♡Фантазии по Бличу♡⁠

ּ ֢. ֶ ֶОн котик ֢. ֢.

-ˋˏ✄┈┈┈┈-ˋˏ✄┈┈┈┈-ˋˏ✄┈┈┈┈

‧˚꒰🐾꒱༘⋆ Киске Урахара ‧˚꒰🐾꒱༘⋆

В тот момент, когда Урахара открыл глаза, его сознание, словно запутавшееся в паутине снов, не сразу осознало странность происходящего. Вокруг него всё казалось иным, как будто мир, в котором он проснулся, был соткан из иных материй. Его тело, казалось, уменьшилось до размеров, которые он не мог бы себе представить, а уши, острые и чуткие, улавливали каждый шорох, словно они были созданы для того, чтобы слышать даже дыхание ветра. «Что за дьявольщина?» — подумал он, с недоумением глядя на свои новые конечности. Лапы, мягкие и ловкие, заменили привычные руки, а пушистый хвост, извиваясь, словно живой, добавлял к его облику некую игривую грацию. Он стал котом. Как это могло случиться? В его арсенале не было ни одной техники, способной на подобное превращение, в отличие от его подруги детства. Однако, его размышления были прерваны внезапным звуком шагов, приближающихся с той осторожностью, что могла принадлежать лишь человеку, не желающему быть замеченным. Урахара, теперь в облике кота, напрягся, готовясь к встрече с неизвестным, и его новые инстинкты, как ни странно, подсказывали ему, что он должен быть начеку. —Ой, а кто это такой маленький? — раздался вдруг женский голос, словно ласковый ветерок пробежал по комнате, на мгновение разгоняя густую тяжесть необычного утра. Перед ним, слегка наклонившись, стояла ты — старая знакомая Урахары. В твоих глазах искрился тот свет, что он всегда находил уместным в самых неожиданных беседах. Ты была одной из тех людей, что появляются в жизни будто бы случайно, но уже не уходят, оставляя за собой тёплый след. Ты жила неподалёку, и казалось, что едва ли проходил день, чтобы ты не заглянула в его магазин, принося с собой разговоры, лёгкие, как перышко, и одновременно глубокие, как озеро в тишине раннего утра. То о погоде ты могла спорить с ним, обращая внимание на незаметные оттенки облаков, то вдруг сворачивала к удивительным и весьма уместным философским размышлениям. Даже Урахара иногда удивлялся тому, как в тебе уживаются непринуждённость и таинственная глубина. —Ты откуда взялся?— произнесла ты, с искренним любопытством наклонившись к котёнку. Этот простой вопрос в твоих устах звучал почти поэтично. А Урахара лишь молчал. Молчал, потому что рот его был заменён на мягкий кошачий нос, а глаза, некогда подмечавшие мельчайшие детали, теперь углубились в иное восприятие. Он мог бежать, мог скрыться, ведь одна часть его была недовольна мыслью быть замеченным тобой в этом жалком, как он думал, состоянии. Но другая — человеческая, глубокая — какая-то тёплая в нём ухмылка, теперь скрытая под кошачьей маской, заставила его замереть. Ведь в твоих глазах не было острого подозрения, не было насмешки, там был только мягкий огонёк заботы; как будто ты стремилась в первую очередь понять, а не раскусить. «Смотришь, как будто знаешь меня,» — мысленно ухмыльнулся Урахара, наблюдая за тобой снизу вверх своими кошачьими глазами. Киске напрягся собираясь произнести хоть одну приличную фразу, какую подобает бывшему капитану, но вместо слов из его горла вылетело жалкое «мяу», напоминающее хриплый вздох заплутавшего котёнка. И как только это жалкое послание вырвалось на волю, ты, не удержавшись, рассмеялась с той искренностью, которая обезоруживала даже самых несчастных. В твоём смехе не было насмешки — только тёплый, почти весёлый свет наблюдателя, который видит новое в привычном. —Вот это да! Ну ты и забавный! — проговорила ты, беря его осторожно на руки, словно самую драгоценную чашу, готовую треснуть от неосторожного прикосновения. —Не бойся, я тебя не обижу. Твоя естественная доброта окутала его как мягкий плед в ненастный вечер. Киске, растерявший в своей новой форме всю свою надменность, не привык быть объектом столь пристального внимания, но почему-то этот жест казался ему вовсе не таким уж и плохим. В тебе не чувствовалось власти, играющей роль над тех, кто слабее тебя; напротив, казалось, ты воспринимала его не как безнадёжного котёнка, а как равного, пусть даже забавного представителя своего мироздания. Он одобрительно свернулся в охапке твоих рук, как будто окончательно преодолевая странность своего положения. Это ему пришлось бы признать, что сейчас, под твоей защитой, он чувствовал себя куда как уютнее, чем когда-нибудь. И ведь, подумать только, это было одновременно абсурдно и совершенно естественно — сильный синигами, сведённый судьбой к состоянию крохотного пушистого создания, осознал вдруг, что и это имеет свой смысл. --- Ты, ведомая великой, как сама природа, заботой о каждом заблудшем создании, принесла его домой. Уют твоей комнаты, с яркими отблесками лучей солнца, обваливался на него пушистой лавиной. Однако уют этот, как оказалось, грозил не только теплым очагом, но и водяной стихией, столь ненавистной всем обитателям кошачьего рода. — Ах, вот зараза! — мог бы пробормотать Урахара, если бы пушистая кошачья морда была способна к произнесению слов. Брызги воды полетели во все стороны, а он — теперь в полном осознании своей новой участи — отбивался от твоих кротких рук так мастерски, что в другой ситуации ты бы ему даже апплодировала. Несмотря на внезапно обнаруженный талант превращать любую ванную комнату в зону бедствия, сама процедура мытья всё же состоялась. Ты, с хитрым и терпеливым упорством хозяйки, как мастерская укротительница вихрей, справилась. Каждый каприз шустрых лап и удары хвоста стали ему понятны — теперь-то он почувствовал, почему кошачья душа всячески протестует против воды. Это было не просто пренебрежение к чистоте, а глубокая разладность тела, как будто раньше теплота воды казалась ему материнской, но теперь она раскрывала свой суровый холод. И всё же, благодаря сохранившемуся здравому рассудку, он потом покорно подчинялся твоим заботливым рукам. Ты, с лёгким вздохом удовлетворения, завернула его в большое и уютное полотенце, словно в кокон. Таким образом, зарыла неугомонную сущность в пуховые оковы. Он же, напротив, выглядел как совсем другой зверь: такого со вкусом расчёсанного, мягко сияющего от света уличных фонарей пушистого кота редкость где встретишь. —Ну вот, теперь ты чистый, пушистый и, как мне кажется, довольный, — с улыбкой промолвила ты, укладывая его на диван с тем теплом, которым умеет щедро одаривать лишь твой род заботливости. Ах, если бы ты только знала, что этот, как тебе казалось, обычный уличный кот сейчас борется со всем рационализмом своего ума, чтобы не закатить глаза иронически. Будь у него человеческие руки, Урахара, пожалуй, схватился бы за переносицу, поражаясь тому, как судьба его разыгрывает. Теперь, в этом новом обличии, ему оставалось лишь ограничиться выразительным взглядом, который, к слову, ты тонко подмечала. »Если бы ты знала!» — думал он, сидя на диване, подмяв под себя кончик пушистого хвоста. И действительно, если бы ты хоть на миг предположила, что этот «милый котёнок» — усмехающийся в любой ситуации стратег и мастер интриг, вероятно, твоя вера в миролюбивую природу животных сильно бы пошатнулась. Но Киске, как будто бы из чувства какой-то странной благодарности, молчал, лишь изредка сверкая глазами, в которых пряталось больше сарказма, чем могли вместить самые глубокие воды. А наблюдать за тобой ему было даже приятно. В твоих действиях была какая-то простота, та удивительная искренность, острую нехватку которой он всегда ощущал в мире, где все обдумывали последствия. Ты ухаживала за ним с невиданной для бытовых забот теплотой, словно он был не