Коридор

Мне не увидеть твоего лица — свет слепит. Зато я узнаю твой силуэт в ореоле. Нет ничего прекраснее, но я в ужасе. Потому что есть только ты, ты выступаешь вперед, а я все еще не могу дышать. И стояк приходит сразу. Ты мне нравишься. Не как друг. И я сумасшедший. Я придаю себя огню — это так просто, он сжигает меня изнутри и начинает вовсе не с пяток. — О черт! — я поднимаю голову и улыбаюсь тебе, бравируя. — Уйди. Отстань. Вот просто исчезни, пожалуйста. Я не справляюсь, роняю лицо в ладони, и щеки пылают, но я не отступаю: — Не сейчас. Убирайся! Я не готов ко встрече с тобой, но эта встреча уже случилась, и меня почти трясет от напряжения. Я распадаюсь на части и умираю, но отчего-то восстаю из пепла. Не ангел, а огненный феникс, мать его! Еще никогда и ни с кем я не был так счастлив, как с тобой. Когда ты украл меня, когда я нашел тебя в ночной Барселоне после вечеринки, когда мы репетировали, когда ты улыбаешься или смотришь серьезно и строго. Еще никогда я не был таким разобранным и никчемным, таким злым, как сейчас. Когда я хочу… тебя, а ты мой друг. Мы снова живем в одном отеле, и на расстоянии было много-много проще — я больше не могу так просто прийти к тебе на постель. Коснуться плеча. Обнять. Все это так мучительно и остро, а я хочу хотя бы взять за руку… Хотя, кого я обманываю? Я хочу гораздо-гораздо больше. И представляю себе, как поцелую, и твои руки на теле, под футболкой, под кожей. Дрожь катится по телу от одних лишь мыслей. Я помню, как Лилия гневается, находит сплошные недочеты. Я, блядь, расту и, кажется, вырос. Но что я знаю о жизни? О жизни, а не о катании? Иногда мне кажется, что ничего, и это страшно. Я вдруг так злюсь на них, а на себя больше всех, но не на тебя. Я не могу ни отдалиться, ни приблизиться — я в ловушке. Я ненавижу быть беспомощным. С такими чувствами мне не победить, с такими чувствами, мне не быть с тобой — и это… Даже хуже? И я не умею мыслить такими категориями. Но уже чувствую только так, дышу этим. Дышу… Тобой? Сейчас у этого прямой смысл — я дышу воздухом, который ты выдыхаешь, я все еще прячу пылающее лицо. Я не могу смотреть и не стану, я не дам себе все испортить. Хотя порчу уже. И нет ничего страшнее, чем мысль о том, что ты уйдешь. Я так хочу… быть с тобой. И уйти отсюда с тобой. Куда скажешь и как захочешь. Я хочу, чтобы ты улыбался мне. Замерев в дверях, Отабек сглатывает и переспрашивает глупо: — Уйти? Это больно и говорить, и думать, и Отабек отвлекается, поясняя: — Тебя все ищут. И я думаю, Лилия рано или поздно перейдет к мужским туалетам… Ты можешь, кстати, спрятаться в женском. Их она или уже проверила, или решит, что там искать глупо… Следом он выдает странное: — Провести тебя туда? Даже не понимая, от чего бежит Юра, Отабек готов… просто быть рядом, но если нельзя, то хотя бы помочь… — Почему ты прячешься от них? — вырывается у него, но он тут же поправляется: — Прости, это неважно. Так проводить? Внутри Отабека живут другие вопросы и другие слова, внутри него живут даже действия. Но нельзя, точно нельзя. Очевидно: Юра на взводе не из-за места сегодня, но где-то же есть причина. Для того, как Юра огрызается на всех, как сказал Яков. Юра злится и недоволен, огорчен… и это… У Отабека не очень много идей, что это все значит, по честности — одна. Юра ревнует Виктора. И это больно уже Отабеку. Если бы Юра ревновал его… — Я скажу, что не нашел тебя… Меня Яков просил помочь, но иногда… Отабек точно знает это: иногда бывает так, что никому нельзя объяснить. Сам Отабек ни с кем не делится своими чувствами. Никому не говорит, как скучает по Юре, как думает о нем и как ревнует к фоткам, что Виктор щедро постит в инстаграмме. И с чувством, которое не нужно адресату лучше остаться одному — Отабеку точно лучше остаться подальше от Юры сейчас, но