И грянул гром

Гилберт

      Груз они принимают около девяти утра, и в накладной значатся мешки с рисом, коробки индиго, хорошо упакованные свертки табака, пушнины и сахара. Гилберт успевает умыться и позавтракать, проснувшись довольно рано на неудобной, жесткой кровати в портовой гостинице. Жаль, что в этот раз не получится повидать Лиззи, уж очень маленький выдался перерыв между его прибытием и отправлением, но в следующую поездку он обязательно выкроит неделю-другую ради встречи с сестрой. Из ее последнего письма неприкрыто сквозило проблемами в отношениях с Корвином, и Гилберта беспокоит, что зверь может в любую минуту сорваться с цепи. Безусловно, Мракс с самого начала не внушал ему доверия. Человек, убивший своего сына, поженивший своих родных детей ради рождения наследника, должен находиться в тюрьме, а не разгуливать в дорогих камзолах по гостиным и организовывать кампании по покупке выгодных земель. Мать тогда запретила ему вмешиваться, но предостерегла, что рано или поздно настанет момент, когда Элизабет откроет глаза — и прозреет, но когти зверя уже будут держать ее крепко.       — Я ищу капитана Розье, вы случайно не знаете, где я могу его найти?       Гилберт оценивающим взглядом рассматривает подошедшую к нему молодую особу с маленьким коричневым саквояжем в руках. Плащ ее знал лучшие времена, шляпка запылилась с дороги, и носок ботиночек, выглядывающий из-под черной шерсти, покрыт царапинами. Но точеное лицо девушки с большими, выразительными серыми глазами нисколько не сочетается с ее одеждой, отчего Гилберт незамедлительно делает вывод, что молодая особа каким-то образом попала в неудобное положение.       — Я капитан Розье, мадемуазель, — он учтиво склоняется перед ней, — чем обязан вашему вниманию?       Вместо ответа девушка щелкает замочком саквояжа и бесстрастно протягивает ему письмо. Гилберт сразу же узнает идеально ровный почерк сестры и, просмотрев послание, одобрительно кивает.       — Буду рад разместить вас на своем судне, мадемуазель Дженвей, и без приключений доставить в Лондон. Пойдемте со мной, я провожу вас в каюту. У нас как раз есть две свободных, я размещу вас в наиболее удобной.       — Пожалуйста, не утруждайтесь, — отзывается та спокойно. — Я могу спать не только на пуховых перинах.       — Говор у вас южный, мисс. Ямайка?       — Уважаю людей, разбирающихся в тонкостях, — губы девушки вздрагивают и превращаются в подобие улыбки.       Гилберт резко останавливается и смотрит на нее пристально.       — Бог мой, неужели вы дочь Рикардо Дженвейя? Старый лис умел лихо торговать и замечательно торговаться на зависть другим. Последний раз я видел его весной сорок шестого, а после и забыл во всем сумасшествии войны. Что у вас стряслось?       — Бунт.       — А, явление нередкое для Ямайки, — Гилберт понимающе кивает головой, пропуская девушку в каюту. — Слава богу, что целы остались. Я наслышан об историях бунтов среди рабов: волосы дыбом встают от того, что они вытворяли. Но ваша плантация была одной из самых крупных и хорошо охраняемых. Как им удалось захватить ее?       Мисс Дженвей кладет свой скромный саквояж на середину кровати, застеленной рыжим покрывалом.       — На острове увеличилось число так называемых маронов — беглых рабов и преступников всякого рода, они живут огромными неконтролируемыми толпами в высокогорье. Иногда они объединяются и нападают на плантаторов и даже на города, и против них трудно выстоять. Я потеряла все, что когда-то имела, кроме своей жизни, но я намерена все вернуть.       Гилберт не решается сказать ей прямо, что вернуть захваченную плантацию — затея невероятно сложная. Для этого потребуется чрезвычайно много упорства. Корона легко захочет прибрать землю себе, если потратит свои собственные силы на то, чтобы выгнать мятежных рабов, а получить опекунство над младшим братом и одновременно право управлять плантацией женщине практически невозможно. Но чудеса иногда случаются, и потом, он попробует поговорить с матерью, чтобы она замолвила слово перед его величеством — и кто знает, желание может стать реальностью.       — Обед в два часа. Я распоряжусь, чтобы до этого времени вам подали чай и фрукты.       — Благодарю. Предпочту, чтобы меня не беспокоили.       Гилберт только вежливо склоняет голову, по усталым глазам мисс Дженвей понимая, что ей страстно хочется выспаться. Что же, при отсутствии морской болезни корабль — лучший способ провести время в приятном безделье. Тем более, что за три недели бездельничать надоедает даже самым ленивым.       Гилберт поднимается на капитанский мостик и сверяется с проложенным курсом. Погода в середине октября еще достаточно благоприятная, чтобы достичь Глазго беспрепятственно, не испытав на себе всю ярость зимних бурь. Взглядываясь в безмятежно бирюзовый горизонт, Гилберт украдкой вздыхает. Еще два, три года назад сердце его пылало нетерпением от предвкушения встречи с Мэри, но последний год повеял на них обоюдной прохладой. Потеря долгожданного сына их несколько отдалила, и теперь Гилберт боится повторения истории с Джорджианой: разумеется, никто из них не собирается находить утешение в мимолетных романах, но и понимание, какое было между ними раньше, невидимым песком ускользает между пальцев. Гилберт так обрадовался возможному рождению второго сына, наследника имени Розье, что потеря его заставила перебраться жить в кабинет в первые дни возвращения.       Конечно, основная беда — в его постоянном, долгом отсутствии. Сперва всем чудится, будто плавание — это некий щит, спасающий семью от погружения в серую повседневность, но с годами осознаешь, что это скорее проклятие, чем благословение. Есть Мэри и дом, дети, вся эта уютная домашняя суета, в которой он уже некоторое время чувствует себя чужим. Из-за войны плавания порой затягиваются на три или четыре месяца, а дома он проводит от силы три недели. Уйти в отставку? Бросить флот? Но море — часть его сердца, кровь моряков соленая — так издавна шутят. Да и чем он займется дома? Допустим, поступит на гражданскую службу — бумажки перебирать да на приемах вертеться, нет, ерунда! Только хуже сделается, от скуки взвоет.       Гилберт тоскливо вздыхает, поигрывая компасом. Сколько искушений возникало перед ним за эти годы — он устоял перед всеми, хотя устоять перед тем, чего раньше было вдоволь, трудная задача. Он был и остается верен Мэри, но порой мужская натура взбрыкивает, негодует внутри него: мол, ведь никто не узнает, никогда. Нет, лишь раз оступишься — навсегда покатишься по наклонной. Раньше хоть с ним находился Роберт, но недавно мадам Лестрейндж забрала его для обучения в королевскую гвардейскую академию, заявив, что мальчику не место во флоте. Поскольку Роберт действительно не показал выдающихся способностей в мореходном деле и скорее обрадовался ее предложению, Гилберт не стал возражать. В конце концов, океан, ветер и шторма неплохо закалили сына, превратили его из капризного ребенка в крепкого подростка, и этого вполне достаточно.       — Господин Розье говорит, вы с Ямайки, — леди Мальборо изящно отрезает кусок тушеной говядины. В первые два-три дня на корабле еще можно полакомиться свежим мясом. — Слышала, что это настоящий ад на земле для чернокожих.       Мисс Дженвей смотрит на нее насмешливо.       — Вы хотите, чтобы я вас переубедила или покаялась?       Леди Мальборо смущенно кашляет, переглянувшись с мужем, Гилберт прячет улыбку. Да, прямолинейность — то, чего крайне не хватает светскому обществу.       — Наверное, чтобы вы поделились своей точкой зрения, милое дитя. Видите ли, мы совсем не представляем, как выглядят роскошные плантации на райском острове.       — Змея не имеет точки зрения, рождаясь змеей, ровно как и кролик, которого она пожирает. Она просто следует своим инстинктам.       — Другими словами, мисс Дженвей указывает, что на острове сложился свой определенный порядок, который невозможно нарушить, — замечает доктор Левинсон, нюхая вино. — В некотором роде мисс права, и нам не стоит ни порицать, ни одобрять сие положение. Мир держится на равновесии зла и добра, а на Ямайке губернаторами становились даже пираты.       