драбблы по лендерам

Не знаю, когда именно началось наше общение. Знаю только, что никогда и никто этого общения не одобрял. Знаю, что он научил меня тем вещам, которым не научил бы папенька. Не научил бы никто другой. Он, кажется, продолжает учить меня тому и сейчас. Работает в бедной пекарне, в которую заходят только знакомые и друзья, ибо аристократов это не шибко интересует. Кроме меня. Я не понимаю, что это. Я в замешательстве. Не понимаю, почему тот обычный мальчик, в детстве постоянно измазанный в какой-нибудь грязи и с дай боже, если всеми зубами, вырос таким красивым и привлекательным. Правильно ли говорить такое мужчине по отношению к мужчине? Нет. И я ненавижу себя за это. Но когда смотрю на его глаза, цвета солнечных лучей и мягко-желтой гвоздики, то мне кажется, что сердце выпрыгнет из груди. Когда он мне улыбается с бесконечной в глазах нежностью, то начинаю задыхаться от мысли, что мои щёки сейчас, наверное, красные, словно кипятком ошпаренные. Начинаю плавиться от мысли, что постоянно кажется, словно его – такие же. У него постоянно покусанные губы. Он кусает их, когда нервничает, и иногда прокусывает до еле заметных каплей крови, а мне каждый раз хочется наругать его, не то ребёнка. Я не знаю, почему. Не знаю, почему я это замечаю, и на каждую попытку забыть сердце отзывается слезами и болью, словно я хочу забыть своих родных родителей. Не знаю, замечает ли он подобные мелочи за мной. Иногда мне хочется, чтобы еду на застольях готовил он и его семья. Может, в стейках они и не хороши, а про индейку и вовсе не слыхали, но зато хлебные изделья у них невероятно вкусные. И я получаю странное удовольствие осознавая, что это готовил он. Не для меня лично, но он. Хотя порой мне хочется, чтобы и для меня лично тоже. Я смотрю на всех этих барышень, а моё сердце не бьётся. Оно стоит неподвижно и морозит меня изнутри каждый раз, когда я касаюсь их ладоней губами – просто для того, чтобы проявить уважение. А во мне этого уважения столько, сколько желания иметь с ними хоть какую-то близость. Мало. Если вообще есть. Я умираю и ненавижу себя от мысли, что сердце неконтролируемо сильно хочет иметь близость с ним. Что моя голова разрывается, пытается меня самого убедить, а я всё одно почти каждый раз, краем глаза цепляясь за ту пекарню, невероятно хочу увидеть его снова. Хочу и держусь, лишь бы не упасть в грязь лицом. Я целую руки девушек, собравшихся на этом мероприятии из самых могущественных и, безусловно, приятных семей, и понимаю, что моё сердце хочет целовать другие руки. Моё сердце плачет, а мне невозможно хочется. Хочется того, чего нельзя, что ненормально и неправильно, за что я должен лишиться головы и принять это достойно, но я не могу. Я не хочу умирать. Я хочу любить. Хочу любить его, его мягкую улыбку, золотые глаза, что дороже мне любого золота. Его испачканные в муке руки и еле заметные веснушки, и иногда мне невероятно сильно хочется их всех пересчитать, просто касаясь его щек ладонями и мечтая о том, чтобы его поцеловать. Мечтая о том, чтобы он хотел того же. Я хочу сжечь все свои письма, посвященные ему, хочу сжечь все свои мысли о нём, иногда даже хочу сжечь его. Только бы он больше не приходил ко мне во снах и не целовал меня так, как хочется, чтобы поцеловал на утро после. И вот я здесь. Пишу это снова, сгорая от своей любви к нему ‐ искренней и непорочной, в которой хочется лишь касаться его и чувствовать его прикосновения в ответ. Признаться в которой страшно. Из-за которой страшно его потерять. Когда-нибудь я излечусь, когда-нибудь стану нормальным и обязательно полюблю красивую, опрятную девушку, с которой мы обязательно заключим союз. Она родит мне сына и всё будет хорошо. Это просто страшный сон, и я обязательно от него когда-нибудь проснусь. Но только я всё равно забываю, как дышать рядом с ним, и невозможно сильно хочу именно его. Я хочу его поцеловать. До страшного сильно. Когда-нибудь я излечусь.

Александр Уикхем