Танец Хаоса. Новое время

Милана глубоко вздохнула, в последний раз оглядывая себя в высоком зеркале на тяжелых львиных ножках, стоящем в углу ее комнаты. Мягкий свет осени лился в помещение, наполняя его золотистой дымкой, и пыль кружилась в его столбах, едва заметно щекоча ей кожу. Золотой луч лег на лицо, засветив левый глаз, черный будто ночь, и Милана поморщилась, отодвигаясь на шаг назад, чтобы он не мешал ей видеть саму себя. Все вроде было хорошо, хоть ее наряд для свадьбы и сделали на скорую руку из черной формы Лаэрт, и он слегка отличался от того, в чем женились Каэрос. Воротник у него тоже был стоечкой, а дальше шел длинный узкий вертикальный вырез, оголяющий верхнюю часть груди почти до обмоток, и это было очень непривычно – Каэрос не оголяли тело нигде, кроме тренировочного плаца или бань. Рукава у куртки тоже отсутствовали, аккуратно подшитые по краю, открывая постороннему взору ее татуировки – символ анай на левом плече, трезубец Роксаны на правом и золотые переливы на предплечьях обеих рук. Золотые, а не огненные. Это тоже было новым – всю свою жизнь она носила в своих жилах пламя Роксаны, а теперь к нему добавились и все остальные стихии, будто она принимала свое посвящение в Роще, а не дома. И с этим тоже еще нужно было разобраться. Солнечный луч теперь разделял ее и ее отражение в зеркале, разбивал комнату пополам, словно специально отрезая ее от ее прошлого. Милана вгляделась в свое лицо, узнавая и не узнавая его одновременно. Темные короткие волосы, шрам от удара Псаря наискось через нос, упрямо сжатые губы и разноцветные глаза. Вот глаза как раз и были другие – огромные и бездонные, какие-то жуткие, смотреть в которые она теперь почему-то не могла. Может, потому что тот, кто был по ту сторону зеркала, больше ею не являлся. Жизнь идет, и вещи меняются. Ты тоже меняешься вместе с ними. Ты не можешь остаться той же самой, что была до Авелах. Так не бойся своего будущего и имей мужество встретить его, как подобает анай. Она набрала воздуха в грудь и выдохнула, одернула натертый до блеска кожаный пояс с пустыми ножнами от долора, который она отдала Гаярвион, оглядела простые черные форменные штаны, ранее принадлежавшей какой-то Лаэрт, сапоги до колена. Все это было не ее, все это было чужим и новым, а своего почти и не осталось. Или ей так только казалось? Ты боишься перемен? Ты, дочь величайшей из Каэрос, боишься перемен? Ей и хотелось бы рассмеяться, да только смешно не было. Было невыносимо, будто все ее оголенные нервы развернули навстречу обжигающему солнечному жару, и теперь приходилось терпеть на самой грани между тем, что еще можно было вынести, и тем, что уже точно было слишком для нее. Может, потому она себя не узнавала сейчас? Потому что никогда и не знала на самом деле? Милана моргнула, глядя на то, как пронзает солнце насквозь голубой, будто утреннее небо, глаз ее отражения по ту сторону зеркала. В груди ходуном ходило волнение, мешая дышать, и волновалась она хорошо, по-настоящему, почти как раньше, до Авелах. Только теперь у нее не было твердости, в которую она могла бы обернуться, чтобы ощутить себя защищенной. Теперь была только вот эта распахнутая наружу грудная клетка и невыносимо мягкое внутри, такое уязвимое, что его не ранило бы лишь прикосновение не тяжелее перышка. Это было не ко времени сейчас совершенно, но сделать с этим что-то она уже не могла. Оставалось научиться с этим жить. Тихий стук в дверь заставил ее обернуться. В этот момент внутрь как раз просунулась голова Хэллы Натиф, и лицо ее расплылось в широченной улыбке. - О, тебе так идет черный цвет! – она юркнула в комнату и всплеснула руками, восторженными глазами глядя на Милану. – О Миланочка! Ты такая красивая! Так здорово выглядишь! - Спасибо, зрячая, - улыбнулась Милана уголком губ, отчего-то ощущая сейчас смущение. Она даже недоверчиво хмыкнула, покачав головой. Когда в последний раз приходило это чувство? Лет пятнадцать назад, когда она еще Младшей Сестрой принимала свои первые комплименты от таких же прыщавых и тощих девчонок, какой была сама тогда? Ну и вот сейчас, спустя много лет она снова его чувствовала. Почему? Потому что у нее больше не осталось защит? – Ты тоже очень красивая сегодня, сестренка, - добавила Милана, и это было правдой. По случаю праздника ведьма сняла с себя все-таки форму Спутницы, которую носила все это время с показной гордостью, и облачилась в шелковую желтую тунику по моде Бреготта, собранную на одном плече золотой брошью в форме конской головы с глазами-рубинами. В волосы она вплела желтые орхидеи из королевских садов и переплела свою темно-каштановую косу толщиной в кулак тонкими золотыми нитями. Желтый цвет как-то особенно нежно подчеркнул коричневый цвет ее кожи, глубину ее огромных глаз, и сейчас она уже совсем не