Только шёпотом

Саундтрек The Firelights - I'd Love to Change the World [Cover Version]

I'd love to change the world

But I don't know what to do

So I'll leave it up to you

      От матери я съехала рано, мне не было и восемнадцати. Нам стало тяжело общаться с того момента, как я научилась говорить. По-настоящему невыносимой жизнь с ней стала тогда, когда папа уехал в свой родной город. Он звал меня с собой, но я не решилась оставить столичную жизнь и школьных друзей.              Когда я поступила в университет, я начала жить одна. Познать прелести студенческого кампуса мне не пришлось: Ребекка арендовала для меня апартаменты неподалеку. Я осталась там надолго: дом был не слишком роскошным, и когда я начала зарабатывать, смогла сама оплачивать аренду. До того момента, пока не решила, что пора сепарироваться от матери настолько, чтобы она и адреса моего не знала. Вышло не очень, но я не об этом.              Я жила в том доме пятый год и не была знакома со своими соседями. Дом был большим, лица мелькали, казалось бы, одни и те же, но ты никогда не знаешь наверняка. Сорок этажей крошечных квартир — это очень много людей. Заполненный лифт. Дежурные приветствия. С первого дня на беззвучном режиме групповой чат с объявлениями о поношенных ползунках. Стук, топот, лай, крики, музыка. Когда тебе чуть больше двадцати, чужое присутствие раздражает чуть меньше, но сорок этажей крошечных квартир — это очень много людей, и все они слились в единый безликий образ “соседа”. Доброе утро, сосед. До свидания, сосед. Глубоко насрать, как тебя зовут, сосед, но больше не сверли по три часа подряд.              Чем мы ближе, тем мы дальше. Только так не растратишь себя во время утреннего спуска с тридцать восьмого этажа по пятнадцатый, только так оставишь немного на тринадцатый и восьмой. И это я еще люблю поговорить, но я и не об этом.              Я жила там пятый год, когда в трехстах метрах от дома начались дорожные работы, спланированные достаточно тщательно, чтобы оборвать кабель, по которому от трансформаторной подстанции к нашему дому доставлялось важнейшее достижение цивилизации. Работы по восстановлению были спланированы не хуже, поэтому мы лишились электричества на три бесконечно долгих дня.              Проверили уведомления от управляющей компании — порознь, но разом. Проверили новости. Проверили холодильники. Выглянули в окна. Последовательность сохранена.              Включили уведомления от группового чата. Привет, сосед. У тебя тоже нет электричества? Привет, сосед. У тебя есть газовая горелка? Ребенку питание подогреть. Привет, сосед. Вопрос жизни и смерти: нужен пауэрбанк, работа встала.              К вечеру на улице начали появляться люди. Оказалось, что в темной пустой квартире одиноко и страшно, а на лавке у подъезда на закате красиво.              Через день состоялся соседский матч по баскетболу во дворе. Договорились встречаться каждую неделю. Традиция продержалась целых два месяца.              Привет, сосед. Смотри, у меня холодильник побежал. Привет, сосед. Надо было меньше его открывать.              Электричество вернулось через пятьдесят семь часов после аварии, поздним вечером. Казалось, дом спит, но буквально в эту же минуту распахнулось сразу несколько окон, а в проемах показались счастливые лица. Проснулись остальные. Соседи что-то кричали, аплодировали, размахивали больше не нужными фонариками. Радовались, несмотря на вонь из холодильников и проебанные дедлайны. Привет, сосед. Ура, сосед. Поздравляю тебя с возвращением в цивилизацию.              Оказалось, что быть частью социума очень удобно.              Ничто так не объединяет, как общая беда. Ничто не объединяет — только общая беда. В современном мире понятие беды несколько исказилось, но я о сути.        Недалекое будущее…              В Оушен-Лэнде солнечно. Улицы пусты — по меньшей мере, на этой живых людей не видно.              Тело в сугробе лежит третий день. Смерть не насильственная — никто не знает наверняка, но когда неравнодушный сосед пришел в участок, полицейский задал этот вопрос, и на него что-то нужно было ответить. «Не похоже, кажется, по пьяни уснул и замерз. Может, приступ». Важнее, что смерть уже наступила — каретам скорой, полицейским патрулям и труповозкам, на которых хватило топлива, не до него, а до признания факта, что местным жителям придется тащить его до морга самостоятельно, еще пара дней.              В этом районе есть электричество — старые подстанции не были оснащены автоматизированными системами управления и не подключались к сети. Покупая квартиру в плохом районе, мало кто задумывался, что старая застройка будет пользоваться бесценными привилегиями в недалеком будущем.              Государственные камеры видеонаблюдения на своих местах, и если бы день не был солнечным, на каждой можно бы было разглядеть мигающий красный огонек, но весь город знает и без этого, что они не работают.              Бьется стекло. Груда осколков укладывается хаотичной россыпью, тяжелый камень пролетает насквозь и с глухим стуком падает на кафель, раскалывая его пополам. Хозяин магазина совершил ошибку этим утром: он закрылся изнутри, а не снаружи. Он думает, что его внимательный глаз убережет товары от грабежа. Хозяин магазина зачем-то хватает телефон. Движение инстинктивное: набрать номер службы, попросить о помощи — или спасении? Но это больше не телефон. Погруженный во тьму кусок стекла, металла и пластика. Хозяин магазина достает из-под прилавка тонкий японский кухонный слайсер и вскрывает упаковку.              Прячется за холодильником и ждет грабителей. Первым лезет в драку. Он никогда не дрался, более того, этот нож не использовал даже по назначению, поэтому импровизированное оружие первым делом падает на кафельный пол.              Грабитель воняет вчерашним ромом, украденным из соседнего магазина, и тоже не вооружен, но он живет на улице уже третий год и знает, что повалить на землю грузного человека и вцепиться руками в его шею проще, чем кажется.              Они носят черное. Статистически большинство людей выбирают этот цвет, но они в черном всегда: куртки, штаны, джинсы, худи, перчатки, ботинки, кеды, шапки, балаклавы. Самые смелые уже не прячут лицо: пары недель хватило, чтобы убедить себя в безнаказанности. Но они не могут быть уверены, потому что новостей больше нет. Они называют себя по-разному — в текущих условиях сговориться трудно — но чаще “мятежниками”. Понимание миссии разнится: кто-то выражает протест деструктивно, кто-то пытается навести порядок, кто-то просто ходит по улицам. Иногда они объединяются в группы.              У этих двоих в руках бейсбольные биты: огнестрельного им никто не выдал, но энтузиазма меньше не стало. Неподалеку есть неохраняемый оружейный склад, но об этом пока никто не знает.              Двое в черном запрыгивают в магазин через пустую оконную раму. Растаскивают дерущихся, определяют виновника. Короткая потасовка, приглушенный хруст — грабитель падает замертво. Трое заговаривают почти одновременно:              — Блядь, я не хотел его убивать.              — Друг, ты как? Не пострадал? Твой магазин?              — С… спасибо.              — Я не убивал раньше.              — Шел бы ты домой. Хочешь, товары поможем дотащить?              Полицейская сирена взвизгивает совсем близко. Набрасываются без предупреждения, хватают одного из “мятежников”, вытаскивают на улицу, швыряют на землю. Следом второго. Хозяин магазина застывает с руками, поднятыми вверх, кофта порвалась и съехала набок, рот открыт, глаза в ужасе, лицо совсем белое.              — Вы на чьей стороне? — выкрикивает один из “мятежников”.              — На стороне закона, — выплевывает блюститель с презрением и замахивается дубинкой. Второй раз. Третий. “Мятежник” прячет голову, сворачивается в позе эмбриона, но бежать не пытается — пристрелят, как пить дать пристрелят.              — Партия проиграет! — кричит второй. Он смелее, и его пока не избивали. — Война скоро закончится, город в осаде. Отпустите, мы на одной стороне!              Смелый решается — вскакивает и пускается наутек. Выстрел в землю — пугается, спотыкается, падает.              Улица становится людной — не избалованные зрелищами местные жители не смогли удержаться. Вдалеке завязывается еще одна драка.              Полицейских патрулей почти не осталось, но подъезжает второй — двое в бордовой униформе выскакивают из машины. «Мятежники» на земле, у первых прибывших полицейских в руках пистолеты.              Два выстрела — две пули раскалывают два черепа. Полицейские, напавшие на «мятежников», мертвы. Люди замирают, словно камень упал в муравейник. Мгновение — одни бросаются на землю, укрываясь, другие бегут обратно к своим домам, третьи так и застывают в страхе. Больше не стреляют.              Смелый, тяжело дыша, встает на ноги.              — Полиция на стороне восстания? — неуверенно выдавливает он, переводя выпученные глаза с мертвого полицейского на живого.              — Наше отделение, — отвечает живой.              — Убивать-то зачем? — спрашивает второй «мятежник». Он до сих пор лежит на земле, старательно избегает взглядом окровавленного лица обидчика.              — Хочешь на его место? Эти двое уже неделю самосуд по улицам устраивают. Устраняют на месте тех, кто называет себя ополченцами. Якобы Морнингстар лично распорядился.              — Это правда?              — А как ты проверишь? — с невеселым смешком отвечает полицейский и помогает ему подняться. — Вы приходите в нашу часть, это на третьей улице. Шепот молчит, с нашим начальством связи у нас нет. Мы сами организовались. У нас есть оружие, мы взяли под контроль и оборудовали соседнюю заправку, топлива пока хватает — ненадолго, конечно, но лучше, чем ничего. Будем пытаться наводить порядок, пока Шепот не пришел.              — А что с военными? Может, тоже часть переметнулась? — спрашивает смелый.              — Ну, сходи, спроси, — снова смеется полицейский. Жмет руки «мятежникам».              Двое полицейских садятся в патрульную машину и уезжают. Двое полицейских лежат на заледенелом асфальте. Кафельный пол магазина залит кровью грабителя. Тело в сугробе лежит третий день. Хозяина магазина среди присутствующих больше не наблюдается.              Оставшиеся зрители расходятся. Занавеса не будет, а вместо аплодисментов — автоматные очереди на соседней улице. Еще один полицейский участок получил письмо от Морнингстара. Бумажное, в конверте и с печатью.              ***

Саундтрек Kiki Rockwell - Madeline

The battle field is no place for a lady

So no one would expect to see you there

Настоящее время Вики              Ступаю на землю, пошатываясь. Тело до сих пор вибрирует, а жужжание в ушах не прекращается, даже когда лопасти прокручиваются в последний раз, и шум этой адской машины стихает. На площадке нас встречают несколько военных, среди них я узнаю Фенцио. Быть персоной публичной я не привыкла, и меня не покидает ощущение, что внимание этих людей, а в особенности седовласого хмурого генерала, приковано не к Малю, а ко мне.              Не посчитав нужным здороваться с суровыми ребятами, я отхожу в сторону, чтобы совладать со своими конечностями, трясущимися после незабываемого перелета. Промозглый ветер ударяет в лицо, свежий воздух немного поправляет самочувствие и почти возвращает сознанию ясность.              Минута на то, чтобы прийти в себя, и я способна оглядеться по сторонам и оценить, куда солдатика Вики занесло на этот раз. Обстановка отличается не столь разительно: снова воинская часть, на этот раз унылые здания попроще и пониже. Есть существенное отличие, его сложно объяснить рационально, оно скорее интуитивное. Дело в том, что линия фронта в нескольких десятках километров. Ты даже можешь не знать об этом, можешь не слышать разрывов снарядов, не видеть вспышек, зарева в ночном небе, не ощущать ногами вибрации, но ты чувствуешь нутром, глубинными инстинктами, отвечающими за выживание, что ты не в безопасности.              Глубоко вздохнув, я оборачиваюсь к вертолету. Зачем — осознаю, только поймав зрением фигуру Маля. В происходящем безумии начинаю привыкать искать его как единственный источник чувства защищенности. Словно он не является эпицентром происходящего безумия.              Он стоит перед группой мятежников и слушает доклады, не выделив времени прийти в себя после перелета, не позволив себе слабости и передышки. Возвышается над ними не только за счет роста. Пронзительный и требовательный взгляд, уверенная осанка, сдержанные жесты и безраздельное внимание подчиненных выдали бы в нем лидера, даже если бы я видела этих людей впервые.              Брифинг подходит к концу, Маль отдает последние распоряжения, и военные расходятся. На этот раз списать все на домыслы не выходит: я стою в отдалении, но Фенцио вновь удостаивает меня полным презрения мимолетным вниманием.              — Что я ему сделала? — спрашиваю я, сощурившись, когда Маль подходит ко мне.              Он усмехается, смотрит вслед удаляющемуся генералу, безошибочно определяя объект моего вопроса, и отвечает:              — В его случае вся твоя вина в том, что ты похожа на свою мать.              Скривившись, я колеблюсь между отрицанием и любопытством.              — Он знаком с Ребеккой?              — Он был членом партии. Целился на пост министра финансов.              — И ненавидит меня только за то, что его желанный пост занимает моя мать?              Он переводит на меня взгляд, в котором мелькает лукавство:              — Нет, им движет нечто более личное.              Нежелание знать подробности заставляет меня только сильнее скривиться.              — И далеко это личное может его завести?              — До тех пор, пока ярость толкает его в нужном направлении, она может завести его гораздо дальше, чем человека с идеями… менее конкретными.              — Он хочет… ее смерти?              — Мести. Все зависит от того, удовлетворится ли он картиной ее падения.              