Туз

Тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит.

© Михаил Булгаков «Мастер и Маргарита»

У самого злого человека расцветает лицо, когда ему говорят, что его любят. Стало быть, в этом счастье…

© Лев Николаевич Толстой

Трус не способен проявлять любовь, это прерогатива храброго.

© Мохандас Карамчанд Махатма Ганди

Не ищите любви, ищите того, кто принесет вам счастье. Рано или поздно это счастье превратится в любовь.

© Меган Фокс

***

Наверное, самым тяжёлым было вдохнуть, а не выдохнуть, но Фёдор даже не обращал внимание на такую долгую задержку дыхания, когда под его ногами валялись игральные карты, усыпавшие пол спальни, в то время как сам крепко сжимал застывшее и пугающе холодное тело Эйса в собственных руках, дрожащих от волнения, страха и злости. Чёртова удавка валялась где-то позади, выпав при входе в комнату. Как хорошо, что детей не было дома. Аккуратно уложив бессознательное тело любимого на кровать, Фёдор запустил все десять пальцев в волосы и с нарастающим ужасом осмотрел комнату, пребывающую в крайней степени беспорядка. Эйс такого никогда не допустил бы, будь в своём уме. Но дело было в том, что за это время он окончательно слетел с катушек, всё чаще впадая в истерические припадки, вскакивая посреди ночи из-за кошмаров и (снова!) пытаясь придушить себя различными способами. Сегодня он остался дома один, и это не привело ни к чему хорошему. Благо Достоевский успел вовремя и ослабил удавку на тонкой шее Моррисона, который лежал в проходе между коридором и спальней. Задержись он хоть на немного, и рядом с домом можно было бы рыть могилу… на двоих. Оставался лишь один вопрос, почему карты? Нет, кажется, Фёдор помнил, что Эйс был картёжником и чуть ли не жил в казино, но… нет, всё равно бред. Где он вообще раздобыл такую дурацкую и дорогущую колоду карт?! Сначала Демон держался, как мог держался, но всё-таки сорвался. Как пить дай, сорвался! Он давно бросил, но снова закурил, ещё сильнее, чем два года назад. Стресс сказался на нём, он слишком, для самого себя слишком, переживал за жизнь возлюбленного, подарившего ему то тепло, ту жизнь, к которой Достоевский никогда и не стремился, но определённо мечтал, хотя бы раз, хотя бы несколько секунд. Он давно перестал считать себя человеком, ведь пошёл на бесчеловечное, следуя воли Богов, в которых не верил до определённого момента. Сев на край кровати, Фёдор прикрыл рот рукой и принялся вспоминать, с чего вообще всё началось. Их первая встреча не должна была быть особенной, ни в коем случае, Демон и не ожидал, что среди мафиози найдётся кто-то, способный удержать его внимание. Осаму не в счёт, он уже не мафиози. Эйс слишком громко, как решил для себя Фёдор, заявил о себе, красуясь со всех сторон. Русский соврёт, если скажет, что его не привлекло это изящное, змеиное тело в первую же встречу. Британец будто специально танцевал перед ним, напустив беззаботный вид. Он сделал сильный ход. То, как Эйс подал себя после… нет, если бы Фёдор не умел держать себя в руках и легко поддавался желаниям своего тела, он взял бы его прямо там и прямо так. Неизвестная и мешающая ему тяга к незнакомцу. Достоевский думал, что сошёл с ума. Возжелать незнакомого парня только из-за его привлекательности? Он был лучшего о себе мнения до того момента. Дальнейшее их сотрудничество всё же переросло в нечто большее, и Фёдор всё больше стал сомневаться… в собственной жизни. Встречая и провожая каждый день вместе с Эйсом Демон перестал считать себя таковым. Он влюбился. Серьёзно, по-настоящему, не как глупый мальчишка со двора, а как взрослый мужчина. Влюбился в этого Змея-искусителя и Ангела-хранителя в одном лице. Разве не сам Бог послал его к своей мессии? Фёдор тряхнул головой. Вечно он доходил до крайностей в своих привязаностях. Любил до потери пульса, поклонялся человеческому созданию, но… Эйс всегда одаривал его тёплой улыбкой и понимающим взглядом, был внимателен и заботлив. Он не жаловался, не пытался отговорить своего партнёра от этой опасной затеи, выслушивал его, подсказывал. Эйс целовал его, до одури сладко, самозабвенно отдавался в его объятия, боролся со своими психотравмами, позволяя ему, Демону, касаться своего тела, где только вздумается. На светлый образ Эйса, самого настоящего святого, падала пугающая тень, состоящая из его припадков. Панические атаки, истерики, бессонные ночи, попытки покончить с жизнью самоубийством через асфиксию. Всё дошло до абсурда, до страшного: Моррисону спаивали успокоительные. Разные, в зависимости от тяжести приступов. И почему-то после их принятия и долгого безмятежного сна Эйс забывал всё, начиная с того самого момента, как появлялись хотя бы малейшие признаки начинающегося приступа. Фёдор страдал от этого больше всех. Даже больше детей. Он снова закурил. Бегал на улицу четыре раза в день, лишь бы вытрясти из головы картины плачущего и молящегося о смерти Эйса. Кажется, в такие моменты Достоевский и сам не сдерживал слёз, умоляя Богов, чтобы его любимый наконец смог жить счастливо и спокойно. Карма выдерживал всё стойко, но была заметна мелкая дрожь. Его колотило, он закрывался в комнате и кричал в подушку, попутно её избивая. Подросток никого не винил, но определённо точно ненавидел себя за бессилие и невозможность помочь родителю. Его глаза стали красными от рёва по ночам, от гормональных сбоев и подростковых истерик. И Карма стрелял. По мишеням, по банкам, по птицам и белкам, по деревьям и кустам. Стал чаще находиться за пределами дома. Он был чёртовым ребёнком и боялся видеть, как его обожаемый родитель сходил с ума прямо на глазах. На удивление, Франсуаза оказалась самой спокойной из них. Когда она застала самый первый приступ, то у неё случилась такая же истерика, что привело к мгновенной потери сознания. Но в последующие разы держалась девочка лучше. Она была в разы сильнее взрослого мужчины. Фёдор ненавидел себя за свою слабость. Эйс был истощён и слёг с высокой температурой и бредом, он почти не покидал постели. Сегодня его оставили одного, так как он крепко спал после принятия лекарств. Это было ошибкой. Вздохнув, Фёдор перестал жалеть и винить себя, затем встал и снова посмотрел на пол. Ему предстояло хорошенько убраться. Я должен покончить с этим. Пошла к чёрту эта книга, пошли к чёрту эти Боги. Я хочу жить, как человек, вместе со своей семьёй. Я не хочу потерять их! Решение было принято ежесекундно.

