Карта без имени

Машина гудела в гиперпространстве, железная туша железной птицы с железным сердцем. Джастер, хлебнув лишнего, нередко философствовал вслух, задрав голову к звёздному небу, о том, что крылья на то и крылья, чтобы символизировать свободу. Он бы и не представил… Нет, он бы представил. И придумал бы из этого целую легенду, сказитель, и назвал бы историю чем-то вроде «Джанго освобождённый» и скрыл бы в ней многое, оставив лишь самое главное. Сам Джастер редко говорил чистую правду о своём прошлом, всё время переиначивал, всё время трактовал, как гадалка свою колоду карт; «я родился деревом, но волшебным деревом, с ползучими корнями, и рубили меня под самый пень, но мне-то было что, и пень жив, если решил не умирать»… — Сколько раз это было, Джастер? Голос ещё не до конца восстановился, связки дрожали в глотке, как усталые верёвки. Били тогда со вседозволенностью, волокли тоже, провоцируя боль, но не приближая к смерти, в ней отказывали. С Обелией не нужно было говорить громко, она смотрела во все глаза и слушала во все уши. От человеколюбия её естества, от доброты изгиба бровей дрожали ладони, слабела челюсть. Джанго жадно заполнил ей свою память, вытесняя не отгремевшие в голове цепи, хлысты и брань — и было мало. Он грезил наяву, но пространство вокруг отзывалось холодом. Постель остыла, золотистых волос не осталось, духи выветрились. Дотронулся грубой ладонью до губ — они всё ещё были непривычно нежными от поцелуев. «Если не увижу её скоро», — подумал Джанго, с тяжёлым выдохом запрокидывая голову. — «Я начну сходить с ума». Он отпустил её слишком рано. Он должен был её отпустить, чтобы вернулась к нему сама. — Я не настолько надломлен, — тихо произнёс в пустоту корабля. Взгляд отказывался становиться ясным, отказывался сосредоточиться на потолке. Ясность приносила с собой тишину, а сосредоточенность — пустоту. И то, и другое могло подтолкнуть к жажде расправы, расплаты, справедливости. Джанго не собирался позволять их себе пока. Он помнил протокол. Переживших страшное, по заветам Джастера, не пускали к оружию немедленно, и не только для того, чтобы не застрелились. Джастер считал, что скорая жажда мести несла опустошение, не утешение; он говорил, что сначала требовалось исцеление, и не только физическое — нужен был «выдох». Джанго почти забыл об этом. Он бы забыл, если бы не Обелия, если бы она, растерянно всмотревшись в его бритое лицо, не разглядела в нём человека, не смягчила взгляд, узнав в нём такого же путника, как сама. За мягкость её последовавших шагов, настороженных, но добрых, Джанго душу бы продал — если бы не пошла вперёд. Но она пошла. Не будь он преемником Джастера Мерила, колени бы дрогнули — в нём увидели человека, в нём не увидели чудовища, в необходимости его спасения не усомнились, об оказанной ласке на том проклятом корабле не пожалели. Затем он получил больше, чем то, на то что смел рассчитывать. И ещё больше. И опьянел. И пропал. «Нет, это произошло раньше», — рассеянно потёр лицо. Пальцы, мозолистые, покрытые шрамами, снова коснулись губ. Он висел тогда на цепях, как прокажённый, как тварь, в том чёртовом тёмном карцере. От голода, жажды, изнеможения, боли разум уже не был способен грезить наяву, мысли крали остатки сил, а Джанго собирался бороться до горького конца — лучше бы его убили в порыве ярости, лучше смерть, чем шприц. Он не услышал ни криков снаружи, ни бластеров. Когда дверь отворилась, и на пороге оказалась женщина, Джанго подумал, что умер. Он продолжал это думать, пока непривычно ласковые руки освобождали его, пока непривычно мягкие слова заполняли воздух. Пересохший рот не смог ничего не сказать, и все слова кончились. Когда-то