котёнком, а маленьким и чрезмерно избалованным принцем. Что уж говорить о питании — твоя кухня сделала Киске объектом зависти всех возможных животных округи. Не знай ты правды, он бы принял это за глубоко укоренённое сочувствие. Но кто мог знать, что вместо банального кормления молоком, он будет наслаждаться кусочками свежего тунца? Только кошачий бог, если бы он существовал, мог так щедро благословить превращение Урахары. И ты говорила с ним, как будто он был твоим старым другом, как будто слова твои могли быть неизбежно поняты. Удивительно, какое это было для Киске странное чувство. Он, обладая всей своей обычной смекалкой и аналитическим умом, готов был бросить какой-нибудь саркастический комментарий в ответ на твои реплики. Но никогда прежде он не испытывал такого скрытого укола благодарности за человеческую теплоту. —Ты такой умный, — как-то сказала ты, когда он ловко подхватил карандаш, который ты неуклюже уронила на пол. Этих слов хватило бы любому заурядному коту, чтобы начать гордо вилять хвостом. Но Киске только медленно подвигался по столу, глядя на тебя глазами, в которых скрывалась вселенная несказанной иронии. »Умный, говоришь? А попробуй-ка догадаться, до какой степени!» — подумал он, хищно сощурив глаза, но на деле продолжая по-кошачьи безобидно моргать. Ты позволяла ему лежать рядом, вытягиваться на кровати, греться в складках пледа, и, несмотря на его шутливо-ироничную натуру, внутри что-то щемило. Ибо это была близость, настоящая и простая, без масок, без словесной эквилибристики и той тонкой игры, которую он привык вести в своём человеческом облике. Этот мир заботы и доверия оказался совершенно не похожим на то, к чему он привык, а потому сначала был им отвергнут. Ему было неловко, странно и даже, пожалуй, немного смешно — ведь кто мог предположить, что неизменный Урахара Киске будет спать в одной кровати с тобой и мурчать где-то под боком? Но он привык, а потом — как часто бывает с привычкой — начал находить в этом нечто трогательное и тепло обволакивающее. Неделя пролетела незаметно: дни сменялись мягкими закатами, наполняя твоё жилище оттенками розового золота, ночи несли с собой холодный, звонкий свет луны, и всё это время Киске жил этой тихой жизнью. Однако он начал замечать перемены. Сначала это были лишь незначительные спазмы — слабые, едва уловимые. Его лапы, казалось, на мгновение теряли свою привычную мягкость, шерсть становилась колючей вокруг плеч. Но настоящая драма началась позже, в один обычный, ничем с виду не знаменательный вечер. Ты только что вернулась с работы: развязывая шарф, слегка подмороженная, но, как всегда, с лёгкой искоркой удовлетворения в глазах, платишь дань горячему чаю и отдыху. В это время Киске вдруг почувствовал, как его тело охватывает странная волна тепла. Оно было не болезненным, но захватывающим целиком, словно природа собиралась вернуть всё на круги своя. И тут, посреди комнаты, вспыхнул свет. Яркий, почти ослепляющий, он заполнил пространство, отражаясь в тысячах осколков на полу, и ты, стоя у двери, замерла, вцепившись в свою сумку, неподвижная от удивления. То, что ты увидела через мгновение, изменило всё. Ты остановилась на пороге, держа сумку так, словно она могла бы стать твоим щитом от загадочного света, что, будто волшебное явление, заполнял комнату, точно помня, как выключила лампы перед выходом — откуда же теперь этот сияющий свет, мягкий и одновременно пронизывающий до костей? Он обладая собственным разумом, вдруг сгустился, закрутившись в непостижимом вихре, подобном языкам беззвучного пламени. Ты, затаив дыхание, шагнула ближе, лишь чтобы застать момент, когда его сердце окончательно поглотило кота, который был твоим спутником всю эту неделю. И вдруг, вместо пушистого существа, которое ещё вчера согревало тебя своей шерстью и лёгким мурчанием, на полу сидел человек — в знакомой полосатой панаме, с выразительным взглядом, в котором за искрами хитрости скрывалось неведомое тебе понимание вещей. Он поднял глаза — те самые, что ты столько раз видела в кошачьем обличии, и они сверкнули, как будто он был доволен этой нелепой драмой. —Т/И, рад снова видеть тебя… своими глазами, — неспешно произнёс он, добавив к своим словам укоризненно-хитрую улыбку, в которой вдруг почувствовалось всё: и его юмор, и странная благодарность, и что-то ещё — неуловимое. Киске, наблюдая за тобой с той самой ухмылкой, которую невозможно было спутать с чем-то другим, выглядел так, будто пребывал одновременно и в абсолютном спокойствии, и в жутком веселье. В его глазах мелькнула тень удовольствия — главное, его не просто разоблачили, но сделали это с той невольной драматичностью, которая могла бы позавидовать герой неоконченной пьесы. —Не бойся, — мягко промолвил он, делая шаг навстречу, словно пытаясь растворить твоё смятение своим бархатным голосом. — Ты ведь и так всегда чувствовала, что я не совсем обычный кот, правда? В первое мгновение ты стояла, открыв дверь настолько резко, что, казалось, она сама испугалась этого резкого жеста. Глаза твои округлились, и в них светился целый калейдоскоп эмоций — от неподдельного удивления до ошеломляющей растерянности. Всё это перемешивалось с лёгким оттенком подозрения, которое, как тяжёлое облако, слегка омрачало картину. — Ну, пиздец. Я шизофреник, — выпалило твоё уже не сдержанное сознание, утонув в собственном заключении. Ты метнулась к двери, словно кружащаяся в хаосе бабочка, захлопнув её перед Киске настолько резко, что он даже вздрогнул. И вот тут-то он действительно залюбовался тобой: в тебе проявилось что-то совершенно новое, чего он никогда не замечал в твоих спокойных разговорах и мягких улыбках. Сработали механизмы защиты или это обычный человеческий протест против непознаваемого? Кто знает. Честно говоря, Киске был немного удивлён услышать от тебя это слово, которое, на его взгляд, звучало с твоих уст так же к месту, как скрип колеса телеги на балу. Но он ничего не сказал. И только мягкая улыбка, едва заметная, вновь появилась на его лице. После мгновения молчания, он лишь задумчиво вздохнул, спокойно переводя взгляд от закрывшейся двери к полу, словно давая тебе время осознать весь тот водоворот событий, что только что закружил тебя. А, может быть, он просто ожидал… и был уверен, что ты скоро вернёшься. Он не ошибся. Когда дверь медленно, чуть скрипя, вновь распахнулась, ты снова появилась на пороге. Сначала осторожная смотришь на него, затем так уверенно и целеустремлённо ткнула в него пальцем, что он чуть не рассмеялся, пытаясь сохранить серьёзный вид. —Киске?! — прогремел твой голос, полный укором, смятением и непониманием. —Ты… ты… ты совсем с ума сошёл? Это вообще что было?! Сказав всё это, ты замолчала, пытаясь осмыслить происходящее. Какой-нибудь другой человек, возможно, попросту лишился бы дара речи, но не ты. Твоя энергия, как бушующий поток реки, вырывалась наружу в наиболее замысловатых формах. Киске, оставаясь сосредоточенным, но всё же слегка забавным в своём флегматичном спокойствии, лишь пожал плечами, словно хотел сказать: »Магия вне Хогвартса» —Это долгая история, включающая одного упрямого врага и, признаться, пару слегка опрометчивых экспериментов, — мягко, но с характерной хитринкой в голосе произнёс Киске, ловко останавливая твой палец, который, продолжал настойчиво тыкать в его плечо. Твоё лицо преобразилось: от прежнего удивления не осталось и следа. На смену ему пришёл исподлобья прищуренный взгляд, в котором сверкала лёгкая обида, словно тусклый отблеск луны на зимнем пруду. Ты сложила руки на груди так, будто готовилась выслушивать длинную исповедь. — И ты ничего мне не сказал? — произнесла таким тоном, где скрывалась смесь как упрёка, так и неподдельного разочарования. Видимо, твой разум всё ещё переваривал абсурдность ситуации, забыв о простом факте: кроме «мяу», Урахара действительно не мог ничего сказать. Но какое дело до подобных деталей, когда перед тобой стоит человек, когда-то бывший котом, да ещё и в своей обычной невозмутимой манере? Киске, заметив эту паузу, отвёл взгляд, но сделал это так грациозно, как если бы даже это движение требовало особого мастерства. Он поправил свою привычную полосатую панаму с таким видом, будто обсуждал вопрос стратегической важности. —Сказать? Когда?