Разговоры под метель

Диалоги, порой лишние, порой не слышные. Все мы совершаем ошибки. Общее… Личное. И среди телефонных линий, я лишь хочу тебе сказать. Сквозь тонкое безразличие. Я. Так. Боюсь. Тебя. Потерять. Небольшой бревенчатый дом, почти уютный. Уже наверно почти родной, если бы не грызущее чувство вины, и почти невыносимой боли. Он лежит, сжав зубы, хотя стонов все равно никто не услышит. Все за тысячи километров отсюда, сам виноват. Дурак, решил, что один справится. С самим собой одному не справиться… Вдох-выдох. Рана загноилась, еще несколько дней и его уже не спасти. Хотя зачем этот оптимизм, его уже не спасти. Кто станет искать адмирала, посреди тайги да еще почти в тысяче километров от места высадки. Всегда думал, что умрет в бою, на защите Родины, или если повезет, где-то дома тихонько, с близкими, на худой конец в госпитале. Но никак не в заброшенном домике лесника, занесенный снегом почти по самую крышу. А ведь до весны его никто не найдет… Ленка… К боли физической, добавляется душевная. Так с ней и не увиделся. Двенадцать лет прошло с последней встречи. Двенадцать дней с последнего телефонного разговора. Слишком короткого, с помехами на линии, и все же. Она не станет его искать. Привыкла, что пропадает, не отвечает на звонки, это все не новое. Его некому искать. Родная дочь, она есть и в тоже время словно в дымке сна, где-то далеко. На память лишь ежегодные открытки с фото. С привычной надпись «Люблю тебя, Папа». Даже спустя двенадцать лет, все еще папа. И более точное Маринкино: « Хреновый ты отец, Булатов, хреновый». Двенадцать лет станут лишь черточкой на могильной плите между датами. Так и не встретились. А дальше только в снах, как он кружит ее на руках и подкидывает к лазурному небу, раньше это снилось ему, теперь… Хорошо бы если не ей. В квартире остался бардак, собирался наспех. Его некому искать… Нет, есть, Бизон. Он поднимет тревогу. Перевернет все к чертям, найдут весной. Он опознает друга. Да и не только Бизон, все будут искать, даже она. Нет-нет, да с тревогой повторять его позывной, он знает. Багира… Ее слезы… Впервые, он довел ее до слез. Нет она и раньше плакала, перед ним, из-за него. От страха, от напряжения, от боли. Но сам довел ее впервые. Словами. Наглыми, ложными, намеренными. До сих пор перед глазами, наполненные слезами глаза, а затем две соленые дорожки на щеках. — Бать, не делай этого, пожалуйста. Ради меня. — Да кто ты мне, никто… Никогда не забыть в секунду обессиленно опустившихся рук, плеч, глаз. Пошатнувшись на шаг назад и спиной к стене. В глаза — недоверие, а следом слезы. Не скрытые… — Багира! Это не то! Она бежала, спотыкаясь и едва не падая, пробежал несколько метров следом и махнул рукой. А нужно было догнать. Ведь за него беспокоилась, не хотела, чтобы работал под прикрытием один. А он выслужиться хотел. Показать себя перед молодыми, дурак. А дальше новое дело, и совсем не та точка высадки. Просто узнал старого врага, вот и лежи теперь, товарищ адмирал с простреленным телом и умирай… Он всю жизнь боялся ее потерять, пытался огородить от всего. В конце не выдержал, закрыл в штабе, а сейчас получается, сам себя ее лишил. Не столько человека, сколько чувств. Тонкое безразличие, мы теперь в этой жизни лишние. — Я до сих пор боюсь тебя потерять, — шепот посиневших губ. Красные, опухшие глаза. Он видел и не видел этого, сиреневая дымка тумана. Ее глаза — глаза смерти. И шепот потресканных губ. Спустя недели, на больничном дворике, он спросит, обязательно спросит. Ведь столько километров от точки высадки. Она не ответит, он поймет по глазам. Даже сквозь боль безразличия, простив обиды личные, вновь и вновь понять, повторять. Я. Так. Боюсь. Тебя. Потерять.