Тень Востока

2127 год Второй эпохи, северо-восток Эриадора Когда Альвион выбрался из шатра, уже рассвело, но солнце еще медлило за Мглистыми горами и ясное, как хрусталь, небо дышало холодом предзимья, посеребрившим изморозью алые листья кленов, рыжину рябин и золото ясеней. Альвион зябко обхватил себя за плечи, его дыхание повисло в воздухе сизым облачком, сплетаясь с последними клочьями тумана и дымом костров. Пахло едой, собаками и лошадями. Альвион зевнул и протер глаза — и увидел, что через поляну мимо костров и полосатых полотняных шатров к нему идет дед во всем своем великолепии: длинные, до пояса, седые космы переплетены и перевязаны разноцветными шнурками и ремешками в широкую косу, напоминающую лоскутный половичок, шерстяной плащ в черно-зелено-коричневую клетку, украшенный понизу кожаной бахромой, скреплен на плече золотой лисьей головой, хитро подмигивающей огненными топазами, сухие, но крепкие запястья схвачены десятком витых и плетеных обручьев, украшенных костяными бляшками, чеканкой и россыпью самоцветных камней. — Ты что, в своем пойдешь? — спросил дед, не дав внуку поздороваться. Альвион оглядел зеленую шерстяную рубаху и надетую поверх нее кожаную, в которых проделал весь долгий путь от Виньялондэ до земель Народа холмов на северо-западе Эриадора. — Да, в чем же еще? Дед покачал головой. — Ты пропах человеческим жильем и дымом, как копченая конина. На глаз кабаны подслеповаты, а вот нюх у них чуткий. Дед хлопнул в ладоши, и из-за его спины возник Конра, дедов оруженосец, веселый лопоухий парень несколькими годами старше Альвиона. Конра подал своему господину большой мешок и подмигнул Альвиону. Встряхнув мешок за уши, дед вывалил прямо на подмороженную землю ворох разноцветной одежды. — Вот, — сказал он — приличное охотничье платье. Я нарочно велел держать его подальше от дыма и переложить травами. Альвион поднял синий сверток, который у него в руках развернулся в рубаху. От нее и впрямь пахло еловой хвоей, можжевельником и лесными травами, из которых Альвион распознал только таволгу и зверобой. Рубаха была из отличного льна и по вороту, низу и рукавам была расшита замысловатым разноцветным узором, который так любили в Народе холмов. — На верхнее платье не хочешь глянуть? — намекнул дед. И Альв ахнул, увидев, что у него под ногами лежит роскошное ярко-алое одеяние. Альв поднял его и развернул — и снова ахнул: на груди алой туники извивались два искусно вышитых причудливых зверя с глазами из темно-красных камушков, а ворот скреплялся массивной золотой застежкой — золотой крючок на цепочке должен был цепляться за ушко на другой стороне. — Вот еще пояс, — дед сунул Альву ремень, и внук едва не уронил его: таким тяжелым тот оказался. Оказалось, что весь ремень усажен золотыми бляшками и вдоль него тянется золотая цепь толщиной в мизинец. Пряжка ремня, тоже золотая, была усыпана самоцветами. На ремне висел рог для питья, украшенный резьбой и тоже оправленный в золото. — Это мне? — прошептал Альвион: он никогда в жизни не видел столько золота за один раз и уж точно не видел столько золота на одном человеке. — Кому еще, — отвечал дед. — Давай одевайся. Альвион, ошеломленный, смотрел на убранство, подобное которому государь Тар-Атанамир если и надевал, то никак не на охоту. — Это… это не в лес, не на лов… — выговорил он наконец. — Я порву или испачкаю… И Альвион провел пальцем по вышитым зверям: вид у них был грозный, но притом оторопелый, словно из-за того, что они запутались в собственных лапах и хвостах, которых явно было больше положенного. — Глупости, — отрезал дед. — Ты королевский внук или кто? Одевайся, и поедем. С этим словами он развернулся и пошел прочь, не обращая внимания на растерянное «спасибо…» внука. Переодевшись в шатре, Альвион снова выбрался наружу и увидел