Серые слёзы. Серая кровь

— Ха, ха, ха! — смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: — Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого — меня? Меня! Меня — мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!..– смеялся он с выступившими на глаза слезами. — Пьер Безухов Л. Н. Толстой «Война и Мир» Огонь… Он окружает её, сжигая все мысли, чувства, желания… Он повсюду, куда ни взгляни, везде пламя, сверкающее, слепящее пламя. И искры, летящие в глаза, выжигающие зрение. И треск, разъедающий слух. И дым, заполняющий легкие. Теперь она слепа и глуха. Теперь у неё ничего нет. Лишь огненное царство вокруг — как из него выбраться? Интересно, это просто сон? Нет, во сне больно не бывает, во сне не задыхаются, не кашляют, не бьются в истерике, во сне легкие не грозят разорваться на тысячи мелких кусочков, а грудная клетка — треснуть и разлететься. Остается лишь одна задача — сделать еще один вдох… Охотник говорил, что смерть в огне — самая ужасная. Что пламя выжигает всю душу. А ворон говорил, что смерть в огне — самая чистая, потому что огонь — символ тепла и жизни. Но ни один не упоминал, что это так страшно и больно. Она не собирается умирать. Как же разрывает легкие. Она не умрет. *** Иногда она вспоминала Спайн, его мощные горные вершины, его древние леса, звонкие и резвые речушки, ледяные манящие озера. Иногда она вспоминала закаты, розовое небо и красное солнце, медленно падающее в ущелья, теперь уже не слепящее, а мягкое и ласковое; а иногда видела рассветы, когда почти мгновенно ночь превращается в день, и уловить эти секунды было для неё настоящим счастьем, потому что в горах всегда быстро светает и темнеет. Здесь рассветы были не такими. Конечно, из малюсенького окошка камеры не очень-то на них и полюбуешься, но кое-что ведь можно увидеть. Тем более её окно выходило как раз на восток. Светлело здесь долго и неспешно, небо озарялось миллионами ярких красок, а солнце было желтым и таким ярким-ярким. С утра её клетка была не её клеткой, а другим миром, в котором властвует цвет. Правда, ненадолго. Потом комната вновь погружалась в тот мерзкий сырой сумрак, проникавший в легкие и мешавший дышать. Когда она закрывала глаза, то видела лицо охотника. Правда, в её воспоминаниях он уже был совсем другим, не похожим на настоящего. Память всегда изменяет правду, делая её такой, какой нам хочется видеть. Там, в глубине её разума жил добрый охотник, он не бросал её каждый раз, когда требовалось закрепить пройденный материал, или, во всяком случае, делал это гораздо реже. Он улыбался совсем как Росс рядом с Роксаной. А иногда она видела Клыка, маленького непоседливого волчонка, вечно крутившегося возле неё. Он забавно подпрыгивал и пытался лизнуть её в лицо — со временем эта милая привычка превратилась в серьезную угрозу оказаться извалянной в грязи со слюнявым лицом, но она отдала бы все, лишь бы еще хоть раз упасть от его радостных эмоций. А потом все её счастливые воспоминания-сны исчезали, а на их месте возникало мрачное лицо графа. За ним исчезающей тенью маячила Джейлин, страдальчески глядя на Йоль. Девушка пыталась прорваться к ней, но ничего не выходило, и она проваливалась в пропасть, открывая глаза оглушенная своим же сердцебиением. Джейлин… Много раз Йоль спрашивала себя, а стоила ли мертвая женщина таких усилий и таких жертв? Стоили этого поиски семьи, которой у неё никогда не было и, возможно, не будет? Она обменяла свою реальную стаю на призрак родных, вот что она думала. Она проиграла два раза — когда её поймали, и когда умер Клык. Из-за неё и за неё. Йоль открыла глаза и выдохнула. В камере стояла ужасная духота, дышать было практически невозможно. Лето выдалось слишком теплым, каждый день — будто в печи, зато ночью — нестерпимый холод, аж до костей пробирало. Рядом с решетчатым окошком шлялись стражники, о чем-то громко споря. — Говорю тебе, Белатону скоро покидать будут! Она уже полупустая стоит! — Да какой! Вы че, сдурели? Он мимо пройдет! «Кто? Кто пройдет?» — заметалась пленница, измученная тоскливой серостью и однообразием дней. — Знаешь, какой страшный? Сколько лесов уже выгорело! Говорят, будто он и к нам подходит. — Да мы тут зажаримся, станем печеной картошкой! «Пожар? Лесной