— с легким поднятием бровей переспросил он, действительно раздумывая над твоим вопросом. — Ты же была занята кормлением меня деликатесами и укладыванием спать, — продолжил он, слегка наклонив голову на бок, будто приглашая тебя подумать, как ему вообще в такие моменты вставить слово. Его тон прозвучал так невинно, что ты, возможно, на мгновение усомнилась в своём негодовании. Такой ответ одновременно вызвал и желание спорить, и какую-то внутреннюю усмешку. Киске всегда умел находить такие реплики, которые, тонко натянутые струны, вызывали сбитый аккорд эмоций. Тебе оставалось лишь разглаживать ладонью воображаемую складку на пледе, притворяясь, что ты не начинаешь смеяться, хотя в уголках губ уже плясали искры еле сдерживаемой улыбки. —Ты ужасен, — наконец выдохнула ты с лёгким недовольством, но всё же не сумев стереть благодушную улыбку с лица. Ах, как быстро лица наши порой раскрывают то, чему разум сопротивляется до последнего! Ты покраснела, будто вечерняя заря, застигнутая врасплох пасмурным утром. Вспоминать, как ты укрывала его одеялом, ворковала, словно с ребёнком, и даже шёпотом вещала: »Кушай, мой хороший, сил поднаберёшь,» — теперь казалось тебе почти трагикомичным моментом. И всё же, разве можно было сердиться? Ведь в те дни он не был человеком, не раскрывал своего остроумия, не блестел своим сарказмом. Киске был просто пушистым котом. Киске, стоя перед тобой, был самой олицетворённой лёгкостью жизни. Его смех, негромкий и тёплый, прокатился по комнате, как тихий летний дождь, оставляя за собой ощущение, будто сам воздух стал как будто чуточку легче. Панаму он поправил уже чисто из привычки, будто подстраивая её под наклон своих задумчивых мыслей. —Может быть, — ответил он, и в его глазах промелькнуло что-то такое, чего ты ещё не видела: несыпучая благодарность, сквозь которую пробивался оттенок иронии. —Но что бы там ни было, я остаюсь в долгу перед тобой за те дни, что ты так бескорыстно заботилась обо мне. — Ну что ж, коли ты вновь обрел человеческий облик, не откажешься ли от чашки чая? А заодно, быть может, поведешь мне ту самую «долгую историю», что скрывается за твоими превращениями? Киске, слегка наклонив голову, кивнул, и в его глазах мелькнуло нечто, что можно было бы назвать благодарностью, если бы не его привычная ироничная манера. В этот момент он осознал, что даже ему, привыкшему к одиночеству и самостоятельности, иногда требуется чья-то забота, пусть и в столь необычных обстоятельствах.

>⩊< Зангецу (Представим его как отдельного персонажа, а не как духа занпакто Ичиго) >⩊<

Зангецу пришёл в себя среди странного и незнакомого пространства, которое, казалось, было создано не для него, а для чудаковатого божества, решившего пошутить над законностью реальности. Зеленая трава, с какой-то уж излишней мягкостью поддающаяся его тяжести, словно ковер, сотканный из самых тончайших нитей, окружала его, ширясь в бесконечность. Лапы, неожиданно чужие самому себе, утопали в этой сочной зелени, а хвост, до сих пор смутно неосознанный, дёргался странной и раздражающей своей жизнью. Едва он осознал, что привычный голос его молчит, память о собственном человечном обличии поблекла — он выпустил странное низкое «мяу», звучащее так недовольным, словно в нём эхом отражалась ирония самого мироздания. Ушастое существо, каким он, похоже, стал, оказалось далеко не тем, что должно было символизировать величие Зангецу, символ плоти, воли и силы. — Чудесно! — подумал он, ирония эхом загудела в его сознании, как звон колокола, провозглашающего неизбежное. — Но в этом ощущении было что-то большее, чем просто раздражение. Это обличье, столь непривычное, казалось, издевается над его силой. Впервые за долгие годы он почувствовал себя нелеп, бесполезен и подвергнут капризу мирового порядка. И тяжесть этой насмешки сковала его тело. Он попытался было поднять голову, и вот, едва наступивший миг осознания своего нового нелепого положения тут же был перебит неожиданным зрелищем. К нему приближалась фигура, и не простая — девушка с глазами, в которых мягко переливались отблески тёплой доброты, и едва уловимой улыбкой, говорившей о спокойствии, настолько естественном, что оно само по себе стало бы утешением для любого, даже самого лишённого покоя сердца. Неуловимая грация её движений, словно повеяние утреннего ветерка, заставила его замереть — не от страха, не от опасения, а от чего-то невропонятного, но глубокого, что вспыхнуло в его душе, как давно утерянный луч света. Она, опустившись на корточки, буквально наклонилась к нему, как к какому-то диковинному существу, внушающему то самое щемящее любопытство, которое человек ощущает перед необъяснимым чудом. Её взгляд, полный того почти непостижимого понимания, казалось, проникал вглубь его души, и в этот миг Зангецу, внезапно для себя, забыл о недовольстве своим положением, забыл о своём жалком «мяу» и мелочной насмешке судьбы. Глядя на неё, он чувствовал нечто, что нельзя описать словами — словно весь этот абсурдный мир обрел смысл лишь из-за одного присутствия её маленькой и спокойной фигуры. — Что же это за комочек такой? — молвила ты, с улыбкой, которая сама собой скользнула по твоему лицу, как солнечный зайчик по воде. Тон твоих слов был мягок, почти неуловим, тоньше весеннего дуновения, которое будит траву. А Зангецу, чувствуя одновременно лёгкое раздражение и странное, почти забытое тепло, фыркнул в ответ, яростно отступив на шаг, как мог бы отступить рыцарь, неожиданно ощутивший в мимолётном взгляде свою слабость. Но тут, словно божественное провидение вмешалось, его желудок, внезапно возомнивший себя важнейшим из всех органов, громогласно выдал столь откровенный зов, что, казалось, сама природа усмехнулась этому звуку. Ты рассмеялась, и этот смех, как искристый ручей, укрыл всё вокруг своей чистотой. Твоя радость, не громкая, но пропитанная живым теплом, показалась не только ему, но и ветру, замершему в тот миг, чем-то особенным. Казалось, смех твой стал невидимой нитью, связавшей его временное заточение в пушистой оболочке с той искренней добротой, которая могла внезапно предоставить забытому скитальцу своё тихое временное убежище. — Что ж, похоже комочек проголодался— произнесла ты с мягкой улыбкой, бережно подхватив белоснежное, пушистое существо, словно оно было соткано из утреннего тумана. В твоих движениях не было ни малейшей грубости — напротив, забота, с которой держала крохотное создание, отдавалась чем-то почти несказанным, что мог понять лишь тот, кто сам когда-то познал нужду в тепле. — Не беспокойся, я тебя не обижу. Ну, а уж про голод твой мы точно позаботимся. Кот, который на самом деле был кем угодно, но уж точно не простым котом, внезапно перестал дёргаться. Блики, скользнувшие между ветвями деревьев, пробежали по его шерсти, будто особенно выделяя его необычный вид. Зангецу, вопреки своему характеру, почувствовал, как