у ближайшего костра отца: тот вытаскивал клещей из вислого уха чепрачной гончей по кличке Доставала. При виде сына Асгон поднял светлую бровь. — С обновой, — сказал он. Альвион неуверенно оправил на себе ало-сине-золотое великолепие. — Дед хочет, чтобы я в этом отправился на охоту… — проговорил он. — Но ведь я даже кротов распугаю этим блеском, не то что кабанов. Отец улыбнулся. — Я думаю, — сказал он, — что твой дед просто решил сделать тебе подарок. Может быть, он наконец пожалел, что никогда ничего тебе не дарил. Альвион сел на бревно рядом с отцом. — Почему бы тогда просто не подарить, а не рассказывать, что это ради охоты? Асгон пожал плечами. — Сдается мне, Старый Лис ничего не умеет делать прямо и просто, даже если захочет, — суховато заметил он, глядя, как на другом конце поляны король Народа Холмов, размахивая копьем, отдает распоряжения охотникам и слугам. — Дед устраивает ради меня охоту и дарит дорогие подарки, — вдруг произнес Альвион, — а про маму даже не спросил, как она поживает. И в гости ее не позвал. Он покрутил на запястье витой бронзовый браслет со звериными головами, который три месяца назад принес в Виньялондэ следопыт, ходивший на северо-запад Эриадора, вместе с приглашением от короля Народа холмов его внуку навестить отца его матери. — Если дед так сильно сердит на маму из-за того, что она вышла замуж за чужака и уехала жить среди Морского народа, — продолжал Альвион, — то почему он вообще пожелал меня увидеть? Асгон вздохнул. — Думаю, он сердит на твою мать не только потому, что она вышла замуж не по его воле: единственная дочь, она оставила короля Народа холмов без наследника. Альвион фыркнул: — Ты же сам говорил, что в Народе холмов женщины не могут быть правящими королевами, как у нас! — Все так, — кивнул Асгон. — Но Старый Лис надеялся выдать Гвен за кого-то из подвластных ему вождей, чтобы вырастить ее сына как своего наследника и передать ему королевскую власть над Народом холмов. Выдернув последнего клеща из уха Доставалы, Асгон промокнул ранки ветошкой, смоченной в настое кровохлебки, и отпустил гончего пса, похлопав его по крестцу. — Я, наверное, никогда не женюсь, — сказал Альвион, рассеянно гладя Доставалу, преданно сложившего брылястую морду ему на колени. — Очень уж все это сложно. Отец посмотрел на него с улыбкой: — Когда мне было четырнадцать, я тоже думал, что никогда не женюсь. До лесов, где осенью жировали кабаны, надо было еще ехать верхами — но не на тех лошадях, на которых охотники поднялись из долин в предгорья, а на небольших коньках с мохнатыми щетками, не боявшихся крутых скользких троп и узких скальных карнизов. Но эти лошадки были такие низенькие, что подошвы Альвиона иногда чиркали по камням, а Асгону и вовсе пришлось идти пешком. — Ты раньше охотился на вепрей? — спросил дед у Альвиона. — Нет, в наших краях мало кабанов. Разве что иногда забегают из тростниковых зарослей выше по течению Гватло. — И какой они у вас величины? — Самый большой, какого я видел, — небрежно отвечал Альвион, — был от рыла до репицы в половину человеческого роста. Дед отмахнулся. — Это не вепрь, а так, подсвинок. Самый большой, какого я положил, был с человека. Альвион недоверчиво посмотрел на деда, но тот, кажется, говорил серьезно. — Год нынче выдался урожайный на орехи да на каштаны с желудями, так что вепрей должно быть много, и притом отъевшихся, — продолжал дед. — В такой год можно половину выжлецов в лесу оставить. И, нахмурив клочковатые брови, он оглядел гончих, которые бежали вокруг них, словно темно-серая река. — Неужели кабаны так опасны? — вопрос выскочил из Альвиона словно сам по себе. — А то! — вмешался в разговор Конра. — У меня дядю, материна брата, секач до смерти убил: вдруг набежал, сшиб — и порвал своими страшными клыками, как ножом