походила на ребенка, как какие-то месяцы назад, когда они с Миланой только встретились. Сейчас перед ней стояла молодая женщина, хрупкая и миниатюрная, но невероятно красивая, сияя с тонкого лица двумя звездными колодцами глаз. - Ну, я теперь вроде как леди Бреготта, так что нужно соответствовать. - Хэлла Натиф выкатила глаза, неуверенно теребя кончик косы, моментально уничтожив этим все впечатление от собственной утонченности, что сложилось у Миланы. А затем вдруг захихикала и обернулась вокруг себя: - Красивое, правда? Это мне Хаянэ подарила специально для вашей свадьбы! Настоящий шелк, и так приятно к телу. - Очень красивое, зрячая, - подтвердила Милана. – И желтый цвет тебе очень идет. - Спасибо, хоть я его и не очень люблю. Мать все время повторяла, что это цвет богатства, и что если в нем ходить, то денег будут целые кучи. Я все детство проходила в желтом, но что-то мы не больно богато жили. - Хэлла Натиф поморщилась, но любовно огладила шелк. – Хотя это вот очень красивое. Это мне нравится. Милана только улыбнулась себе под нос, осматривая ведьму. Та была непосредственной и легкой, будто перышко, подхваченное ветром, и настроение ее менялось точно так же – молниеносно, ярко и совершенно естественно, будто перезвон капелек воды по камням на дне родника. И Милана была рада, что Хэлла Натиф сегодня была здесь, с ней. И как так получилось? Пару-тройку месяцев назад, когда они только прибыли в Бреготт, Милана ее удавить хотела за все ее дурацкие бессмысленные выходки. А теперь вот маленькая ведьма была ее гостьей на предстоящей свадьбе, ее собственной свадьбе, и Милана рада была ее видеть в этой роли. Может, потому, что ты здесь одна? Потому что твои родители и сестры там, на далеком западе, и с тобой некому пойти, кроме этой девочки? Эти мысли ранили, кольнув собственной неправильностью, черствостью и жесткостью. Все теперь ранило и ранило так легко – только тронь, и сразу же наружу течет алая боль души. Но зато как проще ей стало! Милана подняла глаза и взглянула на свое отражение в зеркале, взглянула ему прямо в глаза, позволив себе не бояться больше ничего. Эта мягкость была неуязвимостью, внезапно поняла она тихим откровением, развернувшимся где-то там, среди последних рухнувших стен в ее собственном нутре. Эта нежность была крепче крепостных стен. Ее ничто не могло сломать или разрушить. - Спасибо, что ты здесь, - поддавшись порыву, Милана обернулась к ведьме, которая вдруг застыла и едва рот от изумления не открыла, глядя на нее. – Мне дорого, что ты пришла ко мне. И я очень благодарна за все, что ты для меня сделала. Хэлла Натиф молчала несколько секунд, глядя на нее огромными круглыми глазами, потом громко шмыгнула, подалась вперед и обняла Милану, ткнувшись ей лбом в диафрагму – выше она просто не доставала. Она ничего не сказала и не сделала больше, и они постояли немножко в золотом солнечном луче, обнявшись. А потом, шмыгнув еще раз и украдкой утирая ладонью выступившие на глазах слезы, Хэлла Натиф отстранилась от нее. - Пойдем, Милана, - очень серьезно проговорила она, подняв на нее решительный взгляд. - Пойдем, сестренка, - кивнула ей в ответ Волчица, бросая последний взгляд на свое отражение в зеркале, одергивая ремень с пустыми ножнами от долора. Взгляд то и дело цеплялся за них, они выглядели очень странно, и непривычная легкость нервировала ее, лишая опоры. Мне больше не нужна опора снаружи. Я могу найти ее у себя внутри. Поместье Эрахиров на северной оконечности озера Тон на восточном берегу Адарана было родовым гнездом мани Гаярвион и стояло заброшенным и пустым уже долгие годы. Как рассказала ей ее Орлица, именно здесь Бернард провел свою молодость и женился на ее мани, здесь она вынашивала свое дитя и здесь же погибла при родах, после чего Бернард не смог больше видеть это место. Старый дом с каменным нижним этажом и бревенчатым верхом заперли, окна заколотили, фонтаны, украшающие старый парк, выключили. Бернард не был здесь больше ни единожды за минувшие с той поры почти тридцать лет, а вот Гаярвион проводила здесь летние месяцы, будучи ребенком, под охраной отцовских телохранителей. И позже заезжала тоже, уже став взрослой, но за неимением времени всего на пару-тройку недель в году, отчего большой старый дом все равно большую часть времени стоял заброшенным. Хаянэ говорила, что ей нравилось здесь, и Милана понимала, почему. Высоченные темные ели поднялись вокруг старого дома, укрыли его в своей тени от суеты города, лежащего по другую сторону облупившегося кованого забора. Золотые березы задумчиво шумели на ветру, теряя листву в прозрачной нежности наступающей осени, и замшелые камни под ними пятнали крохотные пятнышки пороши от их сережек, которыми они прихорашивались давно минувшей весной. Разросшиеся кусты шиповника почти укрыли под