Заоблачный треугольник

«Я к розам хочу, в тот единственный сад, Где лучшая в мире стоит из оград, Где статуи помнят меня молодой…» (А.А. Ахматова).

      Яркий солнечный свет, теплый, определенно летний, резанул по глазам столь внезапно, что на несколько секунд дезориентировал. Сделав ладонью не шибко помогающий козырек, я щурилась, точно кошка, силилась различить как можно больше из того, что утопало в сиянии передо мной. Из лучей цвета сливочного масла выплывали пышные ягодные и фруктовые деревья: темнели налитые сладостью черешни, пестрели разноцветными рябенькими бочкáми всевозможные яблоки, горели алые вишни, поигрывали каплями росы на пушке сахарные абрикосы. Песчаные дорожки сетью оплетали деревья, нарезали идеальную траву — не короткую-колючую, не длинную, ловящую в свои петли щиколотки, — на строгие прямоугольные лужайки, укрывающие махровым пледом глубоко спящие корни. Это место совершенно заслуженно можно было бы назвать «Райским Садом»! Оттого оно и пугало… ведь если здесь — я…       Дверь за моей спиной захлопнулась сама. Я оглянулась: ожидаемой стены дома там не было, только шестиугольная беседка, лакированная, но не выкрашенная. Открытый вход в нее смотрелся б лучше, но вместо него намертво стояла деревянная дверь, а на столбике сбоку, со стороны ручки, привычно мерцали пластиковые клавиши с отдаленно знакомыми мне именами, аж пара десятков.       Ветер, легкий, теплый, вежливый, подув сквозь беседку, направил мой взор снова вперед, где в тени ореха на скамейке сидела полноватая фигура с издали легко узнаваемым пышным красно-бордовым барашком на голове. Сердце в груди сжалось от волнения, от опаски вспугнуть столь желанное видение!.. Медленно, осторожно, однако ж все ускоряя шаг, я двинулась вперед, не спускала глаз с единственного человека в этом вот-теперь-воистину-райском месте! Солнце растекалось на искры внутри прозрачных старых очков с толстыми, будто донышки от банок, линзами. Подсвечивало сто раз крашенные волосы: казалось, из покрасневших с началом осени кленовых листьев сделали нити и из них уже сотворили мелкие упругие колечки. Боковой карман лазурного халата чуть оттягивал кнопочный мобильный телефон, всегда игравший больше роль часов, чем средства связи. Я уже почти бежала к скамейке, когда недоверие вклинилось в опьяненность счастьем: «А зачем в Раю мобильный телефон?..» Мои шумные шаги замедлились, я замерла в считанных метрах от скамейки, когда бабушка, растерявшись по вине не вписывающегося в уединенный сад звука, повернула голову ко мне. Ее глаза из-за очков расширились еще больше, чем мои, и обе, остолбеневшие, мы смотрели друг на друга, разинув рты.       — Ты… ненастоящая, да? — первой вернула речь я.       Ба поднялась. Не надломленно, без труда, потому что тут у нее ничего не болело и сил было, чтобы встать со скамейки, достаточно.       — Хотела бы я, чтобы ты была ненастоящей, Катенька… — вздохнула старушка, и за стеклами очков закрупнели слезы.       Я шмыгнула носом, губы поджав и кусая. Мне было уже все равно, подделка это или настоящий родной человек. Со слезным выкриком «Ба!..» я рванула в ее теплые объятия, заключила тучноватый халат в кольцо подрагивающих рук. Она гладила меня по спине, шептала успокаивающие пустышки, тогда как у самой голос дрожал задетой струной, а из-под очков все катились и катились слезы. Я рыдала в ее пахнущий цветами, изображенными на нем, халат потому, что безумно скучала, чертовски сильно хотела увидеть! — а с ее круглого лица срывались слезы по причине того, что, к собственному ужасу, она таки встретила меня здесь…       — Ты что, молодой ушла, Катенька?.. Как же так?! У тебя же вся жизнь впереди…       — Не надо, ба, не думай об этом, а то еще голову зажмет от переживаний, — просопела я, подуспокоившись, в ее плечо. Она усмехнулась, громко хмыкнув:       — Тут этого можно не бояться! Господи, дай я на тебя посмотрю…       Ее иссушенные возрастом руки крепко, но бережно держали мои щеки, и тогда как ба была серьезней некуда, мне хотелось в голос рассмеяться — до того нелепо она смотрелась вблизи в своих толстенных очках! Словно стрекоза из мультика! Чем дольше мы так стояли, глядя на лица друг друга, тем крепче становилась моя уверенность: когда я в последний раз видела бабушку, она была старше, морщин было больше, и в целом она выглядела хуже из-за извечно пасмурного самочувствия. Но если исчезновение последнего понятно, то что ж с остальным?       — Непривычно тебе, наверное, видеть меня молодой, да? — улыбнулась ба, по плечам меня погладив. Вместе мы присели на скамейку, и эта заминка дала мне пространство для поиска наиболее вежливых слов…       — Ну… я бы, наверное, все-таки, уж извини, не сказала прям «молодой», но «помолодевшей» — это точно!..       — А-а, — кивнула она, — ты меня сейчас видишь старухой…       — «СтаруШкой», не будь к себе строга.       — …А я думала, что запомнюсь тебе с той большой выпускной фотографии, где у меня длинные каштановые косы. Красавицей же была. — Она заглянула в мои полные непонимания глаза и терпеливо разъяснила: — Тут же нет тела, Кать, а душа может выглядеть как угодно. Я себя молодой вижу, у меня нет морщин на руках, — погладила она пальцами мятую тонкую кожу кисти, — и на лице; я вижу прекрасно; зубы у меня свои, а не вставные челюсти — ох, и как же они мне надоели при жизни, все время натирали десну, есть было невозможно… Здесь мне слегка за двадцать. Самая приятная была пора. Тебя в первые минуты здесь я увидела пятилетней, умом понимала, что ты взрослее гораздо, но пришлось присмотреться, чтобы увидеть тебя настоящую. Что ж ты себя не сберегла-то?.. — опять погрустнела она.       Виновато я пожала плечами.       — Мы с моим мужем ехали на машине, когда все случилось…       — С мужем! — мгновенно оживилась ба, и я рассмеялась, озаренная мерцанием ее счастья. — Да ты что! Умный хоть? Или дурак какой красивый?       — М-м-м, — с улыбкой задумалась я, — внешне… получается, умный. А в душе красивый! Он трогательный, непутевый — так и захомутал. Мне кажется, он тебе понравится, я очень хочу вас познакомить! Вот только у него кнопка погасла… — хотела подумать я, но, чрезмерно расслабившись под светом солнца и родной улыбки, выдала и эту мысль вслух.       — Значит, он не хочет сейчас тебя видеть.       …Ау. Больненько. Бабушкина прямолинейность всегда била метко, пускай стреляла она и бездумно. Я вот хотела Ваню увидеть, а в положении мы с ним одинаковом…       — Но ты не бери в голову, — махнула ба рукой. — Мужики — народ хилый: им всегда больше времени нужно, чтоб прийти в себя, к чему-то новому привыкнуть. Если б они рожали вместо нас, детей вынашивали бы лет пять.       — Кстати. А где деда? — вытянув шею, огляделась я. Бабушка поджала и без того тонкие губы, закинула ногу на ногу и запахнула понадежней халата подол.       — Он… не здесь… — как-то неожиданно сухо произнесла она. — К слову, где мы — «здесь» — знаешь? Это Коренево. Сад, который был у нашей семьи давным-давно.       — Тот, который немцы сожгли?..       — Смотри-ка, помнишь еще мои истории. Да, он самый. Знаешь, я когда еще жива была, знала, что окажусь тут. Вот знала и все тут. Роднее места не найти. А ты где «живешь»?       — В нашей курской квартире.       Бабушка фыркнула в сторонку.       — И это твое самое дорогое сердцу место? Теснота, темнота да велосипед ржавый…       — Не-е-ет, там ты, там дедушка. Там детство. Там — наша семья.       Растроганная, она мокро поцеловала меня в щеку. Попыталась вытереть, но лишь только вмазала слюни в кожу. «Вот уж точно как в детстве!» — морщась, улыбнулась я.       Мы гуляли по саду под ручку. Я спрашивала про деревья, и ба пускалась в лекцию о том, как за ними ухаживать, в каком месяце будут плоды и все в таком духе. Как при жизни, так и сейчас, мне было все равно, я и не старалась хоть что-то запомнить; мне просто нравилось слушать ее голос, чувствовать, что шагаем мы в ногу, а если эта идиллия нарушалась, я, будто ребенок, семенила, лишь бы в такт с нею снова попасть.       Так — не знаю, через сколько часов, — мы вернулись к беседке, подмигивающей кнопками. Перманентно горела, не потухая, только одна — с моим именем.       — У тебя столько кнопок, — диву давалась я. — А у меня всего две. Почему? Я ведь больше гораздо людей повстречала.       — Мы можем ходить в гости только к тем, кто действительно дороги нам. Это наши родственники, — обвела рукой она столбик беседки, — их фотографии были в наших альбомах, мы писали друг другу письма, встречались на похоронах и свадьбах. Здесь нет моих школьных или институтских друзей, коллег по работе, знакомых продавцов с рынка или из магазинов — потому что это все были случайные люди в моей жизни. Люди, отпечатавшиеся в памяти, но не в сердце.       — Но… дедушки нет ни у тебя, ни у меня среди кнопок. А я ведь действительно деда люблю.       