негодование, тлеющее в его душе, поддалось чему-то едва ли понятному, но безусловно истинному, чему-то почти древнему, что заставляет даже самое упрямое сердце трепетать перед простотой. Зангецу прищурил глаза, в глубине которых мелькнуло нечто неопределённое: то ли укол уязвлённой гордости, то ли тонкая, скрытая под покровом стоической сдержанности ирония. Это был взгляд того, кто слишком давно привык к величию, чтобы заботиться о таких, казалось бы, ничтожных мелочах, как обыденность смертного существования. Но ныне судьба, играющаяся с его былой мощью, словно ребёнок с ненужной игрушкой, поставила его на скамью учеников, и уроки, с которых начинало высвечиваться новое понимание, были болезненно просты. Да, он не привык к роли просящего, даже если просьба выражалась лишь молчаливым урчанием голодного желудка. Это положение казалось ему фарсом, созданным вселенной ради её собственного увеселения. И всё же, вопреки всем внутренним протестам, он сидел смирно — будто признавая: бунт против неизбежности лишь продлит его страдания. — Твой дом, как тихая гавань, встретил его атмосферой простого, но тёплого уюта, в котором была своя магия. В каждой расшатанной табуретке, в каждом книжном корешке, едва удерживавшемся на полке, в каждом небрежно положенном пледе виделась жизнь, что знала горечь, но всегда стремилась к свету. Вот вышитая тобой салфетка, с нитками, запутавшимися в хаотичных узорах; вот горшок с алоэ, гордо стоящий среди известной своей угрюмостью полутьмы кухни. Эти маленькие, почти незаметные детали, которые, возможно, другие приняли бы за неуместные мелочи. Он улёгся на кухонную табуретку, подогнув хвост и позволив себе на миг закрыть глаза. Да, здесь не было ни величия, ни роскоши, ни того забвенного уюта, который некогда он ощущал в компании собственной силы. Но это был иной уют, не подчинённый идеям власти, а сотканный из простоты, из человеческого тепла и заботы. Время от времени сама вселенная в открытую насмешничала, показывая, что смысл иногда можно найти вовсе не там, где ты его ожидаешь, — и это было одной из величайших ироний жизни. Ты, не раздумывая, сноровисто скользнула на кухню, где привычное движение руки наполнило миску свежим молоком. Простота этого действия, казалось, заключала в себе всё величие тех малых дел, в которых нежность души проглядывала ярче, чем в великих свершениях. Ты обернулась и посмотрела на него взглядом, чуть задумчивым, чуть растерянным, как будто пыталась увидеть нечто большее за его внешней хрупкостью. Белый кот сидел неподвижно, его шерсть словно вобрала в себя ледяной блеск утреннего снега. Он приблизился к миске с царственной неторопливостью, словно принял твою заботу не как акт милосердия, а как должное. Его движения были плавны, грациозны, но в этой грации читалась какая-то отстранённость — не та простая кошачья манерность, а нечто иное, более сложное, ускользающее. Белый кот пил молоко, опустив свою голову с таким достоинством, что любой художник мог бы принять его за модель для аллегории утончённого презрения. Ты прикусила губу, не от смущения, а от непонятного ощущения, будто смотрела на диковинный сон, который никак не удавалось разобрать. Ты знала — здесь было что-то большее, сокрытое за этой молочной трапезой. — Ты странный, — сказала ты тихо, почти шёпотом, словно сам разговор с ним требовал деликатности. Словно это не он был котом, а ты вдруг, сама того не зная, сделалась ученицей в присутствии таинственного учителя, покрытого пушистой оболочкой. Ты скрестила руки, наклонила голову и продолжала изучать его. — Обычный белый кот… но в тебе есть что-то… какое-то странное. Даже пугающее. И ведь это было правдой. В нём ощущалась сила, которой не может обладать обычное животное. Это была не просто кошачья чёткая сосредоточенность или грациозная независимость. Нет, за всей этой белизной и неподвижностью скрывалось что-то непостижимое, неуловимое, такая же тайна, как в морозном тумане, где голоса звучат приглушённо, а расстояния исчезают где-то между реальностью и загадкой вещей. Ты чувствовала это кожей, как слабое, но неотступное присутствие чего-то, что наблюдает из-за полуприкрытой двери. Кот, прервав своё чинное, почти аристократическое лакание молока, медленно поднял голову, и в этот миг его глаза блеснули таким необычным, почти неземным светом, что ты невольно замерла, словно почувствовав, как сама ткань реальности на мгновение содрогнулась. Этот взгляд, спокойный, но в то же время пугающе глубокий, словно прорезал пространство между вами, поднимая с его дна вопросы, на которые не каждый смертный отважится искать ответ. Ты невольно отступила на шаг, чувствуя, как ладони холодеют, а на языке повисает еле слышный вздох, больше похожий на невнятное бормотание. Казалось бы, перед тобой всего лишь кот, обычное, пусть и необыкновенно грациозное создание, но что-то в этом существе заставляло твоё сердце непроизвольно сжиматься, будто ты столкнулась с самой тайной, что веками пряталась внутри мрачных страниц древних книг. Зангецу же, напротив, оставался неподвижен, почти статуарен. Он лишь чуть прищурился, оглядев тебя лёгким, почти ленивым фырканьем, в котором слышалось либо тихое одобрение, либо скрытая насмешка. Его шерсть мерцала в тусклом свете, как первый снег, а весь его вид говорил о том, что он давно привык к подобным эпизодам: когда те, кто окружает его, пытаются вглядываться, но ничего не видят. Он не ответил, не то чтобы мог — все равно получилось бы «мяу» Хотя, если бы он мог, может, он бы бросил тебе всего одну необходимую фразу, лишённую громоздкости, но полную истины: »Ты даже не представляешь, насколько ты права». И так день за днём он оставался у тебя — сперва, казалось, просто в угоду необходимости, словно чужеземец, застрявший в незнакомой деревне без возможности вернуться домой. Он, разумеется, считал всё это временной случайностью, не более чем эпизодом, звенящей паузой среди череды событий, которые ему ещё предстояло разгадать. Зангецу внутренне фыркал на весь этот человеческий уют, который, как он думал, никак не мог в нём укорениться. Но вот странное дело — время, как неисправимый вор, потихоньку крало его отчуждённость. Ты, не замечая, или, напротив, слишком хорошо зная, что делаешь, отвоёвывала его доверие. Ты говорила с ним, смотрела прямо в его строгие глаза — не с любопытством, как на диковинку, но с теплой серьёзностью, с уважением, какого он не ожидал даже от тех, кто некогда называл себя его равными. Ты читала вслух, и он, пусть не сразу, начал ловить себя на том, что прислушивается — к неразборчивой музыке твоего голоса или к тому, что скрывалось за строками. Ты играла с ним, причем так усердно, словно это была не только забава, но некая священно-житейская церемония. А он… Что ж, он сначала сопротивлялся, сдерживался, сохранял ту самую прохладную маску отрешённости, чтобы не выдать себя, чтобы не признать, что в этом было что-то девственно приятное. Но вот в какой-то момент всё это обернулось чем-то неуловимо важным. Каким-то образом твои пальцы, осторожные и мягкие, нашедшие путь под его пушистую шерсть, начали пробуждать в нём чувства— тепла, доверие, радость игры. Когда ты касалась его живота или за ушком, он вдруг забывался, поддавался твоей ласке, и, хотя в его сознании вспыхивал маленький огонёк стыда, он едва ли мог остановить себя. Иногда он становился настолько увлечённым, настолько юрким, так ловко хватал твои пальцы зубами, что сам, не сдержавшись, мог почти тихонько выдать довольное урчание. В такие мгновения что-то внутри него начинало ломаться. Этот