своими разлапистыми руками промытые дождями когда-то гравийные дорожки. Потемнели и растрескались деревянные лавки на пустых аллеях, вымученные дождями и снежными шапками, что год за годом ложились на них, смывая последние остатки краски. Пустые чаши фонтанов наполняли лишь сухие листья, и багряный плющ вился повсюду, равно задиристо скрывая под собой кусты и деревья, потрескавшиеся от старости деревянные решетки беседок, молчаливые, давно забытые и почти уснувшие тела мраморных статуй. Это место подходило Гаярвион – задумчивое, погруженное в себя, почти позабывшее человеческое тепло и теперь отогревающееся от огненных искр на дне ее штормовых глаз на короткий миг перед тем, чтобы снова уснуть под густыми белыми шапками приближающейся зимы и долгого одиночества. Она и сама стала здесь другой, той самой, какой ее знала лишь Милана – молчаливой, до боли распахнутой, искренней до предела и невыносимой в этом. Она тоже подходила этому месту, маленькая хозяйка большого дома, приходящая сюда и тревожащая его сон лишь для того, чтобы молчаливо поглядеть в глаза, огладить рукой старые шершавые перила, вдохнуть запах отсыревших занавесей на окнах и смолистый дым из давно остывшего очага. В этот раз она пришла совсем ненадолго – всего на три коротких дня, которые они смогли выторговать у невыносимого времени на собственное счастье, - но даже и за это время старый дом ожил и будто бы наполнился радостью. Запах старого дерева смешался с ароматами готовящейся еды внизу и щекочущим нос запахом дыма. Белые сухие скатерти горбились свежими замятыми сгибами на потемневших от времени столешницах. В коридорах звучали человеческие голоса, топот ног, звон посуды. Милана прикрыла глаза, вдыхая острый запах пыли и сладко-пряный – осени. Ей нравился этот дом, и этот сад, и эта женщина, пустившая ее в самое сокровенное место своего сердца, не боящаяся показать ей истинную себя, скрытую под бесчисленными масками людей и вещей, которым она когда-то принадлежала. И Милана любовалась ею – вот такой, настоящей, нагой и ослепительной. Потому что ровно так же эти люди и вещи принадлежали ей, и она не страшилась владеть ими, как не страшилась владеть собой. И это было красиво. Хэлла Натиф провела ее по скрипучему дощатому полу второго этажа сквозь застекленные двери на открытый осени, когда-то выбеленный балкон, что огибал северную часть дома. Его тоже заплел алый хмель, уже отцветающий большими пахучими белыми шишками. Сквозь его заросли Милана взглянула вниз, на небольшой луг у дома, где должна была проходить их свадебная церемония. Поместье Эрахиров стояло почти на самом берегу реки, и почва здесь была каменистой и не слишком плодородной. Луг возле дома когда-то очистили от камней и даже выкашивали, но теперь он порос травой, пусть и невысокой и пожелтевшей местами. В дальнем его конце стояла большая беседка, со всех сторон оплетенная диким виноградом, крупные темные пахучие гроздья глянцево поблескивали среди листвы. В ней Магара дель Лаэрт должна была поженить их, и при взгляде на эту беседку Милана непроизвольно сглотнула, ощутив, как на мгновение дрогнули ноги. Это и впрямь происходило с ней и происходило прямо сейчас. Она выбрала женщину и намеревалась связать с ней свою жизнь, а значит, связать свою жизнь с низинными землями и навсегда распрощаться с мечтой о возвращении в Данарские горы. Прости меня, Грозная. Готова ли я к этому? Она знала ответ, конечно же, но от того он не менее сильно пугал ее сейчас. Справа от беседки на более-менее ровную поверхность луга слуги вынесли столы и накрыли их к празднику. Анай тоже поучаствовали и украсили их так, как украшали обычно дома на равноденствие – венками из сухих листьев, гроздьями рябины, букетами сухих осенних цветов. Само равноденствие миновало неделю тому назад, в ночь его кануна ее истязала Авелах, а на утро они отбили первый удар врага у Кьяр Гивир. От воспоминаний об этом у Миланы голова кружилась, от мыслей о том, как плела нить этих совпадений Милосердная и Жестокая с глазами, что осенняя заводь. Говорили, что равноденствие – это время пожинать плоды дел своих рук. Вот и пожинала она сейчас, хоть еще даже до конца не сумела осмыслить, что сделала – пожинала свою собственную судьбу, полную невыносимой боли и нестерпимого счастья. А впрочем… Милана вдруг усмехнулась себе под нос, качая головой. Не таким уж невыносимым и нестерпимым оно было, ее прошлое, пусть и душило тающей под сердцем нежностью. Оно было – ее, со всем, чем полнилось, дурным и хорошим, страшным и прекрасным, ее историей и ее дорогой, тем, что сделало ее, тем, что ее создало. И коли так, что толку было от одного брыкаться, а к другому тянуться так неистово? Я беру и принимаю все, как должно, Хлебородная, как Ты учила нас, Своих непутевых дочерей. Я беру все и пью