Что сказали карты...

Цыганка пела про любовь, про ночь и страсть цыганка пела.

Ознобно вздрагивало тело, лукаво вскидывалась бровь.

Цыганка пела про любовь.

Цыганка пела про меня, напоминая и пророча

Безумие какой-то ночи, недоплясавшейся до дня.

Цыганка пела… про меня.

Василий Фёдоров

*** Несколько лет спустя: Черноволосая женщина пританцовывала у большой печи и что-то неразборчиво мурлыкала себе под нос, возясь с котелками и травами. В радужных кусочках мутногостекольного витражного оконца плясали вместе с нею солнечные лучи, целуя золотистую кожу обнаженных женских плеч: она зачем-то повязала шейный платок на пояс, и теперь рубашка то и дело соскальзывала вниз. Простоволосая, лихая и дикая, такая, какая есть, не переделать, любого смотрящего она обжигала красотой, дарованной дьяволом. Той, что девушки даже не осознают, принимая свою юность, как должное… Говорят с ней ныне карты или нет – ведьма. И хорошо, пусть так. Даже прекрасно, всё вокруг прекрасно за исключением одного: на кой он нанимал в этот дом служанку, если ту день ото дня упорно выживали из кухни?.. Ведьма. «- Мы в другой стране. Мы считаемся другими людьми. Ты понимаешь, что нам нужно сменить имена? - Я не стану выбирать другое имя! - Тебе придется смириться с тем, что любому человеку в этом государстве нужны именные бумаги. - Но почему я не могу зваться Эсмеральдой?! - Это не имя, а название камня, девушка! – Темпераментно взмахнув руками, он тут же опустился на колени. – Мы не можем решить столь пустой вопрос вторую ночь! Сжалься, перестань спорить. - Я не стану отзываться, какое бы имя ты туда не записал. – Непреклонно щурилась она. - Почему ты так упорствуешь? - Ты лжец. Клод недоумевал. Когда-то он был способен посеять самые бредовые идеи, что только могли прийти на ум ученым мужам, даже в разум короля, был способен обучить грамоте недалекого малолетнего горбуна, а теперь… То ли Бог в наказание отнял у него дар убеждения, то ли Жеан сглазил в сердцах, но в итоге он оказался бессилен перед совсем юной уличной танцовщицей. - И почему же в этот раз?.. - Ты говорил, что тебе нравится моё имя. А теперь, поглядите-ка, я камень. – Прошипела бесовка. - Святая Дева, да ты меня в могилу собралась свести! – О, Клод знал, конечно, знал, что у беременных женщин внезапно дурнеет нрав, и очень часто слышал на исповедях жалобы от лезущих на стену несчастных мужей. Но никогда не чаял оказаться в их шкуре, мечась по комнате в бессильном пылу, а после: вновь падая перед нею на колени. – Ты самое прекрасное создание из всех, что когда-либо ступали по земле. Но молю, перестань вынимать из меня душу! - Пф-ф». Снаружи дома, в маленьком саду, глухие каменные стены которого заросли вьюном, раздался шум. Спустя миг громко хлопнула дверь черного входа, и маленький вихрь влетел на кухню, врезаясь в женщину. «В окно втекали сумерки, а на руках сидящего в кресле мужчины уснула маленькая девочка. - Тебе нужна помощь. – Жаркий смешливый голос обжёг шею. Мужчина не спорил: у него действительно затекала рука, и он не имел ни малейшего понятия, как встать так, чтобы не разбудить дочь. Говорившая тихо обошла кресло и задумчиво прищурилась, тоже явно пытаясь сообразить, как ему помочь. Проблема была серьезнее, чем казалась на первый взгляд: они это уже проходили, и знали доподлинно, что, если эта деятельная егоза проснется, то ни в какую не уснет снова. Немного утешало лишь то, что каминное пламя, просвечивая сквозь ночную сорочку, детально вырисовывало абрис женской фигуры, стоящей перед ним. Возможно, ещё минута, и его сны могут стать… вполне приемлемыми. - Я сплю здесь. – Добровольно взвалил на себя этот мученический крест он. - Уверен? - Это была моя ошибка. - Тебе не дороги ноги? А шея? Она держит голову. Мне нравилась твоя голова, будет очень жаль её потерять. - Неудобно спать или не спать вовсе? Я выбираю первое. Девушка грустно вздохнула. А затем – уселась на пол у его ног, решительно заматываясь в шаль. - Что ты делаешь? - Поддерживаю твою дурацкую затею. - Зачем? - Ты мой муж. Я готова быть твоей компанией даже в этой глупости. Но… лучше бы ты немного