Мотыльки сгорают в огне

      — От тебя требовалось так мало! Сидеть и не привлекать внимания, — отец говорит тихо, но в его голосе отчётливо слышно раздражение, если не сказать больше — гнев.       — Я не знаю, где она взяла мой номер. — Вот уже около четверти часа я сижу у раскрытого окна на кухне в свете тусклой полоски из коридора.       — Тебе самому не кажется это смешным, Кирилл? Ты не знаешь, кто украл данные у Артёма Валерьевича. Не знаешь, куда испарился Аркадий. Не знаешь, откуда у лучшей подруги Маши твой новый номер, о котором знаем только я и Денис. — На том конце слышится тяжёлый вздох и едва различимое постукивание пальцев по деревянной столешнице. — Ты перезванивал ей?       — Нет, — выдыхаю едкий дым дешёвых сигарет в окно и, вытянув шею, прикрываю глаза, позволяя лёгкой мороси осесть паутиной на лице. — Было не до неё.       — Есть что-то важнее этой ситуации? — издевательски спрашивает отец, не выдерживая. — Ты вообще понимаешь, чем это грозит тебе?       — Да, есть, — пропускаю мимо ушей его едкости и невидящим взглядом смотрю куда-то в темноту двора, — мои ученики.       Вспомнить тот день не составляет труда. Бледное лицо, покрытое испариной, само всплывает перед глазами.       — Только не говори мне, что ты серьёзно занимаешься преподаванием: ни за что не поверю, — отец не меняет интонаций, но за ними спрятана тревога — несмотря ни на что, он надеется, что я извлеку урок, изменюсь, и когда всё кончится, а всё непременно кончится, по его мнению, я вернусь в компанию и стану человеком. Человеком в его понимании.       — Серьёзно или нет, а я здесь, судя по всему, ещё надолго и наплевательски относится к работе при всём желании не могу, — вру и сам себя спрашиваю: зачем? Насолить отцу? Или потому что хочу, чтобы это была правда?       — Раз она уже вышла на тебя и точно уверена в том, что не ошиблась — свяжись с ней. Попытайся узнать хоть что-то. Может быть, это как-то поможет нам в поисках Аркадия или хотя бы даст понять, что вообще происходит.       — Хорошо. Денис тебе перескажет этот разговор и возможную информацию. — Звонить отцу совсем не хотелось, хотя не могу не признать, что волновался о его самочувствии. К счастью, Дэн частенько справляется о нём и передаёт вести. Да и сейчас совершенно точно понятно, что мой старик в полном порядке, иначе не мог бы рычать на меня так самозабвенно.       В трубке повисает молчание. Несколько раз слышу, как меняется дыхание отца, будто он хочет начать говорить, но не решается.       «И я тебя, пап», — мысленно отвечаю на суть, которую он наверняка хочет сказать.       Однако вслух прощаюсь, коротко бросив просьбу беречь себя, и отключаюсь. Продолжая сидеть и медленно курить в окно, я не могу перестать думать о том, как тяжело иногда сказать такие простые слова.       Почему порой признаться в чувствах, которые могут даже не соответствовать действительности, чужому человеку легче, чем сказать правду родному? Даже зная, что, несмотря на все сложности в отношениях, у него на душе потеплеет.       Почему бы не сделать первый шаг к примирению, не сказать такие простые слова, как «я люблю тебя» и просто обнять? Это же так просто и так необходимо. Порой нужнее, чем воздух.       Эти слова, искренние слова, могут открыть любые двери. Да, они не отменяют необходимости в прощении, но смягчают, помогают не разорвать окончательно ту хрупкую связь, которая ещё есть между людьми. Помогают ухватиться за ту последнюю ниточку, что ещё осталась перед тем, как всё потерять.       Такие простые, искренние слова.       Тряхнув головой, отгоняю навязчивые мысли. И без того тошно. Но мрачная обстановка полупустой квартиры как трясина — утягивает в размышления ещё глубже.       В попытке отвлечься начинаю прогонять в голове план спортивного праздника и вспоминаю, что Ксения так ничего и не ответила по поводу комментатора.       Недолго думая, снова беру в руку телефон и в коротком списке нахожу номер и нажимаю кнопку вызова.       — Слушаю вас, Кирилл Павлович, — на последнем гудке наконец раздался сонный голос мышонка.       Мельком смотрю на время и мысленной делаю себе выговор: на часах без двадцати двенадцать. Но несмотря на это, ловлю себя на том, что вместо стыда или неудобства чувствую, как по телу разливается спокойствие и все тревоги приглушаются, уходят на второй план.       