пожар?» Но они уже ушли, так что Йоль оставалось только гадать, что же происходило в лесах, но она была уверена, что права. Лесные пожары — страшные бедствия, а раз стражники так этого опасались, то… То значит, что к тюрьме вплотную примыкают деревья. Правильно — зачем ей защита? Королевскую тюрьму никто не посмеет тронуть, тем более с таким королем-то, хотя какой-нибудь ров там все же должен иметься. Дверь тихонько отворилась. Это немой тюремщик принес ей поесть. Йоль заметила, что все работники тюрьмы какие-то увечные, кроме стражников, разумеется. То немые, то глухие, то одноногие или однорукие. Чем вызвано такое болезненное пристрастие к инвалидам, пленница не понимала, но со своей стороны сообщить что-то прислуге ничего не могла, так как та понимала только язык знаков, который девушке был неизвестен. Иногда она даже задавала себе вопрос, а знают ли вообще эти люди, кому служат? То есть, она вполне могла объяснить их преданность — во внешнем мире (да, она уже стала разделять внутренний и внешний мир, так и свихнуться недолго) им не было бы места, и они, скорее всего, погибли бы в нищете от голода, но вот сообщил ли им их таинственный благодетель, кто он такой? Хотя… как говорится, меньше знаешь — крепче спишь. К ней это тоже в некоторой мере можно отнести, хотя ей больше подходит «Меньше болтаешь — дольше живешь». Её тюремщик был тощий до невозможности, с желтоватой кожей и бесцветными глазами. Смотрел он через людей, как будто видит их насквозь, и еще то, что за ними, и то, что за тем, что за ними. Пожалуй, это было в нем самое жуткое, но в остальном он был вполне терпим, тем более, что его задача состояла только в том, чтобы притащить Йоль кусочек черствого хлеба и кружку затхлой воды. После трапезы, если эту мерзость вообще можно назвать едой, немой удалялся, закрывая скрипучую дверь на замок, и отправлялся к следующему «подопечному». С соседями Йоль сначала пыталась перестукиваться, но те, будто им отрезали язык и все пальцы. Она была уверена, что они слышали её, так почему не отвечают? Да и вообще в этой темнице она задавала слишком много вопросов, ни на один из которых ответа не получала. Был один способ — разговорить Аркара, но маг, больше не имевший возможности проникнуть в её разум, злился по-страшному и рассказывать ничего не хотел. Дело в том, что после той его атаки она научилась ставить интересный блок — она вся погружалась в поиски утерянных воспоминаний. При этом оставалось упорно твердить «Его нет, его нет, его нет…» и ухмыляться. Маг злился, орал, Алеф снова её бил, но ничего не выходило. Улыбочка его, видно, добивала, хотя это было больше похоже на судорогу. Когда они уходили, Йоль все так же оставалась лежать мешком на полу, а Алеф останавливался у двери и вызывающе смотрел на неё. «Стой, стой, — думала она, не в силах пошевелить даже пальцем. — Когда-нибудь мы поменяемся ролями». Понимая, насколько глупы подобные заявления, она все же надеялась. Просто так сидеть сложа руки она не собиралась, тем более что она ведь не просто человек, а Серая, имеющая способность видеть прошлое. А если у неё есть преимущество, то почему бы не использовать его по полной? После того как она отлеживалась несколько часов, тело её приобретало возможность двигаться, которая выражалось в том, что Йоль ползала по камере как гусеница. Делала она это не просто так — во-первых, надо было разминать мышцы, чтобы те совсем не атрофировались, а во-вторых, она читала. Все стены камеры были исписаны именами и датами, иногда встречались просьбы о помощи, дельные советы (вроде того, что клопов прихлопывать не надо, им, дескать, тоже жить хочется), философские вопросы, даже признание в любви было. Некоторые совсем стерлись и читались с трудом, но Йоль все равно просиживала перед ними, стараясь разобрать слова. Видимо, люди, которых здесь держали, сдаваться не собирались. Вот только… под многими именами стояло: «Сегодня казнь» или «Ухожу в Мир Мертвых. Счастливо оставаться, тупицы». Собирались они сдаваться или нет, всех их ждал один конец. И её, наверное, тоже ждет, но теперь уже все равно. Для неё все смазалось, и жизнь, и смерть. Только бы побыстрей освободиться. Как и откуда эти надписи появлялись, она понятия не имела, только