искромсал. Все кишки выпустил. Ужас и страх! — Я думал, кабанов стреляют… — неуверенно произнес Альв, теребя ремень, на котором висели его налуч и колчан. Дед отмахнулся. — Осенью у вепрей гон, и сейчас всякий секач обзавелся панцирем из хряща, который защищает сердце и легкие от клыков соперников, а заодно и от оружия: этот доспех и ножом не всякий раз пробьешь. Так что осенью завалить вепря стрелой куда как непросто, разве что в глаз. А глаз у вепрей сидит глубоко и вдобавок прячется в кусте щетины, точно малое озерцо — в тростнике: оттого зверь может стремглав нестись по густой чаще и не бояться, что веткой ему выхлестнет глаз... Остановились они в распадке между двумя покатыми склонами, покрытыми выгоревшей травой цвета старого золота, сухо шелестевшей на горном ветру. Когда охотники спешились и отдали слугам поводья, их догнал пеший Асгон. — Кто куда идет? — спросил он. — Ты, зять, ступай загонять: выстави на меня вепря побольше и не дать уйти тем, кто пойдет против кричан, — распорядился король. — Против кого? — удивился Альвион: язык Народа холмов он выучил от матери, и потому охотничьи слова иногда ставили его в тупик. — Против загонщиков, — пояснил Асгон. — А ты куда хочешь пойти? — Ступай с отцом, — вмешался дед, — оно безопаснее. Мне Конры хватит. — Вы что, всего вдвоем пойдете?! — воскликнул Альвион. — Мы еще выжлецов возьмем, конечно, — сказал дед. Альвион нахмурился. — Нет, я пойду с вами, — решительно сказал он. — Тогда держи, — и отец бросил ему свое ясеневое копье. — Удачи! «Будь осторожен», — услышал Альв его мысленный голос и улыбнулся в ответ: «Конечно. И ты». Дед повел Альвиона и Конру со смычком гончих наискосок вверх по склону, через каменный отрог, вниз и вверх по задернелому логу, поросшему подушками чабреца. Выбравшись из лога, дед вдруг остановился и принялся хлопать себя по бокам. — Да где же он! Неужто я его потерял! Ах ты, горе мне! Недобрый то знак! — Что, что ты потерял? — воскликнули Альвион и Конра одновременно. — Да кинжал я свой охотничий обронил, — сказал расстроенный дед. — Должно быть, когда мы перебирались через ручей и я зацепился локтем за толстую ветку. Как же быть? Вот что, Конра: отдай нам выжлецов, а сам отправляйся назад, садись на коня и во весь дух скачи к ручью, искать кинжал. У Конры вытянулось лицо. — Я же всю охоту пропущу! — А что делать? Давай, Конра, на рысях. Оруженосец вздохнул, отдал поводок Альвиону и припустил обратно. — А мы почти на месте, — сказал дед. Альвион огляделся: они стояли на горном склоне — скорее крутом, чем пологом, в зарослях высокого, по пояс, папоротника. Папоротник еще не пожух и не пожелтел, и из его буйных зеленых перьев вздымались медные стволы сосен, для гор удивительно ровных и высоких, так что их вполне можно было назвать корабельными. Этот горный лес пах, как сосновые боры равнин: хвоей, смолой, никнущей зеленью и грибной прелью. Будучи аданом, Альвион не уважал грибов, но Народ холмов ими не брезговал. Где-то высоко и далеко пропел рог, пустив эхо гулять по окрестным горам. — К началу трубят, пойдем скорее, — и дед торопливо повел Альва вглубь папоротников. Для пожилого человека дед ходил очень быстро, едва ли не вприпрыжку, опираясь при ходьбе на свое копье, которое не выпускал из рук и с которым управлялся удивительно ловко, как аист клювом. Копье звалось Бодило и на самом деле было рогатиной, сделанной из мореного падуба, для красоты и защиты от сырости покрытой воском. Под блестящим пером превосходной карловой стали с перекрестья свисал пышный лисий хвост, а вток копья был убран в покрытую искусной резьбой трубчатую кость, непонятно чью: такая она была широкая. — Отсюда не видно, — рассказывал дед по дороге, даже не запыхавшись, — но наверху за скалами начинается буковники да дубравы, куда осенью