Отныне и навеки: Петербург и Париж

       Глава VI

Благими намерениями вымощена дорога в ад

      Приезд герцога Ровиго в Россию произвёл впечатление на всё петербургское общество без исключений. Про него говорили везде: будь то за званым ужином, на балах или в литературных салонах.       Салон Марьи Антоновны Нарышкиной не стал исключением. Жарким июльским вечером в ее особняке на набережной Фонтанки собрался высший свет столицы.       Граф Николай Румянцев, недавно назначенный управляющим министерства иностранных дел, не стал исключением и был приглашён на сие мероприятие. И хотя герцогу Ровиго не воспрещалось посещать светские вечера, но Марья Антоновна не посчитала нужным пригласить французского посланника. Зато Румянцев, как человек, одобрявший сближение с Францией, не мог не пригласить Савари с собой. В салоне у Нарышкиной они появились вдвоём.       И если появлению Румянцева никто не был удивлён и каждый одарил его приветствующей улыбкой, то посланник, напротив, произвёл удручающее впечатление. Многие решили сделать вид, что человек рядом с Николаем Петровичем — всего-навсего призрак, а потому его видеть не положено. Но Марья Антоновна как хозяйка всё-таки подошла к Савари.       — Вы решили почтить нас своим присутствием, monsieur Savary? — с некоторым высокомерием произнесла Нарышкина.       Французский посланник был сражён наповал красотой хозяйки. Нарышкина в самом деле была исключительно хороша собой. В простом белом платье, без каких-либо украшений, которые бы только отвлекали внимание от ее лица и фигуры, она напоминала саму мадам Рекамье. Знакомство с этой женщиной и ее признание значительно бы улучшили положение Савари в Петербурге. Он был наслышан о ее многолетних отношениях с императором, как бы не избегали общения с ним.       — Я решил, что нашему посланнику следует не проводить время в одиночестве, а узнать Петербург и его порядки получше, — вмешался Румянцев, видя растерянность Савари.       Но к сожалению, эти объяснения мало интересовали Марью Антоновну, совершенно не увлеченную политикой. Обменявшись из приличия парой фраз с герцогом Ровиго и графом Румянцевым, она вскоре оставила их и направилась к обществу, в котором находился князь Гагарин, куда больше интересовавший ее.       — Поздравляю вас с назначением, граф, — обратился к Румянцеву князь Куракин, опытный дипломат и видный царедворец павловского царствования, также лояльно относившийся к сближению с Францией. Александра Борисовича, пожалуй, Румянцев был рад видеть, поскольку франкофилов в обществе было не очень много.       — Премного благодарен, князь, — расплылся в вежливой улыбке Румянцев. Вместе с Савари они заняли кресла возле Куракина. — Думаю, Его Величество принял правильное решение, поставив этот пост того, кто симпатизирует Франции.       — Tout sera comme il se doit, comte, si Dieu le veut, — добродушно улыбнулся князь Александр Борисович. — Да только вы, наверное, слыхали, что граф Толстой уже прибыл в Париж? Боюсь, пока он там, добрые отношения с французами у нас не наладятся.       Савари был несказанно рад неожиданной поддержке в лице Куракина, но разговор, шедший между ним и Румянцевым, не позволял ему заявить о себе. Посему он занимал себя другими вещами. Внимание дипломата привлёк кружок, сформировавшийся вокруг уже знакомой ему «усатой феи», Натальи Павловны Голицыной, которая только появилась в зале. Старую княгиню, которую, как говорили, беспрекословно уважали все члены августейшей фамилии, тут же принялись развлекать люди самых разных кругов и вкусов, желая угодить ей. В числе их был и Карамзин, придворный историограф. Беседа, на удачу Савари, шла на французском, и до герцога долетали обрывки некоторых фраз. Наталья Павловна, изредка с пренебрежением поглядывая на герцога Ровиго из-под густых тёмных бровей, выделявшихся на фоне ее седых волос, уложенных по екатерининской моде, говорила, что граф Румянцев вредит своей карьере и ставит всех в неудобное положением тем, что привёл на вечер этого человека.       — L'empereur dîne avec lui, — заверил княгиню Карамзин, также метнув быстрый взгляд в сторону Ровиго. — Peut-être, ce n'est rien qu'une geste politique pour montrer au Bonaparte notre loyauté. Quelle humiliation pour la pauvre Russie fière! J'éspere que notre ambassadeur à Paris restora notre honneur.        — Дай Бог, Толстого не отзовут быстро. Я слышала, Александр Павлович всерьёз настроен сохранять этот позорный мир с французами. Ах, его покойный батюшка Павел Петрович также хотел дружить с Бонапартом! И куда его это привело? — восклицала княгиня Голицына.