маленький мир, который ты вокруг него с таким смирением построила, обретал силу. Это был неуклюжий, но всё же настоящий кокон уюта, которым он, не желая того признавать, всё чаще начал наслаждаться. А ведь кто бы мог подумать? Ещё немного — и холодный Зангецу, мог бы признать, что даже этот залихватский кошачий фарс дарит ему минуты, в которых таилось нечто большее, чем комедия судьбы. Может быть, в них жила сама правда, мерцающая в самых простых, но величественнейших подарках жизни. Так он и сидел, вытянувшись на твоих коленях с таким видом, будто и вся вселенная была ему подвластна. В глазах его золотистых, полных загадочной, кошачьей сдержанности, казалось, мелькала усмешка. Но кто бы мог сказать наверняка? О, этот взгляд! Ты словно сталкивалась с чем-то скрытым за этим пушистым обликом, — взглядом, в котором перемешались тени времени и насмешка над его тленностью. — Знаешь, — сказала ты, слегка наклонив голову и чуть улыбнувшись, словно не ожидая от него ответа (но втайне всё же ожидая), — иногда мне кажется, что ты понимаешь меня лучше, чем люди. И сама эта мысль, произнесённая вслух, вдруг пробудила в тебе странное ощущение тихой радости и в то же время — лёгкой грусти. Ты поглаживала его шерсть медленными движениями, чувствуя под пальцами её мягкую упругость, и словно в этом простом прикосновении находила отклик, которого не хватало в любых человеческих словах. А он, коротко вздрогнув ухом, всё так же молчал, как молчит памятник, глядящий на мир с высоты своих веков. Зангецу, лениво прищурив один глаз, поглядел на тебя с той неизъяснимой, почти насмешливой задумчивостью, которая могла таиться только в существе, знавшем больше, чем оно готово было признать. В его взгляде скользнуло что-то такое, что мгновенно заставило затеплиться в тебе странное чувство: то ли это было выражение признательности, столь редкой у подобных созданий, то ли тихое, прощающее превосходство, словно он, видя тебя насквозь, решил не осуждать. И всё же, в глубине этого взгляда пряталась тень тихого смирения, будто сам Зангецу, на мгновение познав природу преданности, стоял на пороге нового, пугающего ему мира — мира, где тепло и забота тянулись к нему столь искренне, что не требовалось ничего в ответ. Прошло несколько недель. В этих днях, которые прокрались мимо, как неуловимый утренний туман в окрестностях глухого леса, казалось, не было ничего примечательного. Солнце поднималось и клонялось к закату, часы, словно ленивые старцы, переваливались с одной стороны на другую, а огонёк повседневности мерцал ровно, как масляная лампа на туго натянутом фитиле. Всё так же дымилась твоя чашка чая на подоконнике, всё так же скрипела незакреплённая доска у двери, и всё так же шелестели занавески при дуновении лёгкого ветра. Но для Зангецу всё это расплывалось в почти угрожающе странное откровение. Он лежал у окна, растянувшись с видом царя, что занят созерцанием незримой империи, и только янтарные глаза выдавали в нём путешественника, затерявшегося в самом сердце невидимых перемен. Внешне он был всё тот же кот. Белая шерсть, переливающаяся в лучах дня, чуткие уши, ловящие малейший шелест, грациозность природы, воплощённая в живое существо. Но внутри, там, где покоится самая сущность его, началось движение — будто давным-давно замерзший механизм вновь ожил. То лёгкое покалывание, то самый тонкий укол электричества, пробежавший вдоль позвоночника, вспыхивали мгновениями, как далекие молнии за горизонтом. Ветер перемен, этот беспокойный странник, будил в нём то чувство, которое невозможно выразить словами. Это было не тревога, не страх; скорее, нечто схожее с той головокружительной пропастью, которая открывается в сердце, когда на пороге нового мир вдруг замирает. Он не мог сказать, что же именно будоражило его так сильно. Быть может, это касалось неба — его высоты и безмолвия. А может быть, это всё же касалось земли, её запаха, тех неразрешимых тайн, что покоились в самом корне твоего дома. И вот, в одну из ночей, оставив мир в торжественном безмолвии, случилось нечто великое, чего никто бы не осмелился предвидеть. Небо над домом твоим было покрыто густым бархатом ночи, звёзды едва тлели на его чёрном полотне, будто жалкие огоньки на далёком полуразрушенном светильнике. Ветер стих, и ничего не нарушало этот странный, почти потусторонний покой, как вдруг… Его тело пронзил свет. Но это был не тот свет, что изливают свечи или лампы; не тот, что приходит от заходящего солнца или от блеска утренней росы. Это был свет, который не принадлежал миру человеческому, свет, что истекал из глубины самой души, словно огонь, долго удерживаемый в закрытой печи. Свет этот не просто освещал комнату — он разорвал её, как стрела, разрывает ткани воздуха, взметнувшиеся в диком вихре. Стены, казалось, растворились в этом сиянии, теряя свои контуры, а сам Зангецу, словно хрупкая фигура, начертана не рукой природы, а самой судьбой, держался неподвижно, точнее, в каком-то странном величавом покое. И всё же, едва явившись, свет внезапно оборвался, будто его нестерпимая мощь была лишь мигом видения, крохотным затмением реальности. Огонь погас так же внезапно, как вспыхнул, оставив после себя только тяжёлую тишину и слабый аромат, похожий на запах озона после удара молнии. Комната вновь обрела свои границы, но казалась теперь иной, будто пересекла порог нового измерения. Всё замерло так, что можно было услышать, как дыхание мира вновь начинает свой тихий, размеренный ритм. Зангецу сидел на полу. Его облик, казалось, не изменился, и всё же было в нём что-то новое, непостижимое. Это чувство нельзя было описать словами, но оно ощущалось всеми фибрами жизни; оно было сродни внезапному откровению, которое приходит однажды в тихий, глухой час, чтобы остаться навсегда. Зангецу медленно открыл глаза, словно бы не по своей воле, а только под напором какой-то невидимой, настойчивой силы. Взгляд его скользнул вниз, на собственное тело, которое со странной, почти болезненной ясностью вырвалось из плена пушистой оболочки. Вместо мягких, неподвижных лап его встретили руки — те самые руки, что помнил он из своей прежней жизни, руки, привыкшие сжимать нечто куда более весомое, чем молоко в миске. Они были сильные, худые, точно выточены не человеком, а самой судьбой, что никогда не знает покоя. Его фигура поднялась над полом, вырисовываясь перед прохладным светом луны, что тек через окно мягкими ручьями и застилал комнату, как поток серебра. Этот свет — тусклый, холодный, словно равнодушный ко всему земному — падал на него, обрисовывая острые, словно высеченные из мрамора, черты. Глаза, необычно янтарные, тревожно горели в этом странном полумраке, и в них бушевал целый океан мыслей, угадать которые было бы столь же трудно, как увидеть в глубине зеркала что-то помимо собственного отражения. Он обернулся. Едва слышный шорох — и его взгляд наткнулся на твою невнятную, но столь ясную фигуру. Ты лежала на кровати, склонив голову так, будто прислушивалась к чему-то неуловимо-прекрасному во сне. Рука твоя покоилась на подушке, словно защищая её от внешнего мира, а губы невольно тронула улыбка, слишком невинная, чтобы вместить всю сложность жизни. Твой лик был спокоен, как безоблачное утро на пустынной равнине, спокойствие это исходило от тебя, как волны света, и он, устремив на тебя свой взгляд, застыл, не в силах оторваться. В тот миг он точно осознал, что смотрит на тебя не столь просто, не как на приятную или человечно-уютную картину, но иначе, гораздо глубже. Это было несознаваемое творение, которое появилось словно бы помимо его