свою чашу до дна с великой благодарностью щедрости Твоих рук. Немного людей сейчас собралось на поляне у накрытых столов помимо слуг, суетящихся и расставляющих последние тарелки и угощения. Гаярвион позвала только самых близких – тех, кто входил в ее немногочисленное окружение, которое значительно сузилось после бунта Дома Антир. Лорды Ромел Эвион и Денвар Айягел, ближайшие сподвижники Бернарда, после его смерти поддержали сторону мальчишки Антира, и пусть сделали они это для спасения находящейся в кризисе престолонаследия страны, и наказывать их по всей строгости Гаярвион не стала, но и в свой круг больше не звала. Лорд Гренел погиб в битве у Кьяр Гивир, и о нем Милана даже скорбела. Ей нравился этот добродушный здоровяк, да и Гаярвион относилась к нему с нежностью, почти как к отцу, и его утрата для нее стала тяжелым ударом. Зато на церемонию прибыл оправившийся от ран Неварн Лэйн, хоть внизу, среди толпы, Милана его сейчас не видела. А вот молодой Айрен Гведар с завидным упорством подъедал что-то с края стола, запивая из золоченого кубка, настолько увлеченный этим процессом, что не обращал внимание на слуг, которые недовольно морщились из-за несвоевременного начала трапезы. К столу гостей должны были позвать уже после церемонии. Анай здесь тоже было немного. Царица и Держащая Щит Лаэрт, которых Милана попросила провести для нее церемонию, две жрицы, прилетевшие вместе с войсками Магары, боевая целительница Фатих и две охранницы первых, Матала и Ания дель Лаэрт, которые часто сопровождали их во время дипломатических визитов в Сол и которых Милана немного знала. От вельдов пришел Рудо вместе со своим отцом, широкоплечим и здоровенным, будто дверь, Бьерном Мхароном, а от Спутников – Давьен Санти и молодой бернардинец Верген Гахир, толковый парень, которого Давьен взял в помощники после отъезда Миланы в Вернон Валитэ. Вот, собственно и вся компания гостей, да и то, Милана бы, наверное, ограничилась куда меньшим числом людей, если уж говорить по чести. А если и вовсе от всей души – ей бы и одной королевны хватило. Ее как раз нигде видно не было. Впрочем, Милана могла и не искать ее взглядом – мягкое ощущение под сердцем говорило, что ее Орлица не здесь, а где-то в глубинах дома, готовится к тому, чтобы стать ее женой. Гаярвион очень серьезно объяснила ей, что по законам Бреготта Милана не должна была видеть ее перед свадьбой, что последнюю свободную ночь своей жизни уроженцы этих земель проводили в молитве под кровом своих родителей, испрашивая у предков благословения на грядущий брак. Это было чудно, - анай так не делали, - но и тронуло Милану тоже, показало ей, сколько на самом деле значило все происходящее для королевны. И боль от унижения титула Щита начала проходить понемногу, рубцуясь старым ожогом. Тебе так сложно поверить в то, что она отказала тебе в признании по закону Бреготта потому, что не могла, а не потому, что не хотела? Милана поморщилась, потирая грудь, чувствуя, как ноет внутри. Раньше ведь такого не было. Раньше она умела доверять людям и легко принимала их такими, какими они были. Да? И с Гаярвион тоже? Перед внутренним взором пронеслись калейдоскопом все их ссоры с самого первого дня знакомства. По большому счету они только и делали, что ругались. Ну и в последние недели к этому добавилась еще постель, но практически все их общение строилось на конфликтах и постоянных болевых точках, которые они друг другу без конца отдавливали. И вот с этой женщиной я хочу связать свою жизнь? Ману, кажется, я слишком долго брала с тебя во всем пример, помоги мне Роксана. Гости завидели их еще издали, и первым из них был Рудо, который захлопал в ладоши и засвистел, улыбаясь во все лицо. К нему присоединились и остальные, и Милана не сдержала улыбки, приближаясь к ним рядом с Хэллой Натиф сквозь заросший травой луг. - Вот и ты! Ну что, готова поставить крест на своей холостяцкой жизни? – усмехнулся вельд, протягивая ей ладонь первым. Милана пожала ее, улыбаясь ему в ответ. Странное дело, судьба связала ее с этим смешливым парнем общей страшной бедой и общей сокрушительной победой. От бездн отчаянья и боли к бескрайним небесам веры прошли они вместе за один короткий день, и вот ему-то она теперь верила по-настоящему, не сомневаясь больше ни мгновения. Как и он ей – она видела это в затаенной тени на дне его голубых как небо глаз. - С большим трудом, но да, - в тон ему отозвалась Милана. – Признаюсь, решение мне это далось тяжело. - Может, все же, откажешься? – с хитрецой на дне ледяных, как зимнее небо глаз осведомилась Магара дель Лаэрт, сверкая острым клыком оскала. – Девка-то будь здоров. Как вцепится, потом уже не оторвешь от себя. Ая рядом с ней бархатисто рассмеялась, а затем взглянула на Магару своим единственным почти рыжим глазом, в котором опасливо