Мотыльки сгорают в огне

      Цензурных слов не осталось. Они кончились ещё на пламенной речи Николая Антоновича, который нет-нет, но пропускал крепкое словцо, рассказывая родителям о достижениях и подвигах их ненаглядных отпрысков. Мои пять копеек родителей не воодушевили. Кто-то возмущался, стараясь выгородить детей, кто-то пытался сказать, что ну уж его то умничка-разумничка вообще не при делах, но в итоге сводилось всё к тому, что хороши все. Если где-то кто-то не участвовал, то обязательно участвовал в другой проделке, а нет, так просто покрывал или молчал.       Под конец все с серыми лицами и полными негодования глазами молча покинули класс. Все, кроме одной мамочки. В тот момент цензурные слова не просто кончились, а ушли в большой минус.       — Не объясните мне, что это сейчас было? — Как только за Мотыльковыми закрывается дверь, я оборачиваюсь к Николаю Антоновичу.       — Ты согласился заниматься дополнительно с Ксюшей. И правильно сделал! — Николай Антонович расплывается в улыбке.       — Вы буквально согласились за меня в разговоре с её матерью. — По лицу Николая Антоновича вижу, что он не понимает, о чём речь. — До того, как пригласили девочку. Вы даже не спросили меня, а могу ли я? Хочу ли я?       — Ну, милый мой, что значит хочу? Пусть выпускной и не в этом году, но время промчится быстро. Она не жалеет сил, чтобы её школьная история была безупречной. — Николай Антонович садится за парту и скрещивает руки на груди. — Как классный руководитель ты должен войти в положение девочки.       — Как классный руководитель я должен войти в положение Савичевой, Орепова или Волкова. Это они проблемные дети. — Николай Антонович вздыхает, размеренно кивая головой.       — Ты прав, согласен, но подумай вот о чём: насколько велик шанс, что ты изменишь жизни этих поломанных и сложных ребят за тот небольшой, по сути, срок, который пробудишь тут? И насколько велик шанс, что ты поможешь старательной неглупой девочке улучшить оценку? Причём речь идёт не о катастрофическом разрыве баллов.       — Неглупой? — усмехаюсь и приподнимаю брови. — Не нужно быть умным, чтобы выполнять нормативы. В спорте, да, в спорте нужны ум и смекалка, но не на школьных уроках физкультуры. Она даже пробежать сто метров не может без того, чтобы не выплюнуть свои лёгкие!       — Уверен, вы что-то придумаете, — Николай Антонович встаёт и подходит ко мне, хлопает по плечу. — В конечном итоге, вот увидишь, ты и сам будешь рад, что реально смог помочь. Но мне приятно, что в тебе ещё теплятся энтузиазм и мечты Оли. Николай Антонович выходит за дверь, а я так и остаюсь смотреть перед собой, плотно сжимая зубы.       — Проклятье, — выдыхаю на одном дыхании и упираюсь руками в парту, за которой только что сидел директор.       Перепутанные мысли так некстати подкидывают воспоминаний юношеских лет в педагогическом.       Первая пара начнётся ещё не скоро, а я уже стою в аудитории, разглядывая расписанную дверь в бывшую лаборантскую, где один из педагогов много лет назад устроил негласный кабинет переговоров. Как и многие ученики до, я приходил туда, чтобы выплеснуть всё то, что копилось внутри, отравляя душу. И чтобы вспомнить лицо, которое стиралось из памяти несмотря ни на что.       Зажмуриваюсь и резко дёргаю головой в сторону, отгоняя наваждение и непрошеные мысли, тянущие за собой чувства, с которыми сейчас нет никаких сил бороться. Нужно скорее на воздух.       — Всё в порядке? — Дёргаюсь от женского голоса на выходе из школы и резко поднимаю голову, встречаясь со взглядом серых глаз. На мгновение чудится, словно это переплавленная сталь, покрытая тонким слоем глазури из тёмных жилок и залитая прозрачной смолой. До чего непривычным кажется этот цвет.       — Да, просто устал, — киваю, открывая дверь перед Маргаритой Степановной. — Сложный день.       — Наслышана, — усмехается она и ёжится, как только оказывается под осенним ветром.       — Наслышаны? — Брови сами собой ползут вверх от удивления, а кожа покрывается мурашками. Голос Дениса из воспоминаний повторяет часть ночного разговора.       — Я ведь говорила, что не завидую вам — такой класс, — она качает головой и улыбается, разглядывая меня с прищуром. Понимаю, что отчётливо дал понять: меня беспокоит вовсе не работа.       — Да, давно не встречал таких ребят, — хмурюсь, закуривая — кажется, в последнее время чаще, чем раньше.       — Стоит ли так переживать? В конце концов, вы ведь к нам в гости. — От её улыбки внутри становится холодно и липко, словно набедокуривший школьник здесь я.       — Я ещё не решил, — зачем-то вру, делая затяжку поглубже. Дым привычно, хоть и не очень приятно, скребёт горло и обжигает лёгкие. Странное мазохисткое успокоение.       — Да брось, Кирилл, — Маргарита Степановна делает шаг и оказывается совсем близко, подхватывая лацканы моего пальто своими длинными и тонкими пальцами, запахивая его плотнее, — я ведь понимаю, что у тебя просто временные жизненные трудности, а потом всё встанет на круги своя и ты упорхнёшь, как птичка, из этого захолустья.       Её слова пригвождают к месту, и я смотрю непонимающе, как мальчишка, не догадываюсь, к чему она ведёт.       — И когда мы вне школы, зови меня просто Марго. — Её духи волной бьют по обонятельным рецепторам, когда она разворачивается, задевая моё лицо смоляными прядями. На мгновение задыхаюсь, не в силах отвернуться и избавиться от сладко-пряного перечного облака.       — Тебя подвезти? — Спрашиваю хрипло и сам не знаю зачем. Оказываться с ней в небольшом пространстве наедине в планы не входит.       — В другой раз. — В её пальцах мелькает ключ зажигания с чёрным брелоком, и стоящая недалеко маленькая красная ауди тут же мигает.       Машина скрывается из виду быстро, а я как вкопанный стою и смотрю ей вслед ещё пару минут. В этот момент осознаю, как сильно хочу убраться отсюда. Не потому, что эта работа не моё, не потому, что это богом забытый городишка в жопе мира, а потому что понимаю, как сильно устал: не понимать, что происходит, не знать, что делать дальше, зависеть от других, отвечать за безмозглых недорослей, быть экспонатом и… Быть наедине с собой. И в этой тишине осознавать, что не понимаю причин, по которым начинаю каждый новый день.       Оптимизма не добавляет и звонок Дэна среди ночи. Мальчики Миронова заявились к отцу, перевернув всё вверх дном. Звон в ушах не давал собрать рассыпавшиеся, точно стеклянные шарики по ступеням подъезда, мысли. Первая реакция была приехать как можно скорее домой, но Дэн прав: это бессмысленно и перечеркнёт все старания отца.       — И что мне делать? — спрашиваю просто так, чтобы заполнить затянувшуюся паузу.       — Думать, Кир, думать, — Денис почти шепчет. В соседней комнате наверняка спит Ксюша с сынишкой. — Если бы мы точно знали причину подставы, то было бы понятнее, в каком направлении копать.       — Хотел бы я знать. — Под старым линолеумом балкона чувствуется раскрошенный от времени бетон. — Мы почти не общались с ним после Маши, а если и пересекались, то он был достаточно приветлив. Миронов тот ещё лицемер и лизоблюд, но отец давно дал мне работать над его с Артёмом сделками. Между нами не случалось ничего… Другого. Ему незачем было чего-то выжидать.       — А в прошлом? — Ден колеблется, прежде чем спросить, но всё же решается.       — Наши взгляды на жизнь всегда расходились. Даже при Маше мы редко находили общий язык на серьёзные темы, так что… Всякое бывало. И скандалы, и рукоприкладство.       — Думай, Кир, думай. Понять бы, чего он хочет. — Уставший, почти бесцветный голос на той стороне напрягает всё тело.       — Слушай, Дэн, тебе бы отдохнуть. — На том конце слышится смешок и тяжёлый вздох.       — На том свете отдохну. — Его смех возвращает в студенческие годы, и воспоминания разливаются приятным теплом в груди. — Не переживай, Кирюх. Разберёмся с ситуацией, вернёшься домой, и вот тогда я уйду в длительный отпуск. Попросишь — пальцем не пошевелю, но это будет после всего.       Согласно киваю, и снова повисает тишина. Для меня напряжённая и неловкая, для Дениса — наполненная мыслительным процессом, который спустя полминуты решаюсь прервать: — Как отец? Не пострадал?       — С ним всё хорошо. Пал Палыч крепкий. Фору даст ещё любому! — Денис отвечает со спокойной улыбкой в голосе, и меня отпускает напряжение, что сковывало с момента начала разговора. И это чувство удивляет, будто бы заданный вопрос прозвучал для галочки. Словно ритуал приличия, ведь простить отца у меня вряд ли получится, однако родители есть родители. Знание, что они в порядке, укрепляет почву под ногами, пусть мы и не разговариваем неделями, месяцами, годами.       Впереди долгая ночь, и я абсолютно уверен, что не смогу заснуть. Ещё не знаю, что завтрашнее собрание станет точкой отсчёта.