воли. В тебе, в этом твоём спокойствии, в самой твоей сути, он видел не случайность, не фигуру, вплетённую в его путь от нечего делать, но самого себя через иное измерение: через тепло, заботу и невероятную, едва ощутимую силу, которая могла потрясать даже сны — даже его сердце. — Т/И… — прошептал он, и голос его, мягкий, глубокий, как эхо забытого колокола, прокатился по комнате, растворяясь в ночной тишине. Он сделал шаг вперёд, словно сам этот шаг стоил ему какой-то непреодолимой внутренней борьбы, и осторожно положил руку на твоё плечо. Прикосновение это было легким, почти неощутимм. Ты вздрогнула. Миг — и твоё тело откликнулось. Подушка, прижатая к твоей щеке, едва заметно соскользнула с руки, а твои веки распахнулись, чтобы встретить его взгляд. Ты смотрела на него, ещё не понимая, кто он перед тобой бормоча »Дурачок что-ли…спать иди…» Его глаза, встретившие твои, несомненно принадлежали кому-то иному — не тому коту-бродяге, что в былые дни растянулся на подоконнике, смешно пряча лапы от холода, а существу, которое не уложить в рамки понимания. — Проснись, — сказал он наконец, и слово это отозвалось в тебе так, будто его произнесли не ухо слышимым звуком, а самой твоей душой. Но как странно! В этом голосе таилась не просьба, не приказ, но что-то другое — неуловимое, как зимний рассвет. Будто пробуждение, о котором он говорил, должно было прийти не только для твоего разума, не для тела, но для чего-то гораздо глубже, скрытого где-то между сновидением и правдой. Голова твоя неохотно поднялась, словно она ещё спорила с разумом о том, стоит ли прерывать этот полумрак между сном и явью. Веки, тяжёлые, как свинец, лениво разомкнулись, и взгляд, затуманенный остатками сна, скользнул на его фигуру. Ты поморщилась от слабого света луны, что скользнул в комнату через неплотно закрытую штору, и, тяжело вздохнув, пробормотала с тоном, в котором, словно перепутавшие дорожки, смешались досада, усталость и едва заметный оттенок комичного раздражения: — Ты что, совсем уже? Дурак, что ли? Ночь ещё, нормальные люди спят! Ты моргнула снова, Но вдруг всё как будто перевернулось. Сонное оцепенение, которое так надёжно держало тебя в своих мягких, уютных сетях, в один миг растворилось, словно невидимый ветер разорвал его в клочья. Жар, острый и неестественный, молнией пронёсся по всему твоему телу, от пальцев ног до самой макушки, оставляя за собой странное чувство тревоги, смешанной с инстинктивным страхом, который не назовёшь иным словом, кроме как древним, первобытным. Ты замерла, напряжённо вглядываясь в его фигуру, окутанную серебристо-мраморным сиянием луны. Черты его лица были точены, как у статуи, но в этой идеальности крылась ледяная бесчувственность, которая заставляла сердце замирать от внутреннего непонимания. Ты вздрогнула. На миг тебе показалось, что это не комната вокруг тебя, не знакомая уютная кровать, и даже не твоя привычная жизнь, а нечто иное, как в дурном сне — зыбкое, мерцающее, будто мир вокруг сорвался в чертоги иной реальности. В горле пересохло, слова, казалось, застряли на кончике языка. — Кто ты?! Твой голос дрожал, как струна на ветру, и в нём проскальзывала смесь ужаса, растерянности и едва уловимой, хрупкой надежды, которой, наверно, только у человеческого сердца хватает безумия дорожить в мгновения безысходности. А он… Он молчал. Ты смотрела на него, не отрываясь, а он смотрел на тебя. Этот странный, почти вечный диалог был безмолвен, но за его пределами бушевало нечто могущественное, как незримая буря. В эту короткую, но бесконечно насыщенную тишину вместилось больше вопросов, чем за всю твою жизнь. — Это я, — произнёс он с той отстранённой сдержанностью, которая могла принадлежать лишь тому, кто уже видел и знал слишком многое. Луна, заглядывавшая в комнату, отрезала холодными полосами света резкие черты его облика, будто мастерская рука судьбы нарисовала его не красками, но самой тенью. Он наклонился ближе — один короткий, но невероятно многозначительный жест, словно бы от этого наклона зависело всё, и его лицо, эта странная смесь неподвижного величия и какой-то зловещей тайны, задержалось в полумраке, на грани между светом и тьмой. — Тот самый белый кот, которого ты приютила, — продолжил он, и голос его, ровный и почти лишённый эмоциональных красок, прозвучал так, будто был обращён не столько к тебе, сколько к самой вселенной. В этих словах скрывалось что-то непостижимое, что тяжелым грузом ложилось на твои мысли, что звенело в воздухе неуловимым эхом чего-то большего, чем просто откровение. Ты была то ли в оцепенении, то ли в тихом ужасе, не смея ни двинуться, ни сделать попытку ответить. Эти слова — простые, почти бытовые, — были напоены другой реальностью, словно они вышли из того мира, которому ты не принадлежала. Белый кот? Белый кот, который лениво растянулся когда-то у очага, который мурлыкал во сне и засыпал на подоконнике? Нет, перед тобой стояло нечто иное, совершенно далекое от твоего привычного бытия. Как будто незримая рука подняла тяжелый занавес сна и бросила тебя лицом к лицу с чем-то, чего твой разум отказывался принять. Слова, эти жалкие жалобные мостики между видимым и непонятным, не могли облечь в форму ту волну смятения, что захлестнула тебя. Голова твоя, словно колокол, бьющий в себя в тревоге, всё ещё пыталась понять суть услышанного, но мысли разбегались в разные стороны, как стая вспуганных птиц. — Что ты… о чём ты… кот? — Слова вырвались судорожными толчками, как мелкие веточки, вдруг выброшенные из мощного водоворота. Они слабо отразились в комнате, разлетелись по углам, ударились о стены, но не нашли приюта. — Ты шутишь… — почти шёпотом произнесла ты, но твой голос уже не был ровным. В нём сквозил страх, замешанный с головокружительным восхищением перед тем, что не поддавалось осмыслению. Неожиданно твоя рука двинулась вперёд, ведомая отчаянным стремлением убедиться, разорвать эту странную завесу между верой и возможностью. Кончики твоих пальцев дрогнули, и — о, смелость, граничащая с безумием! — ты ущипнула его за руку. Этот лёгкий жест, такой нелепый, почти детский в своей простоте, оказался для тебя последней попыткой удержаться за реальность, которая едва не выскальзывала из-под ног. Ты ощутила холод кожи. Настоящая. Живая. Зримо-реальная. И мир в этот момент снова качнулся, как бы давая понять, что прежние его границы здесь уже не действовали, что та зыбкость, в которой ты пыталась удержаться, была самой сутью этой нездешней ночи. — Ты спасла меня, — заговорил он, и голос его прозвучал так же мягко, как ночной ветерок, царапающий стекло и будоражащий занавески. В этом голосе таилось что-то неуловимое, словно сама благодарность, вместо того чтобы стать светлым чувством, обернулась чем-то горьким, мучительным, неприкаянным. — Хотя ты даже и не догадывалась, кто я на самом деле. Я был превращён в кота, но благодаря тебе я смог обрести себя снова. Эти слова, пусть и произнесённые с нарочитой будничностью, прозвучали так, будто мир вокруг на мгновение застыл в ожидании: сама ночь, луна над крышей, ветер за окнами — всё словно притихло, чтобы впитать этот непостижимый смысл, который, казалось, одной ногой стоял за чертой реального. Ты даже не сразу поняла, что было удивительнее: то ли то, что он сказал, то ли то, как он это сказал. Голос его, холодный, как полированное стекло, был одновременно и отрешённым, и безгранично честным, будто так и должно быть, будто сама жизнь иногда позволяет разорвать невидимую завесу между фактом и сказкой — но при этом остаётся равнодушной к тому, что ты о ней подумаешь.