Мисс Дженвей только небрежно поводит плечом в ответ и тянется за яблоком, лежащим в вазе. Гилберт не решается заводить разговор о ее отце, чтобы попытаться отстоять честь имени, но он хорошо знает, что на плантации Рикардо рабы содержались в сносных условиях, к ним был даже приставлен врач, а спали они на соломенных тюфяках, а не на холодном полу. Возможно, потому что сам Рикардо в определенные моменты жизни испытал на своей шкуре последствия не слишком приятных отношений, возможно, потому что хотел таким образом обезопасить себя — но проиграл стадному чувству желанной свободы. Человек в толпе себе подобных порой не может не поддаться той огромной силе, что затягивает его в свой водоворот.       ...По прибытии в Глазго Гилберт предлагает мисс Дженвей погостить у них в "Трех розах", но та категорически отказывается.       — Я остановлюсь у поверенного отца, адрес у меня имеется, — произносит она твердо, держа саквояж в левой руке. — Но если понадобится помощь, не беспокойтесь, я вам обязательно напишу.       — Лучше приходите к моей матери, леди Розье, ее дом находится практически в центре Лондона. Матерей у меня двое, но боюсь, мадам Лестрейндж вас не примет в силу некоторых обстоятельств. Доброго дня, мисс Дженвей.       Гилберт помогает ей сесть в экипаж и захлопывает дверцу, размышляя над явным желанием девушки оставаться независимой вместо того, чтобы опереться на протянутую руку помощи.       Попрощавшись с Митчеллом, Гилберт велит доставить багаж в особняк и трансгрессирует на лесную тропинку, ведущую к дому. После тесноты корабля, где постоянно сталкиваешься то с членами команды, то с пассажирами, приятно пройтись в одиночестве в стылом осеннем воздухе и выдохнуть небольшие облачка пара. Ему вспоминается та осень, когда они впервые познакомились с Мэри и стояли на горбатом мостике над рекой, глядя в ползущий туман. Почему невозможно сохранить навсегда это щемящее чувство подступающей влюбленности, зарождающееся внутри? Когда только начинаешь осознавать, что перед тобой — именно тот, кого ты ждал и вымаливал у бога, когда ощущаешь и нежность, и смущение, и храбрость одновременно. Да, ничто не вечно и ничто не повторяется, жизнь скоротечна, но оттого и ценна.       Мэри встречает его ожидаемо настороженно, хотя и старается улыбнуться и спешно поцеловать в щеку. На ней его любимое светло-бежевое платье из атласа, волосы спереди убраны и закреплены лентами, но сзади ложатся на спину свободными золотистыми локонами. Гилберт вдруг видит себя со стороны: он появляется в самое неподходящее время, нарушает покой, берет все, что ему вздумается, из короткого отпуска, а потом вновь исчезает.       Мэри же выглядит болезненно усталой, и в сердце его змейкой шевелится тревога, но он удерживается от расспросов и проходит в гостиную, отдав плащ лакею.       Девочки уже спят, так что Полли накрывает стол на двоих, беззастенчиво радуясь его возвращению. Она совсем повзрослела и похорошела, и Гилберт, взглянув на нее, приходит к выводу, что совсем скоро она упорхнет замуж.       — Я вам диковинные вещички привез, — он запускает руку в карман и вынимает черепаховый гребень и несколько цветочных луковиц. — Гребень, разумеется, для Полли, из настоящей морской черепахи. Не стесняйся, бери, и не думай плохого: старушка своей смертью умерла, к берегу прибило, что же, не пропадать ведь панцирю. А для тебя, Мэри, я привез орхидеи, ты сможешь посадить их хоть завтра.       Щеки жены слабо розовеют: цветы остаются ее неизменной страстью и утешением. В зимней оранжерее, отапливаемой в том числе с помощью магии, растут самые разные растения, радуя глаз. Взяв луковицы с его ладони, она бережно заворачивает их в обеденную салфетку и убирает на полку.       — Какие нынче новости? — невозмутимым тоном интересуется Гилберт, придвигая тарелку с горячим мясом и овощами поближе. — Чем занят свет? Как наши дорогие друзья, Блэки и Снейпы, юный Киллиан Принц? У Иды прошел кашель? Матушка в добром здравии?       