В голове бьётся назойливая мысль, что это всё самообман — несмотря на понимание того, что эта девочка совершенно другой человек, я продолжаю наделять её, порой намеренно, качествами и чертами, которые принадлежали совсем не ей.       Но сейчас меня это не волнует.       — До праздника осталось два дня, а ты так и не сказала, что с комментатором? — вопрос звучит совершенно глупо практически в полночь, но я делаю вид, что всё нормально, так и должно быть, и это она легла спать слишком рано, а не я звоню в неурочное время просто чтобы услышать её голос, прикрываясь заинтересованностью в спортивном празднике.       Это понимание заставляет нахмуриться. Первый порыв — положить трубку, но я давлю в себе стыд и непонятно откуда взявшийся страх, дожидаясь ответа.       — Артём согласился. Я написала ему ещё в тот раз, когда мы с вами это обсуждали, — Ксения звучит забавно: она тихонько сопит — явно лежит на боку, частично уткнувшись в подушку. Её голос мягче и нежнее, он не сдавлен, как обычно. Пусть сиплый со сна, но всё же ровный, глубокий. Приятный.       Потираю глаза большим и указательным пальцами, пытаясь напомнить себе, что она не Маша. Что мне нельзя даже на долю секунды переносить на эту девочку хотя бы крошечную капельку привязанности, которую я испытывал к Маше.       — Хорошо. — Молчу несколько секунд и не нахожу ничего лучше, чем задать вопрос с очевидным ответом.: — Я разбудил тебя?       Ксения точно так же молчит несколько секунд, а потом выдыхает, словно улыбается с лёгкой грустью: — Мне снился кошмар, из которого всё никак не получалось выбраться.       — В детстве мама всегда говорила: расскажи о сне и сразу поймёшь какой он глупый, — докуриваю сигарету и пальцами отщёлкиваю окурок куда-то во двор, выдыхая тонкую струйку дыма, — а если это один из тех снов, что не отличить от реальности — раздели его с кем-то, и станет легче.       Ксения молчит, тихо сопя в трубку. Слышу лёгкое шуршание постельного белья, будто она переворачивается на другой бок.       — Наверное. ваша мама была мудрой женщиной, но, — она отвечает всё так же мягко, хотя уже не кажется такой сонной. Складывается впечатление, что её мысли где-то далеко, не здесь. — Не в этот раз.       Повисает молчание.       Пора попрощаться, закончить разговор и дать ей выспаться, но я просто молчу, слушая её размеренное глубокое дыхание, думая, что если бы у меня была дочь, которой в ночи названивает учитель, я бы его по стенке размазал даже за допущенную на долю секунды мысль, что он общается с ней не как с ученицей. Да что там, за сам факт звонка в такой час.       — Извини, что побеспокоил. Не уследил за временем, тебе надо спать… — закрываю окно чувствуя, как выстыла и без того холодная квартира с повышенной влажностью.       — Нет, — Ксения перебивает, не давая попрощаться с ней. В этом её «нет» столько не высказанных слов, что я замолкаю, не решаясь настоять на своём. — Просто… Раз уж вы позвонили… — Ксения всё не решается озвучить свою просьбу. То ли просьба слишком неприличная, то ли она проснулась достаточно, чтобы провалиться в привычную для неё тотальную нерешительность.       Хотя не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, чего она хочет. Как и все в такой час после кошмара.       — Моя мама была учительницей. Хорошим педагогом, которого любили все ученики без исключения, — я помню меньше, чем хотелось бы. Детали со временем стали стираться, искажаться и я уже не могу с уверенностью сказать о многих моментах, которые раньше, казалось, помнил до мельчайших подробностей. Однако я продолжил рассказывать, стараясь не трогать то, чем не был готов поделиться. Точнее то, на что боялся получить вопрос, который заставит задуматься.       Но Ксения ни о чём не спрашивает. Она слушает, продолжая тихо посапывать, иногда слишком часто и прерывисто, но потом снова успокаивается. Её редкие вопросы безобидны и по чуть-чуть уводят от рассказа о матери к моему детству.       С тревогой отмечаю, что совершенно не знаю, о чём рассказать. Не воспоминания из детства, а чтобы просто начать и поддержать разговор. В голове всякие глупости не интересные, да и не по возрасту для мышонка.       Её вопросы становятся всё реже, а дыхание всё медленнее и глубже, пока в какой-то момент она не перестаёт отвечать на мой тихий оклик.       — Спокойной ночи, мышонок, — шепчу едва слышно и заканчиваю звонок. Недолго думая, открываю сообщения и быстро набираю короткий текст:       Кирилл Огнев [13.10 00:21]       Спи сладко, мышонок.       Послушай перед сном: Ария — Потерянный рай.       Нажимаю кнопку «отправить» не задумываясь и только потом отправляюсь в постель.       Где-то внутри зреет серьёзное беспокойство, от которого отмахиваюсь. В отличие от всех остальных, посещавших меня до этого дня, оно глубокое и опасное, предостерегающее, но мне совсем не хочется об это думать.       Я знаю, что Ксения — это не Маша. Я знаю, что она ещё ребёнок. Я знаю, что наши социальные роли диктуют правила поведения. Я знаю, но… ничего ведь не случится, если я уделю ей немного внимания? Николай Антонович ведь именно об этом и просил. Особое внимание особенной девочке.       На пол небрежно летят водолазка и джинсы, а я заворачиваюсь в одеяло с головой, пытаясь не думать ни о чём. Ни об отце, ни о звонке Машиной подруги, ни о Маше, ни о мышонке.       Хочется провалиться в глубокий и беспробудный сон. Закончить всё это… весь этот фарс. Другого слова не находится. Вся моя нынешняя жизнь кажется чем-то ненастоящим. Будто я должен безукоризненно отыграть свою роль и вот тогда начнётся моя жизнь. Настоящая. В которой я буду чувствовать себя живым и нужным, где я буду на своём месте.       Где я буду я, и где я буду знать: кто я?       Сон упорно отказывается приходить, а когда, наконец, начинаю засыпать, то вместо спасающего расслабления оказываюсь в липкой паутине, тревожащей и пробуждающей кошмары-воспоминания до самого утра.

//

      — Вот, полюбуйтесь. Что и следовало доказать, — Лариса Анатольевна, скрестив руки на груди и приспустив очки на нос, исподлобья рассматривала притихший класс. Вздыхаю, бегло просматривая листы с недавней контрольной в моих руках. Отметки одна краше другой. Только пара человек, включая Мотылькову, написали хорошо или удовлетворительно.       — Не допустить до исправления оценки было бы неплохим уроком, но увы, в этот раз я не имею на это права, — грузно сев за стол, Лариса Анатольевна сняла очки и сцепила руки в замок перед собой. — А я говорила, что класс держится только на списывании. И будьте уверены, Кирилл Павлович, это относится не только к моему предмету.       Ответить мне на это нечего. Да и в целом я не совсем понимаю, чего от меня ждут другие учителя. В конце концов, я им не отец и не мать, да и обалдуи уже достаточно взрослые, чтобы нести ответственность за свои поступки и их последствия, и жизнь в целом. Однако вслух этого не говорю.       — Будьте уверены, Лариса Анатольевна, они исправятся, — поднимаю взгляд на хмурые лица учеников и возвращаю листы с контрольными на учительский стол, — не так ли?       Повторив свой вопрос слышу унылое и тихое «да».       — Зачем было тогда заключать пари, если вы не готовы приложить даже минимальные усилия?       В ответ тишина, взгляды опущены в парты. Лишь некоторые недовольно смотрят перед собой или на Мотылькову, если для этого не нужно поворачивать головы.       — Наверное, следует отменить пари. Сегодняшние результаты и отношение доказывают, что вы не просто проиграли, но и не способны выиграть. — Мои слова вызывают нужный эффект, хоть и не такой бурный, как я надеялся.       — Нет, не надо, Кирилл Павлович! — Юля почти подпрыгивает на месте, упираясь ладонями в парту. — Мы исправимся. Да, ребята? — она в надежде окидывает одноклассников взглядом, пытаясь найти хотя бы одного, кто поддержал бы.       — Дайте нам ещё один шанс, — наконец вторит ей Орепов, а за ним поддакивает и Маша.       — Последний шанс, — соглашаюсь, рассматривая учеников, и останавливаю взгляд против воли на Ксении.       Она сидит бледная, опять. Её голова опущена ниже всех, как будто у неё не наивысшая оценка, а напротив — самая низкая. Ксюша кусает губу и сжимает в руках карандаш с такой силой, что даже отсюда вижу, как побелели её костяшки.       Вскидываю бровь, хочу поинтересоваться в чём дело, но вовремя себя одёргиваю. При всём классе она не ответит, только ещё больше съёжится, смутится.       Лариса Анатольевна ещё долго готова рассуждать на тему безответственности моих подопечных, но меня ждут другие классы.       — Я обязательно проведу с ними беседу, — обещаю и, получив одобрение преподавательницы после усталого вздоха, прощаюсь и выхожу. Внутри неприятный осадок, словно это я нерадивый ученик, которого отчитывают за списывание и нежелание учиться.       Спускаюсь на первый этаж и направляюсь в сторону спортивного зала, когда из своего кабинета выныривает Николай Антонович.       — О-о, — тянет он радостно, — на ловца и зверь бежит. Ну что, Лариса Анатольевна живописала тебе в красках про твоих архаровцев? — Его широкая ладонь ложится в мою, крепко пожимая, а затем перемещается мне на плечо.       — Краше некуда, — заверяю директора хмуро и продолжаю путь уже вместе с ним. — Обещал ей провести воспитательную беседу.       — Тут одной беседой не отделаешься, Кир Палыч. Надо мотивировать! — Николай Антонович говорит так назидательно, словно для него эта задачка проще простого.       — Мы заключили с ними пари. Если они выиграют, то я отвезу их к морю, — рассказываю нехотя, точно мои шалопаи, которые слабо подготовились к уроку — моя домашняя работа, и сейчас меня будут ругать за то, что плохо её выполнил.       — К морю? — Николай Антонович удивляется, но затем одобрительно хлопает меня по плечу, улыбаясь. — К морю — это хорошо, это ты здорово придумал. Надо будет найти ещё учителя и кого-то из родителей, кто согласится вас сопровождать. Класс большой, неспокойный, одному с ними тяжело и ответственность слишком большая.       — Вы так уверены, что у них получится? Вы же не знаете условий, — усмехаюсь, спускаясь по лестнице чуть впереди Николая Антоновича.       — Кирилл, даже если не получится, всё равно отвези их к морю, — Николай Антонович останавливается напротив медпункта. — Может, ты не замечаешь, но я вижу, что класс стал немного спокойнее. Удивительно, но ты им понравился. Поездка и толика человеческого тепла, и любви, вот увидишь, принесут такой результат, на который сейчас ты даже рассчитывать не можешь.       — Удивительно? — Почему-то его слова поддевают, хоть и несерьёзно. Николай Антонович негромко смеётся, похлопывая меня по плечу.       — Ну не будь же ты отрицать, что и сам не был уверен, что справишься с этой работой, когда только приехал?       — Я и сейчас не уверен, что справляюсь хоть с чем-то здесь, — признаюсь, ероша тёмные волосы.       — Не будь к себе столь строгим. Ты справляешься. Лучше или хуже, но справляешься, — Николай Антонович говорит серьёзно, а по его взгляду легко можно понять, что он искренен и поддерживает от чистого сердца.       — Вам нездоровится? — решаю перевести тему, заметив, что Николай Антонович отступает к медпункту.       — Ничего серьёзного, — он отмахивается, как и большинство старших, не желая продолжать разговор, — просто желудок барахлит.       Видимо из опасения, что я продолжу спрашивать, Николай Антонович сжимает моё плечо, сухо прощаясь, и скрывается за дверью кабинета медсестры.       Стою ещё некоторое время, размышляя над его словами и похвалой. В голове не укладываются действительность и его мнение. Неужели за годы работы он так разочаровался, что планка хорошего учителя снизилась настолько сильно?

//

      — Надеюсь, Лариса Анатольевна устроила вам достойную трёпку, — говорю устало, разглядывая шеренгу своих неандертальцев. — Мне эта поездка как собаке пятая нога, но я пообещал. Так что решайте сами: хотите вы ехать или нет.       Класс молчит, опустив головы, и только некоторые мальчишки, такие как Волков, смотрят зло, но упрямо, щуря глаза. Волчата, не иначе.       — Ладно, направо! По кругу бегом — марш! — Короткий жалобный свист и дети неохотно повинуются команде.       Они двигаются лениво, без энтузиазма. Вспоминается первый день, когда они точно так же, как и сейчас, шептались, недоверчиво косились, прикидывая, как далеко могут зайти, каковы пределы моего терпения и дозволенности для них.       — Ну же, что вы как квашни! Активнее, активнее! — Подбадривать — не моя сильная сторона, потому и сейчас эти попытки звучат больше как недовольство.       Наблюдая за ними со стороны, я медленно подхожу к скамейкам, где сейчас сидит только Ксения, освобождённая после болезни.       На вид она ещё более кислая, чем обычно. На бледном лице выделяются круги под глазами, а сами глаза кажутся опухшими и красными, точно она плакала долго и горько.       