тогда он и пропал. Когда-то тогда и понял, что никогда, никогда её не отпустит, хотя бы из сердца, хотя бы из мыслей; тоска, опустошение, горечь — всё отступало, когда возвращался в памяти к тем самым минутам. А потом, когда нашёл её, едва утолив жажду крови, забрав бескар’гам, когда прибежал, как полоумный, сам не зная зачем, когда она не отвернулась, когда не испугалась, пошла на встречу, и всё, что, казалось, пригрезилось, оказалось истиной светлее — жизнь с такой силой отозвалась в груди, что снова захотелось взять флаг Джастера в руки, и подумалось, что можно, можно было бы начать всё сначала… И ничего не рухнуло, краха не последовало, крах он уже пережил, нет, Обелия увидела в нём свободу, а не клетку, мужчину, не зверя… Она не могла знать, как рабство приблизило его к собственной тьме. Не могла знать, как в мечтах, перед сном на нарах, Джанго убивал Дозорных Смерти, вынося им свой смертный приговор, жестокий, кровавый, беспристрастный; не могла знать и о чужих фантазиях, в которых Орден ползал перед ним на коленях в своих бессмысленных извинениях. От последних отрёкся на том проклятом корабле, когда понял, кто его спас, потому что продали его в рабство тем, кто почти не оставлял следов — его мог спасти или джедай, или случай. Он отрёкся от этих фантазий снова, когда узнал, что Обелия пришла к нему, как чудо, сквозь пространство и время, по велению великого всё и ничего. Джастер всегда говорил, что джедаи, как слуги Силы, являлись самыми честными судьями — приговорили они, пощадили тоже они. Значит, заслужил как наказание, так и спасение. Значит, великое всё подобным образом рассудило. Джанго не понимал нечеловеческой справедливости, но Джастер и сам оставил за собой много похоронных кострищ союзников, но не отступился — зачем-то это было нужно. И вспомнилось… Это было в шатре, Джастер только отложил Дарксейбер после долгой медитации. Джанго не понравилось чужое выражение лица, ровное, уставшее, ни капельки веселья в резких морщинах. — Знаешь, — медленно проговорил Джастер, — я пришёл к мысли, что наш народ был Великой Силой наказан. Джанго отнял руки от разобранного перед собой бластера. — Почему ты так думаешь? — спросил осторожно. Можно было бы немедленно возразить, он и хотел возразить, но наставник выглядел слишком серьёзно. Джастер какое-то время молчал. Отвёл взгляд. — Наш народ пошёл от джедаев, — произнёс тихо. — И мы отвернулись от их идеалов давно. Много было пролито бессмысленной и невинной крови в жажде наживы… Тарр Визсла дал броню и знания своим первым ученикам, чтобы они стали воинами света… А наши предки отвернулись от этих идеалов. И мы оказались обречены на удел жестокости. И каждый, рискнувший свернуть, сталкивается… с тем, что… приходиться расплачиваться за грехи былого. Слишком много их накопилось. — О чём ты? — нахмурился Джанго. Он не понимал. Джастер тяжело вздохнул. — Мы идём к бездне, — произнёс тихо. Усталость взгляда рисовала на лице смирение, трагичность. — К забвению… И каждая попытка проложить иной путь венчается наказанием… И не за наши личные грехи, а за накопившееся. С нас требуют жертвы, Джанго… Но если мы её заплатим… то откупимся. И выживут в итоге прошедшие через ужас, а также те, кто пошёл за ними. Мы должны познать самое страшное искушение… и выбрать из двух нош ту, что тяжелее. — Я не понимаю, — признался Джанго. — Однажды поймёшь. Через полторы недели после памятного разговора Джастера не стало, и чужие слова остались эхом в голове. Джанго нередко потом думал, знал ли наставник о предательстве близкого друга и соратника, или просто предчувствовал. Размышлял и о том, что расплата за всё теперь лежала на нём. Оказалось, он