сполз вниз и вбок, и тогда я смогла бы её перехватить и унести. - А если проснется на лестнице? - Я что-нибудь придумаю. Например, покажу ей цыганский фокус увязывания детей в шаль. Ты точно успеешь сбежать в спальню и притвориться, что очень давно и беспробудно спишь. - Эсмеральда… - Если ты будешь спорить, – шепот девушки стал запальчивым – то утром я ни за что не стану тебе сочувствовать. - …Я тебя люблю». Миниатюрная девочка, невероятно подвижная, больше схожая с ожившей фарфоровой куколкой, тут же что-то принялась стрекотать матери на гортанном наречии цыган, которое он сам и посейчас не до конца понимал. Как не понимал и того, зачем дочь вообще этому языку улиц обучили. Кажется, речь шла о щенке. Или мальчишке. Тут перевод был спорным. Да и дочь – ещё глотала половину букв. В шесть, пожалуй, простительно. «- Ах ты безбожный маленький щенок. – Сдержанно проговорил мужчина, осуждающе глядя вниз. Белокурый мальчик десяти лет от роду, запрокидывая голову, наивно улыбнулся в ответ. - Я не понимаю, учитель. Я уверен, что никогда не выучу английский. Простите. - Я проклинаю день, когда согласился на эти частные уроки. – Продолжал меланхолично развивать мысль взрослый, пользуясь тем, что мальчишка действительно не понимает ни слова на английском. - Сеньор, вы уже закончили? – Улыбчивая светловолосая женщина, ослеплявшая смотрящего блеском золотых украшений не хуже, чем солнечная позолота убранств комнаты, протянула руки к сыну, и тот нырнул в объятия матери, мигом позабыв про уроки. – Дорогой мой, как твои успехи? «Отвратительно его успехи. Последний блаженный безголовый калека справился бы лучше. И я точно знаю, о чём говорю».– Хотел сообщить мужчина. От громких проклятий и посылов своей внезапной трудовой занятости к такой-то матери его удерживала даже не щедрая благодарность родителей ребенка, а банальное нежелание с ними ссориться. В конце концов, компания хозяина дома была неплоха, особенно с учётом необходимости отладить хоть какие-то минимальные общественные связи на новом месте: у них находилось множество совместных, обоюдно выгодных, дел… Ровно до того дня, пока его не дернуло по глупости согласиться на эти занятия. В то время он утешал себя тем, что у дочери режутся зубы, и – временно – ему просто необходим лишний повод покидать дом, при этом не величая себя трусом без совести и сердца. Только вот… Зубы давно прорезались, а проблема тотальной необучаемости чужого сына наукам – осталась». Ох… Только вошедший с парадного и пока что прятавшийся в тени коридора под лестницей, мужчина уныло заключил, что зря завел пагубное правило прощать единственному чаду абсолютно все проделки, несмотря на наглядные жизненные примеры того, что с детьми так поступать нельзя. Но он не мог иначе: слишком уж девочка была похожа на свою очаровательную мать. И да, он, конечно же, видел в дочери образ Эсмеральды, но… детские глаза, сверкающие неподобающе любознательно для чьей-то будущей примерной жены, вовсе не принадлежали страстной черноокой гитане. Глубокие, синие и ровно такие же, какие он сам наблюдал в зеркале. Его глаза. Он любил её за это, свято уверенный, что именно в ней, не знавшей горестей и лишений, его взор приобрел живой блеск. Любил, преклоняясь, словно перед ангелом во плоти, хрупким и священным: в облике её, копирующем материнские черты, отражался он сам. В остром прищуре, лихорадочной увлеченности, цвете глаз, изгибе бровей… Это зрелище неизменно повергало его в суеверный трепет. Именно в день её рождения мужчина перестал бояться смерти: когда его не станет, часть его продолжит жить дальше. Их часть. Общее дитя, похожее на них обоих одновременно. Её рождение – благословение свыше, разрешение любить. «- А откуда… Почему по всему дому эти цветы? - Стояли на галерее. У соседей. И она честно их выкрала. Не думаю, что они заметили, кажется, они высаживают сад вкруг дома, навроде… - Эсмеральда! - Что-что ты сказал? Неужели я снова Эсмеральда? Вот ведь чудеса! – Засмеялась черноволосая – Ну посмотри, как они прекрасны. Мы конечно же не можем их выбросить, твоя дочь старалась тебя порадовать, весь день