он протягивает к нему руку. — Отвали! — я вспыхиваю, как щепка, потому что это… совершенно нестерпимо. Я даже руку выставляю вперед, не давая тебе подойти, хотя хочется только одного: броситься тебе на шею, по-детски обвить ногами, но поцеловать так по-взрослому… — Ни хуя ты не понимаешь! Я вдруг понимаю собственный жест, и что он означает, и что ты, который уже… Уже ведь рядом? Как отпустить? Понимание бьет изнутри наотмашь и… Я не знаю, как быть и что делать — все внутри дрожит и трескается. Я полностью уничтожен. Смят и раздавлен… От противоречивости впору ошалеть: слова и жесты ясны, но голос Юры и его взгляд… про другое. Отабек выбирает худший сценарий и покорно отступает в коридор, ничего не говоря и собираясь прикрыть дверь. Ему горько и тяжело, не понятно даже — почему так? Они же друзья… а его гонят… значит, есть что-то важнее, чем друзья… и на это место не забраться. Можно перекатать Юри, но нельзя занять место Виктора в сердце Юры. Очевидно и просто. Юра велит уйти, и остается уже только самому прятаться во дворце, чтобы никто не нашел, но Отабек знает: ему достанет силы и в отель вернутся, и с ребятами потусить. Может, это даже будет лучше, чем, оставшись только с собой, понимать, что случилось. Друзья могут помочь пережить разочарование в любви… Но Отабек вот этого не хочет, хоть и очень хочет остаться для Юры хотя бы другом. — Не смей уходить… — слова сдавленные и тихие, они едва просачиваются сквозь зубы, и я подтягиваю к себе второе колено, а потом уже в них прячу лицо. Я знаю, что ужасно странный, но… А ты, конечно, меня не слышишь или не слушаешь или… Выбираешь уйти? Слезы жалко прикипают к глазам, а дрожь становится уже не внутренней, а настоящей. — Не смей уходить! — я почти кричу, соскакивая со своего пьедестала. Я не могу никуда отпустить тебя. И дотронуться не могу, потому что меня сорвет. Жар внутри все больше, стояк все сильнее, и в него больно впивается ширинка — тебе нельзя узнать об этом. Вот и все. Я быстр и ловок, а ты странно медлителен, и я, захлопнув дверь, подпираю ее собой. Стекаю по ней вниз и снова роняю лицо в колени: — Какого черта? Куда это ты собрался?! Я знаю, что сам требовал уйти, но… я не могу отпустить тебя, а вокруг нас теперь сплошная темень, только кусочек луны лениво светит в окно. Я его ненавижу. Не знаю, что делаю и зачем. Просто что-то. Чувства так захватывают меня, что от них уже не сбежать. Они же… внутри. А я бы хотел, чтобы внутри был ты! Блядь! — Ты сказал… — выдыхает Отабек, сползая на пол к Юре, но не рискуя обнять или коснуться. — Я не хотел уходить… Отабек не хочет и провожать, лишь обнять и остаться рядом. — Юр… что случилось? Я знаю, это не из-за места, но… из-за Виктора? Ты можешь мне рассказать, я пойму… «Мы же друзья,» — Отабек не говорит, но фраза встает в горле комом, даже не комом, а острым осколком, что раздирает ткани, ранит и почти убивает. Ты становишься ближе, и дрожи становится больше. Я готов разрыдаться, как после чертова выступления. Когда я стал чемпионом, но… Не был им. А вот, когда я катал с тобой, катал «Добро пожаловать в безумие» — тогда был! Твои слова долетают до меня словно из-под воды, ты так… близко? — Что? — глупо выдыхаю я. — При чем тут вообще Виктор?! Меня не волнует чертов старикан, хотя он… наверняка на седьмом небе, да? Это дурацкие мысли, они не остаются со мной надолго, зато приходят другие. Все мысли о тебе — вот и все. И уже не только мысли. Я в секунде от срыва, на самом-то деле. И это все уничтожит. — Не уходи… Останься. Мы… же… друзья? — я уже кашляю словами, словно подавился ими. А комом в горле встают совершенно другие слова. Дурацкие до безумия. Я встречаюсь с ними впервые, но именно они объясняют все. Я, блядь! люблю тебя… И это пиздец. Мне очень жаль, что нельзя умереть немедленно… Пока ты