В который раз за эту встречу бабушке сделалось дурно. Она напряженно погоняла слюну от щеки к щеке, языком пересчитала за сжатыми губами все зубы и высекла немногословно:       — Об этом позднее поговорим.       Эгоистичный ребенок жаждал поинтересоваться, какие же это дела могут быть у бабушки в Раю, где времени на все — целая вечность (буквально!), что она ненавязчиво спроваживает меня, однако, по-честному, я и сама хотела прорваться все-таки к Ване. Ведь если он от шока из-за пере… нет, ну, не «пережитого» — а как тогда? «Пересмертого»?.. В общем, нельзя его оставлять в одиночестве, даже если он старается оттолкнуть всех вокруг и замкнуться. Любимых не бросают. Потому я поцеловала бабушку в щеку; она умудрилась в этот же момент чмокнуть меня; нажала кнопку «Катенька» («Екатерина» и «Катя» тут тоже были, но это явно тезки), и дверь поддалась. Из летнего сада я вернулась в обкусанную версию нашей курской квартиры.       Дверь закрылась сама, бабушкина кнопка потухла, Ванина же… выделывала странные вещи. Если раньше она расслабленно мерцала, то сейчас вспыхивала резко, сильно! — и так же неожиданно гасла, на гораздо больший срок. Какое-то время я настойчиво играла с ней в «Кошечка, брысь!». Этой игре научила меня в детстве бабушка. Помню, как клала свою маленькую ручку на ее ладошку, она медленно гладила ее свободной кистью и приговаривала: «Кошечка… Кисонька… Котеночек…», как вдруг легонько, но все же пугающе резко хлопала по моей руке: «Брысь!» Если я успевала отдернуть руку до шлепка, победа была за мной, что случилось довольно редко, даже когда мы менялись ролями. В игре с Ваниной кнопкой я вчистую проигрывала и «брыськала» вхолостую — клавиша всякий раз успевала выключиться. Но я не сдавалась. Мерцание — это ведь внутренний Ванин бой: он хочет, чтобы я была рядом, но боится слабым и разбитым показываться мне на глаза. Любовь сильнее всего на свете! — и когда уже усталость от монотонности и повторяющегося разочарования начала пульсирующе сдавливать сознание, я все-таки одолела клавишу! Всего раз, но больше-то и не нужно было. Дверь неторопливо распахнулась.       Я ожидала войти в такое же тихое и уединенное место, какое было у ба, но десятки — а то и сотни! — голосов подобием звуковой волны обрушились на меня до легкого головокружения. По глянцевому светлому полу шаркали ботинки, стучали каблуки. Вместо потолка — высоченный, недосягаемый стеклянный купол, сквозь который видны были голубое небо и пышные облака, уважительно держащиеся друг от друга на ровно отмеренном расстоянии и ни в коем случае не затмевающие солнце, прячущее где-то в стороне свое тело, но никак не свет. Стены, тоже крупная светлая глянцевая плитка, были усеяны лифтовыми дверями, но места, где обычно находятся кнопки вызова, были закрыты металлическими пластинами. К дверям постоянно подходили люди, пластины разъезжались, и перед их глазами представали всегда разные, конкретно их, мерцающие кнопки. Деловито люди выбирали нужную, заходили по одному в лифт, и двери скрывали их. Выходов отсюда было так много, что, несмотря на дикий спрос, очереди не образовывались.       Уже и не чувствуя поднятые от удивления брови, я шла по подобию зала ожидания футуристического аэропорта. Вместо стульев синели круговые бархатные диванчики, на деревянных середках которых стояли напитки и закуски для всех желающих. Это точно не Ванино идеальное место, это общий зал. Нельзя же всю вечность просуществовать лишь среди своей родни, так можно или с ума сойти, или им осточертеть. Вот тебе и способ знакомства с новыми людьми, кнопок которых у твоей личной двери пока еще нет. И действительно, многие диванчики были заняты, люди жали друг другу руки, улыбались, смеялись, ели и пили — для приятных ощущений, как я на кухне, а не чтобы голод утолить. Я не знала, в какой одежде будет Ваня. Пыталась угадать его если уж не по лицу, то по затылку, с надеждой, что он не проходит вечность в той дурацкой рэперской кепке с его подростковых снимков. Но узнала я первым делом не Ваню, как раз стоящего ко мне спиной возле одного из диванов: в синей футболке, серых спортивных штанах, «найковских» кроссовках, которые он выбросил полгода назад с протертыми дырками на мысках. Я узнала молодую черноволосую женщину, сидящую перед ним. По фотографиям в его соцсетях — с той поры, когда он был на ней женат… Так вот почему он не хотел меня видеть…