***

      Тяжёлый понедельник — это когда три раза возвращаешься из машины в квартиру, потому что снова и снова забываешь какие-то мелочи. Это когда сидишь в машине и не можешь тронуться с места из-за навязчивых мыслей, выбивающих из реальности.       Выходные прошли в томительном ожидании нового телефонного звонка или хотя бы эсэмэски. Несколько раз порывался позвонить отцу, но каждый раз останавливался, ощущая себя бесконечным идиотом. После нашего расставания, что я ему скажу? Да и зачем? Он цел и невредим, а значит, всё хорошо.       Давлю в себе очередной приступ стыда и чувство вины, сразу трогаясь с места. К счастью или нет, но чем ближе к школе, тем больше места занимают мысли о прошедшем собрании и так некстати взявшихся дополнительных занятиях.       — Доброе утро, Кирилл Палыч! — Не успеваю закрыть автомобиль, как слышу бодрый голос Николая Антоновича.       — Доброе. — Стараюсь придать себе спокойный, обычный вид, но по подозрительному выражению лица директора понимаю, что не получается.       — Ты с отцом когда разговаривал, паршивец? — От подобного обращения вздрагиваю, невольно округляю глаза и совершенно не знаю, что ответить и как реагировать. Хочется сказать, что он выходит из берегов со своим дружелюбием и отеческим отношением, но всё же молчу.       — В день приезда сюда. У нас не такие тесные отношения, чтобы созваниваться каждую неделю, — ворчу негромко, делая несколько шагов в сторону школы.       — Обычно дети звонят родителям узнать всё ли в порядке почти каждый день. — Николай Антонович ставит машину на сигнализацию и следует за мной. — Павел звонил. Спрашивал, всё ли с тобой хорошо?       Усмехаюсь, шумно выдыхая: — Что же сам не позвонил мне?       — Да ты колючий, как терновый куст! Вон, слово не скажи, а уже весь искришь. — Николай Антонович ровняется со мной и грозит пальцем. — Позвони отцу. Где это видано, чтобы он узнавал о сыне от посторонних людей?       Хмурюсь и растираю брови большим и указательным пальцами, после чего киваю: — Обязательно, Николай Антонович, обязательно, — обещаю, не думая о том, что он позже решит спросить, или отец позвонит ему ещё раз.       Директор теплеет и больше не поднимает эту тему, начиная рассказывать о предстоящих спортивных играх. В октябре. Эта идея не кажется мне привлекательной ни на грамм, но Николая Антоновича уже не остановить: он всё решил. Думать о том, что в октябре будет уже совсем мерзкая погода, он не собирается, потому остаётся лишь смириться, морально настраиваться и запасаться порошками от простуды и вирусов.       Настроения не добавляет и Марго, которую встречаю сразу после второго урока.       — Миша, не толкаемся! — Она пропускает толпу своих четвероклашек в зал и чётко отдаёт команды: что и как им делать.       — Добрый день, Маргарита Степановна, — ничего не остаётся, как вежливо поздороваться и попытаться протиснуться мимо неё в окружении детей.       — Доброе утро, Кирилл. Как спалось? — Она, кажется, совершенно не собирается держать субординацию.       Марго широко улыбается и протягивает руку, поправляя высокий загнувшийся воротник моей спортивной майки. От этого прикосновения едва заметно веду плечом, пытаясь отодвинуться.       — Лучше всех, — отвечаю мрачно, вспоминая разговор накануне и себя, будто кролика перед удавом, стоящего перед Марго и не способного прервать совершенно ненужный момент стирания границ.       Она усмехается и ведёт бровью, немного склоняет голову: — Рада слышать. Может быть, сегодня подвезёте меня домой, Кирилл Павлович? — Похоже мою реакцию она трактует по-своему и интонацией выделяет обращение на вы и моё отчество.       — Боюсь сегодня никак, у меня дополнительные занятия после уроков. Не знаю, как надолго затянутся. — В голове мелькая шальная мысль принять её предложение, но сразу после внутри всё встаёт дыбом, крича о необходимости держаться подальше от неё. С такой, как Марго, легко не заметить, как окажешься в сетях. И от осознания этого возникает вопрос: что она вообще здесь делает?       — Жаль, в таком случае в другой раз, — отвечает она тихо и ласково, с придыханием. От её взгляда по телу бегут мурашки, но нахожу в себе силы выйти из дверного проёма.       — Всего хорошего, — бормочу под нос и быстро отворачиваюсь, ретируясь до звонка на урок.