со мной и не хочешь уйти сам. Пока ты не оставляешь меня… — Мы друзья, — покорно соглашается Отабек, хотя сейчас эти слова кажутся ему приговором. Было время, когда даже они были недостижимой мечтой, но теперь… — Я не уйду, если ты не захочешь. Это звучит печально, хотя в общем-то Отабека радует. — Я хочу остаться с тобой… Дальше стоит включить мозг и не фантазировать, как их не найдут, и они займутся любовью на кафельном полу туалета, и Отабек добавляет: — Но нам надо явится к твоим тренерам, они будут искать, и Лилия все равно рано или поздно начнет проверять мужские туалеты… Если хочешь… можем потом договорить в гостинице… Юр… Отабек осторожно касается плеча Юры, не зная, что добавить, и чувствуя: все его предложения мимо. — Что мне сделать для тебя? Ток бьет то ли из твоих пальцев, то ли из меня, и я дергаюсь, словно лягушка. А потом прячу лицо сильнее, но придвигаюсь к тебе, перекатываясь на колени. Мне нужно еще прикосновений. Украденных у тебя прикосновений, потому, что ты не знаешь… — Бек, — я так и не поднимаю лица и даже отшатываюсь, ударяясь затылком о дверь. — Не уходи никуда, пожалуйста, — я вдруг так жалко прошу об этом. — Я — не правильно. Я просто дерьмо. Потому что… Я не могу сказать больше ни слова. Тело собранное до предела, сжатое как пружина, распадается на частицы. Нельзя… Нельзя! Не смотри на меня… Не трогай! Нельзя… «По сравнению с тобой все самые сшибленные мальчишки — простые сошки» Ты восходишь в моем сознании, и я теряю берега и ограничиваю себя сам, но опускаю руки между ног, опираясь ими об пол. И волосы спасительно закрывают лицо — я теряю резинку. И плечи дрожат, а внутри кипит. Но я… чувствую, помимо всего, огромную всепоглощающую нежность. И я боюсь сделать не так и сказать не то, я так… стараюсь? И не могу не стараться вовсе… Юра не требует, и Отабек не отнимает руки от его плеча, наоборот — чуть сжимает и тянет к себе. — Почему? — спрашивает он тихо и добавляет: — Для меня не так. Ты все еще мой ориентир, мое чудо, мой гений… Отабек рождает эти определения без всякого труда — Юра для него весь мир. И слов всегда достаточно, чтобы это описать, но… — Ты расстроился, что Юри был лучше, и Виктор… Продолжать сложно, но Отабек хотя бы начинает объяснять, как это выглядит для него. — Но кроме Виктора есть много других, кто восхищается тобой, — заявляет он ревниво. — Я, например. — Черт! Я восхожу, потому что прикосновение твое становится реальнее, и я не могу больше отталкивать. Моя воля оказывается бессильна перед твоим сиянием. — Что ты несешь? Я расстроился, что перепрыгал тебя, я ведь был… хуже, я знаю. Но дело вовсе не в этом! Причем тут вообще программа? О чем ты думаешь?! Я знаю о чем. И это так чертовски логично — о соревнованиях, о прокатах, о льде, о победе. А я так странно вообще не могу сосредоточится на этих мыслях. И на том, как ты говоришь обо мне — не могу. Потому что… — В этот раз я катал отвратительно, ужасно, потому что программа эта — сплошной кошмар! В ней может быть что-то и есть, может в ней даже все, и хореография — отпад, но… в ней нет меня! Я все еще стараюсь, пока весь запал не выходит со словами и с дыханием: — Я придурок, — заявляю я жестко и не придвигаюсь к тебе из последних сил. Но и не отталкиваю. Только смотрю перед собой, на не самой первой свежести плитки пола. — Потому, что я… люблю тебя, — меня все же выносит. Я не могу больше врать тебе, хотя слова мои едва могу расслышать я сам. И мне так нужны очки, но они валяются где-то у умывальников, слетели, когда я бросился к тебе. От «люблю» Отабек забывает слова, и не возвращает, что о прыжках думает Юра, а Отабек только о том, как важно кому-то впечатлять Виктора. Выходит кому-то, но не Юре? — Ты сейчас сказал… — выдыхает Отабек, а его руки уже все услышали и поняли — они обнимают, притягивают, ищут