Нахуй Смерть Небожителей.

Нахуй Фукучи.

Нахуй книгу.

Нахуй Богов.

***

— Кажется, Фёдор, ты начал забываться, — властный голос свыше заставил вздрогнуть. Они пришли. Поборов страх перед Ними, Достоевский даже не посмотрел за спину, за которой, он знал, стоял сущий кошмар, мучивший его на протяжении четырёх лет. Эспер боялся Его, хоть и знал, что ему не угрожает опасность.

Нахуй Богов.

— Да ты только глянь на него, совсем страх потерял! — заголосил раздражающий голос следом. Фёдор проигнорировал и его. Нужно было сделать работу по дому. Маленькая Франсуаза трудилась вместе с Иваном на кухне, Карма занимался влажной уборкой, а он… он, кажется, боролся с бытовой техникой, которая работала через раз. Может, купить новую? — Страх всё ещё при нём, иначе он не повёл бы себя, как жалкая мышь, — властный голос, имеющий мужские оттенки, возразил собеседнице. — Жалкое создание же ты, Фёдор. Тьма коснулась спины, вызывая табун мурашек и опрокидывая в бездну, вязкую и мокрую, холодную и страшную. Лёгкие будто наполнялись водой.

Нахуй Богов.

— Чёртово отродье! Ты должен найти эту книгу! — не сдержался раздражающий голос, в котором преобладали женские ноты. — Замолчи, Макошь. Только сотрясаешь воздух почём зря, — снова возразил властный голос. Два Бога спорили за спиной Демона. Как же это было смешно в его представлении. Они злились, потому что он их игнорирует, не поддаётся на манипуляции, как раньше. Боги такие забавные, они так жадны до человеческого внимания, до признания. Но он продолжал игнорировать их. — Чернобог, ты только глянь на него! — снова взбесилась Макошь, пока Фёдор загружал вещи в стиральную машину. — Чем ты вообще занимаешься, негодник?! Достоевский не отвечал им даже мысленно, полностью погружённый в состояние мастера, который должен заставить работать дьявольскую машину. И всё же, технику стоит заменить. Теперь понятно, почему Эйс после взаимодействия с этой рухлядью выглядел злее самого Сатаны. — Фёдор, не заставляй идти нас на крайние меры, — Чернобог ощутимо склонился над ним, поглощая своей тьмой свет вокруг, пытаясь забрать и остатки света души, который ему подарил его Ангел. Как же он устал от них… — Вы не можете, потому что Боги не смеют вмешиваться в человеческую жизнь, — выдохнул Демон, продолжая стоять на своём. — Четыре года я терпел ваши капризы. Сами ищите свою книгу, я завязал. И очень устал. Просто уйдите уже, найдите другого восприимчивого. — Мерзавец! — Макошь, прекрати! Тьма расступилась, уступила место свету. Фёдор расслабился. Снова его фокусы, эти чёртовы фокусы с ощущением, будто ты тонешь в чёрной бездне. Казалось, что на коже до сих пор осталось это липкое и вязкое чувство. — Твоё решение, Фёдор, — произнёс Чернобог, видимо, удерживая свою подругу. — Твоё решение променять лучший мир на человеческие чувства, на бестолковую любовь. Но ты многим заплатишь за него. — Не больше, чем я заплатил за ваше решение, — съязвил Достоевский, хмурясь. — Проваливайте. Тишина. Обернувшись, Фёдор облегчённо вздохнул и наконец настроил машинку. Барабан закрутился, наполняясь водой. Четыре года назад к Фёдору пришли Чернобог и Макошь, избравшие его в качестве своего человека. Они столкнули его с обрыва и заставили совершить многое. Фёдор не верил в Бога, а тут к нему явилось аж два. Это сильно пошатнуло представление Демона о мире. Он верил им, но после жизни с Эйсом осознал для себя одну вещь… Он не готов заплатить такую цену за своё… за их желание. За их желание уничтожить эсперов.