***

      От своих шакалят тоже не жду ничего хорошего, и интуиция меня не подводит. Они непривычно тихие: не язвят, не липнут, не ржут как лошади Пржевальского и не пытаются повеситься на натянутых для игр сетках, и дело явно не в последних уроках.       — А ещё медленнее ползти нельзя? — хмурюсь, глядя на то, как даже Орепов, Волков и Маша, обычно активные и не имеющие проблем с заданиями, плетутся как улитки, едва переставляя ноги. С серыми лицами и взглядом исподлобья. Как и почти все остальные.       — В чём проблема, обалдуи? — спрашиваю ещё раз, когда класс заканчивает бег по кругу и становится в шеренгу. В ответ ожидаемо гробовая тишина.       Жаловаться мне не на что. Впервые за эти недели вижу их такими спокойными и покладистыми, но внезапность не даёт покоя.       — Ладно, бойкот так бойкот, — усмехаюсь, складывая руки на груди. — Через несколько недель — в октябре — Николай Антонович решил устроить спортивный праздник. Эстафеты, игры и всё в таком духе. Явка нашего класса обязательна, а ещё нужны желающие для помощи в организационных моментах. — Лица моментально становятся ещё более угрюмыми, а пол резко приобретает небывалую привлекательность. — Даю время до понедельника, и лучше бы этот вопрос решить вам самостоятельно.       В такой тишине совсем не интересно раздавать моральные подзатыльники, потому идея отойти подымить становится ещё заманчивее, и отказывать себе в этом не вижу причин.       — Берём мячи, разбиваемся на команды и играем до звонка. Вернусь — проверю. — От такого поведения наступает полная растерянность. Нет ни малейшего сомнения, что это не просто так. И вариантов причин здесь не особо много: собрание и первый зачёт.       Эти мысли вызывают широкую улыбку, пока выхожу из зала и через дверь с правой стороны на улицу: — А что вас ждёт впереди… — Уверен, улыбка больше походит на хищный оскал, но удержаться не могу. Мысли о том, что деткам либо придётся прогнуться, либо не видать им спокойной жизни, греют душу. Пора претворять обещания в жизнь.       Дым лениво заползает в лёгкие, и я жмурюсь, наслаждаясь этим странным щекочущим, но тёплым ощущением. В этот раз не обжигающим. Мысли скачут от одного к другому, пока не вспоминаю, что уйти с обалдуями не получится.       Если откинуть бумажную волокиту, у меня есть ещё мышонок. Моё маленькое раздражающее и пугающее недоразумение на ножках.       Где-то внутри засело чувство, что я не так сильно противился бы этой ситуации, если бы на её месте был кто-то другой. Кто угодно другой, но не она со своими большими оленьими васильковыми глазами, в которых, словно в зеркале из другого мира, я вижу совсем не её.       Тлеющий окурок обжигает пальцы, и с тихим шипение роняю его на землю. Заторможено рассматриваю кожу, растирая её большим пальцем.       Из задумчивости выводит тихое хихиканье, странное шуршание в коридоре и звук падения чего-то тяжёлого, после чего следует несколько громких матерных слов и громкое шиканье, и уже совсем нетихое удаляющееся ржание. А через несколько секунд до меня долетают вибрации басов, будто из колонки.       — Бессонов, куда? — перекрикивая орущую музыку, обращаюсь к взъерошенному парнишке, который замирает на несколько мгновений, шмыгает носом и быстро скрывается на лестнице.       Пьер Нарцисс надрывается на всю катушку, убеждая всех слушателей, какой он сладкий. Как обычно, моментально, появляется мысль: спасибо, что не рассказываешь в деталях о своих самых сладких частях.       Чем ближе подхожу к каморке, тем отчётливее слышны слова песни:       «Я реальный и заметный, очень ладный молодец,       Для девчонок заменяю лучший в мире леденец.       Просто ласково потрогай кончики моих ушей,       Ты запрыгаешь со мною выше кожаных мячей».       