край футболки, чтобы коснуться кожи. Ты не отшатываешься и не переспрашиваешь — это счастье — я вряд ли смогу повторить… «Я болею тобой, я живу тобой, жаль — но я тебя люблю…» Я не успеваю испугаться. Твои руки оживают и теперь сильные и… уверенные? Забирают меня себе? Я не пытаюсь возразить, лишь захлебываюсь вздохом и обвиваю тебя за шею, все еще пряча лицо, но теперь на твоем плече. Сердце бешено бьется под ребра и в твою грудь, твои руки скользят по спине и я… считаю собственные позвонки — первый, второй, третий… Ты добираешьсядо лопаток, а я поворачиваю голову к твоей шее и вдыхаю полной грудью. Изгиб твоего плеча божественный, и я не умею, но касаюсь губами — едва-едва. А потом глубже, чуть втягивая кожу и немного кусая. Голова у меня нещадно кружится, а губы сохнут. Нет мира кроме твоих рук. Я даже мечтать о таком не смел… — Правду, — выдыхаю я тебе в ухо. И эта правда разливается между нами перекипевшим молоком. Я — его пена. И у меня нет ни силы, ни воли — лишь кошмарность случившегося и твои охуительные руки. Я чувствую их, и отступает все. Отабек вздрагивает от всех этих прикосновений: и своих, и Юриных, — а от дыхания по шее бегут мурашки, и руки сжимаются крепче, хотя верить в слова очень трудно, на самом деле. Так ведь быть не может? Отабек-то давно влип, и каждый год это чувство росло, тоже как-то невероятно — ведь они не общались почти, хоть Отабек и прилагал массу усилий, чтобы оказаться рядом, когда они бывали на одном катке… И Отабеку так странно нравится в Юре даже его колючесть и вспыльчивость, для Отабека в этом кроется и сила, и слабость, та самая, что правильно называется трогательность. Нежность, чуткость и еще куча таких вот слов. — Пойдем, — тихо говорит Отабек. — Она же правда не успокоится, пока тебя не найдет. Хотя бы напиши им или позвони, тогда… наверное, они отпустят тебя со мной. Пока ты прижимаешь меня к себе, сам не замечая, но почти усаживая на свои колени, а я, кажется, не возражаю, перед глазами проносится все лучшее, что случалось со мной: я вспоминаю показательное и твой взгляд только на меня, как ты встряхиваешь волосами, как встречаешь меня после, как накрываешь моим же пиджаком, как я пьян ощущениями, как восторжен, как… глупо и безгранично счастлив? И мне так многое кажется, например, что ты целуешь меня со спины в шею, но не кажутся твои руки, не кажется, что ты остаешься рядом. Я помню, как натягиваю митенки обратно — лишь для общего праздника — с тобой я бы остался без них. И это наше выступление производит фурор, а шампанское пенится в бокалах. И я точно, как оно, готов перелиться через край, но отправляю содержимое бокала внутрь почти залпом. Не больше, но так, чтобы ударило в голову, хотя я и без того чувствую себя отбитым и отвязным. Сексуальным? Черт, да! Ты и вечер прекрасны, но Лилия непреклонна — она уводит меня за собой в полночь, даже не как Золушку — как котенка. И я до сих пор не прощаю ей этого. Потому что… тогда я был готов. Не к словам, нет, но больше всего мне хотелось поцеловать тебя. Эти поцелуи остаются несбыточными в тамошних и нынешних жарких моих снах. Я рехнулся тогда и так и не пришел в себя. И все во мне для тебя и с тобой. Я ждал так долго, я спекся и растаял, но все же — что-то еще есть внутри, и я запускаю пальцы в твои короткие совсем волосы, они колют ладони, но позволяют мне вдруг так много, и я перебираю их. Потому что эта явь слаще любых снов. Я слышу все твои доводы и даже киваю, но не могу отпустить. Только не сейчас, потому что ты в любой момент можешь передумать. Я даже не уверен, что ты правда понимаешь о чем я. Но я все же решаюсь, поднимаю голову и смотрю на тебя. — Бек, — выдыхаю я тебе в рот, и твои губы так близко. В этот момент дверь открывается со щелчком, как чертов выстрел, и бьет меня по спине.