Нахуй книгу.

***

Дёрнув Николая за руку, Фёдор резво отвёл его в сторону и чуть ли не прибил к стене, смотря на него, как и обычно, холодно. Гоголь скорчил недовольную рожу. Я уже и забыл, что он таким бывает. — Глядите-ка, каблук выбрался из-под каблука, — надув губы, пробубнил парень. — Это оттого, что твоя жёнушка бредит? Он вредничал. Вредничал от обиды, которая душила Яновского с того самого момента, как у Достоевского появился интерес к иностранному парню. Эспер не кривил душой, тот действительно был красив и умён, но как же это злило. Злило, что его лучший друг падал в ноги тому, с кем знаком около двух месяцев. А Гоголь с ним уже девятнадцать лет! И за эти девятнадцать лет их отношения, кажется, стали только хуже. — Прости, но это важно, — Фёдор опустил плечи и перестал скрывать усталый взгляд. Он стал похож на замученного жизнью отца-одиночку, чья любимая жена отошла в мир иной не так давно, а тот уже не справляется. — Коль, нам надо поговорить. Пожалуйста. Это касается нас всех. Я понимаю, что во многом виноват перед тобой, но ты знал, на что шёл. Николай вздохнул и угомонился. Конечно, ему было чертовски обидно, что его друг сделался к нему безразличным, после того как вступил в отношения с Эйсом!.. но сейчас он выглядел беззащитно и, мягко говоря, херово. Коля не мог поступить с отчаявшимся другом так жестоко от одной только своей прихоти, так как уже очень давно с ним. Он прав. Я знал, что Фёдор всех старается держать на расстоянии, потому что боится. Эгоистично с моей стороны требовать больше. — Он скоро снова начнёт летать по дому и перестанет гонять белку, — фыркнул Гоголь. Эгоизм боролся с сочувствием. — Хотелось бы надеяться, но я хотел поговорить о Фукучи и Смерти Небожителей. Навострив уши, Николай заинтересованно глянул на Достоевского. Давно, что-то, они не связывались с этим стариком. Возможно, Коля был даже рад: Очи ему не нравился. — А что с ними не так? Фёдор вздохнул. Совсем уж тяжко. — Планы изменились, Коль, и теперь Фукучи им сильно мешает, — русский нахмурился, отведя взгляд. Николай проследовал за ним: Тургенев, Маяковский, Чехов, Карма и Френ. Поджав губы, Гоголь опустил голову. Значит, он предпочёл семью… Рассмеявшись, Николай сжал руки в кулаки. Больше не боишься сделать больно тем, кого любишь? Или стыдно за то, что огорчаешь тех, кто тебя любит? Ох, Феденька, как тебя тяжело понять. — Я тебя понял, Федь, — улыбаясь, произнёс Коля. — К чёрту этих японцев с их выкрутасами. Но как ты собираешься помешать этому маразматику? На губах Фёдора образовалась дьявольская ухмылка. Николаю она определённо точно понравилась. Ох, старые-добрые, когда русский был полон энергии и энтузиазма творить что-то запредельное. — С размахом. Всё верно.

Нахуй Фукучи.