Музыка невыносимо бьёт по ушам, потому, как только отрубаю оставленную колонку, сразу шумно выдыхаю, растирая виски. Как только оглушённая музыкой способность думать возвращается, возникает лишь один вопрос: что за херня?       Когда звон в ушах утихает, снова включаю колонку, предварительно убрав громкость на минимум, и усмехаюсь давно не слышанным словам:       «Я шоколадный заяц, я ласковый мерзавец, я сладкий на все сто, о-о-о.       Я шоколадный заяц и, губ твоих касаясь, я таю так легко, о-о-о.       Я шоколадный заяц, я ласковый мерзавец, я сладкий на все сто, о-о-о.       Я шоколадный заяц и, губ твоих касаясь, я таю так легко, о-о-о».       — Что за пошлятину они откопали? — несмотря на полное недоумение улыбаюсь. Обхожу стол и усаживаюсь в потрёпанное кресло. На экране старенького ноута «шоколадный заяц» наслаждается молоденькими нимфами, вьющимися вокруг него самым вызывающим образом.       Проблем с пониманием посыла не возникает, и почему-то это даже веселит, хотя мне бы разозлиться и непременно их наказать. С последним решаю не скупиться, всё же ребята так старались, а вот тратить силы и эмоции на этих обалдуев за такое совсем не хочется. Да и радовать их этим — тоже.       — Маленькие энергетические вампирчики… Только и ждут, как бы развести, — усмехаюсь, убавляя громкость почти в ноль и ставлю песню с начала. — Я шоколадный заяц, я ласковый мерзавец, я сладкий на все сто…       — Кирилл Павлович, можно?       — Ооо… О, мышонок! — звуки застревают в горле от неожиданности, заставляя тихо прокашляться. — Чего тебе? — хриплю, прикрывая рот кулаком.       — Журнал забыла. — Ксения прикрывает за собой дверь, а затем поджимает губы, пряча улыбку, и упорно смотрит в пол. — Не думала, что вы такое слушаете.       — Добровольно не слушаю, — приподнимаю бровь и выключаю ноут. — Не прикидывайся, будто это не твоих рук дело в том числе. Чья колонка, кстати? — уточняю в надежде узнать хотя бы одно действующее лицо точно. Мне бы влепить ей выговор по первое число, но целесообразней кажется не ругать её одну за побег с урока, а выведать информацию.       — О чём вы? — лицо девчонки вытягивается, а васильковые оленьи глаза округляются. Собственно, на что тут надеяться? Она явно своих не сдаст. Если не из солидарности, то из страха. — Если не слушаете, то откуда слова наизусть знаете? — мнётся, делает небольшую паузу, но всё же тихо спрашивает, а уголок её губ дёргается вверх.       — Классику знать нужно! — усмехаясь, встаю из-за стола и назидательно воздеваю палец к потолку.       — И это вы называете классикой? — Ксения удивлённо приподнимает брови и делает шаг вперёд, уже выцепив взглядом журнал на моём столе.       — Ты что-то имеешь против? — Жду, пока она подойдёт поближе, а затем резким движением кладу руку на журнал, подтягивая его к себе. — У нас сейчас занятие. Журнал никуда не сбежит, в отличие от тебя. Занесёшь позже.       Мотылькова на секунду меняется в лице, резко поднимая взгляд на меня, словно затравленный зверь. Неужели правда надеялась, что я забыл или отпущу её, якобы сбитый с толку такой выходкой?       — А своим дружкам можешь передать, что послание получил, понял и оценил. Обязательно порекомендую им музыку со смыслом к прослушиванию. — Отчего-то настроение резко меняется, когда Ксения оказывается на расстоянии вытянутой через стол руки. — О, придумал! Они закачаются! Пусть загуглят «Юность в сапогах». Ничто так не бодрит, поверь. А красноречие… Ммм! Балдёж. — Смотрю на неё хмуро, пытаясь подавить взявшуюся из ниоткуда бурю внутри. Она, словно яд, разливается по венам, отравляя мои мысли, мои чувства, мою память. Этот яд дурманит, заставляя подсознание подкидывать воспоминания, совершенно неуместные сейчас и даже нелепые.       