Мои челюсти непроизвольно сжимаются, я прикрываю глаза. Откровенность ответов меня удивляет, он мог бы и не говорить мне об этом, но… факт, что Ребекка — моя мать, кажется, воспринимается им как нечто несущественное.              — Если ее «падения» будет для него недостаточно… ты позволишь ему?              — Не позволю. Но, повторюсь…              — Не надо. Твои намерения я хорошо запомнила.              Он встречает мой взгляд с готовностью, с жесткой прямотой и до сих пор без намека на эмпатию. Все слова на этот счет уже сказаны, и я не жду иного. Я начинаю учиться искать эмпатию не в нем.              — Ребекка не глупа, — зачем-то говорю я, надеясь оправдать скорее себя. — Она не станет рисковать жизнью ради сохранения власти. Она скорее придумает план получше.              Маль сдержанно кивает, не выражая своего отношения к моим словам, спрашивает:              — Прогуляешься со мной?              Прогуляюсь. Устрою госпереворот. Поеду на фронт. Возьму автомат в руки и отправлюсь во дворец Шепфорда угрожать собственной матери. И главное, не задавая лишних вопросов, потому что ответы мне не понравятся. Черт его знает, почему я стала такой молчаливой, но несмотря на обилие мыслей, в ответ я лишь коротко улыбаюсь и киваю.              Мы выходим за пределы части. Маль с присущей ему уверенностью вышагивает по протоптанной тропе, занесенной тонким слоем свежевыпавшего снега.              — Я думала, ты устроишь мне персональную экскурсию по части.              — Чтобы быстрее гауптвахту отыскать?              Я пытаюсь сдержать улыбку, но выходит плохо. Он продолжает идти вперед и не оборачивается, его тон кажется безобидным, и я не спешу менять тему. Стремление оправдаться в моих мыслях возникнуть не может, и говорю я об этом не потому, что уже возникло. Приложив усилия для того, чтобы прозвучать достаточно дерзко, я отвечаю:              — Мне не пришлось бы ее искать, если бы ты брал меня с собой. Саферий бы запер нас обоих, и тебе бы даже не пришлось терзаться недоверием. И это все без учета того, что я больше не собираюсь помогать Бонту сбегать, а единственный мой интерес — отдохнувший главнокомандующий на своем посту.              Усмехается, точно усмехается. Острая ветка оцарапывает запястье, и я собираюсь все же спросить, с какой целью он ведет меня в лес.              — Ты усмехнулся, — говорю я вместо того, что собиралась. — И не ответил отрицательно. Значит, сомневаешься?              — Для того, чтобы принять решение при достаточной осведомленности о факторах, много времени не нужно. В уже принятых решениях я не сомневаюсь.              — И какой же фактор определяющий?              — Я не хочу, чтобы ты виделась с Бонтом.              Его откровения удивляют и обескураживают, а простая фраза вместо злости, обиды или терзаний совести порождает внутри нечто более приятное. Причину своего нежелания он не озвучивает, и мне безудержно хочется расспросить о ней, поддразнить, услышать в его голосе раздражение. Но я уже знаю, что получу желаемые ответы, только спросив прямо. Не спрашиваю.              — Ты знаешь и сам, что это невозможно. Война когда-нибудь кончится… И как ты себе это представляешь?              — Определенно не так, как ты.              На этот раз не выходит сдержать не только улыбки, но и громкого смешка. Он бросает на меня взгляд через плечо, не останавливаясь, но тут же отворачивается обратно.              — Теперь ты точно улыбнулся.              — Мы почти пришли.              Тропа становится круче и каменистее, под прикрытием сосен на ней вовсе нет снега. Лес редеет, обнажая высокие рельефные камни. От подъема пульс учащается лишь слегка, за что я мысленно хвалю себя, особенно припоминая пару последних марш-бросков. Скала, на которую тропа ведет нас, кажется невысокой, но когда мы доходим до вершины, дух на секунду перехватывает. Прямо у подножия извивается едва прихваченная льдом река, с другого берега обрамленная широкой полосой леса. Резко петляя, она скрывается среди высоких деревьев, но вдали можно различить, что она еще не раз выглядывает из-за невысоких холмов. Плотная завеса пепельных облаков делает картину почти черно-белой, застывшей и неживой.              — Красиво. Ты уже был здесь?              Маль не отвечает. Я невозмутимо продолжаю созерцать. Глаза улавливают плохо различимое движение вдалеке. Любопытство, смешанное с подсознательной тревогой, заставляет меня всмотреться. Времени на догадки не остается — на горизонте вспыхивает сноп пламени, а чуть погодя доносится приглушенный звук, похожий на раскат грома.              Теперь мозг знает, что искать, и пейзаж, показавшийся мне правильным в своей безлюдности и красоте, наполняется деталями, которым здесь не место. Несколько черных пятен на горизонте движутся по ровной траектории. Столб густого дыма, поднявшийся после взрыва, далеко не единственный на линии горизонта. Между участками леса поблескивает металл артиллерийских установок, различаются однотипные бетонные постройки. Свежие глубокие рвы геометрично рассекают золотисто-белые открытые участки завядшей травы, покрытой снегом. Теперь замечаю и людей: небольшая группа далеких темных точек суетится возле одной из построек.              Пейзаж наполнился жизнью, но отчего-то напахнуло смертью.              — Так близко… — бормочу я рассеянно.              — Условная линия соприкосновения начинается в тридцати километрах отсюда.              — Насколько здесь опасно?              — Мы находимся в зоне досягаемости определенных видов артиллерии и авиации. От ночных прогулок лучше воздержаться. — Оторвавшись от затягивающей панорамы, я встречаю его снисходительную усмешку. Могла бы огрызнуться, хоть и командир, но от перемены в его взгляде, от появившегося в глазах блеска я застываю на полуслове. Нет, он привел меня сюда не для того, чтобы напугать и предупредить. Или показалось?              — Этот штаб готовился долго, — продолжает он. — Он обеспечен необходимыми средствами противовоздушной обороны. Мы создали в этой зоне собственную локационную систему, которая контролирует небо в большом радиусе. Все эти укрепления, — он окидывает властным жестом пространство перед нами, — созданы на тот случай, если наступление перейдет в оборону, и линия фронта сместится к штабу.              Маль снова поворачивает голову ко мне — не показалось. Его глаза горят почти фанатичным наслаждением, он предвкушает, может, гордится своей работой. Нет, он не предостерегает, он демонстрирует.              — По мере продвижения, — говорит он, — мы будем расширять нашу сеть и сможем управлять боевыми действиями на прежних позициях. Достаточно долго, чтобы подготовить новый штаб перед тем, как переместить туда командование и управление дронами.              — Войну ведут дроны, но вы до сих пор набираете людей, чтобы умирать… — констатирую я, но он не продолжает посвящать меня в тонкости военного дела. — Чем будут заниматься члены Шепота? Такие, как Ади и этот, который твой друг…              — Мы не смогли подобраться близко к столице на стадии подготовки, поэтому сейчас, по мере продвижения фронта, мы тянем на новые территории сеть, о которой я говорил. Для установки и обслуживания части устройств нужны люди с профильными знаниями.              — А новобранцев отправите на поле боя?              — В том числе, но не исключительно. В современной войне пехотные штурмы почти потеряли смысл, но люди без подготовки тоже нужны. Строительство, снабжение, патрулирование. Задач много, и станет только больше с продвижением.              Наверное, и вправду стоило увидеть своими глазами мир, в который отправятся те, кто захочет присоединиться к восстанию, может, даже с моей подачи. Наверное, именно для этого я захотела сюда.              Я поворачиваюсь к нему. Его высокая внушительная фигура захватывает внимание. Здесь, на вершине скалы, когда он оглядывает повелительным взглядом пространство вероятных будущих сражений, он представляется мрачным завоевателем, существом едва ли не мистическим: безупречным и всемогущим.              Порыв ветра треплет черные волосы, и даже простой жест, которым он поправляет их, кажется идеально выверенным. О чем может думать тот, в чьих руках наши жизни, всматриваясь в линию горизонта, за которой разворачивается поставленный им военный спектакль?              Его холодная расчетливость, граничащая с жестокостью, видится проявлением силы: мягкость и милосердие, сочувствие и сомнения — это про людей, про таких, как я, таких, как Бонт. Человек не вершит судьбы, не пишет историю, человек не может подарить надежду миллионам. Человек не может одним взглядом завоевать авторитет, развеять сомнения, подчинить себе. Человек сдает назад, спотыкается о мораль, делает ошибки, грязнет в сомнениях. Но не он.              Не замечаю сама, как делаю шаг к нему. Безупречный завоеватель не отступит. Он разворачивается ко мне. Огонь разрушений, охвативший его намерения и фантазии, гипнотическими узорами пляшет в черных зрачках, он обжигает и меня, но притягивает к себе с фатальной непреодолимостью. Всемогущий повелитель разрушит города, сотрет с лица земли деревни, смешает снег и траву с кровью и достигнет своей цели. Он не подается навстречу, но я и без этого в нестерпимой близости. Расчетливый полководец победит. Я задираю голову. Не человек. Недосягаемый, непостижимый. Вершащий невозможное. С живым горячим дыханием. Символ нашей свободы. Несокрушимый, бессмертный. С нечеловеческим желанием, которое он держит в узде, хотя мои губы в миллиметре. Но это желание я могу ощутить кожей. Не по тому, как участилось его дыхание, не по тому, что он не говорит ни слова, замерев, как изваяние. Что же сдерживает тебя, неземной вершитель судеб? Еще сомневаешься в том, что я твоя?              Заглядываю в его глаза, так и не коснувшись губ. Неужели дело в Бонте? Знаешь о поцелуе, все же не хочешь делить? Отдал меня ему, но не подпускаешь?              Начинаю говорить хрипловато, вопросы выходят иными:              — И моя задача — сделать так, чтобы юные оппозиционеры, которые следят за мной в соцсетях, захотели сюда?              — Твоя задача остается прежней — донести нашу идею, — отвечает он твердо, ни единая нотка в его голосе не выдает волнения. — Люди должны поверить, что каждый ополченец оказался здесь по своей воле и с единственной целью восстановить справедливость.              — И это правда?              — Нет.              — Все, с кем я говорила, горят нашими целями.              — Некоторыми из них я манипулировал и почти всем недоговаривал.              Я не могу отстраниться, все еще смотрю на него снизу вверх. Хочется, чтобы он заткнул меня своими губами, но его железная броня контроля мне неподвластна, хоть его глаза так и горят хищным огнем. Я могу поцеловать его сама — может, он ждет, что я сделаю этот шаг, сама отдам ему власть и право единоличного владения. Вместо поцелуя выходит вопрос:              — За этой войной стоит Малум?              — Да.              — Он будет у власти, когда она закончится?              — Нет.              — Я могу тебе доверять?              — Зависит от того, что ты планируешь мне доверить.              — Свою жизнь. Будущее страны.              — Я честен с тобой.              — Значит, я могу тебе доверять?              — Да.              Я снова приподнимаюсь на носочках, еле ощутимо касаюсь его губ своими и шепчу, закрыв глаза:              — Тогда я доверяю тебе…              Слышу, как он сглатывает, чувствую его запах, ощущаю его губами, разрываюсь на кусочки. Не двигается, тяжело дышит, но не подается вперед ни на миллиметр. Хочешь, чтобы я сказала это? Что я твоя? Что я только твоя? Недосягаемый. Непостижимый. Нереальный, выдуманный, сотканный из боли десятилетнего мальчика. Одинокий в своем величии, хотя всегда не один.              — Хочу, чтобы ты был настоящим… — снова шепчу.              Человек бы не выдержал. Человек бы уже впился губами в мои, обхватил бы меня руками и прижал бы так, что горячо даже через одежду.              — Ты вершишь историю, — все еще шепчу, — управляешь жизнью и смертью десятков тысяч людей, ты слишком далеко… не могу дотянуться.              — Нет ничего более настоящего, чем управление жизнью и смертью, — отвечает он вполголоса, его губы, шевелясь, мягко задевают мои, но его интонация такая жесткая, что я непроизвольно содрогаюсь. От этого движения дистанция между нами увеличивается лишь слегка, но он тут же отступает, одним коротким шагом давит мои чувства и самолюбие.              — Почему? — спрашиваю спокойно, хотя тянет согнуться. — Зачем ты держишь это расстояние? Ты хотел, чтобы я была ближе — и я ближе некуда. Хочешь, чтобы я сказала это? Что мне нужен ты, а не Бонт?              — Держать тебя на расстоянии я не могу и не хочу, — отвечает он, уголок его рта слегка приподнимается, взгляд остается серьезным. — Это твоя дистанция, я лишь не нарушаю ее.              Испытующе смотрю на него еще пару секунд, потом закатываю глаза и отворачиваюсь, отмечая, как эмоции понемногу стихают. Дым на горизонте поредел, еще немного — и рассеется вовсе.              — Пойдем, — говорит он. — Тебя кое-кто ждет.              ***              Здание, в котором содержат заключенных, своим видом вызывает только одно желание — никогда там не оказаться. Старый кирпич, разводы грязи и копоти, потемневшие крошечные окна, проржавевшие двери — это одно из тех зданий, что воняют плесенью даже на картинке.              — Это гауптвахта? Я думала, Саферий шутит, что в нашей части — отель люкс.              — Да. Гауптвахта.              — Ты пойдешь со мной?              — Если хочешь. Но вряд ли он будет откровенен в моем присутствии.              Киваю, говорю, что пойду одна. Я никогда не была особо близка с Дино, пересекалась с ним редко и, откровенно говоря, даже не знаю его. Возможно, он и со мной говорить не захочет.              