поблескивал острый огонек: - Я так понимаю, ты по собственному опыту судишь, моя милая? Помнится, когда помоложе была, тебя такие вещи не смущали. - Я вообще не умею смущаться, моя кошечка, потому что я бессовестная. – Магара приобняла ее и поцеловала к щеку, заставив Айю рассмеяться. Потом она взглянула на Милану: – Я к тому, что потянет ли наша новобрачная такой характер? Будет жалко, если ты ударишь в грязь лицом, дель Каэрос. Смотри, за всех анай сейчас выступаешь, нужно соответствовать. - Пока никто не жаловался, первая, - Милана вскинула голову, глядя Магаре прямо в глаза. – За исключением хастары, разумеется, - добавила она, вздернув уголок губ и позволив себе показать Магаре жемчужный правый клык. Та от удовольствия даже замурлыкала, но Милана видела, как блеснул в тени острый огонек. Царица Лаэрт не терпела вызовов, особенно от тех, кто чего-то стоил. - Ну-ну, никто не покушается на твои героические подвиги, Волчица. Я бы не рискнула это делать. Так только, тревожусь за твой брак, раз уж именно меня ты выбрала на роль того, кто этот брак узаконит. Для вас с королевной тружусь, ибо считаю так: счастье дочерей моих превыше всего, а уж их удовлетворение в личной жизни – и вовсе моя личная ответственность. - Что-то ты меня сегодня, ненаглядная моя, удивляешь все сильнее и сильнее, - в притворном недоумении вздернула бровь Ая. – Когда это, скажи мне на милость, Милана дель Каэрос стала твоей дочерью? Или я чего-то не знаю? - Видишь ли, после того, как ты вошла в мою жизнь, моя кошечка, все Каэрос для меня тоже как родные, веришь ли? Вот просто плоть от плоти моей, - Ая с крайне скептическим видом приподняла брови, но она смеялась, и пахло от нее удовольствием. А Магара дружески подмигнула Милане: - А уж когда я ваши руки соединю священной Нитью Милосердной, то и вовсе мы с вами все породнимся. В конце концов, пришел Танец Хаоса, и все мы перед его началом – одна большая счастливая семья, не так ли? - В таком случае я предпочту остаться сиротой, - хмыкнул Бьерн Мхарон, и Магара в ответ откинула голову назад и громогласно захохотала. Ей что-то надо было, это Милана поняла очень четко. Тонкий-тонкий запах цепкости пришел от Магары, защекотал ее ноздри. Так пахло от хищника в тот момент, когда он брал след, и Милане очень не нравилось, что сейчас этим следом становилась она. Магара всегда зубоскалила и смеялась, делала невинный вид и демонстрировала прозрачную честность в общении с окружающими, и никто ни единожды не поймал ее на лжи, но при этом юлила она почище угря на раскаленной сковороде. Милана с детства наблюдала их с ману бесконечные перепалки и непрекращающийся ни на миг торг. Даже в те моменты, когда они напивались вместе, оставив в стороне политику и дела кланов, даже тогда Магара все равно оставалась хитрющей, будто бес, и под каждым ее словом скрывались десятки смыслов, которых никто и предположить не мог. Впрочем, додумать свою мысль она не успела. Внутри что-то ёкнуло, сжалось, растеклось золотой щекоткой по груди и всему телу, и Милана обернулась, уже зная, что сейчас увидит ее. Этот миг для них обеих наконец-то пришел. Она вышла из стеклянной двери на заросший плющом балкон, и за ней следом шагнули ее телохранитель Магдан Амавин и лорд Неварн Лэйн, но Милана смотрела только на нее и глаз оторвать не могла, задохнувшись от ее красоты. Сегодня она была одета в простую бордовую тунику воина – без рукавов, с подолом чуть выше колен, с вышитым на левой стороне груди золотой нитью узором в виде волчьей головы. Милана моргнула, увидев рисунок, а в следующий миг столкнулась взглядом с ее глазами и забыла, как дышать. Под ее густыми ресницами плескались штормовые облака в разгар весеннего грозового буйства, и в них тонули звезды из Роксаниного пояса, прожигая Милану до самого сердца. Ее правую щеку пятнала маленькая родинка, темнеющая на фоне бархатной кожи прямо над расцветающей вместе с ее улыбкой ямочкой. Золотые локоны Гаярвион собрала в тяжелый воинский узел на затылке, перевязав их простым кожаным ремешком. Сняла она и золотые браслеты, и тяжелые серьги с лазуритами, и поблескивающие камнями перстни на пальцах. Только кожаный пояс остался на ней, перехватывая тонкую талию, только долор Миланы в ножнах на нем. Милана знала, почему она так сделала, и от этого кружилась голова. От невыносимой искренности этой женщины, такой болезненной, что ее больно было ощущать – сердце кололо иглами, резало бритвой. Гаярвион шла ей навстречу не королевой Бреготта, оставив позади показную роскошь собственной красоты. Она шла к ней нагой и чистой, живой, без золота и румян, без регалий и титулов, и в этой острой как ледяные иглы обнаженности была красивее самой Милосердной. Милана сглотнула, чувствуя, как перехватывает горло от волнения, как волнуется и