Мэри сперва хмурится, отчего между бровями у нее появляется едва заметная складочка, потом, взяв вилку, отвечает:       — Обе твои матери прекрасно себя чувствуют, слава богу, а кашель Иды давным-давно вылечен господином Снейпом, ты, верно, забыл. Флавиан недавно смилостивился и заявил, что им достаточно пятерых детей, учитывая, что трое из них — мальчики, так что Ида наконец может вздохнуть спокойно. Септимус выпил из нее все соки, так что после родов, как ты помнишь, она три месяца не отходила далеко от кровати.       Гилберт кивает, не совсем понимая, к чему клонит Мэри, произнося все это несколько отстраненным тоном.       — Где бы ты ни родился, в хлеву или дворце, хорошо, если ты рождаешься мальчиком, — продолжает Мэри, убирая вьющуюся прядь со лба. — Десерт подать?       Гилберт мягко кладет руку на ее ладонь, внутренним чутьем вдруг догадываясь, что она имеет в виду.       — Мэри, я не требую от тебя рождения очередного ребенка.       — Какое облегчение! — она поднимается со стула и подходит к окну, поворачиваясь к нему спиной. Дождь, лишь накрапывающий еще полчаса назад, теперь беспощадно обрушивается на поля и лес. — Что, неужели мы оставим род Розье без наследника?       Гилберт сглатывает. Необходимо ответить осторожно, чтобы не усугубить и без того непростую ситуацию.       — Я бы хотел, чтобы у нас появился мальчик, — аккуратно подбирая слова, произносит он. — Но нам незачем торопиться. Ты слаба после несчастного случая, и врачи наверняка советовали тебе подождать со следующими родами. Мы подождем — хоть два, три года, хоть пять лет. Мы оба еще достаточно молоды для того, чтобы поберечь тебя.       Мэри по-прежнему молчит, глядя в окно, и тогда Гилберт тихо произносит:       — Я трансгрессировал на опушку леса и шел к дому пешком, вспоминая наши первые дни знакомства. Помнишь горбатый мостик, и туман, и поля, и животных, о которых ты так много рассказывала?       — Иногда я думаю, что была так счастлива тогда, наедине с собой и природой. Но то счастье не могло продлиться всю жизнь. Не выйди я замуж за тебя, я бы вышла за другого — и ничего бы не изменилось, кроме количества комнат да прислуги.       — А сейчас ты несчастна?       — У меня есть дети. Разве можно быть несчастной, зная, как они любят меня, а я — их?       Гилберт приближается к ней и обнимает за плечи, касается щекой ее шелковистых волос.       — Стало быть, меня ты уже разлюбила?       — Нет. Я просто разучилась радоваться тем моментам, когда ты возвращаешься домой, — с усилием отвечает она, положив ладонь поверх его ладони. — Мне стало казаться, что ты торопишься обратно, в море, что мы тебе в тягость. Ты появляешься на пороге, увлекаешь меня в мир страстей, треплешь детей по голове, скачешь верхом по утрам, балагуришь со своими друзьями — и исчезаешь, а я остаюсь. Ты все воспринимаешь как должное: веселые дети, ни в чем не отказывающая жена, теплая постель и горячая пища. Ты заглатываешь их, удостоверившись, что все на месте, и исчезаешь. Я понимаю, что океан гораздо интереснее, чем я — особенно после того, как новизна чувств к деревенщине поугасла, и глядеть на ее попытки стать частью общества уже не так забавно.       — А я считаю, что ты чересчур много трудишься, — упрямо произносит он, решив наконец высказать то, что вертелось у него на языке последние полтора года. — Приемы, больница, приюты, сироты, наши собственные дети, сад и дом — ты не щадишь себя, и самое интересное, Мэри, что никто не просит тебя так усердствовать. Нет, не спорь... Дослушай, прошу... Выбери что-нибудь одно — что тебе больше всего по душе, а я — стану просить более длительный отпуск. Не стану лукавить: я тоже потерял привкус радости от возвращения домой. Наша близость приятна мне, но мне не нравится, что ты близка мне только ночью, а днем порхаешь над другими цветами.       Мэри резко оборачивается в его объятиях. В голубых глазах ее блестят льдинки.       — А ты разве не порхаешь над другими?       — Господь всемогущий! — Гилберт даже смеется от облегчения, осознав, что львиная доля ее поведения вызвана жгучей ревностью. — Разумеется нет, клянусь тебе. Богом клянусь, Мэри, ни разу не взглянул ни на одну женщину — но признаю, грязные мысли, отвратительные, мелькали... И тогда я понял, что мы с тобой начинаем превращаться в ту ужасную семью, где все только делают вид, будто все хорошо. Мэри, прости меня...       