сходятся жировать вепри. Когда кричане поднимают шум, стронутому зверю некуда деваться, кроме узкого прохода в скалах, который ведет сюда. И на этом нагонистом месте все вепри будут наши! И дед хлопнул себя по груди. — Эй, а это что такое? — удивился он. Сунул руку за горловину верхней рубахи и достал оттуда… свой охотничий кинжал в ножнах. — Ах я старый дурень, беспамятный! — воскликнул он. — Точно, у ножен же оторвалась шлевка и я убрал их за пазуху! И совсем забыл! Конра теперь туда-сюда зря пробегает… И дед, покачав головой, заткнул ножны за пояс. Сверху, хоть и еле слышно, уже доносились лай, крики и гомон рогов. — Надевай тетиву, — скомандовал дед, — сейчас вепри поскачут. — Вы же с Конрой мне сказали, что от стрельбы по кабанам толку не будет! — Это нужно затем, чтобы выжлецы пошли по кровяному следу и быстро переняли подранков. Отдав деду подвывающих от нетерпения Доставалу и Шумиголову, Альвион торопливо достал лук, натянул тетиву и вынул из тула стрелу с тяжелым двулезвийным наконечником — на красного зверя. Сердце у него билось часто и сильно, но руки не дрожали. — Вон, глянь. Дед положил руку ему на плечо, и Альвион увидел, как выше по склону «закипели» папоротники и на открытое место выскочил кабан. Он во всю прыть пронесся вниз и на мгновение перекрыл проход между соснами, как плотина — реку: такой он был большой. Рыло у него тоже было удивительно длинное, настоящий бушприт, а сам он был высокий на ногу и сплюснутый с боков, точно рыбина. На домашних свиней он походил настолько же, насколько галеон Военного флота походит на торговое судно. Прозвенела тетива, свистнула стрела, кабан громко охнул, но не остановился, а полетел дальше и снова исчез в зарослях. — Следующий! — крикнул дед. И сразу: — Их несколько! Сосняк наполнился шуршанием папоротника и треском веток, грузным топотом и тяжелым дыханием. Альвион выпустил несколько стрел: на «дорожку» потревоженного папоротника, в шерстистый бок, в угон — и ни разу не промахнулся, хотя ни один кабан не упал и даже не замедлил бега. — Берегись секача! — крикнул дед. Под ногами дрогнула земля, Альвион повернул голову — и увидел, что прямо на него летит кабан. То ли из-за того, что вепрь несся сверху, то ли он и в самом деле был огромен, но Альвиону он показался чудовищем размером с быка, с клыками, как бивни у моржа, только торчащими не вниз, а вверх. Щетина на загривке стояла дыбом, из пасти клубами валила пена, а злобные глазки горели, как уголья. — Стреляй же! Кабан был близко, Альвион выстрелил навскидку и промахнулся: стрела, скользнув по жесткой бурой шерсти, ушла в сторону, словно ее отразила броня. Дед дернул Альвиона назад, под защиту соснового ствола, и тут же бросил копье Асгона. Но не в кабана, а под ноги ему, перед камнями по обе стороны прохода. От напора зверя крепкое ясеневое копье с громким треском разлетелось в щепу, но кабан споткнулся и кубарем покатился вниз по склону, сминая папоротники, размалывая в пыль упавшие трухлявые стволы и взметая клубы сухой земли и рыжей хвои. За ним, захлебываясь лаем, устремились Доставала и Шумиголова. — Злыми ногами спеют к зверю, — сказал довольный дед. Падение кабана остановили несколько сгрудившихся валунов. Альвион видел сквозь сеть сосновых ветвей, как зверь поднялся, встряхнулся и злобно уставился на охотников, но тут на него насели гончие, и кабан попятился, задом прижимаясь к камням. — Все, выжлецы держат секача, он наш, — дед поднял с земли Бодило и начал спускаться к камням. Альв последовал за ним с некоторой слабостью в ногах. Псы с яростным лаем нападали на кабана с разных сторон, пытались зайти сзади, а тот, поворачиваясь то к Доставале, то к Шумиголове, громко пыхтел и грозно щелкал своими огромными белыми клыками, словно точил их один о другой, так что с них во