Не забывай про море, вырасти в океан

Борис Щербина всегда любил математику. Любовь эта, в отличие от испытываемой им же любви к поэзии советских диссидентов, была простительна, обществом не осуждалась и оправданий себе не требовала. Более того, стране она была во всех отношениях даже полезна. А вот самому Борису зачастую мешала, потому что каждую непонятную жизненную ситуацию он умудрялся превращать в задачку. В уравнение, если все факторы были учтены. В систему уравнений, переписываемую на ходу, когда в условия вкрадывалось слишком уж много неопределенности. И решение — вымученное, очевидное, логичное, неожиданное — находилось почти всегда. Почти. Чернобыль с равнодушием хирурга вскрывает в отлаженном механизме маленький любопытный факт: живой ум и гибкость мышления — это еще не все. И гарантом того, что поставленная или объявленная самому себе задача будет решена вовремя, они являются далеко не всегда. Ты привык быть быстрым на расправу, ловким на слово и хватким на нужные связи? Ну так радиация работает быстрее. С ней не договоришься. И чем дальше, тем больше борьба с последствиями взрыва на четвертом блоке ЧАЭС напоминает Щербине сражение с ветряными мельницами. Он безнадежно отстает. Все, что им предстоит, слишком обширно, чтобы всерьез рассчитывать обогнать само время. Не здесь и не сейчас. Может, через сотню лет человечество окажется достаточно подготовленным к рукотворным катаклизмам планетарного масштаба, чтобы справляться с ними чуть лучше, чем никак. Может быть. Борис умеет сдерживать приступы гнева, приступы рефлексии не случаются с ним вовсе, однако он бессилен перед правдой. Не той, которой все требует от окружающих и его самого Легасов: громкой, неприглядной, безжалостно пойманной в копну света сотнями прожекторов. А попроще, безынтереснее: перед самим собой. Когда то, чем ты гордился все сознательное время, оборачивается твоим же изъяном. Легко быть первым среди равных, в пределах своей зоны ответственности или, еще лучше, координируя нефтегазовую часть отрасли, которая известна наперечет. Всегда знать все. Довольно утомительно, если подумать, но — надежно. А с этим Чернобылем все не так. Все по-другому. Привычные схемы не работают, особенно для Щербины, который слишком любит командовать. И совсем не умеет просить. Меж тем всего, что они делают, уже недостаточно. Остается только утешать себя мыслью, что время — линейно, и отмотать его, переиграть события, переместившись в некую точку шкалы ранее двадцать шестого апреля, чтобы выигрыш был чистым, а потерь не случилось вовсе, все равно нельзя. *** Время, время… Утром двадцать седьмого апреля, во всеобщем хаосе наспех организованного совещания по остро поднятому вопросу эвакуации, Щербина вдруг как-то просто и обыденно — и совершенно не к месту — понимает, что не умеет жить текущим моментом. Не научился. Так норовил всю жизнь унестись вперед, успеть сманеврировать, что-то перехватить, не сбивая дыхалки, чего-то достичь, что не заметил, как провел все это время — в дороге. Понимание это позже стоит ему расплеснутого на манжет новехонького серого костюма кофе и двух косых взглядов: от маячащего за спиной Пикалова и заглянувшего уточнить что-то по сбросам на реактор Антошкина. Наверное, все же трех взглядов, хотя Борис не уверен, что этот странный ученый, Легасов, забавно морщащийся на формальное обращение по имени-отчеству, заметил хоть что-то, слишком уж увлеченно тот ковыряется в бумагах. Зато Щербина замечает все, как бы ни скрещивал руки на груди, чтобы таким топорным образом замаскировать пятно и придать себе внушительности. Вряд ли этот блеф срабатывает, скорее, его вынужденные коллеги умело ему подыгрывают, но Борис рад и этому. А вот неясное ощущение упущенной возможности, неясно зудевшее с тех пор, как он сошел с вертолета у военного лагеря, и, кажется, с каждым часом точащее его все сильнее, игнорировать уже не выходит. И Борис учится останавливаться. В его солидные шестьдесят шесть, когда почетные старики, напротив, всячески подгоняют себя, чтобы окончательно не слететь с ритма жизни, это почти смешно. И дважды смешно тем, где именно Щербина пытается освоить хитрую науку ценить мгновения — в мертвом городе с опустевшими улицами и отравленной землей. Получается, откровенно говоря, неважно. Потому что для того, чтобы затормозить номенклатурный локомотив, из года в год бороздящий изученные рельсы, одного усилия воли недостаточно. Да и движение по инерции даже при условии полного останова, которого, конечно, моментно не происходит, еще никто не отменял. *** Некоторое положительное, хотя и непродолжительное разнообразие будням неожиданно вносит... сон. Борису бы ожидать от своего подсознания игр в ликвидатора и по ночам, насколько он чувствует себя взведенным курком, настолько ждет права на выстрел — но сны неожиданным образом прямо противоположны мрачным дневным часам в дыму, радиации и тревожном ожидании. Да они до безобразия безмятежны! Там, в несуществующее время несуществующий он бродит по весеннему, еще сонно живому лесу, как бродил бы по парку у дома — зная каждый намек на тропинку: здесь трава примята, здесь старая борозда от тяжелой спецтехники, сельскохозяйственной, наверное, а здесь такой бурелом, что можно и не пытаться скоротать путь. Хотя отличия все же есть: Борис не понимает, почему лес для него выглядит таким большим, а трава, и, надо же, уже даже грибы — такими близкими, будто в нем не под два метра роста, а позорный метр с кепкой в прыжке. Ему на удивление спокойно тут и не слишком хочется задумываться, почему. Впрочем, догадка проста и скорее всего правдива — здесь не надо никуда бежать и ничего решать. Здесь нет проблем последствиями длиннее человеческой жизни, здесь можно, наконец, остановиться, не ища себе сотни оправданий, почему именно сейчас делать этого не стоит. И все же... Что за искажения масштабируемости картинки? В перекрестьие лесных тропинок он натыкается вдруг на небольшую лужу так, как иные натыкаются на потерянное и давно искомое. Вдумчиво изучает свое отражение, не в силах оторваться, в голове кроме озадаченности и нет ничего. Красно-рыжее, почти оранжевое туловище с россыпью белых пятен, как у иных людей рассыпаны веснушки. Четыре пары ног, что объясняет разницу в восприятии мира, и, при действительно незавидном росте, длинная шея, которую венчает голова с настороженными ушами и двумя отростками, в которых Борис, помедлив, признает будущие ветвящиеся рога. Ну, не сейчас, к осени. Немного наивный, присущий истинно этому виду взгляд все выискивает в луже иные трактовки, которых нет и не может быть. Он — чертов олень.