Икидзимэ

Этот экзоскелет был смехотворным. Нет, правда, почему он оранжевый и выглядит как ноги кузнечика, коленками назад? Вслух я, конечно же, этого не спросил, потому что был очень…нет, не воспитанный. Воспитание мое позволяло пиздануть мне про «коленками назад», про легавых псов Варты, про «купонов нет, возьмите свинцом», да что угодно, на самом деле. А не спросил я, потому что был страшно занят: я раздумывал, как бы это попроще сказать Зотову, что вся эта идея — страшеннейшая хуйня. Ничего у нас не получится. Я могу хоть на жопу себе этот «подавитель» поставить, толку не будет. Ничего я не придумал. Ни попроще, ни посложнее, минуты отщелкали на хронометре. Натруженные, с распухшими от воды суставами руки, держали карпа под жабрами. Карп был живой, но даже не пытался вырываться; круглые глаза всерьез следили за ножом, он будто все понимал, и то, как этот нож заносится, и то, где приземлится пятка ножа: ниже черепа, в среднем мозгу, и жизнь прервется. Но не сразу. Секунд через двадцать. Но даже после этого мышцы все еще будут реагировать, перерабатывать АТФ, дергаться на раздражители, когда ее будут свежевать. Я смотрел — это было видео, вроде бы из разряда «All mesmerizing», но ничего завораживающего не увидел. Потом загуглил — эта японская техника назвалась икидзимэ. Очень помогала сберечь вкус. Я был этой рыбой. Меня не оставляло ощущение занесенного над шеей ножа — или что там вместо шеи у рыб? Я был этой рыбой. Ангар этот я знал, в прошлый раз, когда я был на Дуге — а я облазил тут каждый сантиметр, и в целом, вполне мог ориентироваться в гарнизоне — так вот, в прошлый раз он весь был заставлен хламом различной степени ржавости, а когда я добрался сюда час назад, тут уже разместили взвод, и Зотов уже был тут, стоял незыблемый, как свиток Торы, ничто в нем не напоминало, что я подстрелил его не больше трех дней назад. Перед ним на столе (кажется, это была вытащенная из школы, той, что наискосок, парта, у которой отгрызли кусок ноги) стояло два внушительных желтых куба С4, и он накрывал их ладонью в перчатке. Меня, почему-то, заинтересовала перчатка, я принялся разглядывать ее и все никак, никак не мог сказать «Остановись, пожалуйста, я прошу тебя, мы идем на смерть». Потому что с его точки зрения мы не шли на смерть, а я видел, как эта самая рука в перчатке с грубым, ярким швом желтой вощеной ниткой, заносит над рыбьей шеей обвалочный нож. Я был этой рыбой. Это было быстро — перерубить позвоночник, отделить спинной мозг от головного, обрезать нервные окончания, потом полоснуть вдоль, разрезать спинной мозг. Так правильно — АТФ не начинает денатурировать белок. Японская метода. Я был этой рыбой. Я был хуевой рыбой: плавал как попало, все время, блядь, тонул. Даже сифор заложил через жопу: за моей спиной вздрогнуло, оглушительно хлопнуло, будто раскаленной и мокрой тряпкой по морде, повалил черный дым. Высокочастотная антенна покачнулась, словно на сквозняке и осталась стоять, как и была. В наушнике тоже вздрогнуло, прорвался сквозь шорох сетей голос, голос был чуточку обреченным, голос сказал, что возникли накладки, а я хотел заорать, что все это страшеннейшая хуйня, но рука в тактической перчатке с грубым швом вощеной ниткой уже опустила нож, отделив мою голову от шеи. Икидзимэ. Японская метода в условиях украинской лесостепи. На вартовской частоте поселился Дворянков, требовал рапорта, требовал подчинения, а я бежал по лестнице в комцентре, бежал на крышу и глотал злые слезы, у меня не было времени чтобы остановиться и разрыдаться. У меня было восемьдесят четыре ступеньки, потом Зотов сказал что-то про честь служить с нами, потом был скрежет и шум. Высокочастотная антенна обрушилась за полминуты, и больше на этой линии не было никакого звука. Я не мог остановиться и разрыдаться, повторять, что я говорил, ведь я не говорил. Я испугался ножа. Я оказался в самом своем страшном кошмаре — я бежал, а над головой у меня вместе с реальностью осыпалась на землю ЗГРЛС «Дуга». Потом я висел, держась за ржавую кромку намоста под самым небом, надо мной стоял Фауст, Дуга пахла кровью и железом, остро и кисло. Помог ли мне подавитель? Помогло ли мне хоть что-то или я остался лежать на разделочной доске и сокращать мышцы, пока меня свежуют? Я барахтался, раздувая жабры, карабкался наверх, сдирая пальцы и обламывая ногти, а слезы, по прежнему злые, никак не хотели остановиться и текли, текли с того момента, как высокочастотная часть антенны сложилась пополам и на частоте Зотова пропали звуки. От слез щипало лицо, они копились в респираторе, и я слизывал их с распухших и потрескавшихся губ. К завалу было не подобраться. Я пытался — сразу, как открыл глаза, а Дворянков в ухе стал сбивчиво благодарить, что большая часть взвода осталась жива. Я тогда спросил про Зотова и молчание на частоте, и Дворянков сбился, а потом сказал что-то про то, что Алексей погиб во имя будущего, и ничего не ответил на вопрос о будущем самого Алексея. Я даже не знал его имени. Я помнил только полутемный бар Залесья, пистолет на столе, сканеры, странную, будто нарисованную бордовой краской лужу на полу зала D1, и как он вскинул на меня глаза, когда сказал, что я отличный стрелок. Еще и рыба эта. И ничего больше, только молчание на частоте. В ангаре было совершенно пусто, вартовский взвод снялся и ничто не напоминало о том, что два часа назад тут протиснуться было нельзя среди зелено-бежевых снаряг. Только эмблема у входа, да на парте с поеденной ногой осталась лежать карта второго Чернобыля. С красным крестом на месте высокочастотной антенны. Я выставил на эту парту бутылку «казаков», из дальнего кармана достал хлеба, того самого, с Ростка, а потом больше не смог ничего достать. В ноябре в Зоне очень холодно, так холодно, что больше даже не больно. Я присел на колченогий табурет, сунул рюкзак в ноги и принялся сидеть. Химзавод и Коршунов могли подождать. Куда важнее было прогуляться в Залесье месячной давности — там все еще светило солнце и улыбался капитан Алексей Зотов. Я даже не успел ему сказать, что я…