все стороны летели клочья пены. Охотники были на полпути вниз, когда кабан стрелой бросился на Шумиголову, подсек и отшвырнул в сторону, как тряпку. Гончий пес покатился по камням, и Альвион с ужасом увидел страшную рану на его груди, рану, сквозь которую виднелись обломки рассеченных ребер. Теперь у кабана оставался всего один противник: зверь с размаху поддел Доставалу своим мощным рылом, и гончий пес, с жалобным визгом перелетев через камни, пропал из виду. Альвион выхватил из колчана стрелу — и выстрелил, вложив в выстрел всю свою злость и страх. С полутора десятков шагов, почти в упор, промахнуться было невозможно: стрела вонзилась в глаз кабану, тот утробно ухнул, пошатнулся и упал. Вдруг стало тихо, только постанывал умирающий Шумиголова. Альвион, отбросив лук, вынул нож и шагнул к кабану, чтобы перерезать горло, но дед остановил его: — Смотри, у него уши прижаты, а щетина на загривке стоит дыбом. Подержи-ка Бодило. И дед, сунув Альвиону свое копье, достал из-за пояса кинжал и начал осторожно подходить к добыче сзади. Но кабан вдруг трубно взревел, вскочил — прямо со стрелой в глазу — развернулся и рванулся к деду. Тот уклонился от тычка окровавленного рыла, но споткнулся о корень и растянулся на земле, выронив кинжал. Из-за камней, хромая, выбежал Доставала и остервенело вцепился кабану под хвост, тот взвизгнул, но все равно попытался поддеть упавшего человека клыком. Дед увернулся, но изогнутый клык с громким треском вспорол шерстяную материю плаща. Альв закричал, бросился на зверя и изо всех сил всадил Бодило ему под левую лопатку. Наконечник длиной с локоть ушел под ребра целиком, по самую поперечину, и кабан рухнул, как подкошенный. Его уши обвисли, щетина перестала дыбиться, валившая из пасти пена порозовела. Доставала, оставив в покое кабаний зад, принялся с рычанием теребить зверя за пятак, но тот не шевелился. Дед с кряхтением сел. Он был весь забрызган кровью. — Ты цел? — спросил Альвион осипшим голосом. — Я испугался… Он не договорил. Дед только рукой махнул. — Эх, загнулись мои клыки… — вздохнул он. — Зато твои прорезались. Альв поднял взгляд: сверху по склону к ним бежали несколько человек, и первый — отец. Король Народа холмов посмотрел на солнце, уже спешившее на запад, и покачал головой, глядя, как медленно превращается в гору мяса освежеванный кабан. — Эдак мы тут до вечера провозимся и останемся голодными. Давайте пообедаем жарким прямо здесь, чтобы меньше было тащить вниз и возвращаться не на пустой желудок. — А как же отец? — спросил Альвион: Асгон с молодежью отправились за подранками. Дед отмахнулся. — Да мы и половины этого чудища не осилим. И добавил, спохватившись: — Если, конечно, ты, внучек не возражаешь поделиться своей добычей с Народом холмов. — Конечно, нет, я же не съем целого кабана один, — засмеялся Альвион. У него все еще кружилась голова — от пережитого страха, от радости, от круговерти поздравлений. Плечи и лопатки ныли от хлопков, руки — от рукопожатий, а ребра — от того, как крепко обнял сына Асгон: радостный, но, кажется, еще не отошедший от испуга при виде огромного кабана, растерзанной гончей и забрызганного кровью тестя. Альвион то и дело проверял, не потерялась ли сосновая веточка, которую отец, смочив в крови убитого кабана, воткнул ему за ухо: то был знак короля охоты. Неподалеку на небольшой поляне развели костер, и скоро от него аппетитно потянуло жарящимся мясом. Все расселись вокруг костра на камни и бревна, а деда и Альвиона по правую руку от него усадили на сложенные друг на друга седла. Конра разливал из бочонка прозрачный золотистый напиток, и дед толкнул Альвиона локтем: — Что сидишь, подставляй рог! Альвион снял с пояса дедов подарок, и из бочонка Конры в оправленный золотом рог побежала благоухающая медом и травами струя. — Честь