Спрашиваю, смогу ли связаться с Мими — она должна знать о Дино, но мой телефон у меня отобрали, выдав новый без права звонков в столицу. Спрашиваю, смогут ли его отпустить. Не смогут. Нормально ли его содержат. Не жалуется. Как он попал в плен. Ополченцы взяли военную базу.              Мы стоим на крыльце этого тухлого места. Мои вопросы не заканчиваются.              — И все они здесь, в оперштабе? Зачем?              — Не все, только те, от которых можно получить информацию.              — Пожалуйста, не говори мне, что вы пытаете его…              — Нет. Дино здесь по другой причине. Он сын генерала Фенцио.              — Родной сын? У него даже фамилия другая. И не похож.              Маль усмехается, глядя на меня с непонятным скептицизмом, пожимает плечами, отвечает:              — Плохие отношения.              — Это так странно… что мы с ним знакомы, что я — дочь министра, он — сын вашего генерала, и мы все по разные стороны баррикад. А, чуть не забыла, Фенцио еще и личные счеты с моей матерью ведет. Может, мы не в цирке, а бразильском сериале, как думаешь?              — Думаю, что ты много болтаешь, потому что нервничаешь. Ты можешь заходить. Скажи, к кому ты, тебя пустят в любое время.              Его камера ужасна. Воздух затхлый и влажный, почти нет мебели, нет постельного белья, нет даже окна. Дино поднимается на ноги, увидев меня, хмурится, здоровается, удивленным не выглядит.              — Как ты? — спрашиваю я.              — Медитирую.              — Помогает?              Дино вздыхает и неожиданно для меня чуть улыбается.              — Эту практику я позаимствовал у одного шамана. Обычно она действенна, помогает успокоиться, найти ответы, держать злобу в узде. Но здесь… это сложнее.              — Тебе предлагали присоединиться к ополченцам?              — Нет, Вики. Я не присоединюсь, даже если предложат.              — Почему?              — Я военный. Я давал присягу защищать страну и ее граждан. Террористы несут только смерть, и мне очень жаль, что ты присоединилась к ним. Не буду убеждать тебя передумать, после того, что ты сделала, государство приговорит тебя к казни. Но в свою очередь попрошу не убеждать меня, потому что в этом не будет смысла.              Коротко стриженный, осунувшийся, со следами кровоподтеков на руках и шее, в жалкой серой робе — я помню его совсем не таким. Его тело кажется поверженным и ослабевшим, но в глазах — убежденность в чистоте помыслов, решительность и сила. Ни капли злобы. Ни намека на осуждение.              — Это правда, что генерал Фенцио — твой отец?              Дино горько усмехается:              — Генерал? Высоко он забрался. Но он остается пресмыкающейся пешкой этого человека, вашего главаря. Как его, Моран?              — Его зовут Маль. Ты видел его?              — Видел. Это злой человек, Вики. Злой человек не может вести армию ради высоких целей, он может вести ее для чей-то выгоды, чаще всего собственной.              Я опускаю глаза, радуясь тому, что Дино плохо меня знает.              — Это не так, — говорю я, понимая, что единственный настоящий аргумент — мое доверие. Я собираюсь писать и говорить длинные речи миллионам людей, но не могу найти нескольких слов для одного-единственного знакомого, которому нужно посмотреть в глаза.              Я могу сказать о людях, повторить слова, сказанные Бонту, о том, что идея сильнее лидера, но каждая мысль приводит меня к черным глазам, глядя в которые, я сказала, что доверяю. Он не такой, Дино, совсем не такой, каким ты видишь его. Он знает как никто, как мы нуждаемся в справедливости. Знаком с болью, беспомощностью и одиночеством. Одинокий и беспомощный человек ничего не сможет поменять, государство об этом знает, государство этим пользуется. Маль знает, как победить боль, беспомощность и одиночество.              Мятежники не пешки и не преступники, ни один из тех, с кем я общалась, не оказался здесь ради власти или наживы. Они поверили ему, поверили этому злому человеку. Не могли не поверить. Не потому, что он искусный манипулятор — хоть я и не сомневаюсь, что так и есть — а потому, что он говорит правду, пусть и скрывает ее часть. Я верю ему, Дино. Каждый из нас верит ему.              Но я молчу.              — Хорошо, Дино, — проговариваю я наконец. — Я не стану тебя убеждать. Я зайду позже, ладно? Надеюсь, получится хотя бы улучшить твои условия.              — Не стоит, Вики. Спасибо.              — Я зайду. Поговорим о Мими, хорошо? Я попробую связаться с ней, мне разрешили. Скажи, что мне ей передать?              Я выхожу с кусочком свинца в сердце. Цена победы будет высокой, и с каждой новой платой в груди будет становиться только тяжелее. Мой потерянный взгляд находит черные омуты. Он молчит, я держу свою дистанцию, но тону с головой. Я смогу это вынести. Смогу, даже когда сердце станет свинцовым целиком. Я верю тебе, Маль.              ***              Самый приличный кабинет в этой воинской части тоже не дотягивает до нортхейвенского, но я пользуюсь привилегиями и не жалуюсь. Главный революционер доверил мне свой компьютер, на котором я монтирую свою первую документальную короткометражку. Да, солдатик Вики теперь не только стены портит.              Один за другим просматриваю видеозаписи, снятые за два дня моего пребывания здесь.              — Расскажи свою историю. Как ты стал ополченцем?              Жил свою жизнь, бурчал на государство, увидел ролик, поверил складным речам, пришел на пункт сбора. Даже если не упрощать его рассказ до смыслового минимума, он не становится более настоящим. Если бы я была зрителем, пролистнула бы с мыслью “сам виноват, что дурак”. А может, и вовсе не поверила бы.              Те, кто был в Шепоте подольше, формулируют свои идеи более внятно. Еще раз проматываю запись моего любимчика — большого и сильного айтишника. Обаятельный, фанатичный, складно говорит — этот точно станет звездой моего ролика. Вот только… все это я могла спросить у него и в Нортхейвене. Как передать это глубинное чувство, инстинктивное и подсознательное, которое появляется, когда попадаешь сюда? Как заставить их показать это чувство, как запечатлеть его, горящим в их глазах?              Последний файл. Запись начинается с широкой улыбки Ади.              — Вы отправляетесь сегодня? — мой голос за кадром.              — Завтра, до рассвета.              — Что ты чувствуешь? Боишься?              Улыбку с лица Ади стереть сложно, кадры получились позитивными. Кажется, этот рыжий дьявол создан для мотивирующих роликов.              — Ничего я не боюсь, бунтарка. Поснимай лучше настоящих солдат, через день очередная группа на штурм отправится. У нас задача простая и даже не совсем на фронте.              — Что значит “не совсем”? Одной ногой в Колорадо, другой — в Аризоне?              — Мы поедем на захваченные территории, сопротивляться там уже некому. Шевелить придется мозгами, а не доблестью.              Обрезаю ролик. “Ничего я не боюсь, бунтарка”. Склеиваю с предыдущими кадрами и в очередной раз проигрываю сначала. Что-то не так, оно пустое, ненастоящее. Я хотела показать совсем не это.              