/ᐠ > ˕ <マ ₊˚⊹♡ Ичиго Куросаки /ᐠ > ˕ <マ ₊˚⊹♡

Когда Ичиго приоткрыл глаза, тьма, что прежде пеленала его сознание, рассеялась, и перед ним открылся мир — странный, изменённый, как будто кто-то повернул его привычную жизнь наизнанку. Всё было необычным, насыщенным и… огромным. Да, огромным! Мир, который он знал, будто вдруг вырос в несколько крат, раздвинул стены реальности и захлестнул его новым ощущением отчуждения. Каждый знакомый предмет — некогда лишь составляющая повседневного уюта — теперь казался давящей глыбой, монументом, воздвигнутым над его новым, низким, словно жалящим до самых корней, существованием. Он попытался подняться. Движение было лёгким и неожиданным, будто само тело его теперь обладало скрытой акробатической свободой, но эта лёгкость не принесла утешения. Он взглянул на себя — и что же? Вместо тех самых рук, что знали силу и усталость, тугую хватку меча и спокойствие прикосновения, он увидел пару лап. Лап! Неловко и судорожно выставленные, они выглядели почти насмешкой, будто сама природа решила вознаградить его чем-то абсурдным — и при этом невыразимо унизительным. — Что за чертовщина? — хотел было спросить он, но вместо звучного голоса, к которому он привык, из его горла вырвался едва слышный писк — слабое, жалобное «мяу». Этот звук, такой смешной, абсурдный и до отвращения нелепый, расплылся в воздухе, как злорадный смешок невидимой силы, наблюдавшей за ним. Казалось, в этот самый миг сама жизнь склонилась над ним с ухмылкой, сжалившись не над ним, а скорее над своей же скукой, решив превратить его существование в нелепейший из фарсов. Он застыл. Ощущение беды впервые заворочалось в нём с такой силой, что даже мысль — ясная, как солнечный луч, — уступила туманной, пугающей догадке. Все казалось невероятным, невозможным, словно кто-то неведомый нарочно нарисовал новую картину его жизни. Вихрь воспоминаний, беспорядочные и всё ещё расплывчатые, начал постепенно выкристаллизовываться в его сознании, словно заснеженное стекло начинало проступать под тёплым дыханием. Образы, казалось, клубились в недрах его ума, как густой туман над болотом; выныривали из ниоткуда и тут же исчезали, оставляя после себя лишь обрывки: странная сущность, чей облик мерцал и сменялся, безжалостный бой, ослепительное сияние, что, казалось, разорвало ткань реальности. А затем — всё. Пустота. Мрак растянувшейся в бесконечность паузы. И он, обративший своё тело во что-то столь маленькое, столь мягкое, что само это осознание жгло разум, привыкший к силе. Что за недоумение обуяло его душу теперь, в эту минуту, когда он, запертый в теле кота, стоял посреди мира, который внезапно стал чужим, будто укрылся завесой непонимания! Его длинный хвост, вильнувший помимо его воли, словно высмеивал его новый облик, а лапы, такие лёгкие, такие непривычно малые, предательски выдавали его беспомощность. Но недолга была эта прерывистая вереница размышлений, ибо тишина, словно разорванное полотно, была вдруг нарушена. Где-то неподалёку раздался звук шагов; они были тихие, нерешительные, осторожные, как если бы шагавший боялся, что хрупкая тишина обернётся ему немым осуждением. Этот звук пробрал его до самых костей, до самой сути — забытой или переиначенной — и пробудил что-то знакомое, но ускользающее, как ахнувший бриз с далёких вызволенных берегов. — Ах, какой же ты прелестный! — донёсся вдруг голос. Он знáл этот голос. Он не мог не знать его. Голос, как лёгкий звон, уносимый ветром в гулком, пустынном соборе; голос, как тёплый веер света, прорывавшийся в самую гущу его внутренней метели. То была мелодия, затёртая памятью, но не потерянная вовсе — мелодия из другого времени, быть может, из другой жизни, теперь ожившая вновь. И в ней, в её мягкой интонации, слышался тот зов, что существовал вовсе не ради слов, а ради струн души, натянутых между воспоминанием и реальностью, между прошлым и настоящим. Ичиго, в новом своём обличии, поднял глаза, и перед ним предстала Т/И — его одноклассница, а по совместительству и подруга, чьё присутствие всегда было для него тихой гаванью в бурном море школьных дней. Ты, с той нежной заботой, что присуща лишь тем, кто привык оберегать и лелеять, осторожно подняла его на руки, словно он был не просто котом, а чем-то более значимым, чем-то, что требовало особого внимания. — ты такой малыш — произнесла ты, и в твоём голосе звучала такая мягкость, что даже ветер, казалось, замер, чтобы послушать, как будто сама природа, затаив дыхание, внимала этой мелодии, в которой переплетались сострадание и нежность. Он хотел было возмутиться, яростно всем своим существом отринуть это нелепое положение, в котором его, защитника миров, обладателя полномочий синигами, теперь называют «малышом». Ему хотелось громко объявить, что он вовсе не беспомощный котёнок, а человек, закалённый в битвах. Но, ах! Какой насмешливый спектакль разыграла судьба! Вместо грозной речи из его горла вырвалось лишь слабое, жалобное «мяу», которое тут же сорвалось в воздухе, словно усталая бабочка, не удержавшаяся на крыле осеннего ветра. Ты посмотрела на него — мягко, тепло, с той удивительной простотой, что сама жизнь притаилась в твоём взгляде, лишённом всяких хитросплетений. Твоя улыбка озарила ночь нежным светом, почти ослепительным в своей человечности. Он, привыкший защищать других, теперь сам оказался под чьей-то защитой. И хотя в его душе одновременно боролись смущение и горечь от собственного бессилия, вместе с этим почти шутовским положением начал пробуждаться странный, тёплый оттенок благодарности. --- Твой дом, тёплый и будто живой, встретил его с таким тихим, невидимым радушием, что Ичиго почувствовал себя гостем, невольно оказавшимся в уютной гавани, скрытой от бурь и треволнений. Ты, с непринуждённой заботливостью, присущей лишь тем душам, кто видит в помощи ближнему не обязанность, но естественное продолжение своего сердца, принялась за дело, как если бы перед тобой был не странный кот, найденный на улице, а важный, но случайный гость, скитающийся из-за безжалостной игры судеб. Пока ты с осторожностью опускала его в тёплую воду, твоё движение было