раскладывала их, где ни попадя. Будет не честно уничтожить её усилия. И до самой ночи он терпел, чихал и старался в присутствии ребёнка сделать вид, что пребывает в восторге от чертовых фиалок. А Эсмеральда – хохотала и украдкой бросалась в него платком. - Вот почему ты прятался всю жизнь в каменном склепе. Ты боишься растений. – Несмотря на сердитое сопротивление, она вытирала ему слезы, терпеливо пережидая приступы кашля, которые в собственной спальне ему уже можно было не сдерживать. - Только на фиалки. – Мужчине было жизненно необходимо оформить недовольство в устную претензию. – Всё остальное я прекрасно переношу. Но вы притащили в дом именно фиалки. - Я запомню, не волнуйся. Больше ни одной фиалки, клянусь. - С чего мне тебе верить, бесова ты дочь? – Эсмеральда лишь кивала, покорно принимая очередной виток возмущений и поглаживая его по плечу. – Я ещё не ослеп, и прекрасно вижу, что ты наслаждалась происходящим! - Брюзга. – Проворковала цыганка, игнорируя его нахмуренные брови. Грозный образ, как предполагал Клод, был бессмысленной по сути своей акцией, поскольку впечатление явно здорово портили его покрасневшие глаза. – Я не собираюсь становиться вдовой. «Ах, посмотрите, это ведь её муж умер, понюхав цветочек». О, сердце моё, миро драго, я не вынесу такого позора. Пока он пораженчески качал головой, размышляя над тем, что воспитательной мерой к цыганке очень зря и очень жаль, что никогда не применяли розги, Эсмеральда, призывно запрокинув подбородок, томно прикусила губу: - Яв кэ мэ, болезный, буду тебя жалеть. Или… вовсе даже и не жаль. - Я не могу подойти ещё ближе, чем есть. - А ты ляг». Самое чудесное создание на свете и тысяча дьяволят во плоти, Эсмеральда. Он верил в неё в эту минуту, как никогда ранее, и сегодня, не в первый и не в последний раз в своей жизни, Клод счел за лучшее замереть, молясь, чтобы дочь его не заметила и не начала спрашивать с него. Чем бы оно ни было, он уже заранее знал, что разрешит. Всё, что угодно, лишь бы девочка никогда не плакала. «Листы папируса, в особенности листы чистые, были редки, тем и ценны. С каждым десятилетием их становилось всё меньше, и то, что Клоду презентовали целую стопку, было небольшим, но всё же значимым событием. И теперь на одном из листов посреди стола красовалась неумело нарисованная мордочка улыбающегося кота.Однако… сказать дочери, что бумага была потрачена зазря, язык у мужчины никогда бы не повернулся, а потому свою досаду он решил переадресовать той, что отвечала за все происшествия, происходящие в его отсутствие. - Что это?.. - Это тебе с собой, как я поняла. Чтобы не грустный ходил по своим скучным взрослым делам. - Вот как. - Ты б лучше и правда взял. А то спросит потом, куда дел, что будешь отвечать? - Ты понимаешь, что это? - Это рисунок кота на очень дорогой бумаге. – Засмеялась цыганка. – И рисовали мы это больше часа. - Часа? - Точно так. - Без перерыва? Сидя на одном месте? Эсмеральда хитро улыбалась и гордо качала головой. - Сходи и купи ей краски. Все, что найдешь. – Вдруг обретя благостное настроение, потребовал он, решительно протягивая пачку оставшихся листов женщине. Эта маленькая жертва обязана была окупиться». Запретить что-то маленькой хозяйке большого дома имела власть лишь её мать, на которую, по понятным причинам, магия очарования этого маленького бесенка не действовала. Та, что несколько лет назад кружилась веретеном на центральной площади Парижа на потеху честному люду, слишком уж хорошо знала эту бесхитростную цыганскую повадку с малых лет обводить людей вокруг пальца. И, осознав, что он бессилен перед дочерью не меньше, а то и больше, чем перед нею самой, иногда соизволяла стать его спасителем, припечатывая своё веское «На! Ту ман шунэ̀са?» Поразительно, но девочка принимала отказ с первого раза. Принимала легко, да и забывала быстро. К сожалению, столь же скоро переключаясь на новую идею. Вот и сейчас: к его облегчению, хрипловатый голос матери забил гвозди в крышку гроба намерений малютки. Та сникла. Но – ненадолго. Глядя на то, как ребенок размером с табурет тянется к чугунному котлу в искреннем желании