Спросить не решаюсь и просто прохожу мимо, отдавая очередную команду. Класс не взбодрило даже дополнительное время на игры, которое я выделил, сжалившись над ними. По правде, у меня много бумажной работы и необходимость заполнить журнал.       Убеждаясь, что все при деле, я сажусь рядом с мышонком, но по-прежнему не тревожу её, лишь иногда кидаю взгляды, точно проверяю, всё ли в порядке.       — Кирилл Павлович, — голос Алисы звучит неумело-кокетливо и меня почти передёргивает, — у меня начались месяки, отпустите меня на сегодня.       Смотрю на неё скептически, но проверить, конечно же, не могу и не хочу. В этом месяце она ещё не подходила с просьбой поставить красную точку в журнал, потому, стараясь держать лицо невозмутимым, киваю.       — Ну чо, сидишь, Моль, да? — Она останавливается возле Ксении, но я не поворачиваюсь, слушаю против воли вполуха. — Правильная наша, заучка, — голос Алисы звучит будто бы безобидно, по-доброму, но если прислушаться, то из неё льётся столько яда, что она была бы незаменима в медицине, если бы его можно было использовать в лекарствах.       — Савичева, решила остаться? Тогда бегом марш на поле, — в этих словах нет надобности, она и так уходит, но не поторопить её просто не могу.       Алиса в своей наигранно кукольной манере помахала мне ручкой и удалилась, а Ксения, кажется, только сильнее сжалась, разглядывая свои ладони.       Подсаживаюсь немного ближе и окидываю суетящихся на поле учеников.       — Как тебе песня? — спрашиваю негромко. Прекрасно понимаю, что это не место и не время для таких вопросов, хотя, если задуматься, что в этом такого?       — Вы написали послушать перед сном, — она отвечает ещё тише, чем я спрашиваю, не глядя на меня.       На её слова только киваю. Да и узнав её за это недолгое время — Ксения не их тех, кто в школе, даже на переменах, будет слушать музыку или заниматься какими-то совсем отвлечёнными от школьной жизни делами.       Снова утыкаюсь в журнал, продолжая его заполнять. Между этим действием и моим вопросом проходят какие-то считанные секунды, а в следующий момент между мной и мышонком о стену врезается мяч.       Я вздрагиваю, но больше не от внезапности и резкости, с которой прилетел мяч, сколько от того, как вздрагивает и тихо ойкает Ксюша, сжимаясь и закрываясь руками.       — Эу! Осторожнее! — окликаю парней, которые только гогочут между собой, словно сотворили невинную шалость.       Хмурюсь, подавляя в себе желание устроить им взбучку. Искоса смотрю на Ксению. Она на вид в порядке, просто напуганная, сжатая как пружина.       Убедившись, что кроме испуга с ней ничего не случилось, снова утыкаюсь в журнал. Я и забыл, как это муторно: считать промежуточные баллы, округление оценки вверх или вниз, а потом выслушивать уговоры как-то исправить не устраивающую ни родителей, ни их чад отметку.       В такие моменты в красках вспоминаю и остальные причины, почему я никогда на полном серьёзе не хотел преподавать. Оценивание и бумажная волокита, да что там, даже ответственность за детей — это меньшее из зол. А вот столкновение с их характерами, незрелостью в силу возраста — некоторым даже взросление не поможет, и их родителями — настоящий кошмар, не покидающий мысли при любом действии. Будь то занятия, оценивание, классные часы, где я вынужден проводить беседы или давать дополнительный материал для развития общего кругозора. Всё вызывает во мне стресс и беспокойство: какие у этого всего будут последствия?       Из размышлений вырывает громкий гогот небольшой компании мальчишек, которые вместо игры сбились в кучу, шкодливо поглядывая в мою сторону.       — Что у вас происходит? — спрашиваю недовольно, даже сурово. Контролировать голос всё ещё получается плохо, потому большую часть времени кажется, что звучу злым. Впрочем, большую часть времени это недалеко от истины.       В ответ мне летят заверения, что всё в порядке, ничего особенного у них не происходит. Потому, понаблюдав за ними ещё около минуты, вновь возвращаюсь к бумагам.       Голова отказывается думать, хочется послать эти бумаги куда подальше. Вместе с детьми и просто… Сам не знаю, что это за «просто». Остаться в одиночестве желания нет, но и делить компанию с этими обалдуями — тоже. В равной степени школьный коллектив далеко не та компания, в которой хочется оказаться, чтобы избавиться от одиночества.       