королевна, заключая их в круг бесконечного рефрена эмоций. Через все невозможности смыкали они руки, шагая навстречу друг другу, через тысячи «не» и «но», казавшиеся непреодолимыми, но так легко превзойденные. Королева Бреготта, согласившаяся стать женой анай, и анай, согласившаяся стать Щитом Бреготта. Если бы кто-то рассказал бы ей что-то подобное полгода тому назад, Милана только засмеялась бы. А сейчас она была уверена. Она смотрела в глаза и была уверена. Потому что не было на свете ни одной живой женщины, которая смогла бы так глубоко ее чувствовать. С которой невыносимость становилась щекоткой, с которой жизнь и смерть сливались в одно, теряя свой истинный смысл, взлетающая к самым небесам, обрушивающаяся в самые бездны женщина, для которой не существовало непроходимых троп и непреодолимых преград. Одна единственная во всем мире, которая была ей ровней. Я хочу узнавать тебя всю свою жизнь, потому что знаю, что никогда не узнаю тебя до конца. Я хочу пить тебя до скончания времен, потому что знаю, что никогда не утолю тобой своей жажды. Я хочу смотреть на тебя и не отводить глаз, покуда существует этот мир. И я не отведу глаз, моя Орлица. Обещаю тебе. С двух сторон от Гаярвион шагали ее телохранитель, подтянутый и сухой Магдан Амавин, и ледяной, будто морозное утро, лорд Неварн Лэйн, хоть сейчас едва ли не впервые Милана видела на его лице улыбку. Он нес перед собой на вытянутых руках бархатную подушку, накрытую алой тканью, и Милана ощутила внутри себя почти что детское любопытство. Королевна решила подарить ей что-то к свадьбе? И если да, то что? - Хороша! – с удовольствием причмокнула Магара у Миланы за спиной, когда королевна приблизилась к ним. – Какое счастье, Хаянэ, что сегодня именно мне выпала честь связать тебя узами брака! И какая беда, - добавила она, смеясь. - Я хотела сказать тебе точно то же самое, первая, - холодно стрельнула глазами в Магару Гаярвион под дружный хохот собравшихся. Милана ощутила ее запах – колючая злость иглами прорывалась сквозь всепоглощающую нежность. Что ж, другого выхода у них ведь не было. Свадьбы имели право заключать царицы и Способные Слышать, а сейчас в Бреготте находилась лишь Магара. Гаярвион сама отдала приказ о закрытии страны блокирующим куполом от внешнего мира, не пропускающим ведунов ни внутрь, ни наружу, и у Миланы не было возможности послать весточку ману и мани, чтобы те пришли сюда и соединили их руки. Но все они так или иначе чем-то жертвовали друг для друга. И вряд ли в данном случае принять благословение от Магары было такой уж дорогой ценой за их брак. Тем более, что они обе согласились в том, что откладывать не стоило. Каждое мгновение могло стать для них обеих последним с учетом времени, в котором они нашли друг друга, и ждать окончания войны для того, чтобы связать свои сердца по законам Небесных Сестер, было непозволительной роскошью. А царица Лаэрт только осклабилась, будто сытый зверь, и проговорила в ответ: - Рада, что нравлюсь тебе, первая. Но пора понравиться еще больше, - обернувшись через плечо на Боевую Целительницу Фатих, она спросила: - У нас все готово, зрячая? Мы можем начинать церемонию? - Да, царица, - кивнула та. - Отлично! Тогда давайте приступать, а то мне не терпится уже с чистой совестью накинуться на это мясо, - хитрый ледяной глаз Магары подмигнул Милане, и та с трудом сдержала яростный скрип зубов. Вряд ли дель Лаэрт имела ввиду накрытые на столе кушанья. Однако ничего иного ее точно в этот вечер не ждало. Гаярвион подошла к ней, молча протянула руку, сплетая пальцы с ее собственными. Она опять смотрела вот так – на самое дно глаз Миланы, смотрела пристально и так искренно, что внутри все огнем горело. Как она так делала? Одно касание, один взгляд, даже ни единого слова ей не требовалось произносить, только взглянуть, - и всю душу Миланы перетряхивало сверху донизу, все ее существо распахивалось ей навстречу так полно и целиком, как никогда и ни с кем. И ты еще сомневаешься в выборе, который сделала? Разве может быть в мире женщина, которая заставит тебя пережить что-то сильнее этого? Разве может быть предел у того, что ты можешь ощутить с королевной? Она больше не сомневалась, потому что это не имело никакого смысла. Магара с Айей первыми вошли в старую, заплетенную со всех сторон плющом беседку. Золотые солнечные лучи почти не пробивались сквозь бордово-зеленую стену листьев, и для того, чтобы разогнать полумрак внутри, Гаярвион приказала повесить там разноцветные фонарики, отбрасывающие калейдоскоп огоньков на дощатый, чисто выметенный пол. Следом за царицами внутрь ступила кудрявая Боевая Целительница Фатих в белой форме и две бритоголовые жрицы, облаченные в свободные одежды синего цвета. Обе были босяком, а тела их покрывала татуировка в виде разводов и капель