Он опускается на колени и прячет лицо в складках ее платья, чувствуя, как краснеет от стыда лицо. Им давно следовало поговорить, а не отдаляться после смерти нерожденного малыша, не притворяться, что все идет своим чередом. Мэри дорога ему, и он готов бороться за то, чтобы вернуть их прежнюю любовь к жизни.       Мэри кладет руку ему на волосы и робко гладит.       — Ты в самом деле останешься дольше, чем обычно?       Гилберт с улыбкой смотрит на нее снизу вверх.       — Обещаю. Завтра же отправлю рапорт на отпуск длиной в два месяца — самый длительный, что мне могут предоставить. Я на очень хорошем счету, мне не откажут. И я потребую, чтобы такой отпуск был каждый раз, что скажешь?       В глазах Мэри блестят слезы. Качнув головой, она стирает те, что уже поползли по щеке, и жалобно отзывается:       — Я знаю, что отчасти сама виновата в том, что происходит. Но я так хотела всем помочь! Я страшно хотела стать лучшей женой для тебя, несмотря на то, где ты нашел меня, откуда ты привел меня в дом леди Розье, и я ужасно, ужасно устала, Гилберт. Диана часто болеет, Джемма — настоящий сорванец, только Ирэн и помогает мне, но она сама еще совсем ребенок. Мне кажется, что больше всего на свете я хочу спать.       Гилберт берет ее руки в свои, нежно перебирает пальчики. Если они сейчас дадут друг другу еще одну возможность, приоткроют свои сердца, вспомнят, как было хорошо им вдвоем когда-то, то пропасть останется далеко за спиной. Мэри — дитя строгого порядка, он же воспитан непредсказуемостью стихии, но любви ничто не мешает.       — Так пойдем спать, — произносит он тихо, — я тоже ужасно устал с дороги. И утром я сам поднимусь к девочкам, не стану тебя тревожить.       Они раздеваются в разных частях комнаты: Мэри — за ширмой с затейливым цветочным узором, Гилберт — у занавешенного плотной шторой окна. Повесив форму так, чтобы она не измялась за ночь, он по очереди гасит свечи и с блаженством забирается в теплую постель.       Мэри появляется чуть позже, убрав волосы под ночной чепчик. Лицо ее, лишенное золотистого ореола, становится совсем юным и трогательным. Она сперва устраивается на своей половине кровати, но потом, вздохнув, пододвигается и кладет голову на грудь Гилберту.       — Мэри, ты меня любишь? — спрашивает он шепотом, поглаживая ее по округлому, крепкому плечу поверх ночной сорочки. При свете дня он бы не осмелился задать этот вопрос, почувствовав себя глупым пятилетним мальчиком, но в интимной темноте любые вопросы звучат иначе и приобретают иную глубину.       — Да.       Она обнимает его за шею, и по намокающей рубашке Гилберт понимает, что она беззвучно плачет. Он лежит неподвижно, размышляя, что ждет их впереди, не переставая гладить ее по плечу и спине.       — Мэри, ты больше не хочешь детей?       Чуть помедлив, она отвечает:       — Я бы не возражала против еще одного малыша, но только с одним условием — ты будешь рядом, всегда. Я трижды носила ребенка под сердцем, не зная, где ты, жив ли ты, сколько бурь или сражений пережил твой корабль — все эти встречи и расставания особенно тяжелы, когда носишь маленького внутри себя.       Гилберт несколько минут молчит.       — Хочешь, чтобы я оставил флот?       — Просить не стану, не имею права, но хочу ли я? Да, тысячу раз да, — Мэри забавно шмыгает носом и приподнимается, потянувшись за носовым платком. — Вот, видишь, храню его под подушкой, потому что одиночество иногда просто невыносимо. Я думала по первости-то, что все выдержу, а как дети пошли, так и почуяла, что не справляюсь, погружаюсь в пучину дел, и пучина эта вроде бы приятная, но без тебя я не могу ощущать радость так, как она ощущается рядом с тобой... Понимаешь?       Теоретически Гилберт понимает. И ему снова стыдно, в этот раз за то, что лично он испытывает абсолютное счастье при каждой встрече с океном и ветром, как со старыми добрыми друзьями. Нетерпение встречи настигало его лишь на обратном пути, и то — когда он точно знал, что родной берег покажется меньше, чем через неделю. За весь прошлый год он был дома всего лишь около четырех месяцев из двенадцати, и Мэри, конечно, имеет полное женское право сетовать и даже негодовать на его отсутствие.       — Я ничего не обещаю в эту секунду, любимая, — шепчет он горячо. — Но я даю слово, что обдумаю все, и мы примем то решение, которое поможет нам быть счастливыми вместе. Слушай, девочки ведь уже довольно взрослые — Ирэн десять, Джемме вроде бы семь, а Диане — пять. Я имею в виду, что они не младенцы. Так почему бы тебе в следующий раз не отправиться в плавание вместе со мной? Устроим второй медовый месяц. Я как раз собирался задержаться в колониях дольше обычного, чтобы повидать Лиззи, а ты заодно посмотришь, как там люди живут.       Мэри отрывается от его груди, кладет на нее свою маленькую ладонь, упираясь прямо в область сердца, и смотрит на него блестящими в темноте спальни глазами.       — Правда? — шепот у нее восторженный. И как он раньше не придумал такое простое решение! — О, Гилберт, я очень давно мечтаю отправиться с тобой в колонии на "Морской деве". Но раньше война была так близко, и дети часто болели, и я не решалась — но теперь они и правда подросли, и леди Розье вместе с мадам Лестрейндж за ними обязательно присмотрят. Во всяком случае, за три месяца ничего не случится, верно? А когда мы вернемся, мы привезем им замечательные подарки... О, Гилберт!       И она, наклонившись к нему, покрывает его лицо мелкими, страстными, горячими поцелуями. Сердце у него бешено колотится: обняв Мэри за талию, он осторожно поворачивает ее на спину и приникает губами к ее губам. Она отвечает ему тихим стоном, и стена прохлады между ними разом превращается в горячее дыхание близости.       И когда Мэри засыпает, держа его за руку, Гилберт продолжает лежать с открытыми глазами, рассматривая темную спальню, чтобы не позволить мыслям улизнуть из его головы. Чепчик Мэри, бессовестно выброшенный за пределы постели, укоризненно белеет на краю кресла.       Что же, он готов выйти в отставку, если найдет себе стоящее применение в морском департаменте. Разумеется, не завтра и не в следующем году — пожалуй, он бы отвел себе еще три или четыре года службы с условием длительных отпусков, а там они с Мэри и приступили бы к приятному процессу создания наследника. До тех пор в арсенале господина Снейпа наверняка найдутся хитроумные зелья, помогающие женщине не забеременеть, и явно не наносящие организму никакого вреда. Случившийся выкидыш Гилберт считает в том числе и своей виной и согласен с тем, что следующего малыша они дождутся вместе, находясь рядом день за днем. В конце концов, через четыре года ему исполнится сорок — а в департаментах чертовски не хватает опытных и здравомыслящих людей. Корабли давно нуждаются в обновлении: размер и количество пушек, толщина бортов, быстроходность — во всем этом французы и голландцы давно превосходят англичан, и те держатся только за счет собственной храбрости и бесконечной муштры. Но это везение не вечно, и если морской департамент не признает наличие большого числа проблем, не примется за их искоренение, Великобритания начнет терпеть разрушительные поражения на воде.       Утром Гилберт бесшумно выбирается из постели, чтобы не разбудить Мэри, и, одевшись в прилегающей к спальне комнате, проскальзывает в детскую. Дочери тут же окружают его как три маленькие пчелки, жужжа и по очереди обнимая. Гилберт садится на ковер посреди комнаты и выслушивает все новости: и о том, какая страшная была гроза недели три назад, и что у куклы Розы отвалилась голова, а мама жутко сердилась, и что в больнице какой-то страшный недуг, так что им не позволяли спускаться вниз, потому что дворецкий тоже его подхватил, и что в оранжерее зацвели зимние пионы, и об этом даже написали в "Лондонском вестнике".       Гилберт велит всем одеваться — и они вчетвером отправляются на бодрую прогулку в сад до завтрака, взяв с собой старенького полуслепого бигля, которого Мэри забрала домой после смерти старика-хозяина. Солнце, проглядывающее сквозь тучи, не согревает стылый воздух, но радует душу, освещая парк, дорожки с лужами и лес.       