королю охоты! — провозгласил дед, высоко поднимая тяжелую чашу, по ободу которой скакали всадники и бежали дикие быки искусной работы. — Честь сыну моей дочери, который спас мне жизнь, честь стрелку и охотнику! — Честь королю охоты! — дружно откликнулись присутствующие. Медвяный напиток оказался куда крепче, чем ожидал Альвион. По счастью, Конра уже разносил на деревянном блюде куски кабанятины — еще скворчащей и дымящейся, благоухающей можжевельником, чабрецом и диким чесноком. — Отведайте, дорогие гости, вепря, которого убил мой внук! Не побрезгуйте угощением, уважьте короля охоты и короля Железного дома! Кабанятина была отлично пожарена: с корочкой, сохранившей внутри сок и жир темно-розового мяса. После раннего завтрака мало кому попала в рот маковая росинка, и все накинулись на вепрятину, то и дело требуя добавки. Дед внимательно следил, чтобы никого не обнесли угощением. — А ты что не ешь, Форк? — участливо спросил он у сутулого человечка, примостившегося за чужими спинами. — Да зубами я маюсь, Лис, — ответил тот со страдальческим выражением лица, — не могу жевать мясо. А то бы я с превеликим удовольствием... И он с завистью повел носом. — Нет, клянусь моими предками, сегодня никто не уйдет с моей трапезы, не отведав этого вепря! — воскликнул дед и обратился к Конре: — Нарежь для Форка на части самый лучший кусок, да так мелко, чтобы и грудной младенец смог его проглотить. А чтобы запить, неси бочонок ставленного меда, который заложили в тот год, когда родилась моя дочь, что подарила мне этого прекрасного внука! Старый мед оказался еще крепче, чем молодой, и Альвион почувствовал, как хмель ударил в голову после первого же глотка. Дед отдал свою чашу Конре и вдруг встал, опираясь на Бодило. — Хороша ли вепрятина, дорогие гости? — спросил он. Послышались крики «хороша, хороша!». — Досыта ли вы ели, допьяна ли вы пили? — Все так! — кричали разрумянившиеся гости. — Люб ли вам мой внук? — дед положил руку на плечо Альвиону. — Люб! Честь королю охоты! Долгих лет! — Что ж, тогда вот что я вам скажу: сын моей дочери не просто самолично вырвал жизнь у короля-вепря. Он сделал это моим копьем, — дед постучал древком Бодила по земле, — копьем, которое я дал ему по своей воле и своему желанию. Так, внучек? Альвион кивнул, не очень понимая, к чему клонит дед, — возможно, потому, что голова у него пошла кругом. — А вы знаете старый обычай нашего народа, — продолжал дед как ни в чем не бывало: Кто древо без ветвей из руки короля Обагрит на ловитве его, По веленью его, по правде его, Тот будет туром бескрайней равнины, Тот будет волком во всяком лесу И оленем с золотыми рогами. Он будет лососем в водопаде, Он будет выдрой сокровищ, Он будет прекрасным белым лебедем, Он будет… — Ну, вы помните, как там дальше, — небрежно оборвал себя дед. — И теперь я хочу, чтобы вы благодарили моего внука верной благодарностью. Ответом ему была мертвая тишина. Альвион поднял голову и неожиданно понял, что сидящие вокруг костра, — старейшины и главы родов Народа холмов. И что они уставились на Альвиона так, как будто только что увидели его и не очень-то этому рады. На ноги вскочили два человека. — Как ты можешь так поступать, Лис! — воскликнул возмущенный Аффа, старейшина рода Бузины. — Мальчишка не из нашего народа! — Его отец из соломенноголовых! — подхватил Килин из рода Рыси. Дед дернул за шнурок, которым Альвион перехватил хвост, и выпустил на свободу его рыжие волосы, чуть кудрявящиеся, похожие на море в барашках волн. — Не знаю, кто из нас ослеп, Килин Коготь, но я вижу не цыпленка, а лисенка! Что до тебя, Аффа… я понимаю, ты до сих пор огорчен, что моя дочь, несмотря на все твои старания, выбрала другого. Но не думаю, что у тебя получилось бы родить сына, который в четырнадцать зим может сплюнуть тебе