так и не осознал величину долга. Оказалось, Джастер, пока не ушёл по ту сторону, воскресал раз за разом из пепла шатров и праха союзников, потому что право на новую жизнь мандалорцев ещё не было выторговано. Однако, возможно, теперь имелся шанс. Джастеру ведь было отказано провидением от контакта с джедаями, хотя тянулся к ним всей душой. Но именно к Джанго пришла Обелия, когда, обессиленный, отрёкся от гордости, надеясь только на смерть. Он рассеянно глядел в потолок. Стоило забыться на долгий миг, мерещилась тяжесть ошейника, кандалы. Когда наваливалась сонливость, инстинкт был встрепенуться, напрячься — на том корабле никто не являлся друг другу союзником. Моргнув, сжимал в ладонях одеяло, проводил пальцами по натянутой простыне — это она купила, она же и подарила вместе со своим судном. Снова коснуться губ — всё ещё непривычно мягкие. Без неё рядом не спалось. Обелия была крепостью, цитаделью, лазаретом, костром в холодной ночи, крышей в проливной дождь, крепкими стенами в ураган, мягкой рукой в волосах, добрым взглядом, компасом в беспутье, фонарём в безлунную ночь — безопасностью. Имело значение, что она джедай, и не имело одновременно. За неё можно было и убить, и умереть. Что за неё нужно было делать, так это жить. И жить не как попало. Верховный суд в её глазах помиловал. Джанго редко сталкивался с настолько добрыми людьми; так редко, что забыл хрупкость и силу их взглядов, печальных. Тянуло написать Обелии или позвонить. Тянуло, наплевав на всё, помчаться на Корусант, вымолить тайную встречу, уткнуться носом в тонкую шею и заново научиться дышать. Он мог справиться сам, но не хотел. Рядом с Обелией всё становилось проще. Рядом с ней бледнели в памяти цепи, хлысты, оскалы, тела на Галидраане и глумливая ухмылка Тора Визслы. Рядом с ней он ненавидел себя меньше за гордость, за пылкость, за роковую ошибку, приведшую к геноциду наследия Джастера. Рядом с ней приглушалось эхо обнажённого светового меча. Рядом с ней почти исчезали крики женщин и детей, по которым стреляли Дозорные. Джанго так и не узнал, кто из его людей открыл первым огонь по джедаям. Если его и предали, то Визсла на этот раз с инстигатором не стал церемониться. В этом не нашлось утешения. Утешения не было ни в чём и ни в ком, кроме как в Обелии. В её глазах Джанго был молодым глупцом, заплатившим слишком страшную цену за свою ошибку. В её глазах не было прощения, потому что она не считала его виновным. Джанго не соглашался с чужим вердиктом. Он был виновен, но он понёс наказание и раскаялся. Требовался тот самый «выдох», потому что всё действительно кончилось. Дышать получалось только с Обелией. Без неё не выходило — метафорическое поле снова заметало метафорическим снегом, и становилось холодно, жгло глаза и глотку. Он знал, что надо было делать. Знал, что ему предлагали. Регентство над Бо-Катан Крайз решило бы многое в его пользу. Лидеры Новых Мандалорцев, после гибели Адоная, ушли в ещё больший радикализм, и умеренным было некуда себя девать. Джанго мог бы предоставить им и философию, и тыл, используя капиталы Калевалы. Он мог бы обеспечить защиту планеты от похождений Дозора Смерти. Ему стоило бы. Тем не менее, без Обелии он не решался. Слишком мало прошло времени с момента освобождения. Тьму в голове ещё не до конца вытеснило. Наплевав на всё, вытащил комлинк. Вспомнил, сколько дней назад отпустил её на Корусант. Укорил себя в слабости. «Когда я снова увижу тебя?» — написал. Стёр. Опять написал. Добавил: «ты нужна мне». Стёр всё. Гордость. Он больше не имел никакого права на гордость. Джастер тоже давно её потерял, задолго до первой встречи с Джанго. Именно поэтому он всё же смог взлететь, пусть