ей страшно хотелось тоже что-то написать. Наверное, потому что она представляла себе этих людей — нагло усмехающихся и плюющих в лицо графу. А потом, когда он достанет нож, они прокричат: «Счастливо оставаться, тупицы!» и умрут все с той же наглостью на лице. Что тут спорить, на казнь ей, конечно, не хотелось, но оставить после себя что-то надо хотя бы для того, кто окажется здесь после неё. Через пару дней после того как возникло это странное желание, её внимание привлекли слова, которые раньше она и не замечала, потому что те находились почти у самого пола. «Ганг Одноглаз. Нож под горгуль… Мне все равно подыхать. Палка внизу» «Палка? — удивилась девушка. — Что за палка? Внизу? Может, между камнями?» В указанном месте было полно земли, и она начала копать прямо под этой надписью. Расстояние было примерно с один палец, и Йоль переломала себе все ногти, стараясь найти эту призрачную палку. Хотя в темнице они сами по себе стали хрупкими и все время слоились — сказывалось отсутствие нормального питания. Копала так несколько часов — десяток движений, и она уже без сил шумно дышит, но её природное упорство толкало её вперед. А «палку» она все же отыскала — это оказался коротенький железный прут, весь ржавый и погнутый, которым, видимо, и были выцарапаны все маленькие послания в её камере. Она долго смотрела на орудие письма и думала, что же ей такое сотворить. Соображала она туго, мысли стали неповоротливыми и вязкими, да и вообще думать теперь ей приходилось мало. Имя. Она напишет просто имя. «Йоль…» Готово. Что еще? «Клык». Да, он тоже должен тут быть. Она без него не она. А дальше? Все эти люди шли на смерть — она не собирается. Так и напишет, да. «Я убегу». И попрощаться — а то как же без прощания? «Счастливо оставаться, придурки». Писать, а точнее корябать стену было жутко неудобно — приходилось сгибаться до пола, напрягать ослабевшие руки и мозги, умещать расплывающиеся слова, щуриться в темноте. Но результат того стоил. Долго еще она любовалась на эти корявые буковки, застрявшие как раз над фразой Ганга Одноглаза. Йоль даже и не подозревала, что оставлять свой след, пусть и недолговечный, так приятно. Когда на следующий день Аркар заметил выражение гордости на её лице, то чуть не лопнул от злости. Он, бедняга, все никак не мог понять, что же такого она сделала, что вся так светится, стал лихорадочно рыться в её голове, потерял концентрацию и под конец приобрёл такой жалкий вид, что ни о какой работе не могло быть и речи. Уходя, погрозил графом и хлопнул дверью. С графом ясно все, а вот дверь-то за что? Она-то не виновата. С ней Йоль иногда даже разговаривала, сходя с ума от непонятного чувства тоски и одиночества. Тогда она чувствовала себя ненормальной, неправильной, сломанной так же, как и все в этой тюрьме, увечные, уродливые, выброшенные. Все начиналось пристойно — она интересовалась у двери, не больно ли ей. Дверь, разумеется, молчала — вот еще, преступникам отвечать. Но Йоль постепенно переставала её замечать, начиная разговор с собой. Раньше она вообще ни с кем не говорила, но тогда её душа, открытая всему миру, вела с ним безмолвную беседу, а теперь она сжалась в комок, замолчала, затаилась, и теперь Йолле приходилось выражать свои чувства вслух, чтобы они не разорвали её изнутри. А что насчет графа, то он редко посещал её скромное обиталище. Даже, скорее, никогда. Он заходил лишь пару раз и с важным видом предлагал ей все рассказать, на что пленница отрицательно мотала головой, так как сил что-либо сказать у неё не было — эти встречи случались после «милых бесед» с Алефом и Аркаром. Обычно он смотрел на неё своими безразличными глазами, смотрел долго и упорно, молчал и почти не шевелился. Йоль в принципе представляла, что у неё за вид — спутанные грязные волосы, бледное как поганка лицо, тело все в синяках и гноящихся ранах… Безусловно, зрелище стоило хлеба. Потом он спрашивал мерным голосом, выдаст она информацию или нет. Йоль молчала. Он напоминал, что тогда она сможет уйти, а её начинало тошнить от этой явной и столько раз повторяющейся лжи. Он ведь понимает, что ей все ясно, так к чему же дальше продолжать этот спектакль? Пленница презрительно усмехалась. И тогда он хмурился, круто разворачивался и