на лысину! Кто-то засмеялся, и лысина Аффы запламенела, как осенний клен за его спиной. Опираясь на посох, медленно поднялся старик. — Хоть отрок нравом и обликом — вылитый ты, Лис, каким я помню тебя в его года, — заговорил он скрипучим голосом, — но все мы видим в нем и сына его отца. Твой внук из Морского народа: таково его воспитание, таково его обыкновение. Но море не может быть холмами, а холмам не бывать морем. — Ты мудр, Эхвар Черника, и я никогда не пренебрегал твоим советом, — отвечал дед. — Но не ты ли пять лет назад, когда на тебя наседали горные орки, приходил просить, чтобы я послал за помощью к моему зятю? И дед обвел взором всех сидящих: — Слушайте все! Говорю вам верное слово: Морской народ здесь надолго! Их срок жизни — втрое против нашего, и мой внук переживет не только ваших сыновей и внуков, но и ваших правнуков! — Но у него нет имени, он не знает дороги в Железный дом! — не сдавался Аффа. — И уж точно здесь нет тех, кто станет держать его руку! — Все, что надо, бузинные мозги, у него будет, и очень скоро, — сквозь зубы произнес дед, явно теряя терпение. — Делай, что велено, если не хочешь, чтобы я бросил тебе в лицо ветку крушины или потер мочку твоего уха тремя пальцами! От этой странной угрозы Аффа вздрогнул, сидящие рядом отпрянули от него в испуге. — Но это против права… — слабо выговорил он. — Так ты не понял, Аффа, — дед вдруг заговорил негромко и как будто очень спокойно. — Ты по доброй воле ел мясо, добытое моим внуком по обычаю и закону, но не хочешь благодарить охотника. Если ты за моей трапезой нарушишь закон гостеприимства, не буду ли я в своем праве, если прокляну тебя, о Аффа? Пожелать мне всего лишь немочи на теле твоем, камня на каирне твоем, лезвия врага на горле твоем — или ты хочешь, чтобы мои уста изрыгнули слово тьмы и огня? Лысина Бузины сделалась серовато-зеленой, как шляпка бледной поганки, и он рухнул на место. — Все верно, — раздался скрипучий голос Эхвара. — Лис перехитрил нас. Но знай, о король Железного дома, — обратился старик к деду, — ни тебе, ни твоему внуку не будет радости от того, что ты сделал. Так говорю я, Эхвар Черника от семени Безымянного. Дед ничего не ответил. Эхвар повернулся к Альвиону. — Благодарствую, танеште, — произнеся эти слова, он низко поклонился юноше и опустился на свое место. Все остальные тоже начали подниматься и кланяться Альвиону со словами «Благодарствую, танеште». Альвион посмотрел на деда, пытаясь понять, что происходит, но тот не сводил взгляда с Аффы. Бузина встал последним, через силу переломился в поклоне и, не глядя на Альвиона, с явным отвращением пробормотал «Благодарствую, танеште». — Конра, поднеси Аффе мою чашу с медом, горькое запить, — заботливо распорядился дед. — Спасибо, что не в тисовом кубке… — проворчал Аффа, принимая от Конры чашу. — Помолчи уже, — оборвал его дед. — А то еще поперхнешься. На стоянку они вернулись ближе к закату. Там их ждал Асгон с молодыми охотниками: оказалось, они довольно быстро нашли всех подранков. Пока люди познатнее и постарше отдыхали, те, что попроще и помоложе, занимались разделкой туш, солили и коптили кабанятину. Асгон мездрил шкуру убитого сыном кабана, соскребая ножом остатки жира и мяса. Это была грязная работа, поэтому он отошел от стоянки в лес. Рядом Альвион мастерил новое копье: срубив подходящее молодое деревце, юноша принялся обрубать ветки, снимать кору и «выглаживать» новое ратовище мокрым песком перед тем, как насадить на комель наконечник от сломанного. — Из шкуры сделаем коврик, положим в моей комнате… нет, внизу, перед камином, — говорил Альвион за работой. — Жаль, голову придется оставить… Из верхних клыков, которые поменьше, можно сделать браслеты для мамы. А из больших — ожерелье: Конра говорит, веприные клыки слишком хрупкие, чтобы