полёт его был и недолгим. «Я хочу увидеться с тобой», — напечатал медленно, выдавливая из себя каждую букву. — «Когда это станет возможно?» Отправил. Отбросил комлинк в дальний угол кровати. «Она пошлёт меня к чёрту. И будет права». Звук сообщения. Подскочил. «Скоро! Мы вылетаем на Калевалу завтра. Как раз хотела тебе написать, но ты меня опередил». Он не успел успокоить взревевшее сердце в груди, как прилетело ещё одно сообщение: «буду я и ещё два джедая. Мы немного тайком, пусть и не инкогнито». И ещё одно: «я предупредила, что мы с тобой, ну, вместе. Никто не против. Из тех, кто полетит со мной». Джанго откинулся на кровати. Голова кружилась. «Вместе… вместе». «Ты сейчас занят?» — ещё один текст. — «Я одна. Если хочешь… можем созвониться? Если ты не против, конечно. И если не занят». На вставший в горле ком давила иллюзия ошейника. Джанго машинально коснулся голой шеи. Потом коснулся щеки — да, не забыл утром побриться. Вспомнилась вчерашняя одинокая ночь, потом позавчерашняя. Обе были мучительными, вымотал себя физической нагрузкой, но всё равно спал урывками, и снились кошмары, но не старые, со старыми давно смирился, а новые, в которых Обелия к нему не пришла, в которых её убивали за оказанное милосердие, в которых загадочный хозяин страшной лаборатории добирался до неё. Джанго каждый раз, просыпаясь, резко садился на разложенном диване, задыхаясь, мысленно всё ещё умоляя. Смотрел на комлинк, падал обратно на спину, не смея написать, стыдясь своей нужды проверить, что жива. Джанго понимал, что вцепился в неё, как клещ, как утопающий в брошенный круг, и не хотел разжать пальцев, не хотел ничего с собой поделать, эгоистично выбирая раз за разом бессилие перед чужой красотой. Он смог бы без неё справиться. Он смог бы найти свой путь один. Но не хотел. Обелия не казалась со стороны идеальной или безукоризненной. Такая же потерянная, как сам, уставшая не по годам, по локоть в крови, с глазами печальными, как литературная трагедия из коллекции Джастера, одинокая… с прямой осанкой, тихими шагами, звонким смехом, мягкими ладонями, золотистыми волосами. И если бы его застрелили, пока целовал её, умер бы почти без сожалений, потому что нашёл. Сожаление было бы только одно, ведь она оказалась бы следующей на мушке. Нет, сожалений было бы несколько. Позвонил. — Привет, Джанго, — и невидимый ошейник ослаб. — Обелия, — на выдохе. И она заговорила, прыгая со слова на слово, о том, что одну на Калевалу её не собирались отпускать, поскольку ситуация на планете обстояла неважно — джедайской фигуре отца требовалась поддержка. Сказала о том, что на Метеллос отправили группу. И о том, что джедаи всё это время искали Джанго; в частности, Дуку. — Я надеюсь, ты не против… ну, что я сказала, что мы с тобой вместе, — её голос звучал виновато. — Мы не обсудили… наши отношения на Метеллосе. Но я подумала… Да и, таким образом, проще обозначить мои требования… — Не против, — его голос всё ещё отдавал хрипотцой. Пришлось встать, налить себе воды. — Точно? У джедаев, — она замялась, — мы очень плохи с подобного рода вещами. Я не хотела тебя никак обидеть. — Не говори ерунды. Слово «вместе» развязало на нём невидимые узлы. Его действительно выбрали. Хотя было бы за что. — Я рад, — заставил себя признаться он. Не стал говорить, как её, чёрт возьми, не хватало рядом. — Хорошо. Это хорошо… Мы выдвигаемся завтра, как и сказала. Лететь будем осторожно, так что увидимся с тобой через полутора суток приблизительно. Если честно… если честно, я очень рада, что совсем скоро встретимся вновь. — Я не знаю, как отреагирую на других джедаев, — Джанго не стал признаваться в боязни светового меча. Его родителей убили