воды. Там, дома, они пришли бы на церемонию обнаженными, но здесь решили ограничиться такой одеждой, и это тоже смотрелось странно. Милана вдруг всем телом с пронзительной остротой ощутила, что все изменилось, вообще все, и эти трансформации являли себя даже в мелочах, даже в крохотных черточках, ни одна из которых не осталась привычной. Лишь вечно изменчивые глаза Гаярвион все еще были вот такими – невыносимыми и штормовыми, и Милана, становясь напротив нее перед Магарой и Айей, беря ее руки в свои, думала о том, что все в ее жизни теперь стало таким – вечно меняющимся. Привычный мир тихого быта анай рассыпался на куски, когда она покинула Сол, устремившись следом с сестрой на поиски Данары Ниеры, но до времени она еще тешила себя иллюзией того, что это не навсегда. Что придет день, когда они вернутся обратно в Сол, когда война кончится и начнется жизнь, мирная тихая жизнь… Ты действительно в это верила? Она смотрела в глаза Гаярвион и не знала больше ничего из того, чем была когда-то. На другой стороне мира от своего дома, посреди бушующего Танца Хаоса приносила она клятву верности женщине-иноземке, которую узнала всего-то несколько месяцев назад, которую и не знала толком, но при этом чувствовала тоньше, ярче и мощнее кого-либо когда-либо в своей жизни. Чем еще это было, если не Чудом Грозной? Чем это могло являться, если не судьбой? Настает Новое Время, Яростная, и я чувствую в нем Твою громоподобную поступь. Так неси же меня на Своих руках туда, куда ведет моя золотая нить. Неси и не выпускай ни на мгновение! - В день на краю солнцеворота чтим мы Тебя, Небесная Пряха-Плетельщица, Госпожа Жизни и Смерти, Жестокая и Милосердная Мани, в чьих руках Право Решения, - заговорила Магара хрипловатым голосом, и Милана ощутила, как все ее нутро замирает, стиснутое волнением. Ни единого раза она не ощущала такого мандража, как сейчас. Пальцы ее в руках Гаярвион дрожали, и королевна смотрела на нее так пронзительно, что Милане хотелось кричать. – Бездонны колодцы Твоего Милосердия, бурливы реки Твоей Любви, обильны дожди Твоей Милости, проливающиеся на нас с принадлежащих Тебе безраздельно небес. Взгляни же сегодня на нас, взывающих к Тебе, взгляни на детей Своих, которых привела Ты навстречу друг другу. Тысячи тысяч лет плетешь Ты нити наши, тысячи тысяч раз ткешь и рвешь их, дабы сплести снова. В Твоих руках наша память, в Твоих руках наше время и наши чаянья – в Твоих руках. Магара говорила, и что-то внутри Миланы звенело все громче и громче, будто ускоряющая свой бег под все прибывающим солнцем весенняя капель. Сверкающими искрами счастья набиралась она в уголках глаз Гаярвион напротив, и пальцы ее тоже задрожали в ладонях Миланы, внезапно став такими тонкими и хрупкими, что ей было страшно их держать. - Ты привела этих двух навстречу друг к другу, заплела их мысли, связала сердца. И Ты же сегодня соедини их руки так, чтобы ничто и никто не смог их разорвать. Сшей их, заплети и свяжи, как вяжешь Ты капли друг к другу в звенящих потоках рек. Чтобы бежали они по воле Твоей до самого горизонта, извечно меняясь, извечно неся с собой новую жизнь. Гаярвион закусила губу, сморгнула, и серебристая капелька сорвалась с самых кончиков ее ресниц, чуть тронув щеку, упала вниз, исчезнув. Они не обсуждали этого с Миланой больше, не говорили об этом ни разу еще после той ночи битвы за Кьяр Гивир, но оттого, что не говорили, оно не переставало существовать. Маленькое золотое сердце, что начинало расти внутри Гаярвион, созданное ими двумя. Посаженное в вечность золотое семечко. Милана смотрела ей в глаза сейчас и думала о том, что ждало их там, за порогом этого переливающегося изменчивого времени. Что ждало их на той стороне моста, который оставалось лишь перешагнуть рука об руку. Никогда еще она не была так твердо уверена в ком-то, в чем-то, в себе самой. Новое время начиналось для нее, дорога туда лежала под ее ногами, а рядом стояла единственная, с кем эту дорогу Милана хотела пройти. И это было просто, проще вздоха, срывающегося с губ. Милана не стала закрывать глаз, хоть слезы покатились и по ее щекам тоже, не стала прятать их ни от себя, ни от Гаярвион, стоящей напротив нее. Они обе прошли через смерть, чтобы прийти сюда. Они обе потеряли все, чтобы обрести самих себя. Они обе разрушили все, что мешало им, в себе, вокруг, во всем. И они обе остались сейчас на этом крохотном осколке нового мира, держащимися за руки и глядящими друг другу в глаза, и это имело смысл. В простоте и ослепительной правде развертывания рождался этот смысл, в искренности распахнутых душ, в боли контакта и в наслаждении его, в его полноте. И Милана вдруг поняла, что стоит с этой женщиной здесь потому, что ей всегда будет с ней интересно. И засмеялась. Фатих соединилась с Источниками – Милана ощущала это теперь