— Испортить его планы легче, чем кажется.

Нахуй Смерть Небожителей.

Коля готов был поддержать и это решение Феди. Возможно, он тоже хотел немного стабильности и спокойствия. А ещё он очень хотел вернуться в Россию. Он так давно не видел своих родных. А также хотелось скинуть с себя шутовскую шкуру.

***

Абсолютно все собрались в гостиной, даже Муситаро Огури. Его напрягла здешняя компания, но определённо радовало отсутствие Эйса. Всё же тот знатно постарался, чтобы запугать его до икоты в прошлый раз. С тех пор японец поубавил свои аппетиты и соглашался на всё, лишь бы не оказаться в разборном состоянии. Фёдор собирался наконец рассказать своим правду, которую они с Николаем делили на двоих, но тут произошло второе пришествие Христа народу. Воистину. Словно ангел, в гостиную ступил хоть и помятый от долгого пребывания в постели, но совершенно здоровый и посвежевший Эйс. Да, в одной лишь футболке Фёдора, которая, к счастью, скрывала всё, что стоило скрывать, так как почти доходила британцу до коленей. У Достоевского перехватило дыхание от одного только вида любимого, который в удивлении уставился на образовавшуюся толпу. Его взгляд был совершенно осмысленным и чистым! Да и сам он выглядел, как и прежде, будто не было тех бессонных ночей и страшных приступов. Маяковский присвистнул, рассматривая Моррисона так, словно тот стоял перед ними совершенно нагой. Тургенев ради приличия стал смотреть на Бегемот, которая лежала на его коленях вместе с Асей. Мужчина погладил их обеих, не поднимая глаз. Чур его, ревность Фёдора порой могла породить новые ночные кошмары. Огури подавил икоту, глядя на Эйса со смесью страха и удивления. Рядом сидящий Николай приподнял брови, сбитый с толку. Антон Павлович едва сдерживал улыбку, наблюдая, как его сын неспешно подошёл к сыну давней своей подруги. Френ на его коленях готова была запрыгать от радости. Мама пришла в себя! Карма тоже ёрзал от нетерпения, но держал себя в руках. Гончаров, Зощенко и Пушкин с интересом наблюдали за дальнейшим ходом дела. Интересно же! К тому же, Ваня был рад, что его друг пришёл в себя. А Саша и Миша… допустим, просто держались на интересе. — Федь, а что происходит? — совершенно внятно произнёс Эйс, что не могло не радовать. — Праздник? — Явление Христа народу, о чём ж речь, — отшутился Володя, за что ему отвесили увесистую затрещину. — Ваня! — Просто захлопнись. Фёдор недовольно зыркнул в их сторону, но у него было дело поважнее. Пусть ругаются, ему это не помешает. — Я рад, что с тобой всё в порядке, — сказал он и взял руки возлюбленного в свои. — И у меня для тебя хорошие новости. Эйс приподнял бровь, вообще ничего не понимая. На иное Фёдор и не надеялся. Он повернул к остальным, не выпуская руки Моррисона. И заговорил. Демон рассказал о том, что всё это время вместе с Гоголем состоял в организации Смерть Небожителей, главой которой был командир элитного отряда ищеек, Фукучи Очи. Он рассказал всё о его планах, о стремлениях. Даже упомянул Брэма Стокера. Он рассказал обо всём, кроме Богов. Лучше им не знать об этом, а то точно сочтут сумасшедшим. Хватит с него. Эта тайна уйдёт с ним в могилу. — И самое главное, — Фёдор посмотрел Эйсу в глаза, улыбаясь. Тот пребывал в прострации, не веря своим ушам. — Сокровище моё, я не буду больше гнаться за этой книгой. Я хочу сохранить эту жизнь навечно. Я боюсь лишиться вас. Тебя. Кажется, это ошеломило всех, но больше всего именно Эйса. Он широко распахнул глаза, смотря на возлюбленного, как на безумца. Хотел что-то сказать, но лишь закусил губу и тут же прикрыл рот, согнувшись. Фёдор испугался, думал, что снова случился приступ, но ему тут же на шею бросился Эйс, прижимаясь всем телом. И плача. — Спасибо, Солнце, спасибо… — повторял Моррисон, не переставая ронять слёз, на сей раз счастья. — Я люблю так. Так сильно люблю. Фёдор не сказал того, потому что всё и так было очевидно. Никто не посмел вмешаться. Все стыдливо отвели взгляды, лишь бы не нарушить сей момент. И только Антон Павлович глядел на этих, право слово, детей с улыбкой, с лучистым взглядом. Его сердце билось от счастья. И тут же омрачалось тревогой.