уходил. — Мы с Вами ужасно похожи, граф, не находите, — прошептала однажды Йоль, когда в камере уже никого не было, а в коридорах еще звучало эхо его тяжелых шагов. — Мы оба жестоки. Я знаю, что я жестока. Мы оба стремимся получить свою выгоду, мы будем сначала спасать себя, мы стараемся избавиться от своих слабых мест. Но все же одно различие между нами существует. Я свободна. О, не смейтесь, уважаемый граф. Я и правда свободна, а Вы скованы. Скованы чужой волей, скованы желаниями короля. Я знаю… И у Вас никогда не будет чего-то дорогого Вам, потому что это слабое место. И Клык был моим слабым местом, но я об этом не жалею. Пусть я могла тогда спастись, лучше, чтобы он был в моей жизни. Да, это хорошо, что он был… Сказав это, девушка вдруг почувствовала облегчение, будто камень спал с её измученной души. Значит, она смирилась с тем, что где-то дала слабину. Смирилась со своим заключением. И поверила. Клык сильный. Может… Может, он и не умер? Да, так легче… Он не умер, он ждет её там, в лесу. Может быть… Когда она вспоминала о волке, то тут же кричала себе: «Не думай об этом, не думай!» Слишком тяжело. Сейчас она в оцепенении, в умственной спячке, так что отключиться намного проще, пусть это и нечестно по отношению к Клыку. Иногда ей в голову приходила страшная мысль, что граф её обманул. Он ведь всегда ее обманывал. А вдруг её мама не из варденов? А вдруг она все-таки жива? А вдруг… та женщина с рисунка вообще не её мама? Тогда Клык погиб напрасно, тогда она попала в эту темницу просто так, тогда… она вообще зря выбралась из своего уютного Спайна. Надо было остаться там с вороном… Когда эти страшные вопросы приходили ей в голову, она громко кричала, чтобы прогнать их. «Клянусь кровью своих предков, — в исступлении шептала она. — Клянусь красной луной и черным солнцем, я убью графа, если он солгал мне». Но предков она не имела, красную луну видела лишь раз в жизни, а про черное солнце знала только из рассказов Ворона. Сегодня вышеупомянутый граф снова заглянул к Йоль «на огонек». Алеф как раз закончил превращать её тело в кровавое месиво, а Аркар в нетерпении потирал ручки, готовый приступить к своей работе. Прошлый успех вдохновил его, раззадорил, пробудил охотничий интерес, однако вот уже несколько дней он не мог пробить неизвестно откуда появляющийся мысленный барьер, а потому магу не терпелось вновь вступить в схватку. Граф Элистар окинул хмурым взглядом камеру, Алефа, колдуна и, наконец, пленницу, безвольным мешком висящую на стене. Потом шумно выдохнул, снова предчувствуя неудачу из-за наглой и упертой девчонки, и произнес: — Я задам тебе тот же вопрос, который задавал каждый раз, приходя сюда. Что тебе известно? Йоль зажмурилась и тряхнула головой, чтобы сосредоточиться. Она знала, что делать, но не была уверена, примет ли хозяин тюрьмы её правила игры. Что ж, попытаться стоит, в конце концов, терять ей больше нечего. Граф между тем принял её движение за отказ и начал играть всем хорошо известный спектакль: — Ты ведь знаешь, что получишь, если расскажешь… «Знаю. Смерть». — К чему все эти упорства? «Я не упорствую. У меня просто ничего нет». –…сможешь уйти… И тут Йоль осенило — да ему же нравится все это! Нравится лгать ей в глаза с довольным видом, прекрасно при этом понимая, что ей все известно, нравится видеть её беспомощность, ощущая при этом свою силу… Алеф в это время преданно будто бездомный пес, подобранный холодной зимней ночью, смотрел в лицо своего хозяина, ожидая от него приказаний, а с кастетов его капала кровь Йоль, капала прямо на пол, растекаясь красной жижицей, перемешанной с пылью улиц. Аркар щурил глазки, недовольный, что его прервали, но не имевший возможности выступить против хозяина. Никто не ждал её голоса. — Да. Она помнила молчание, недоверчивый взгляд графа, злость, исходившую от неудачника Аркара, помнила, как завывал ветер за маленьким окошком, как какой-то стражник отдавал приказы. Не помнила только, что думала перед этим, что чувствовала. Неважно, это все так неважно, будто она не имеет никакого значения, не играет никакой роли в тщательно продуманном сценарии. — Я расскажу все. Раз вам так хочется. И тишина, буквально звенящая, повисла в маленькой каморке, заглушая все внешние звуки.