Раздражённо выдыхаю, бессильно бурча нарастающим негодованием на себя самого за бессилие, нерешительность и глупые мысли.       Сосредоточенность испаряется в момент, и теперь я просто наблюдаю за учениками.       — Кир Палыч, там это, Женя, кажется, палец сломала, — к нам подлетает напуганная Маша, а за ней, тихо постанывая, в обнимку с Юлей плетётся Женя, сжимая свои пальцы второй рукой.       Поднимаюсь с места и направляюсь к ним, отвлекаясь от наблюдения за парнями, и именно в этот момент краем глаза замечаю второй мяч. Всё внимание сосредоточенно на том, чтобы успеть отбить его, не дать попасть по Ксюше. Делаю рывок и вытянутой рукой торможу мяч, стиснув зубы. Удар неслабый. Наверняка буду ощущать его ещё некоторое время.       — Что происходит? Совсем окосели? Вас к окулисту отправить? — С каждым словом желание выволочь слепого наглеца растёт в геометрической прогрессии. Но мне в ответ звучат множество извинений и смех.       Ещё надеюсь, что это действительно случайность, а не очередной дикий способ развлечься у этих недорослей.       — Последнее предупреждение, — холодно чеканю, глядя в глаза Орепову, но быстро понимаю, что это не его рук дело, хоть он и стоит ближе всех и смотрит на Ксюшу во все глаза, сжимая плотно челюсти, да так сильно, что ходят желваки. — Что там у вас? — спрашиваю, мельком перевожу взгляд на Ксюшу, убеждаясь, что она в порядке.       — Вот, — Женя жалобно протягивает мне руку с покрасневшим и немного припухшим пальцем, — мяч в прямой палец прилетел.       — Иди к медсестре, но перелома нет точно, — стараюсь говорить спокойно, чтобы не пугать Женю и девочек. — Не паникуй так, просто ушиб. Если бы это был перелом — поверь, ты бы знала это точно.       — Юль, сходи с ней. — Никакой необходимости в сопровождении нет, но в свои тридцать лет я так и не понял странной тяги девочек ходить парами, потому просто пускаю на самотёк, не сопротивляясь, особенно с учётом, что это последний урок, до конца которого осталось каких-то двадцать минут.       Девочки удаляются, Маша переминается с ноги на ногу, явно желая то ли пойти с ними, то ли остаться с Ксюшей, но я только качаю головой, отправляя её дальше заниматься.       Оборачиваюсь, чтобы вернуться на скамейку, и все мысли моментально испаряются. Дёргаюсь к Ксении, но не успеваю.       Мышонок успевает закрыться руками и отвернуться, не позволяя попасть мячу по лицу, но не может избежать удара полностью. Удар приходится в висок и ухо, от чего она тихо сдавленно вскрикивает, затем шипит от боли, а я вскипаю меньше, чем за секунду.       — Вы совсем охренели? — рычу, подрываясь с места и пытаюсь вычислить смельчака, который благополучно затерялся среди нескольких мальчишек. Они, конечно, тоже не лучше, если даже не попытались остановить летящий в девочку мяч.       Секунду спустя замечаю Орепова, который держит Волкова за грудки, готовый вот-вот набить ему рожу.       Пазл складывается моментально и единственное желание — опередить Артёма. Но мне нельзя. Я всё ещё учитель и усугублять ситуацию ещё больше недопустимо. Ни себе, ни детям.       Делаю шаг, чтобы разнять их, и сразу останавливаюсь, как вкопанный.       — Ксюша! — Обеспокоенный возглас Маши заглушает тихий всхлип, который кажется мне громче любого крика.       Медленно оборачиваюсь, почему-то боясь увидеть мышонка. Удары сердца замедляются, и я напоминаю себе, что с ней относительно всё хорошо. Всё поправимо, её жизнь вне опасности.       — Всё нормально, — она закрывает нос и рот руками, пытаясь успокоить сидящую рядом и обнимающую её Машу, а сквозь тонкие пальцы медленно сочится кровь.       В голове возникает звенящая пустота и всё внимание концентрируется только на Ксюше. На её глазах, блестящих от слёз, которые она пытается сдерживать, на испачканных алым пальцах, на хрупкой фигуре её тела, которое она пытается держать прямо, притворяясь, что ничего особенного не произошло.       Не сразу осознавая свои действия, я опускаюсь, почти падаю, перед ней на колени, придвигаясь вплотную и мягко стараюсь убрать от её лица руки.       — Покажи, — шепчу совсем тихо, нежно сжимая её запястья.       Ксения едва уловимо качает головой и по тому, как она морщится, понимаю, что эти движения даются ей болезненно.       