делать из них рукояти для инструментов. Ну скажи, что кабан огромный! — Огромный-огромный, я такого никогда не видел! — Дед тоже говорит, что он такого никогда не видел. Когда мы обедали жареной кабанятиной там, в сосновом бору, один человек сказал, что я вылитый дед, когда ему было столько лет, сколько мне сейчас, — и лицом, и характером. — В самом деле? Это многое объясняет, — усмехнулся Асгон. — Что именно? — Почему человек преклонных лет ведет себя, как… как ты, когда был маленький. Отправиться на огромного кабана сам-друг, всего с парой гончих, не дожидаясь остальных! Я так и не понял, чем ему помешал собственный оруженосец и зачем надо было подходить с ножом, а не с рогатиной к раненому зверю, которого не держат собаки. Лис ведь опытный охотник! Не ожидал я от него такой неосмотрительности… — и Асгон покачал головой. — Не сердись на деда, — попросил Альвион. — Он из-за меня сегодня со старейшинами поссорился. Когда дед велел поблагодарить меня за мясо, они не хотели: говорили, что так нельзя, потому что я из Морского народа. Дед даже пообещал проклясть их за нарушение законов гостеприимства! Еще он назвал меня «выдрой сокровищ», представляешь? — Альвион рассмеялся. — Старый Лис был готов проклясть старейшин? А старейшины не хотели благодарить удачливого охотника, отведав его добычу и разделив с ним трапезу? — Асгон нахмурился. — Расскажи мне с самого начала, что было на пиру. Но не успел Альвион открыть рот, как с поляны, где стояли шатры, донесся голос рога Конры: он трубил сигнал сбора. Когда отец с сыном вышли к шатрам, посреди поляны стоял высокий воин, на голову выше остальных людей из Народа холмов. Руки и шея молодого человека были обхвачены массивными золотыми обручами, а на поясе висел меч длиной с андамакиль. Вид у гостя был серьезный или даже мрачный. Вышедшему навстречу деду меченосец поклонился хоть и уважительно, но не слишком низко. — Привет тебе, король Железного дома. — Привет и тебе, Сета Верхочут! Добро пожаловать! — дед явно обрадовался гостю. — Отчего ты не пришел раньше, опоздал к ловитве? Твоя подмога была бы к нашей чести и чести нашего танеште. И дед легонько подтолкнул Альвиона, стоявшего рядом, вперед. — Вот, внучек, познакомься: Сета Верхочут из рода Гончаков, первый воин в нашем народе. Альвион вежливо поклонился, молодой человек в ответ наклонил голову. — Добро тебе, танеште. Добро и тебе, о король, — продолжал Сета, обращаясь к деду. — Меня привела не охота, а неволя. Уже три седмицы, как мой побратим Диам Язвец, сын Лейдана, ушел в горы на лов — и не вернулся. Я искал его, но не нашел ни живым, ни мертвым и потому пришел к тебе с просьбой: яви свою власть, верно скажи, что с ним сталось. Я знаю обычай. Сета достал из-под плаща сверток белой материи и бросил его на камень, потом, обернувшись, махнул рукой, и из леса вышел человек, ведя за кольцо в носу большого черного быка. На рогах у быка лежал венок из тиса, усыпанный ярко-красными ягодами, словно каплями крови. Бык ударил по земле копытом размером с умбон щита, исподлобья оглядел собравшихся и нехорошо уставился на алую одежду Альвиона. Дед прочистил горло. — Будь по-твоему, Верхочут, — громко произнес он, — ради тебя и твоего побратима я устрою турий пир. Он толкнул локтем в бок Конру, который стоял по другую руку от него и с восторгом глазел на Сету. — Что стоишь, как в изумье? Оруженосец, спохватившись, схватил рог и протрубил длинный незнакомый сигнал. Все, кто еще не вышел на поляну из шатров и из лесу взглянуть на Верхочута, стали собираться на голос рога. Дед повернулся, чтобы идти, — и едва не ткнулся носом в грудь Асгона, который навис над ним, сузив глаза и сведя на переносице светлые брови. — Танеште? — вполголоса, но свирепо произнес он. — По какому праву ты называешь так моего сына?