их. Но вскоре к общей суете добавился голос Чана, пытавшегося урезонить остальных. Остальные затевали шалости. Чан вмешивался. Хаос становился громче. Все смеялись. Это было привычное зрелище, постоянный шаблон, бесконечный цикл. Что-то, к чему Сынмин давно привык. Что-то, что он уже научился игнорировать, оставаясь на заднем плане. И даже если он никогда не принимал участие в их веселье, это было тем, на что он незаметно опирался. Это было настолько нормальным и естественным, что Сынмин едва осознал, что остался единственным участником в общежитии, пока постоянный гул голосов постепенно не стих, оставив его одного — с пустой комнатой и ещё более пустым сердцем. Стоя в одиночестве на кухне среди грязной посуды, Сынмин не мог отделаться от ощущения, будто перед ним разруха, оставленная его собственной неспособностью. Будто он остался только с ненужными остатками, которые выбросили остальные. Никто даже не удосужился уделить ему хоть долю внимания, но, казалось, единственное, что они оставили ему, — это их мусор. И всё же, даже если Сынмин попытается вымыть посуду, грязной посуды станет только больше. Что бы он ни делал, как бы он ни старался быть полезным, вина всегда будет на нём. Что бы он ни делал, он никогда не будет достаточно хорош. В этом странном моменте уныния мимолётная мысль проскользнула в сознании Сынмина. Он не мог не задуматься, что случилось бы, если бы он остался. Сколько времени понадобилось бы, чтобы остальные заметили его отсутствие в фургоне? Заметили ли бы вообще, что он не пришёл на их график? Было ли его присутствие достаточно важным, чтобы заслужить их внимание? Достаточно ли его личность значила, чтобы повлиять на их динамику? Идея вернуться в свою комнату, рухнуть в кровать, спрятаться под одеялом и больше никогда не сталкиваться с реальностью казалась более заманчивой, чем когда-либо. Сынмин никогда ещё не чувствовал себя так. Однако внезапно всё вокруг показалось слишком тяжёлым. Даже пять шагов от кухонного стола казались непосильной задачей, не говоря уже о том, чтобы дойти до фургонов. Никогда раньше в своей жизни Сынмин не чувствовал себя настолько беспомощным. И всё же, в этот момент казалось, будто это не имеет значения. Они не заметят. Они даже не заметят его отсутствия. Ему не нужен ещё один эксперимент, чтобы подтвердить это — это была холодная, безжалостная правда. Он мог бы остаться в общежитии, и никто не обратил бы на это внимания. Эта мысль должна была причинить боль, может быть, даже испугать, но в этот момент Сынмин чувствовал лишь облегчение. Он устал пытаться быть замеченным. Устал пытаться заслужить их привязанность. Если они не хотят его рядом, то зачем вообще пытаться? И всё же, какой смысл, если он сдастся так легко? Он был частью группы не просто так — он не мог не выполнять свою работу только потому, что «ему не хотелось». Даже если он чувствовал, что никто не на его стороне, у него всё ещё была ответственность. Более того, у него всё ещё был шанс доказать себя. Может быть, если он покажет, насколько предан своей работе, они снова начнут его уважать. Может быть, если он будет стараться ещё больше, чтобы заслужить их восхищение, они его простят. Может быть, если он изменится, они снова полюбят его. С этой последней мыслью тело Сынмина начало двигаться автоматически, ещё до того, как мозг успел осознать происходящее. Сделав глубокий вдох, Сынмин наконец вышел из общежития. Но едва он оказался снаружи, как увидел, что фургоны готовы уезжать. С опущенным взглядом он игнорировал все мысли, проносящиеся в его голове, и противоречивые чувства, раздирающие грудь. Он не смотрел ни на кого, когда садился в фургон, и не произнёс ни слова, занимая своё место на заднем сидении. Сынмин мог бы остаться позади. Но не остался. Он мог бы быть незамеченным. Но выбрал остаться. Он мог бы сдаться. Но решил продолжать. Однако Сынмин знал, что это лишь вопрос времени, когда всё догонит его. Лишь вопрос времени, когда его лучшие усилия разрушатся и обернутся пеплом прямо у него на глазах. Лишь вопрос времени, когда он окончательно потеряет разум.