так просто, будто и сама родилась ведьмой. Она пустила в себя энергию, и та зацвела вокруг золотыми переливами, обняла их с Гаярвион теплой волной прогретого солнцем озера. Зашептала и Хэлла Натиф, призывая своих Теней, и Милана видела и их тоже, пришедших засвидетельствовать их верность друг другу в этот день. Огромный серебристый змей дышал над миром, и чешуя его переливалась на солнце драгоценными камнями. Выходили смеющиеся боги из светлых чертогов вечности, прекрасные, солнцеликие и всемогущие, приветствуя и поздравляя их. Два пламенника глаз Огненной и Яростной вспыхнули в жерле груди Миланы, и знакомый хохот всколыхнул ее душу изнутри ощущением присутствия и торжества. Но глаза Гаярвион все равно сияли ярче. Ярче тысяч звезд, ярче миллионов солнц, переливаясь цветом Любви, предела которой не существовало. Магара протянула руку, и на ладони ее засеребрились струйки воды, обвиваясь вокруг нее, будто живые, образуя длинную тонкую прозрачную нить из живой воды. Нить эта стекла с ее ладони на их соединенные руки, оплела их трижды, стягивая воедино, и Милана чувствовала ее прохладное и нежное прикосновение, будто пальцы Милосердной, что касались ее души. - Отныне и навсегда вы связаны Ее Нерушимой Волей, - проговорила Магара, и Гаярвион засмеялась напротив нее, роняя серебристые слезы на щеки, и Милана ощутила, как дрогнули ее ноги, как закружилась ее голова. – Отныне и навсегда идти вам вместе по единой дороге, куда ведут Ее бесконечные реки. Славься, Милосердная! Славься, Мани наша Небесная! Нить на их ладонях сверкнула и исчезла, а Милана подалась вперед и поцеловала Гаярвион, чувствуя, как сердце внутри растекается по венам в торжестве счастья. Никогда и ни в чем она не была уверена так, как в этом ослепительном миге. Как в этой невероятной женщине, которую Небесные Сестры послали к ней на ее дорогу. Ее губы пахли лавандой, и когда она отстранилась, Милана с трудом вспомнила, кто она такая и где находится. А королевна взглянула на нее и проговорила: - Милана дочь Саиры, Двурукая Кошка из становища Сол, Каэрос, ты поднесла мне свой долор в качестве свадебного дара и символа нашей связи. И я тоже хочу поднести тебе свадебный дар в этот день, - она слегка отодвинулась в сторону, и вперед шагнул Неварн Лэйн, поднимая перед собой накрытую тканью бархатную подушку. Гаярвион сдернула с нее ткань, и взгляду Миланы открылся тускло поблескивающий на ткани слегка изогнутый нож. Лезвие его было волнистым, как у долора, только с куда меньшим количеством изгибов, и изогнутым, как у сабли, изготовленным из червленого железа с красным отливом, рукоять простой, оплетенной джутовым шнуром. Гаярвион взглянула ей в глаза и проговорила: - Этот нож принадлежал моей матери, Лиэне Эрахир, урожденной Антир, до нее ее матери - Видарион Антир, и передавался в ее роду по женской линии со времен Баргана Антира Грозового Копья, того самого, что спас жизнь основателю Бреготта Дамиану Анавану в битве при Кровавом Броде. Я прошу тебя принять его, как свидетельство моей любви и преданности, как сокровище моего рода, хранящее память моих предков, которое я передаю в твои руки вместе со своим сердцем. Она подняла нож обеими руками и поднесла его Милане. Пальцы на мгновение дрогнули, коснувшись ледяной древней стали, ощутив ее твердую, кусачую мощь. Милана вгляделась в лезвие – грубо выделанное, отливающее красным, будто запекшейся кровью, - ощутила тяжесть клинка, его надежную простоту. Тысячи лет запеклись охрой на клинке, тысячи рук человечьих стирали раз за разом оплетку рукояти, пока ее не заменили вот такой. Ему не нужны были ни камни, ни украшения, ни резьба, ни узоры. Только сила и простота в тяжести закаленных линий. Милана подняла глаза на свою Орлицу, поднесла клинок к лицу, коснулась крестовиной лба, губ и сердца, убрала в ножны долора, куда он лег, будто влитой. - С великой благодарностью и почтением я принимаю твой дар, моя спутница, и обещаю хранить его с той же бережностью и уважением, что и твое сердце. Гаярвион улыбалась напротив нее, и золото ведьм медленно гасло, и боги уходили обратно в свои небесные чертоги, благословив их напоследок своей радостью. И начинал праздновать их свадьбу человеческий мир. Закричали, засвистели, захлопали в ладоши рядом люди и анай, Магара и Ая принялись поздравлять их и пожимать руки, рядом громко всхлипывала Хэлла Натиф, и Айрен Гведар неловко утешал ее, возвышаясь над ней, будто аист над синичкой. Но Милане не было дела до всего этого. Она смотрела в глаза Гаярвион и думала о том, что наконец-то сделала шаг туда, в это огромное и Новое, что начиналось для них. И никто, кроме ее Орлицы, на самом деле не мог ощутить этот шаг с такой интенсивностью и глубиной во всем огромном бесконечном мире. Никто – кроме них двоих. И это было правильно.