выстрелами; с бластерами пересилил себя, с клинками можно было справиться. — Но постараюсь. — Тебе будут принесены официальные извинения, — её голос стал тише, серьёзнее, печальнее. — Регентство на Калевале обеспечат. И что-нибудь ещё… в качестве контрибуции. — Мёртвых не вернёшь. Он не стал говорить: «в качестве контрибуции, чего я действительно хочу, так это тебя». Вселенная уже распорядилась, дело оставалось за малым — не потерять и приумножить. Джанго успел признать, что без Обелии рядом будто бы не имелось смысла возрождать движение Истинных Мандалорцев. Джастер осудил бы его слабость, неверие, но Джастер всегда был человеком идейным. Вокруг него непременно собирались толпы, он манил и обожателей, и ненавистников. Харизма Джанго не имела свойства подобного притяжения. Но ради Обелии стоило себя переиначить. Она сказала: «вместе». Значит, требовались люди, много людей, и деньги, много денег, и планета, база, и безопасность. Тогда Обелия могла бы покинуть ряды Ордена, перейти под крыло Джанго, стать его женой, матерью их детей. — Ни о чём не беспокойся, — добавил он тихо и серьёзно. — Проблем я тебе не предоставлю. — Да, но… — Не бойся и не волнуйся, — собственный голос налился силой. — Поверь мне. Я смогу быть с тобой, играя по правилам. У меня нет свойства ошибаться дважды. Один только её голос будил в нём жажду жизни. Ради возможности пойти дальше с Обелией рука об руку, ни от кого не скрывая связь, Джанго мог бы пожертвовать многими судьбами. Он успел признать, что в этом не было ничего нелогичного — мир строился на войне. Джастер точно так же боролся за свои идеи, и наставнику, приёмному отцу, было совестно, но не так сильно, как могло бы. Джастер пожертвовал семьей Джанго в том числе, в конце концов, поскольку идея реформации и обещание «нового дня», спасение нации, стоили дороже горстки человеческих жизней и детских слёз. Получалось, Джанго не так сильно и отличался от него. Его мечта всего лишь звучала иначе. — Я хочу быть с тобой, — признался неожиданно для самого себя. Замер в напряжении. Не собирался говорить вот так. — Это взаимно, — её голос прозвучал робко. Безумно захотелось обвить её руками. — Всё будет сделано для этого. Верь в меня. — Я верю, Джанго. Тебе не нужно мне ничего доказывать. «Нет, нужно», — хотел возразить. — «Ты всё ещё не считаешь, что я способен на прощение. Но я простил, я правда простил, потому что мне дали тебя». — Я привык. Мне всю жизнь приходилось кому-то что-то доказывать. И Джастеру, чтобы не передумал по поводу наследования, хотя Джастер никогда ничего не требовал, и Истинным, чтобы не возражали новому лидеру. — Мандалорцы привыкли оставлять за собой пепел, Обелия. Вся философия моего наставника, учителя и приёмного отца заключалась в том, чтобы мы от этого отказались, не отрекаясь от себя, — неожиданно для самого себя подумал вслух. — Что Дозорные Смерти, что Новые Мандалорцы продолжают идти по пути разрушения. У них разные тропы, но итог один. Мне дали искушение, самое сильное из всех, самое горькое, самое болезненное… Но потом мне дали тебя. И я не отпущу твоей руки, если только сама не ускользнёшь. Но я не дам тебе повода. Ни одного. В этом клянусь. Молчание по ту сторону комлинка. — Я не знаю, что ты во мне видишь, — тихое. Спасение, будущее. — Надеюсь… ты не разочаруешься. — Вряд ли, — он вынудил себя не произносить слова «никогда». — Об этом позже поговорим, когда встретимся. Расскажи мне лучше… Кто войдёт в твоё сопровождение на Калевалу. Чтобы знал, чего мне ожидать. И она, повинуясь, сменила тему. Джанго слушал, прикрыв глаза, представляя её рядом с собой. «Скоро», — подумал, снова коснувшись ладонью своих губ. — «Скоро».