таким уверенным и крепким, что даже протестующий взмах лапы, усиленный искренним «мяу», не смог разорвать это невидимое, но прочное кольцо твоей милости. Прощённый и, уныло согласившись со своей участью, он почти смирился, когда ты наконец, завернув его в мягкий плед, посадила перед собой. Каждое твоё движение говорило о том, что ты находила радость в этой тихой заботе и что в твоей душе было больше, чем могла вместить эта комната, больше, чем можно увидеть простым взглядом. В твоих глазах теплился тот свет, который мог бы согреть даже самые холодные сумерки. — Ты совсем не похож на других, знаешь ли, — задумчиво вымолвила ты, глядя прямо в его карие глаза, в которых, как тебе казалось, пряталось что-то большее, чем можно было бы ожидать от обычного животного. — Такое ощущение, будто ты понимаешь всё, что я говорю. Твой голос, мягкий, словно осенний ветер, наполнил комнату искренностью, которая не нуждалась в ответах. Он молчал, ибо что он мог сказать теперь? Но в душе его происходило странное смятение: жгучий стыд смешивался с тёплой благодарностью, словно тени ночи вдруг уступили место робкому рассвету. Он смотрел на тебя и думал: как бы он хотел хоть ненадолго отказаться от непрекращающейся борьбы своей жизни, от лязга мечей и вечного бремени защиты мира. Быть может, в этом маленьком уголке, где заботливые руки делают плед мягче, чай горячее, а слова теплее, он впервые почувствует, что значит просто быть живым. Ичиго сидел неподвижно, свернувшись клубком, будто пытался вобрать в себя весь уют твоего дома, что теперь окружал его, словно тёплое покрывало. В мягком свете лампы комната напоминала старинный ларец, где каждая вещь, от уютного кресла до чашки на столе, хранила в себе частицу доброты и спокойствия. Здесь не было ни громоздких мыслей о долге, что всегда висел над ним тяжёлым грузом, ни беспрестанных битв за чужие жизни. Здесь было только ты и твоё тихое, но столь могущественное присутствие, напоминающее ему о том, что бывают в жизни моменты, когда всё следует мерному ритму сердца, а не зову боя. Он бы хотел заговорить, сказать что-то, что выразило бы его благодарность, рассказать, что он вовсе не кот, не неучастный наблюдатель твоей доброты, но каждое его слово, заключённое теперь в мурлыканье, стало куда более откровенным, чем любые сложные речи. Ведь как можно было не откликнуться на твою заботу и чуть заметную задумчивость, что скользила по твоему лицу, когда ты смотрела на него? «Ну конечно… конечно, я понимаю», — проскользнуло в его мыслях, когда он наблюдал за твоими движениями — плавными, как у человека, привыкшего ухаживать не по долгу службы, а по велению души. Ты не говорила лишних слов, но в каждом жесте твоём, в каждом наклоне головы был тот невидимый свет, что проникает прямо в сердце. Прошла неделя, а может две… Время, в своём неизменном равнодушии, словно смирилось с его странным положением, а он, покоряясь её течению, постепенно привык к новой, странной природе своего вида. Некогда гордый защитник, привычный к острию меча и враждебным лицам, теперь передвигался по миру на мягких лапах, как тень, как шёпот ветра среди ночных деревьев. Тихие дни в странном плену чередовались с такими же тихими вечерами, но каждый из них был окутан загадочным ощущением… будто сам этот новый мир, столь приземлённый на первый взгляд, скрывал от него великие истины. Он стал наблюдателем, чьи зоркие глаза, полные прежнего человеческого ума, ловили каждую мелочь в твоём поведении, каждое слово, сказанное в твоём доме. Порой, притаившись за книгами или в углу комнаты, он следил за тобой с таким вниманием, что мог бы засвидетельствовать каждую твою мысль, если бы слова могли быть записаны в пыли мгновений. Но подслушивание и наблюдение — это лишь часть его нового существования. Истинная тяжесть этих недель заключалась в том, что каждый вечер, когда луна своим холодным серебром заливалась в окно, он неизбежно вновь и вновь задавал себе тот же вопрос. Молчаливый, как воздух ночи, опасный, как обрыв: »Как долго это продлится?» Этот вопрос, словно игла, медленно проникал в его сознание, требуя ответа от самой вселенной, которая молчала, как старинный мраморный идол. В один из тех вечеров, когда лунный свет, словно серебряная вуаль, мягко струился сквозь занавески, Ичиго внезапно пробудился от острой боли, пронзающей его тело, как молния, разрывающая ночное небо. В панике он бросился прочь из комнаты, оставляя за собой лишь тень былого спокойствия. Ты, не понимая, что происходит, с тревогой наблюдала за его странным поведением, ведь прежде он никогда не проявлял подобной беспокойности. Но вот, раздался грохот, и ты, следуя за звуком, вышла в коридор. То, что предстало перед твоими глазами, заставило тебя замереть в изумлении: перед тобой стоял Ичиго, в человеческом облике, но совершенно обнажённый. В этот момент время, казалось, остановилось, и ты, инстинктивно, в порыве смущения, схватила ближайшую одежду и одеяло, бросив их в его сторону, краснея до самых ушей. Ичиго, не менее смущённый, поспешно прикрылся, его лицо пылало румянцем. Словно сама судьба, играя в свои загадочные игры, решила в этот миг вернуть ему прежний облик, но не избавила от неловкости, что неизбежно сопровождала это превращение. — Ну, знаешь, Ичиго, я, конечно, рада тебя видеть, но не настолько. — Голос твой, хоть и окрашенный тонкой ноткой облегчения, всё же дрожал от неловкости, ведь ситуация явно вышла за пределы привычного. — Это… это долгая история, — вымолвил он, теряя последние остатки гордости, словно капли воды утекают сквозь пальцы. Его голос дребезжал, как плохо настроенная скрипка, тщетно пытаясь напомнить о достоинстве, которого в этот миг было так мало. Но даже эти робкие попытки выглядеть серьёзнее — не более чем акцент в этом странном фарсе судьбы. Ичиго ощутил, как место под его ногами словно стало зыбким, и никакие войны, никакие битвы с зловещими противниками никогда не обрушивали на него такого жестокого давления. Он глубоко вздохнул, закрыв глаза, словно приготовившись к прыжку в ледяную реку, и попытался начать.

(˶˃ ᵕ ˂˶)────୨ৎ────(˶˃ ᵕ ˂˶)