помочь с переносом утвари на огонь, мужчина решил, что его очередь героически вмешиваться в новую инициативу. И вздохнув, шагнул вперед, подхватывая тяжелую посуду за миг до столкновения с детской головой. Если уж они когда-то решили, что справятся с ребенком вместе, без чьей-либо наёмной помощи, то делать это надо действительно вдвоём. Заметив отца, девочка радостно взвизгнула. И также неожиданно затихла, получив щелчок по носу от Эсмеральды, быстро сообразившей, что чугунок вовсе не просто так замер в его руках строго над макушкой девочки. - Или я сию секунду перестаю вас обоих видеть, или буду ругаться. – Шикнула на дочь цыганка. Та, проникшись посылом, ухватила вошедшего за руку и решительно потянула обратно к выходу в намерении скорейшим образом спасти их обоих, вовсе не заметив лукавой улыбки на лице матери. - Скоро это станет не так просто.– Беззвучно, одними губами прошептала гитана. Бывший священник красноречиво махнул рукой, загодя демонстрируя чудеса смирения. *** Где-то в Париже Жеан Фролло оказался единственным мирянином, не считая городского судьи, посетившим скромную ежегодную заупокойную службу по покойному Архидьякону Жозасскому, и теперь тоскливо смотрел на вино, положенное к святому обряду. Жеан не притрагивался к бутылке уже несколько лет, да и по кабакам ходить завязал. Впрочем, случилось это с ним не по его воле: в ночь после похорон к нему, пьяному вдрызг, явился призрак брата. Он вовсе не выглядел выходцем из адского пекла, как то ему пророчила недобрая молва – наоборот, казался Жеану вполне живым. Но, тем не менее, младший Фролло был уверен, что братец Клод мертвее всех мертвых: тот впервые за многие годы не брался его отчитывать, застав в подпитии. Призрак даже не стенал и не строжился, уж это-то положенное призракам поведение Мельник ещё смог бы пережить. Ох, нет, всё было намного хуже: старший брат просил, хоть тема была всё об одном – взяться за голову. А после… Клод попрощался. И ладонь его, коснувшаяся лба юноши в прощальной ласке, была такой же теплой, как при жизни. С горя Жеан, растерянный и лишенный привычного способа забыться, женился на приличной девушке, хоть и сам не понял, как оно с ним произошло. Пока что авантюра не казалась провальной, но парень не торопился загадывать наперед и признавать правоту Клода вслух. Может быть, на следующей службе… Где-то там же, в Париже, на самой высокой колокольне Собора, звонарь Квазимодо, ныне опекаемый епископом Парижским, грустил, вглядываясь в горизонт. Во время поминальной службы с ним частенько случалось подобное, и он ничего не мог с этим поделать. Однако, как и все года до этого, грусть его длилась недолго: как только взгляд одноглазого падал на позолоченный браслет из блестящих монист, вокруг которого был намотан серебряный крестик на потемневшей цепочке, горбун начинал улыбаться. Ему не было нужды обсуждать с исповедником тайны приемного отца, со временем ставшие и его тайнами. Квазимодо было достаточно того, что он разделил историю о чужом счастье, которое краткое время мог наблюдать, со своей любимой Гросс-Мари. Где-то далеко, за сотни лье от Парижа, странного вида бродяга хоронился в темном закутке между зданиями. Он умел быть незаметным, когда хотел, и наблюдал за одним из домов и его жильцами уже несколько часов, вплоть до самой поздней ночи. Небольшой каменный дом в три этажа интересовал бродягу вовсе не праздно, хоть он и не имел на него определенных видов, предполагая, что судьба сама рассудит, как ему дальше поступить. Он выглядел сегодня их всех: и мужчину, и девушку, и ребенка. И, как ни старался, не нашёл, к чему придраться. А посему – побрел прочь. Добравшись до городской черты, Клопен Труильфу вскочил на коня и умчался в темноту, догонять табор. Большой вопрос, не был ли крюк бесполезным, ведь на обратный путь уйдет несколько дней, вставал ребром. Что же… По крайней мере, его сестренка всё ещё не жалела о том, что выкупила свою независимость. А значит, и Король Алтынный никого не заставит ни о чём жалеть. Где-то далеко, за сотни лье от Парижа, на руках сидящего в кресле мужчины опять уснула маленькая девочка.