Два часа ночи. Скрипят петли на двери, и я оборачиваюсь, вздрогнув. Заходит Маль, уставший, еле стоит на ногах, хоть и кажется, как всегда, сильным и готовым к бою. Я почти не видела его эти дни. Моя кровать рядом с этим кабинетом, его — там, где просыпается Бонт. Моя жизнь в экране смартфона и бесконечной болтовне, его — в пункте управления за десятками мониторов.              Я поднимаюсь на ноги, присаживаюсь на край стола, улыбаюсь.              — Привет, командир.              — Привет. — Он сразу подходит ко мне, кладет ладонь на мое лицо, оглаживает скулу большим пальцем.              — Целовать будешь или снова моя дистанция мешает?              Маль коротко, почти мимолетно, касается моих губ и отстраняется. Я выдыхаю разочарованно. Он криво усмехается, глядя мне в глаза. Жар от его ладони проникает под кожу, сердце с добавлением свинца подпрыгивает почти болезненно.              — Рядом с постом на входе лестница, ведет в подвал. Саферий впустит тебя.              На его лице не дрогнул ни один мускул, кроме того, что отвечает за сексуальный изгиб брови, но меня не покидает чувство, что он не собирался этого говорить.              — Почему передумал?              Коротко хмыкнув, он оставляет мой вопрос без ответа.              — Я пойду с тобой, — говорю я, — мне осталось совсем немного, подождешь?              — Доделывай. Я не буду рисковать.              — Все еще думаешь, что он попытается тебя остановить? Несмотря на то, что теперь он в розыске?              — Иных намерений он не обозначал.              ***              Полчетвертого. Склеила нечто мало отличающееся от пропагандистских видеороликов, штампуемых партией. Сдаюсь. Подхожу к окну.              В свете фонаря различаю грузовик с военными. Узнаю рыжую копну Ади — значит, уже выдвигаются. Ади надевает балаклаву, каску, поудобнее перехватывает оружие и запрыгивает в машину.              Один за другим подходят солдаты. По одному или по двое. Никакого построения. Никакого пересчета. Собираются, как на экскурсию. Усмехаюсь своему сравнению, не ожидая очередной безумной идеи.              Наблюдаю, как солдаты продолжают подтягиваться к грузовику. Наверное, все собрались, сейчас поедут.              Оружия у меня нет, зато есть балаклава. И каски внизу висят, как раз по пути. И на посту меня никто не задержит, я теперь человек свободный. Может, я Дино решила навестить. Точно, так и скажу.              Хорошо, что они сейчас уедут. Интересно, хотя бы перед отправлением будет перекличка?              Даже если будет, что они мне сделают. Я спала с их командиром, у меня иммунитет к нарядам. Не запишут же в шпионы?              Мятежники здесь другие, не такие, какими они были в Нортхейвене. В них меньше легкомыслия, но больше чувства, волнения, боли. Здесь они ощущают себя еще значимее.              Как они чувствуют себя там, за условной чертой? Как они справятся со страхом? Если справятся со страхом они, значит, сможет каждый. Может, даже тот, кто все еще сидит в своей квартирке и смотрит телевизор, тайком от камеры на стене проверяя мою страницу в соцсети.              Сейчас они уедут, кажется, все собрались.              Прикрываю глаза. Рядом с постом лестница в подвал. Я спущусь по этой лестнице. Может, он уже спит, а может, ждет меня. Я усну на его плече, а завтра проснусь с Бонтом. Я поговорю с ним, смогу достучаться до него, я знаю точно. Я верю Малю, а Бонт верит мне. Наша небольшая дружная компания обречена на взаимопонимание. Я справлюсь.              Черт, не уезжают.              Беру с собой куртку — может, выйду воздухом подышать перед длительным добровольным заключением. Балаклаву тоже беру.              Я хочу видеть это своими глазами. Я хочу сама это почувствовать.              Снова потеплело. Самый странный ноябрь в моей жизни.              — Запрыгивай быстрее, пацан, — узнаю голос айтишника. — Чуть не опоздал, уже отправляемся.              Не пересчитали. Списали молчаливость на волнение, а может, и не заметили — сами волнуются не меньше. Сжимаю телефон в кармане. Надеюсь, заряда хватит.              ***

Саундтрек The Firelights - I'd Love to Change the World [Cover Version]

             Слышу крик Ади. Зовет меня. Кое-как удается разблокировать телефон, включаю запись и наконец выглядываю из-за укрытия.              Деревня метрах в трехстах от нас. Железная конструкция обрушилась на землю и лежит рядом с тем, что осталось от вышки связи. Вокруг обломки. Три дома в огне. С десяток человек сбегаются к домам, наши тоже рванули туда.              Перевожу камеру на Нейта. Перемазанный в грязи, он широко раскрыл глаза и, словно завороженный, наблюдает за суетой в деревне.              — Вики, блядь!! Какого хера ты здесь оказалась?              Ади падает на колени рядом со мной на землю и оглядывает меня.              — Я цела.              — Уитмор, помоги нашим! Я разберусь с ней.              — Я тоже пойду туда… — бормочу я.              — Давай, давай, не спорь, — говорит Ади ласково. Он обхватывает меня за талию и помогает подняться. — Идем к машине, больше не будут стрелять. Все кончилось.              — Пожалуйста, Ади… — Не реагирует.              Откуда-то появился металлический привкус на языке, противно.              — Постой, Ади! — кричу. — Дай мне минуту. Больше не стреляют, верно? Дай мне… минуту…              Ади высвобождает меня из своей хватки и смотрит на меня озадаченно. Что ты за человек, Ади? Почему так спокоен, словно проходил через это не раз?              Опускаюсь на землю, на колени. Снег совсем растаял, грязно. Оглядываю руки. Я и без этого вся в грязи. В груди болезненно от пульса, под горло отдает.              Ади садится напротив, берет меня за руки, сжимает крепко. Тоже грязные. Дышится тяжело.              — Бунтарка, давай договариваться. — Поднимаю взгляд — улыбается. Лицо все перемазанное. — Я посчитаю, а ты будешь дышать, глубоко и ровно, ладно? — Киваю. — Ты в безопасности, Вики, больше не стреляют. Десять. — Дышу. — Девять. Восемь. Семь. Шесть. Пять. Ты молодец, бунтарка, боевое крещение прошла. Четыре. Три. После “кувалды” других снарядов уже так не пугаешься. Два. Один.              — Херовый из тебя утешальщик.              — Молодец, дьяволица. Готова вставать?              — Побольше про снаряды расскажи, чтобы я точно успокоилась.              — Вставай, Вики. Я должен помочь ребятам, пойдем в машину.              Десять, девять.              — Ади, я не помешаю, клянусь. Я только поснимаю. Иначе все это зря.              — Уверена?              — Да. Я в порядке.              Ни хера не в порядке. Смертью пахнет. В ушах заложено до сих пор, теперь еще и в голове пульсирует. Тошнить начало.              Ади вздыхает и кивает, помогает подняться, говорит бодро:              — Пойдем, отчаянный военкор. Местные рожи поснимай, сдается мне, кто-то из них нас сдал. Держись рядом только, видимо, наши плохо их проверили. Могли и оружие припрятать.              ***              Мы возвращаемся поздним вечером, после отбоя. Ади снова верит, что я в порядке, и я добредаю до кабинета в одиночестве. Подсоединяю измазанный в грязи телефон к сети, экран оживает. Он хранит чувства, которые я искала: страх, боль, потери, сожаления. Может быть, хранит ответы, но я пока не могу их искать, не сегодня. Сегодня я хочу зажмурить глаза и надавить ногтями так, чтобы соскрести это даже с памяти, не видеть больше никогда.              Я видела человека, который совершил звонок, он рыдал на своем крыльце, наблюдая, как мятежники пытаются спасти его дом от огня, которым был охвачен соседний. Он сам мне во всем сознался: увидел людей в черном, понял, что это они, террористы. По телевизору каждый день номер телефона крутят, он простой, всего пять цифр — даже он запомнил. Он и позвонил, страшно стало. Просили оставаться на линии. Он смотрел из окна, спрятался за занавеской, чтобы не заметили, но никто им не интересовался. Наблюдал, как террористы на вышку полезли. Они просили звонить и рассказывать об их передвижениях, там девушка была, на том конце провода, такая молодая. Она переживала, чтобы он в безопасности оставался, а он осмелел внезапно, перестал бояться. Ответил ей, что даже если схватят его террористы, он знает, что все правильно сделал. Может, это первое, что он сделал действительно важного за всю его жизнь. Сказал девушке на том конце провода, что спивается все равно, пара лет — и не станет его. Потом связь пропала, террористы спустились с вышки, а он в погреб спрятался. Как раз бутылку заканчивал, когда взрыв услышал. В соседнем доме бабка жила одинокая. Отмучилась, наверное, верно? Несчастная была бабка.              Смываю грязь под душем — в этой части персонального не дали, а я даже не сообразила взять с собой сменную одежду. Минут десять уже смотрю на ту, что в грязи, и не могу заставить себя накинуть ее на тело, чтобы вернуться в кабинет. Бросаю ее на пол, снова включаю душ, вода смешивается с грязью, стекает в слив. Сажусь на колени, начинаю тереть одежду, чтобы лучше отмылась. Без движения невыносимо.              Лестница в подвал у поста, он все еще там? Наверное, и не заметил моего отсутствия. Не знает, что я могла бы уже быть мертвой. Улыбаюсь. А ведь я жива. Это ведь очень прекрасно, что я жива. Становится смешно, начинаю глупо хихикать. Они промахнулись дважды, прежде чем попасть по вышке. Промахнулись бы чуть меньше — а там бы я была. Хорошо, что я жива.              Пусть он зайдет. Пожалуйста, пусть он зайдет. Я не могу, не справляюсь. Смотрю на дверь, воображаю, что она сейчас откроется. Он не мог не знать, что я вернулась, он всегда все знает. Ади первым делом его нашел, как мы вернулись, не сомневаюсь.              Стекающая с горы одежды вода уже прозрачная, а еще почему-то перестала быть горячей. Вдыхаю глубоко. Живая и мокрая, холодно уже. Ставлю солдатика Вики на ноги. Если никто меня спасать не идет, придется самой спасателя разыскивать. Должно быть, он еще там, куда ведет лестница в подвал у поста.              Кое-как отжимаю одежду, накидываю брюки и рубашку. Дрожа от холода, добегаю обратно до комнаты, примыкающей к кабинету, переодеваюсь.              Замираю у выхода. Ведь там, должно быть, Бонт? Смотрю в зеркало, немного пугаюсь от собственного взгляда. И он напугается. Не хочу взваливать на него еще и это, ему бы со своими демонами разобраться.              Завариваю чай, беру телефон, открываю какую-то соцсеть, листаю ленту. Ни хера не помогает. Где же ты, Маль? Бездействие нестерпимо. Накидываю сухую куртку, отправляюсь на поиски.              Лестница ведет в подвал с двумя незапертыми комнатами. В одной из них застелена кровать — наверное, она. Саферия я встречаю на посту, вернувшись назад.              — Где командир? — спрашиваю.              — Такую информацию я разглашать не могу. Даже таким, как ты, с особым доступом.              Общаться с Саферием желания нет, оценивать его остроумие тоже, а останавливаться невыносимо. Бреду навестить Дино — вчера я говорила с Мими, и мне есть что сказать ему.              ***              Надсмотрщик провожает меня к камере и оставляет нас — видимо, в особо подозрительные персоны меня все-таки не записали. Дино сдержан, выглядит еще хуже, но будто даже рад моему обществу.              Пора уходить. Подхожу к двери камеры, но перед тем, как раскрыть ее, я различаю голос Маля. Оборачиваюсь к Дино, он сводит брови и отводит взгляд. Я вздрагиваю — следом доносится хриплый стон.              — Что там происходит… — бормочу я без уверенности, что мне нужен ответ.              — Допросы, — он все же смотрит на меня, и я вновь встречаю не осуждение, а сочувствие. — Знаю, что меня вряд ли коснется из-за отца, информацией ценной я тоже не владею. Но каждый раз, когда они проходят мимо… кажется, что идут за мной. Трудно передать, как это давит на психику.              Судорожный вдох, и я открываю дверь совсем немного, чтобы не скрипнула. Дино окликает меня, я оборачиваюсь.              — Если ты правда можешь попросить за меня… сделай так, чтобы меня увезли отсюда к другим военнопленным. Знаю, что условия там хуже, но я правда этого хочу. Отцу бесполезно приходить ко мне, я не соглашусь присоединиться.              Бесшумно протискиваюсь в узкую щель и осторожно прикрываю дверь. Позже я вспомню о просьбе Дино и подумаю над ней, но сейчас удары моего наполовину свинцового сердца заполняют все существо, не дают думать ни о чем, кроме голоса в конце коридора.              Оглядываюсь по сторонам — никого. Иду на звук. Воображение подкидывает непрошенные сцены. Приоткрываю дверь — не скрипнула. На пороге цепенею, может, и не дышу вовсе.              Взгляд неуверенно скользит по полу, неосознанно оттягивая момент, когда жестокая картина ворвется в сознание. Брызги на сером полу: темно-коричневые, багровые и свежие алые. Несколько капель попало на грубые армейские ботинки, но взгляд не поднимается туда, где возвышается их хозяин, движется дальше, к плотному обмякшему телу перед ним. Пленник привязан к стулу, роба вымокла насквозь, покрыта бурыми подтеками, глаза закрыты, кожа землистая, с глубокого пореза на лице сочится кровь. Намекают на жизнь в нем только стоны, теперь тихие, такие не услышишь в другом конце коридора.              В камере только двое, пленник и его истязатель.              Поднимаю взгляд. Он стоит спиной, не услышал меня. В его руке поблескивает короткое лезвие, кисти вымазаны чужой кровью. Не вижу его лица. Хочу окликнуть.              Маль не двигается и не говорит с пленником, тот не выглядит способным отвечать на вопросы. Он не отпускает его, не уходит, продолжает смотреть.              Рука с лезвием взметается к горлу.              — Маль!               Он резко поворачивает голову. Черные глаза холодным клинком пронзают на поражение. Удары сердца редеют, а может, это само время замедляется.              