Смотрю на то, как медленно, капля за каплей, стекает кровь по её руке сквозь пальцы, и до боли сжимаю челюсти.       Поднимаюсь на ноги и не церемонясь беру Ксюшу на руки. Удобнее перехватываю её, стараясь тревожить как можно меньше. Прижимаю к груди и чувствую, как она сначала напрягается в моих руках, неуютно шевелится, будто пытается возразить, но потом затихает, утыкаясь лицом мне в плечо, по-прежнему закрывая его руками.       — Все по домам! — мой голос слышен отчётливо во всём зале. — Волков, завтра к директору с дедом! — У Димы хватает мозгов промолчать, а я разворачиваюсь, направляясь к выходу.       — Не надо, — глухо шепчет мышонок едва различимо и тянет меня за ткань спортивной кофты. — Ничего страшного, всё пройдёт.       В ответ молчу, глядя на Ксюшу несколько долгих секунд, и сжимаю руки вокруг неё ещё крепче.       — Маша, забери её вещи, — бросаю строго, не давая увязаться ей за нами. Совершенно не думаю о том, что надо бы связаться с кем-то из родных Ксюши, направляясь к выходу из школы, а затем на стоянку.       — Куда мы? — Спрашивает мышонок, когда усаживаю её на переднее сиденье и пристёгиваю ремень безопасности.       — А сама как думаешь? — Достаю из бардачка бумажные салфетки и вручаю их мышонку. — В больницу.       Её вопрос звучит до невозможности глупо и хочется поинтересоваться, что творится в её разуме, но вместо этого качаю головой, когда Ксюша округляет глаза и подаётся ко мне, в панике желая что-то сказать.       — Даже не спорь. Либо так, либо с мигалками на скорой — по школьному протоколу.       Мышонок затихает и смиренно опускает голову. Как и думал — ещё больше внимания привлекать она не хотела.       Мы едем в тишине. Лишь периодически поглядываю на Ксению, убеждаюсь, что ей не стало хуже. Она не отрывает салфетку от носа, вторую комкает в свободной руке. Видимо в надежде, что она впитает кровь с пальцев.       В голове множество вопросов, на некоторые из них она точно знает ответ. Но спросить не решаюсь. Пока что.       Впервые радуюсь, что городок маленький до невозможности. Путь до больницы занимает немногим больше пятнадцати минут.       Припарковав машину у самого входа, быстро выхожу и раньше, чем Ксения успевает отстегнуть заедающий ремень, открываю пассажирскую дверь.       — Я сама, — всё такой же тихий, но твёрдый ответ получаю на свои протянутые руки, в желании если не взять её, то хотя бы помочь выбраться.       Хочу возразить, но в последний момент решаю уступить. Внимательно наблюдаю за тем, как Ксения выбирается из машины, а затем закрываю за ней дверь. Иду почти вплотную позади неё опасаясь, что ей станет нехорошо, готовый подхватить в любой момент.       Неотложка оказывается почти пустой, и нас принимают сразу же. Ещё один плюс маленького городка — нет особой волокиты с документами и тебе верят на слово, что ты учитель ближайшей — одной из трёх — школы.       Ксения скрывается в кабинете, а я остаюсь ждать в небольшом тёмном коридоре, сидя на жутко скрипящем старом советском стуле.       Сцепляю руки в замок на затылке и упираюсь локтями в колени. Абсолютно уверен, что с ней ничего серьёзного, но сердце колотится как ненормальное. В ушах стоит звон, заглушающий всё вокруг. Необходимость отвечать на вопросы врачей заставляла как-то держать себя в руках, а теперь меня захлестнули тёмные воды. Тёмные и мутные воды, смешивающие ужасные воспоминания с настоящим, не имеющим ничего общего с пережитым мною ранее.       Впервые даю памяти волю, позволяя будто бы подсветить тот роковой день, чтобы осознать — сегодня это другой день, другая ситуация и другой человек.       Разъярённый Артём Валерьевич пытается что-то донести до меня сквозь пелену не выветрившегося пьяного тумана. Отец — бледный, покрытый испариной — пытается остановить моего тестя от попыток схватить меня за грудки, а сотрудник ещё непонятного мне отделения уговаривает пройти на опознание.       Ноги не слушаются. Кажется, что их кто-то набил ватой, и какие-то несколько метров прохожу, споткнувшись раза три или четыре.       — Посмотрите внимательно, вы узнаёте в этой женщине свою жену? — слова тонут в звенящем шуме, точно кто-то ожидает звонка по старому сотовому в комнате с радио и старым телевизором, а взгляд отказывается фокусироваться, продолжая расплываться.       