х        — Ma foi, c'est ridicule! Est-ce possible, de ne ce soucier pas de la dignité de la pays comme ça? — не скрывая своего насмешливого тона, вторил ей граф Ростопчин, еще один павловский фаворит, решивший засвидетельствовать своё почтение старой княгине, вероятно, для поиска у нее протекции. С началом царствования Александра Федор Васильевич был отставлен от двора и полностью посвятил себя литературе. Сейчас, в 1807 году, когда в моду вновь вошёл русский патриотизм, его памфлеты обрели новый виток популярности. И именно при помощи своих сочинений граф был намерен снова напомнить о себе верхам. Как раз перед приездом в Петербург вышел его новый памфлет «Размышления на Красном крыльце», в самых громких выражениях ругавший вульгарность и распущенность французской моды и превозносивший патриархальные идеалы старой русской аристократии. Желая позабавить Наталью Павловну, Ростопчин читал ей оттуда по-французски, переводя с русского оригинала: «Chaque français a un moulin à vent, un hôpital et une asile dans sa tête».       Княгиня смеялась. Особенно комично выходило оттого, что Ростопчин ругал французов на их же языке и в присутствии французского посланника, который, конечно же, понимал все эти остроты. Румянцев хмуро посмотрел на тот кружок франкофобов и закатил глаза.       — Не обращайте внимания, Савари, — сказал он посланнику. — Недовольства были и будут.        — Не переживайте, граф. Реагировать на эти выпады — ниже моего достоинства, — с улыбкой ответил посланник. — Зато, насколько мне известно, ваш курьер, граф Чернышёв, пришелся к месту при дворе в Тюильри.       — Это неудивительно. Граф имеет долю обаяния, — подтвердил Румянцев. — Наш граф Толстой не очень жалует французов. Думаю, Его Величество вскоре заменит его, когда вдруг Наполеон будет слать ему жалобы на посла при своём дворе.       — И на кого же, как вы думаете, он будет заменён? Я полагаю, кандидатов император Александр имеет не так уж и много.       — Да вот хотя бы князь Куракин. Он поддерживает сближение с Наполеоном и имеет весьма и весьма хорошую репутацию в политических кругах.       Князь несколько смутился, но быстро принял непроницаемое выражение лица.       — Вы со мной не согласны, князь? — спросил Николай Петрович, повернувшись к князю Куракину.       — Льстите вы мне, Николай Петрович, — отмахнулся Александр Борисович. — В Париж человек нужен молодой, энергичный. Я уже не в тех летах, чтобы иметь такую расторопность.       — Напротив, mon ami, я совершенно серьёзен. Нужна не только молодая кровь, но и мудрость. Посмотрите на нашу молодежь сейчас — сплошное разочарование! Одни англофилы кругом.       Марья Антоновна периодически поглядывала на собравшиеся в её салоне кружки. Одни были явственными противниками мира с Бонапартом, вторые — напротив, весьма радовались этому событию и видели в нём возможности удовлетворить русские политические интересы. В салоне периодически появлялись новые лица. Как правило они тотчас же направлялись к Савари, чтобы приветствовать Куракина и Румянцева, но при этом делали вид, что герцога Ровиго и вовсе не существует, и расходились к другим своим знакомым. Получилось так, что симпатизирующие союзу с Францией были представлены только двумя гостями в доме Нарышкиной. Савари подобное положение дел явно угнетало. Хотя Бонапарт предупредил своего посланника, что с радушием в России могут возникнуть проблемы, учитывая, как резко Александр I изменил свой курс внешней политики. Румянцев сделал для себя вывод, что на подобные мероприятия следует брать с собой или хотя бы приглашать ещё людей, испытывающих симпатию к Франции или, по крайней мере, не испытывающих такую ярую ненависть.       Все присутствующие последовательно перевели своё внимание на ещё одного гостя салона. Как хозяйка, графиня Нарышкина не могла не поприветствовать гостя. А им оказался небезызвестный всему Петербургу граф Остерман-Толстой, знаменитый своей неприязнью к Бонапарту. Генерал был прославлен также сражением при Прейсиш-Эйлау, в котором фактически благодаря нему была спасена русская армия.       Нарышкина, прекрасная и восхитительная, сидела на софе в окружении бесчисленных обожателей, которые уже потеряли голову и сердце от ее нежных вздохов, мерцающего взгляда и привычной, но такой чарующей улыбки. Веер в ее руках легко создавал слабый поток воздуха, а также помогал даме высказывать свои эмоции без слов. Она мило хихикала со своим кавалером и приложила страусиный веер к сердцу, что означало «я вас люблю», как услышала свое имя от Остермана-Толстого. Молодая женщина встрепенулась и обратила свой взор на говорящего, поднявшись к нему навстречу.       — Моё почтение, Дмитрий Львович, Марья Антоновна, — расплылся в вежливой улыбке граф Александр Иванович, кивком головы приветствовал хозяина дома и поцеловал руку его жене. К удивлению многих, прославленный генерал был в штатском платье. Под руку с ним шла его жена, графиня Елизавета Алексеевна, довольно милая, но болезненно-худенькая брюнетка, всегда бывшая на страже верности Александра Ивановича, который, напротив, не очень-то стремился ее соблюдать. Наверное, поэтому, зная его натуру, графиня Остерман-Толстая одарила мужа неодобряющим взглядом, когда тот приложился губами к красивой белой ручке Марьи Антоновны. Впрочем, к ней самой Елизавета Алексеевна не имела никаких претензий. Двух женщин связывали тёплые отношения еще в те времена, когда обе они были фрейлинами.       — Ma chère Marie, tu est charmante, comme d'habitude, — прощебетала по-французски Елизавета Алексеевна, ласково улыбаясь Нарышкиной.       — Хозяйка этого места должна соответствовать, ma chère, — сказал генерал, на что его жена легонечко толкнула его в бок. — Если позволите, я оставлю вас с comtesse Narychkine.       Густые длинные ресницы Марьи Антоновны невинно хлопнули, а веки хитро прищурились, как у лисицы, и она ответила: «Oui, bien sûr, laissez la pour moi. Je m'occuperai d'elle», и, покинув графа, который, как ей казалось, уже успел расстроиться от этого, взяла Елизавету Алексеевну за руку, ведя к остальным высокопоставленным женам.       Остерман-Толстой оставил на румяной щёчке своей графини лёгкий поцелуй и направился к компании графа Румянцева, но не чтобы увидеться с генералом Савари, а чтобы почтить своим вниманием самого Николая Петровича и князя Куракина.       — Bonjour, Nikolay Petrovich! Mes félicitations, vous êtes digne de ce poste comme un personne d'autre!       — Ah, comte! Bonsoir! Je suis flatté d'entendre vos félicitations. — повернулся к генералу Румянцев. — Je pensais que vous alliez quitter Saint-Pétersbourg.       — Николай Петрович, вы разве не слыхали, что граф теперь, как и Павел Александрович, сменил род занятий? — присоединился к разговору Александр Борисович и обратился к Остерману-Толстому. — Где вы нынче служите, Александр Иванович?       — Я решил уйти в отставку, нынче мне требуется отдых, — отвечал Остерман-Толстой.       — Многие после мира с французами решили выйти в отставку, как истинные патриоты своего Отечества, — подметил Румянцев.       — Верно, я этого мира не одобряю, — соглашался генерал, — но я ещё не лишился разума, чтобы подвергаться такому фарсу. Нет, мне в самом деле нужен отдых от войны.       Савари внимательно наблюдал за этой сценой, изучая лицо и манеры незнакомого ему человека. Разговор был также ему непонятен. Но, судя по всему, этот генерал в штатском был человеком важным, и завести с ним знакомство было бы полезно.       — Граф, вы не могли бы меня представить? — шепотом попросил Румянцева герцог.       — Это правда, — вежливо улыбался граф Николай Петрович. — Ах да, позвольте представить вам герцога Ровиго. Генерал Савари прибыл совсем недавно к нам посланником Бонапарта.       Савари с благодарностью кивнул министру и встал, протянув руку Остерману-Толстому.       — Чрезвычайно рад знакомству с вами, граф, — приветливо заговорил посланник. — Вы были под Эйлау, верно?       Из соседнего кружка, где только и говорили всякое нелестное про французского посланника, все как один повернулись в эту сторону, с трепетом наблюдая, как ответит ему Александр Иванович. Остерман-Толстой смерил взглядом герцога и ухмыльнулся.       — Верно, там отличился не только князь Багратион, — кивнул генерал. — А это, значит, о вас, не умолкая, говорит вся столица. Вы произвели впечатление, monsieur.       — Вы правы, — усмехнулся дипломат, — и это естественно. Я полагаю, за поведением графа Толстого в Париже тоже сейчас ведётся бдительное наблюдение.       Савари не отвёл в сторону ладонь, все еще рассчитывая получить рукопожатие. То, что Остерман-Толстой медлил с этим или даже вовсе не собирался удостоить им посланника, разумеется, было замечено окружающими. Князь Куракин, сидевший рядом, неодобрительно покачал головой. Должно быть, это немного отрезвило Александра Ивановича.       — Надеюсь, вы сможете тут выжить, Савари, — по-русски наконец сказал Остерман-Толстой и всё же пожал руку французу.       Румянцев незаметно облегчённо выдохнул. Все те взгляды, что были устремлены на них, сменились на раздражённые и неудовлетворëнные. Всем бы хотелось, чтобы прославленный герой указал посланнику на его место. Савари, естественно, не понял ничего из того, что сказал ему русский генерал. Николай Петрович выдал свою улыбку на это.       — Что же, пока я в отставке, вы будете меня частенько видеть на подобных мероприятиях. Моя жена, как и многие тут, любит перемыть людям кости. Вот оно, высшее общество — сплетники да и только!       — Что уж говорить, для наших дам это самое приятное занятие, — с усмешкой заметил Александр Борисович. — Но ежели вам повезёт познакомиться с умными людьми, то время для вас будет лететь незаметно.       Князь Куракин продолжал поглядывать на нового обитателя их кружка. Когда между Румянцевым и Савари завязался разговор, он шепнул по-русски Александру Ивановичу:       — Вы бы помягче держались, граф. Тут, понимаете ли, вопрос политический, здесь гибкость нужна.       — Что же, я человек военный, гибкость мне не присуща в той мере, которая есть у вас, Александр Борисович, — с улыбкой ответил генерал. — Видит Бог, я не желаю разводить смуту, принимая ту или иную сторону. Я лишь служу государю нашему и Отечеству.       — Ваша позиция достойна уважения, — одобрительно закивал князь. — Но все-таки прошу вас, будьте осторожнее. Раз вы теперь обитаете в Петербурге, с ним, — он кивнул на Савари, — вы частенько будете встречаться, несмотря на то, что наше общество самовольно объявило его non gratа. Как бы то ни было, но теперь наши бывшие неприятели — союзники России. Сам государь часто ужинает с французским посланником и воздает ему должные почести.       — Слышал я, что назревает новая кампания в Швеции. Что ж, если государю будет угодно, то меня направят туда. А нет, так буду регулярно появляться рядом с вами и посланником.       Кружок сплетников и франкофобов вновь активно зашептался, поглядывая на генерала.       — Если вы хотите узнать моё мнение на этот счет, то до войны со Швецией нам еще далеко. У государя сейчас полно других забот.       — К счастью, я всего лишь дивизионный генерал и до меня долетает лишь часть дворцовых интриг и ужасов, — с долей иронии в голосе сказал граф. — Однако кое-что важное до меня всё-таки дошло. Государь всерьёз собрался примирить Англию с Бонапартом?       Александр Иванович изогнул бровь, глядя на умудрëнное жизнью при Дворе лицо Куракина. Румянцев и Савари тоже повернулись. Крайне нежелательно было бы сейчас говорить об этом. Кто же из высших чинов проболтался о том, что российский посланник вел в это время кулуарные переговоры с членами английского правительства, раз сплетни о будущем мире, который еще даже не был заключен, дошли и до Александра Ивановича — человека, которого европейское равновесие никак не касалось?       — Comte, parlez en doucement, les adversaires de ce traîte nous surveillent, — тихо предупредил Николай Петрович.       — Так значит, то не слухи, — как бы для себя пробормотал генерал.       Подобное направление разговора, слишком близко затрагивающее предмет службы герцога Ровиго в России, в самом деле не могло не заинтересовать остальные маленькие общества. Многие ожидали, что Савари ответит на вопросы человека, далёкого от большой политики. Куракин, будучи опытным царедворцем, сразу почувствовал приближающуюся опасность и предостерегающе взглянул на французского дипломата. Но тому, увы, было выгодно представить союз Парижа и Петербурга в самом выигрышном свете.       — On négocie, vraiment, — отвечал Савари и хотел добавить что-то еще, но тут же был прерван Куракиным:       — Comment pouvez-vous y croire? — обратился он к Александру Ивановичу. — Мне кажется, самому недальновидному человеку должно быть ясно, что это утопия. Разве возможно даже посадить их за стол переговоров?       Конечно же, это был блеф. Князь не считался бы галломаном, если бы не верил в реальные перспективы заключённого мира. Но для того чтобы возвысить будущие заслуги императора Александра, сейчас было необходимо представить задуманное им невероятным.       — В самом деле, Александр Иванович, вы хоть человек военный, но светлого ума, — поглядывая на Савари, говорил Румянцев. Лицо посланника было в полной мере недоумевающие, даже с нотками возмущения. Но только ему, князю Куракину и ещё всей той кучке ненавистников всего бонапартистского было известно, от какой глупости его спасли. — Государь наш Александр Павлович, человек большего ума и светлой души, не знает границ, стремясь примирить всех и водворить в Европе вечный мир, добрый союз всех монархов. Я скорее поверю, что Наполеон искренне полюбит Пруссию или русские примирятся с Портою, нежели в то, что Англия согласится хотя бы сесть за стол переговоров с Бонапартом, не говоря уже о самом мире.       — В таком случае можно только пожелать удачи Его Величеству, раз обстоятельства так скверны, — пожал плечами граф Александр Иванович.       — Верно, mon ami, — кивнул министр.