Он не сводит с меня глаз, уголок его губ дергается, а окровавленная рука точным движением завершает начатое. Вскрикиваю.              — Вики, выйди из камеры, — приказывает он холодно и… спокойно?              Не могу заставить себя взглянуть на пленника.              — Рядовой Уокер, покинуть камеру.              Выхожу из оцепенения, резко разворачиваюсь, выбегаю в коридор, дергаю ближайшую дверь — не заперта. Прижимаюсь к стене, закрываю глаза. Слишком много, не переварить.              Маль за стеной, что-то говорит надсмотрщику. Дверь распахивается, и он заходит. Тяжело дышит, глаза совершенно безумны. Там он показался мне хладнокровным, но сейчас… ни следа безразличия. Черти в зрачках расступились, и сам дьявол выглядывает познакомиться, довольный и накормленный.              — Я убивал многих. Десятки, может, сотни.              Нереальный? Недосягаемый? Непостижимый?              Настоящий. Грёбаный. Психопат.              Я едва не умерла сегодня, ты знал?              Я раньше никогда не видела смерть, а сегодня дважды. А я жива, хотя могла бы и лежать в той грязи. Чужая смерть пугает, вид мертвого тела взывает к первобытным страхам, студит кровь, парализует, шокирует.              Но когда смерть висит в воздухе, когда опасность ощущаешь нутром… когда умираешь не ты… почему-то чувствуешь себя… Голос Бонта в голове напомнил мне, что люди любят насилие. “Они смотрят и… чувствуют себя живыми”.              Отталкиваюсь от стены, впервые после возвращения с фронта ощущаю такую твердость в ногах. Подхожу к нему вплотную, обвиваю его шею руками и впиваюсь поцелуем в его губы, жадным, горячим… живым.              Он отвечает на поцелуй, делает несколько шагов, заставляя меня пятиться назад, пока я не вжимаюсь в стену. Упирается руками по обе стороны от меня, овладевает моим ртом, властно проникает глубже, только языком и губами, без единого касания, берет под абсолютный контроль.              — Обними меня, — шепчу, едва отрываясь.              — На моих руках кровь.              — А я сегодня под обстрел попала.              — Куда ты попала?!              — Заткнись, командир, — отвечаю, снова припадая к его губам.              Хватаю его за запястья и заставляю обхватить мою талию. Его руки скользят по моей спине, одна поднимается к лопаткам, другая ложится на ягодицы, и он прижимает меня к себе, выдавливая из моей груди глухой стон. Скользит губами по щеке к уху.              — Ты передумала? — спрашивает, оставляя влажный поцелуй на шее.              — Откуда ты знаешь, о чем я думала?              — У тебя на лице каждая мысль написана, — усмехаясь, отвечает он. Ведет языком вдоль шеи.              — Ты давно таким болтливым стал? — выдыхаю. Мир вокруг плывет, прикрываю глаза, едва справляясь с головокружением.              — Он никуда не делся.              — Да посели в себе хоть целый взвод личностей. Скажи, что не хочешь меня, или прекрати болтать.              — Я хочу тебя, Вики.              ***

Саундтрек Chase Holfelder - Animal

      Дверь за его спиной закрывается, ключ в замке проворачивается дважды.              — Саферий, первые два часа дежуришь наверху, на посту, — бросает он, не сводя с меня глаз.              — Да, командир, — доносится из-за двери. — Спокойной ночи.              Мир сужается до его черных глаз. Не выпуская их из фокуса, я подхожу ближе и задираю его футболку, оглаживая ладонями возбуждающий рельеф мышц. Стягиваю ее через голову, обвожу глазами растрепавшиеся волосы, вечно сведенные брови, чуть приоткрытые пухлые губы.              Нащупываю его ладонь, делаю несколько шагов назад, утягивая его за собой, к кровати.              — Ложись, командир.              Изогнув бровь, он подчиняется, опускается на кровать, приподнявшись на локтях. Молча смотрит на меня и не перехватывает инициативу, хоть уже и растерзал глазами, чтобы вставить украденное сердце обратно: теперь оно не только тяжелое, как свинец, но и черное, как сама тьма, точь-в-точь как у него.              Раздеваюсь. Подхожу неспешно, позволяя полному вожделения плотоядному взгляду проскользить по каждому изгибу. Он протягивает руку, и я вкладываю свою ладонь в его. Безоговорочно капитулирую. Наша цель оправдывает средства, любимый. Забирай всю меня, забирай мой страх, мораль, забирай сомнения, забирай желания. Я твоя.              Резким движением он притягивает меня к себе, и я сажусь на него, склоняясь к губам.              — Я твоя, Маль…              Он запускает руку в мои волосы и целует меня. Его вторая ладонь проскальзывает вниз, он расстегивает ширинку и одним движением, резким, почти грубым, оказывается внутри.              Слегка приподнявшись, я начинаю двигаться, погружаясь в омуты, зеркалящие почерневшую душу. Горячие ладони обхватывают мои ягодицы, сжимают до боли, я вскрикиваю, запрокидываю голову, ускоряюсь. Горячие пальцы оглаживают мою талию, обхватывают грудь. Растворяюсь в чувствах. Мрачные воспоминания дерьмого дня теряют значимость, голова захвачена блаженной пустотой, тело — бесконечным наслаждением. Когда я рядом с ним, ничего плохого не случится, исключено самой вероятностью. Неуязвимый. Непостижимый. Мой, только мой.              Порывистым движением он поднимает корпус, прижимается к моей ключице губами. Прикусывает, оставляет красные следы на нежной коже. Легко подхватывает меня, оказывается сверху, опираясь локтями по обе стороны. Смотрит так серьезно и внимательно. Проводит кончиками пальцев по моему лицу. Снова оказывается во мне. Как и я, не сдерживает стон, не молчит, не прячет чувств и не скрывает наслаждения от нашей близости.              ***              Ночь не кончается. Он берет меня сзади, жадно, нетерпеливо, словно не было оргазма получасом ранее, словно он не может насытиться, не в силах утолить этот голод.              Он замирает, а я закрываю глаза, переводя дыхание. Ощущаю легкое касание пальцев на лице. Прохладных, больше не горячих. Сердце сжимается так, что я непроизвольно зажмуриваюсь.       Нежным движением холодные пальцы заводят прядь моих волос за плечо. Он наклоняется и оставляет невесомый поцелуй рядом с ухом. Начинает двигаться неторопливо, глубоко, выходит почти полностью и наполняет меня снова, позволяя прочувствовать каждый его сантиметр внутри.              Дыхание перехватывает. Я могла бы остановиться, но и он не останавливается. Завожу руку назад и обхватываю его шею, льну к нему ближе, еще ближе.              — Я люблю тебя, — шепчу. Волна наслаждения переплетается с переполняющими сердце чувствами, я содрогаюсь в оргазме с тихим стоном и сорванным дыханием.              Опускаюсь на кровать, он ложится сзади. Не решаясь повернуться, я двигаюсь к нему ближе, приникая обнаженной спиной к еще разгоряченному телу. Позволяю обнять меня сзади, прижаться к животу ладонью, которая всегда чуть прохладная, и придвинуть мое тело к себе еще ближе. Свинцовое сердце становится чуть легче.              — Вики, я не…              — Я знаю, — прерываю его я. — Я знаю. Молчи, прошу тебя. Давай просто полежим.