Этот затравленный, обречённый взгляд бесит и пробирает до костей. Хочется сказать ей, чтобы не смотрела, чтобы отвернулась, но понимаю, что смотреть на неё в профиль или со спины будет не легче.       Лёгкие снова забивает этот запах. Её запах. Хочется моментально открыть окно, и я резко разворачиваюсь, приоткрываю форточку, хватаю пачку сигарет и, не стесняясь девчонки, пытаюсь закурить, но движения выходит нервными, потому с первого раза не получается.       — Кто бы ни был зачинщиком, ребята поступили неправильно с точки зрения учеников по отношению к учителю, но это не значит, что виноваты все. — Она моментально нахохливается, натягивая рукава спортивной кофты до кончиков пальцев. Кажется, она была бы счастлива, если бы могла раствориться где-то в недрах одежды, как в бездонной норе.       — То есть, чисто по-человечески, они правы? — спрашиваю сквозь зажимающие сигарету губы.       — Чисто по-человечески, выходные у всех прошли не очень, и вы завалили почти весь класс. — Краска с её лица сходит быстро. Прекрасно вижу, как нелегко даются эти слова, но она пытается быть смелой. Говорить что думает, в лицо человеку, который является одним из самых пугающих для неё.       — По-твоему, надо было оставить всё как есть? Пусть издевательства над Ириной Викторовной продолжаются? Или закрыть глаза на прогулы, нарушение дисциплины, снижения уровня знаний ниже плинтуса? — Объективно я понимал, что дети, как им и положено, точат на меня зуб. За то, что я даже не собирался их защищать, а садистки наслаждался разбором полётов, который им устроили. Да и за оценки мне не было стыдно нисколько. — Что до троек, то существует система оценивания. Мы не из головы берём эти цифры. Мне нет никакого резона валить вас, всё просто: мне пофиг. — Выдыхаю густую струю дыма в приоткрытую форточку и тушу недокуренную сигарету о подоконник, уже привычно выкидываю его за окно.       Ксения молчит, опустив голову и плотно сжав губы уже от досады.       — Марш в зал, — беру журнал и подхожу к девчонке. Видимо, слишком резко, из-за чего она почти подпрыгивает, шарахаясь в сторону, а затем пулей вылетает из каморки.       Оставляю многострадальный журнал на скамейке и оборачиваюсь к Ксении. Ловлю себя на том, что даже не знаю, с чего начать. Проверять её возможности смысла нет: и так знаю, что она тот ещё задохлик. Самым верным решением кажется понять причину и тогда уже думать, можно тут что-то поправить или нет.       Чешу затылок, хмурясь, и не представляю, как к ней подступиться.       — Ты вообще ешь? — Угрюмый вопрос её явно не радует, как и не радуют мои пальцы, сомкнувшиеся вокруг запястья в попытках рассмотреть есть ли за этой кожей хоть капля мышц и жира. — Спокойно, мышонок, я должен оценить фронт работы.       — Обязательно меня при этом трогать? — возмущенно пищит Ксения, голос которой от волнения срывается почти на ультразвук.       — Ну не раздевать же мне тебя, ей богу! — Выпаливаю, не подумав, раздражённо дёргая её немного к себе, чтобы не упиралась. — Только не говори мне, что ты на диетах сидишь — в тебе весу сколько?       — Какая разница, сколько я вешу? — девчонка огрызается, затравленно глядя мне в глаза. — Лишний вес бегу не поможет.       — Лишний жир не поможет, а вот мышцы — да. Да и жировая прослойка должна быть. Особенно у женщин. А ты… Тощая, как смерть. И такая же бледная. — Только сейчас до меня доходит, что она и правда слишком худая. Вечно в мешковатой одежде, отчего кажется ещё тоньше.       Давлю в себе желание попросить снять её кофту, чтобы увидеть весь масштаб трындеца, но и без того страха полные глаза останавливают.       — Значит так, начнём с того, что ты будешь нормально есть. — Отпускаю её руку и отхожу на несколько шагов, наблюдая за тем, как она растирает запястье, будто бы его касался прокажённый. — Побольше белков и полезных жиров. Углеводы тоже можно, но старайся есть сложные. Клетчатка, витаминки там, все дела.       — А если не буду? — Её вопрос звучит так вызывающе, словно она назло устроит голодовку.       — А чтобы стимула было больше, я позвоню твоей матери и расскажу о новой диете, — щурю глаза, усмехаясь. — Как понимаю, у вас очень близкие отношения. — И мне совершенно не стыдно за этот шантаж, а её меловое лицо в красных пятнах вызывает во мне лёгкое чувство победы.       — Вы жестокий. — В её глазах будто бы вот-вот начнут собираться слёзы, и этот взгляд больно бьет под дых, и я снова вижу перед собой не Ксению. Голубые глаза и такой же отчаянный взгляд загнанного в угол зверя. Пухлые губы, которые что-то произносят, но я не слышу, лишь молча смотрю, как она теряет самообладание, начиная плакать и бессильно бить меня в грудь.       — Я взрослый, — голос садится, и я почти шепчу эти слова, когда Мотылькова зовёт меня по имени, явно не понимая, что происходит. — Питаться нормально будешь не только дома, но и в школе — проверю.       — Каждый обед будете прибегать полюбоваться, как я ем? — её яд был бы даже милым, если бы не звучал так трусливо.       — А хоть бы и так, что ты мне сделаешь? — Скидываю наваждение, усмехаясь самому себе. — Не дури, мышонок. Не знаю, что у вас там с матерью, но она явно спуска тебе не даст. Да и мне, знаешь ли, не хочется отчитываться перед директором или, не дай бог, перед твоей матерью, если тебе станет плохо. Ты, кстати, чем-то болеешь? Ксения сверлит меня уничтожающим взглядом, а я молчу в ожидании ответа: — Нет, ничем таким. Просто слабый иммунитет и тело. Чуть что — сразу простываю или подхватываю вирусы, регенерация медленная и сил мало. Но диагноза нет, если вас это интересует.       — Можно было просто ответить «нет»: весь твой анамнез с распечаткой медицинской карточки мне не нужен. — Вздох вырывается сам по себе.       Было бы проще, назови она какую-то болячку. Отправил бы её восвояси, заверив Николая Антоновича и мамочку в том, что девочка нуждается в тепличном уходе и спорт ей категорически противопоказан. Лучше бы вообще справочку получить. А так вроде и оснований для этого нет.       Мышонок явно задыхается от негодования, краснея ещё больше, продолжая сверлить меня испепеляющим взглядом.       — Кроме нормального питания ещё будем укреплять мышцы и по чуть-чуть тренировать выносливость. Этого тебе пока хватит за глаза.       Понимаю, что времени для первых результатов уйдёт немерено, и это при условии, что она не будет филонить. К следующим зачётам шансы, что она хоть немного подтянется, стремятся к нулю.       — Ну что, давай разминаться, и погнали. Быстрее сядем — быстрее выйдем. — Ксения кажется полностью подавленной, и мне даже почти любопытно, в чём причина. Неужели её дома не кормят? В чём причина такой реакции на просьбу просто нормально питаться? Может, нехватка денег?       Мышонок кидает на меня последний обжигающий взгляд и вяло ползёт к стенке, начиная выполнять стандартную разминку, пока я лениво разваливаюсь на лавочке, понимая, что этот час будет тянуться вечность.       Стараюсь не смотреть в её сторону лишний раз, снова и снова напоминая себе, что она вовсе не она. Она давно мертва, а Ксения лишь какой-то извращённый призрак из прошлого.       Лишь тень, отдалённо напоминающая близкого человека. Тень, которая смотрит на меня своими оленьими глазами и словно умоляет о чём-то. Тень, которую никогда не хотел бы встречать.       Тень, которая ещё совсем ребёнок и которую ещё невозможно полюбить.       — У меня нет второй жизни, чтобы потратить её на ожидания. Давай активнее! — срываюсь на жёсткий голос, необдуманно хватаясь за пачку сигарет и вовремя вспоминаю, что сейчас нельзя.       Этот час будет тянуться вечность.