На столе, укрытое большой белой простынёй, лежит хрупкое, искорёженное от падения, а после под колёсами КАМАЗа тело. Узнать в нём кого-либо невозможно, но я, наконец, цепляюсь за светлые волосы, за уцелевшую подвеску в виде сердечка с секретом, — мой дурацкий подарок Маше в начале отношений — за обручальное кольцо, идентичное моему, внутри которого позже найдут нашу клятву.       Лицо слишком разбитое и опухшее, чтобы по нему сказать точно. Тело покрыто гематомами, ссадинами, ранами, есть открытые переломы. Увидеть какие-то особые приметы невозможно. Да и нет их у Маши. Разве что родинки… россыпь родинок.       — Ну вот, с вашей девочкой всё хорошо. — Уставший мужчина с безразличным лицом и в белом халате от чего-то говорит приветливым женским голосом. Я смаргиваю наваждение и резко выпрямляюсь.       Передо мной стоит женщина за сорок в узких очках на цепочке и с черепаховой оправой. Почему-то они кажутся самыми яркими в её невзрачном образе, закрываемом белым халатом.       — А кровь? — ещё не в полной мере осознавая, где я и что происходит, уточняю, не переводя взгляд на Ксению, которую за плечи обнимает врач.       — Просто лопнули сосуды от перенапряжения и удара — ничего серьёзного. Сотрясения нет, просто сильный ушиб, ей повезло. — Женщина поглаживает Ксюшу по растрепавшимся, уже распущенным вместо привычной косы волосам. — Можете идти.       На этих словах она уходит, подталкивая Ксюшу в спину по направлению ко мне. Только сейчас замечаю, что с момента, как Ксения скрылась в кабинете прошло больше часа.       Мы молча смотрим друг на друга, пока она, наконец, не выдерживает.       — Это вы… Вы виноваты, что так вышло, — мышонок всхлипывает, толкая меня в плечо. По ней и раньше было видно, что что-то не так, но сейчас окончательно уверяюсь в том, что у неё сдали нервы.       Ещё один толчок.       — Если бы не вы с дурацкими советами и правилами!.. — Она снова толкает, теперь уже обеими руками, в одной из которых сжимает влажную, видимо, после умывания, салфетку.       Подчиняюсь молниеносному порыву и сгребаю её в охапку, усаживая к себе на колени и пытаюсь крепко сжать в объятиях, не позволяя ей выбраться и брыкаться.       — Ш-ш-ш, я разберусь, — бормочу, по-прежнему крепко держа мышонка в объятиях и нежно укачивая, будто совсем маленького ребёнка.       — Нет! Больше вы ничего не будете говорить или тем более делать, слышите? — Ксения плачет, голос дрожит и отчётливо слышно её негодование, но вместо того, чтобы оттолкнуть, она тянется ко мне, обнимая за шею.       На краткий миг замираю в оцепенении, а затем лишь сильнее обнимаю и немного поворачиваю лицо. Губы естественным образом находят висок мышонка, оставляя долгий и мягкий, почти невесомый поцелуй.       — Ты не сделала ничего плохого, слышишь? А с Волковым придётся разбираться в любом случае. Такое шило в мешке не утаишь, понимаешь? — Ксюша кивает, утыкаясь мне в шею.       Чувствую, как намокает тонкая спортивная кофта, но мне абсолютно плевать. Всё, что меня заботит — это хрупкое девичье тело в моих руках. Ксения мелко дрожит, жмётся ко мне, наверняка даже не осознавая этого.       — Я рядом, мышонок. Тише, не плачь, слышишь? Только не плачь, — осторожно склоняю её голову ниже и приподнимаю свою, чтобы упереться подбородком в макушку, оставляя широкую ладонь на её затылке. Пальцы сами по себе нежно перебирают волосы, пытаясь успокоить.       Глубоко вдыхаю её запах чистоты и хлопка, стараясь унять собственное сердце. Страх из прошлого просачивается в настоящее, и я ничего не могу поделать с собой, тщетно уговаривая самого себя, что в моих руках сейчас находится совершенно чужой человек. Не мой человек. И две ситуации совершенно не похожи между собой. Всё, что их объединяет — длинный серый коридор с тусклыми мигающим светом и обшарпанной обстановкой совка.       — Тебя больше никто не обидит. Я обещаю тебе, — слова вырываются раньше, чем я успеваю понять их смысл. Сердце больно колет понимание, что я не смогу сдержать это обещание.       Не смогу и хочу ли? Эта девочка мне совершенно чужая, странная незнакомка. Всё, что меня с ней связывает — призрак, который заставляет меня вспоминать. И даже этот призрак — иллюзия.       И пусть это так, но мои объятия становятся только крепче, пока я укачиваю на коленях льнущую ко мне Ксюшу.