***

      — Marie, знала бы ты, как я рада, что моему Александру дали отставку, — оживленно говорила графиня Елизавета Алексеевна хозяйке вечера, когда та вела ее в гостиную к дамскому кругу. — Ты знаешь, он был страшно ранен под Гутштадтом. Я не смогу быть за него спокойна, ежели он вернется в армию. Но теперь, когда мы обоснуемся в Петербурге, мы сможем чаще видеться, ma chère.       Слушая болтовню глупой вежливости, которая уже въелась на подкорку мозга, Марья Антоновна лишь легко улыбнулась, стараясь высказать полное участие.       — Надеюсь, ему стало лучше. Ах, моя милая, как я рада, что мы с тобой будем видеться чаще!       На самом же деле царская любовница только и думала: «Ты думаешь, мне интересно, что происходит у тебя в жизни?! Да чтоб твой муж погиб, а ты отправилась в деревню», хотя виду не подавала.       Они пришли в розовую гостиную, украшенную дорогим шелком и золотом. Все светские барышни и почтенные дамы, напомаженные и разодетые, отвлеклись от своих воркований и уставились на них.       Женская половина общества, наполовину состоящая из статс-дам и бывших фрейлин двора, плотно окружила красавицу-княгиню Багратион, ненадолго приехавшую в Петербург из Вены. Поговаривали о ее интимной связи с графом Меттернихом, но интересная личная жизнь молодой княгини, которая фактически разошлась со своим мужем и последние несколько лет безвыездно жила за границей, периодически выпрашивая у Петра Ивановича денег на своё содержание, в своё время уже была предметом обсуждений, а потому всеобщее внимание было приковано к политическим новостям, привезённым Екатериной Павловной. В тот момент, когда Нарышкина привела в гостиную Елизавету Алексеевну и оставила ее одну в новом обществе, вернувшись к Гагарину, княгиня с видом лица самого осведомленного говорила, что герцог Ровиго и в Париже обладал самой скверной репутацией, что даже некоторое время Наполеон препятствовал его назначению, но после смирился, поскольку добиться согласия людей более достойных не вышло.       Родной сестры Елизаветы, Марьи Алексеевны, в замужестве графини Толстой, в салоне не было: как бы она не противилась, но все же ей пришлось сопровождать мужа в Париже. В одном обществе в гостиной находилась также и Софья Владимировна, другая ее родственница, супруга графа Павла Строганова, — весьма привлекательная молодая особа, стремящаяся быть как можно ближе к княгине Екатерине Павловне, дабы быть в курсе свежих европейских новостей: она сама имела амбиции устраивать у себя вечера, подобные этому, и принимать у себя таких же значительных лиц, как и Нарышкина. Рядом с ней сидела ее мать, княгиня Наталья Павловна, и слушала Багратион молча, хмурясь и изредка обмахиваясь веером. В стороне от обсуждений держалась одна только Наталья Васильевна Головина, отчего-то приехавшая к Нарышкиным вместе со своей компаньонкой — никому не известной французской аристократкой, бежавшей в Россию после революции. Удивительно было вообще встретить Головину, ближайшую подругу императрицы Елизаветы Алексеевны, в доме ее злейшей соперницы.       Графиня Остерман-Толстая присела рядом с Софьей Владимировной, не решаясь первой начать разговор. Но вскоре сплетни о прошлом Савари всем наскучили, и среди дам, близких к царствующему дому, началось горячее обсуждение неподтвержденных, но таких любопытных и пикантных слухов о том, что Бонапарте хватило наглости через своего посланника посвататься к любимой сестре государя, Екатерине Павловне. Особенный фурор производило то, что великая княжна якобы заявила матери и своему августейшему брату, что скорее бы вышла за самого нищего истопника, чем за французского императора. Лишь единицы могли знать наверняка, было ли в самом деле сделано это предложение и какой ответ был на него дан. Но за это время версии об истинной цели приезда Ровиго в Россию успели получить столько различных вариаций, что в сравнении со сплетнями о том, что герцог намерен способствовать перевороту или же, наоборот, воспрепятствовать ему, эти разговоры выглядели совершенно невинными. И отчего-то Багратион доставляло особенное удовольствие говорить о будущем браке великой княжны, представительницы дома Романовых, с безродным корсиканцем, объявившим себя императором французов. Быть может, потому, что совсем недавно ее муж, давно уже влюблённый в Екатерину Павловну, предложил ей развестись, что лишило бы княгиню средств к существованию.       — Неужели у Буонапарте столько амбиций и самоуверенности, что он может полагать, что Её Высочество согласится стать его женой? Вот так вздор! — возмущëнным тоном говорила княгиня Голицына.       — В самом деле так, — опровергала сомнения её дочь. — Супруг мой ведь входит в ближний круг Его Величества. Мария Фёдоровна, надо сказать, была не в восторге от такой перспективы.       — Конечно, вдовствующая императрица будет против этого брака. Она не желает, чтобы муж ее дочери был неспособен исполнять свои супружеские обязанности, — прислоняя веер к губам, заверила графиню Екатерина Павловна       Строганова тихо захихикала, прикрывая рот веером.       — Это правда. Кажется, Бонапарте в браке до сих пор не имеет наследника, — сверкая искрами из глаз, сказала графиня Софья.       — Да, но я слышала, что всё-таки незаконные дети у него есть. Стало быть, дело в мадам Богарне, — подметила Голицына.       — И представляете, mesdames, на это возражение своей матери государь ответил, что готов ручаться за Бонапарте в этом отношении! — добавила графиня Остерман-Толстая, пожелавшая также поделиться тем, что услышала когда-то сама. — Я узнала это от Софи Волконской, бывшей фрейлины Марии Федоровны.       Дамы заохали и заахали. Вслед за этим пронеслись шепотки и смешки.       — Как же Его Величество мог за подобное ручаться? Такое возможно только в одном случае, но и то никоим образом невыполнимо! Это просто нонсенс!       — Я всех вас, должно быть, разочарую, — усмехнувшись и закатив глаза, скучающе произнесла Натали Головина, отвлекшаяся от своего рукоделия, — но все намного прозрачнее, чем вы хотите думать: государь хотел всего лишь развеять эти глупые инсинуации салонов Лондона и Парижа, порочащие честь Бонапарте.       Все разочарованно вздохнули. Ведь эта правда была не столь интересной, чтобы её можно было обсуждать.       — И всё-таки государь настроен решительно выдать замуж свою сестру за антихриста? — продолжала княгиня Голицына. — Наталья Васильевна, быть может, вам что-то известно?       — Увы, мне это неизвестно, — равнодушно ответила та. — Говорят только, что этот Савари получил вместо ответа «on a besoin de temps pour penser».       — Из этого можно сделать разные выводы, — улыбнулась княгиня Екатерина Павловна. — Что это: вежливый отказ или попытка потянуть время, чтобы срочно найти для Великой княжны другого жениха и отказать уже более оскорбительно для Бонапарте? Кажется, герцог Ольденбургский мог бы составить ей партию. Пусть он и беден и некрасив, но в сих обстоятельствах она будет вынуждена принять предложение от кого угодно.       — Мария Фёдоровна пойдёт на всё, лишь бы не отдавать дочь Бонапарту. Но муж мой говорил, что нынче государь настроен ещё более решительно, — поглядывая в сторону Савари сквозь раскрытые двери, говорила графиня Строганова.       — Неужели государь расторг помолвку с Евгением Вюртембергским? Их же хотел сочетать браком ещё покойный император Павел Петрович, — вспомнила Голицына.       — А еще говорят, что Екатерина Павловна вполне могла бы стать шведской королевой, если бы не глупость секретаря государя, который не доложил Александру Павловичу о приезде послов, — добавила Елизавета Алексеевна.       — Все эти домыслы почти лишены оснований, — равнодушно отозвалась Головина. — Зато можно не сомневаться в том, что госпожа Нарышкина опять в положении.       По салону прошлась волна хихиканья. Хозяйка этого места была едва ли не одной из самых популярных тем, обсуждаемых в обществе. Ни для кого не было секретом, как государь относился к Марье Антоновне.       — Никак от государя нашего? — спросила Строганова.       — Что вы, Софья Владимировна! — покачала головой Головина. — Он ведь даже не был у неё с тех пор, как вернулся в Петербург. Говорят, она в его отсутствие была близка с князем Гагариным.       — А что же её муж, Дмитрий Львович? Неужели он ничего не говорит и не останавливает ее в ее распущенности? — допытывалась старая княгиня Голицына.       — Маменька, он давно закрывает глаза на эти похождения. Какова же честь быть венценосным рогоносцем, даже если рога наставляет не только сам император, — отвечала Строганова.       Наталья Васильевна, наблюдавшая эту сцену, вызванную всего одной сплетней, подброшенной ею же, ухмыльнулась. Как же странно было видеть старую Голицыну, искренне удивлённую тому, что Нарышкин не возмущается ветрености его жены, когда сама она в молодости состояла в связи с английским крон-принцем. А все эти дамы, которые несколько минут назад мило перешептывались с Нарышкиной и нежно называли ее «ma amie» и «ma chère», которые только что хвалили ее умение поддержать беседу, свести нужных людей, не допустить ссоры и доставить удовольствие всем гостям, за ее спиной с превеликой радостью сплетничали о ней и осуждали ее вольное поведение, хотя далеко не все из них отличались высокой нравственностью.       Еще через некоторое время, когда дамы допили кофе, было решено выйти в общую залу и поглядеть на нового кавалера Марьи Антоновны. Любопытство охватило всех: от почтенной Натальи Павловны до французской компаньонки Головиной.

***

      В зале в это время установилось шаткое подобие мира: сторонники русской партии были более, чем удовлетворены словами галломанов, своих идейных противников, и все образовавшиеся за этот вечер маленькие общества, оживлённые выходом из гостиной дам, вновь обратились к прежним разговорам.       Только для Савари в сущности ничего не изменилось: такие значительные для столицы господа, как придворный историограф, любитель екатерининского самодержавия Карамзин и граф Мордвинов, известный своими проанглийскими либеральными взглядами, как и все прочие гости, направлялись к его кружку, но только для того, чтобы засвидетельствовать своё почтение своим знакомым, при этом совершенно не замечая его самого. Занять своё место в высшем свете Петербурга и разбивать предубеждения русской знати о союзе с Бонапартом у него не вышло. Румянцев и Куракин вели собственную беседу, принять участие в которой герцог Ровиго, будучи неосведомлëнным иностранцем, не мог. Генерал Остерман-Толстой держался же в этом обществе наиболее независимо. С ним-то посланник Наполеона и решил заговорить, тем более, что Александр Иванович весьма кстати заявил о своем отношении к заключённому миру. С политической точки зрения выяснить причины его недовольства было бы полезно.       — Вы обмолвились, граф, — достаточно громко, чтобы приковать внимание как можно большего числа людей, начал Савари, — что не принимаете мир, который заключил с императором Наполеоном ваш государь. Меня это несколько удивляет. Разве тому есть причины? Насколько мне известно, Наполеон в Тильзите сделал все, чтобы доставить удовольствие царю Александру.       Остерман-Толстой едва спрятал улыбку на лице. Румянцев и Куракин с интересом наблюдали и ждали, что же ответит генерал.       — Генерал, вы ведь тоже были военным до того, как получили такую высокую должность, — незатейливо отвечал Александр Иванович. — Я солдат, а люди военные не разбирают политических полутонов. Русские пролили свою кровь и не сразу смогут свыкнуться с тем, что французы теперь их друзья.       — Вы правы, в последних кампаниях я воевал в звании дивизионного генерала, — Савари хватило такта не конкретизировать, что воевал он в кампаниях Наполеона против России и ее союзников, — однако, будучи человеком военным, я убеждён, — и надеюсь, вы разделяете моё убеждение, состоящее в том, что мир много лучше кровопролития. Я полагаю, россияне, далёкие от политических дел, должны были бы с воодушевлением воспринять союз, превращающий собой войну, которая бы не принесла России никакой пользы.       — Народ русский всё-таки отличается от народа европейского, — усмехнулся Остерман-Толстой.       Румянцев и Куракин закивали и тоже улыбнулись.       — Если помните, когда-то Петр III, дед нашего императора Александра, тоже заключил мир с врагом, против которого русские солдаты воевали. Армия посчитала Петра Фёдоровича предателем. Он отдал все завоевания, за которые сражались русские войска. Сейчас происходит нечто похожее, оттого народ и обеспокоен.       Все присутствующие разом прекратили все разговоры. Намечавшийся спор между французским дипломатом и русским генералом, героем последней войны против Бонапарта, предвещал нечто увлекательное. Особенно русским патриотам пришлось сравнение Тильзитского мира с Петербургским трактатом, окончившим Семилетнюю войну.       — Il a ôté les mots de la bouche, — с усмешкой заметил Карамзин. А Савари тем временем продолжал говорить.       — Что же, вы думаете, что Петра III возможно сопоставить с Александром I, а Наполеона — с Фридрихом Великим? В Париже считают иначе.       — Ни в коем случае, — покачал головой Александр Иванович. — Хотя бы потому, что Пётр III любил Пруссию и ненавидел Россию, а внук его желает светлого будущего своему народу и Отечеству. Увы, не многие это осознают. Былая ненависть к Наполеону затмевает разум.       — Вы видите, граф, вы соглашаетесь со мной, — улыбнулся Савари. — В Париже убеждены, что император Александр во всем превосходит своего предка. Союз, который Наполеон заключил с ним в Тильзите, — это союз двух великих государей, заключённый во имя благоденствия их подданных. Император французов высоко оценил в прошедшей кампании отвагу русского народа. Посему он с воодушевлением принял предложение своего брата вступить в переговоры. Вы верно говорите, что ненависть к нему затмевает разум людям. Однако Наполеон вовсе не желал, чтобы кровь солдат русского царя проливалась ни за что. Если бы война продолжилась, она достигла бы западных губерний России. Но Наполеон дал ей мир — самое ценное для любого государства. Как вы думаете, граф, разве одно это не делает доводы всех его противников лишёнными оснований?       Лицо Александра Ивановича вмиг приобрело напряженный вид. Как и у многих, кто это мог услышать.       — Будем надеяться, что граф удержит себя в руках. В противном случае, отвечать придётся уже перед государем, — тихо сказал Румянцев Куракину.       — Знаете, все-таки нам несказанно повезло, что он вышел в отставку, — шепотом, не отрывая глаз от этой сцены, ответил князь Александр Борисович. — Sinon, il y aurait un chance qu'il prenne l'épée et demande de la satisfaction.       Впрочем, мысли о сатисфакции сейчас помещали умы многих свидетелей этого разговора. Сказанное герцогом Ровиго метко било по и без того уязвлëнной Тильзитом национальной гордости россиян. Из уст посланника его слова, более походившие на поверхностное представление французского обывателя, наслушавшегося торжественных речей Наполеона, звучали как официальное мнение тюильрийского кабинета. Разумеется, это грозило большим скандалом. Так Савари невольно лишь усиливал ненависть к Наполеону, бороться с которой он был призван.       — Генерал, вы всего-навсего посланник, а в вас столько дерзости. Не самая лучшая тактика, когда находишься в стране, в которой до сих пор французов не жалуют, — проговорил Остерман-Толстой.       — Дерзости? Не совсем понимаю вас, граф, — искренне удивился Ровиго, не увидев ничего оскорбительного в своих словах. — Неужели вы считаете, что было бы лучше, если бы после Фридланда Великая армия вторглась в пределы России? Кому пошло бы на пользу продолжение войны? И не стоит ли считать мир, столь вовремя заключённый императорами, избавлением от неё?       — Я уважаю императора Наполеона как полководца. Но он не Господь Бог, чтобы даровать что-либо, — сильнее раздражался Александр Иванович.       По салону пронесся шёпот. Атмосфера становилась всё напряжëннее.       — Вы говорите о том, чего не стоит говорить и в чём вы не понимаете. Но я готов простить вам ваше невежество и дерзость. Ведь до сего момента вам не представлялось возможности узнать о нраве русского народа. Так вот, в другом случае мы с вами стояли бы в десяти шагах и стрелялись. Сейчас же я вам это прощаю, но впредь будьте осторожны в выражениях. Вы не Наполеон Бонапарт, к вам не будут столь снисходительны мои товарищи по службе. Вам повезло, что князя Багратиона здесь нет.       Тут уже пришел черёд возмутиться Савари. Остерман-Толстой, человек, едва ему знакомый, держался крайне высокомерно и, снисходя до своего оппонента, великодушно извинял ему «невежество и дерзость». Не стоит говорить, что такое поведение было более, чем унизительно. И только собственный статус неприкосновенности останавливал французского дипломата от того, чтобы публично заявить о своем оскорблении.       — Благодарю, но я не нуждаюсь в вашем прощении, — сдержанно проговорил он и намеревался сказать что-то еще. Но, к счастью, князь Александр Борисович, поняв, к чему идёт дело, поспешил разнять эту пару.       — Comte, au fait, vous m'avez promis de raconter une anecdote de la guerre de Potemkine, — с добродушной лисьей улыбке, услужливо чуть склоняя голову по привычке, заложенной долгими годами службы при дворе, говорил Куракин, многозначительно поглядывая попеременно то на Остермана-Толстого, то на Савари. — Увы, как-нибудь в другой раз, князь, — ответил, не глядя, Александр Иванович. Глаза его были прикованы к Савари. Они могли точно прожечь на лице его дыру.       — У меня, — заговорил он, немного погодя, и стал стягивать одну из перчаток с руки, — будет более интересное занятие.       На лице графа Румянцева возник ужас. Все в салоне с интересом наблюдали, чем же всё кончится.       — Надеюсь, вы ещё помните, как обращаться с оружием, monsieur, — сказал русский генерал и кинул перчатку в лицо посланнику.       Для Савари эта развязка была вполне закономерной. Однако он никак не ожидал, что первым перешагнуть черту осмелится граф Остерман-Толстой. Герцог Ровиго, понадеявшись на тонкую царедворческую хитрость Куракина, желал бы окончить дело миром, насколько это было возможно, и уехать поскорее домой. Теперь же у него не оставалось иного выбора, как принять этот вызов, поскольку честь его самого и достоинство империи, чьи интересы он представлял, нуждались в защите.       — Соблаговолите сказать в таком случае, с кем должен будет встретиться мой секундант, — уже не скрывая своего негодования, бросил Савари. По комнате разнеслись ахи и вскрики.       — Александр Иванович, вы же это несерьёзно? — подошёл к нему Румянцев. — Что вы творите, посланник обладает неприкосновенностью, это же скандал!       — Господин посланник забыл своё место, забыл, где он находится. Сомневаюсь, что Бонапарт послал его за этим, — серьёзно говорил Остерман-Толстой, глядя на возмущенного оппонента.       — Александр Иванович, вы ставите меня в ужасное положение. Это противозаконно, — к графу вышел хозяин салона, почетный рогоносец Нарышкин. — Я не потерплю подобных сцен в своем доме. Если вам угодно, решайте этот вопрос между собою, а не на публике. Вы находитесь в присутствии дам, в конце концов!       Про присутствие дам Дмитрий Львович вспомнил весьма кстати. Женское общество не менее мужского увлеклось представившейся картиной. Но если княгиня Багратион наблюдала за этим вызовом, равнодушно улыбаясь и посмеиваясь, то графине Остерман-Толстой было вовсе не так весело. Елизавета Алексеевна — существо крайне чувствительное и болезненное — бросилась было к мужу с восклицанием «Сашенька, он же тебя убьёт!», но лишилась чувств, упав на руки к графине Строгановой.       — Я не потерплю подобных оскорблений: ни в свою сторону, не в сторону России, — выплюнул граф и оттолкнул Нарышкина и Куракина, чтобы встать впритык к Савари. — Я пришлю своего адъютанта. Какое оружие предпочитаете? Для вас найду всё, посланник.       — Вы, кажется, обмолвились о пистолетах? Я с удовольствием пойду вам навстречу в этом вопросе, генерал, — задрав голову вверх и отведя руки за спину, сквозь стиснутые зубы прошипел герцог Ровиго.       — В таком случае, советую вам не промахиваться, — с насмешкой сказал Остерман-Толстой.       Тогда Савари дёрнулся, словно хотел ударить графа, но их обоих тут же схватили за плечи, чтобы не поубивали друг друга сразу же. Жену Остермана-Толстого, лишившуюся чувств, тем временем уложили на диванчик. Придя в себя, она продолжала шептать имя своего мужа.       — Нужно скорее сообщить Его Величеству, — шепнул Румянцев. — Если дело дойдет до поединка, то бог весть что последует за этим.       — Николай Петрович, усилиями наших жён, дочерей и сестер об этой дуэли скоро станет говорить весь Петербург, — с сокрушением покачал головой Куракин. — Будьте покойны, государь узнает о ней первым.       — Голов не сосчитаем или же в Сибирь сошлют нашего графа, — вздохнул Румянцев.       — Благими намерениями вымощена дорога в ад, Николай Петрович, — усмехнулся Александр Борисович. — Как знать, быть может, было бы лучше, если бы герцога Ровиго так нигде и не принимали.       На том противники разъехались. После них гостиная в доме Нарышкиных стала постепенно пустеть. И совершенно верно предположил князь Куракин, что о событиях этого приёма уже тем же вечером судачила вся столица.