Мэри поднимается около десяти — и приходит в ужас от того, что ее не разбудили, но венок из рыжих кленовых листьев смягчает взрыв негодования, и ей приходится признать, что увядающая природа неплохо смотрится на ее золотистых волосах.       Они шумно завтракают, все пятеро, и Гилберт, прислушиваясь к щебетанию дочерей, с радостью понимает, что все трое по-прежнему искренне любят друг друга и поддерживают. Ирэн беззастенчиво называет Мэри "мамой" и, похоже, совершенно не вспоминает о Джорджиане. Фосетты несколько раз приглашали ее к себе, но она каждый раз отклоняла приглашение, считая, что ей не о чем с ними говорить. Тем не менее, внешностью она пошла скорее в Джорджиану, чем в него, и некоторые черты характера — упрямство и вспыльчивость — тоже достались ей от матери. Но благодаря чуткому воспитанию Мэри она почти что их не проявляет и учится владеть собой.       — Я поеду с тобой в больницу, — заявляет Гилберт, поняв, что отговорить Мэри от посещения ее детища все равно невозможно. — Любопытно, как у вас там все теперь устроено.       Мэри смотрит на него укоризненно, натягивая перчатки.       — Последние года два, наверное, тебе было совершенно не интересно, как обстоят дела в больнице.       — Не хочешь, чтобы я ехал?       — Скорее, удивляюсь, что ты в самом деле решил проявлять внимание к тем вещам, что волнуют меня. Я думала, что вчерашний разговор имел под собой одну-единственную цель, которой ты все же добился, — в глазах Мэри снова мелькают льдинки, и Гилберт смотрит на нее виновато. — Мы в самом деле отправимся в колонии вместе, или теперь, при свете дня, для того найдутся препятствия?       — Обещаю: мы обязательно увидим далекие берега вдвоем.       Черт! Он и не подозревал, что Мэри так глубоко затаила на него то ли обиду, то ли разочарование. И как теперь они справятся с этим?..       — Никак, — господин Снейп небрежно ставит на блюдце чашку кофе. — Не надо никак пытаться с этим справляться, будто это какая-то задача в школе. Вы свои промахи осознали? Вот и поступайте впредь так, чтобы учитывать их, оглядывайтесь на прошлого себя и делайте выводы. Не стоит немедленно бросаться быть идеальным супругом: перегорите, еще хуже станет.       Гилберт тяжело выдыхает, признавая, что он прав. Шаг за шагом он вернет то расположение Мэри, каким наслаждался после свадьбы.       Молодой человек по имени Гарри, сидя в инвалидном кресле, смотрит на него с нескрываемым сочувствием. Волосы его подстрижены не так, как принято в обществе, и сам он напоминает взрослого нахохлившегося воробья, которому не по душе его жердочка.       — Я вас понимаю как никто другой, правда. У меня трое сорванцов да такая работа, что легко можешь не вернуться к ужину — и жена, грозящая разводом. Вот думаешь: ты стараешься больше всех, но потом оказывается, что провалился по всем фронтам.       — Ничего подобного не испытывал, — Снейп насмешливо кривит губы.       — Вы женаты на Гермионе, сэр. Она настолько тонко умеет намекнуть, что вы бестолочь, что этого можно легко не заметить с вашей-то толстокожестью.       — Поттер, бородой Мерлина клянусь: встанете на ноги — я вас из дома вышвырну.       Гилберт добродушно посмеивается. Между этими двумя есть какая-то особенная связь, неуловимая, но неотвратимая. И пусть они оба ее яростно отрицают, она видна невооруженным взглядом.       Разговор перекидывается на более насущные вопросы: неожиданное сватовство Киллиана Принца, переговоры между Великобританией и воюющими с ней странами, нелегальную торговлю магическими существами.       Наконец господин Снейп произносит:       — Розье, вы не торопитесь? Мне нужно приобрети пистолет для Поттера и научить хотя бы держать его в руке. На Блэка теперь положиться невозможно, он бесконечно занят, а вы отлично подойдете на роль терпеливого учителя, чего не скажешь обо мне.       — Нет, ближайшие пару часов я в вашем распоряжении, пока Мэри все еще занимается больницей, а позже мы с девочками встречаемся у матушки на чаепитии, — Гилберт ободряюще улыбается господину Поттеру. — Идемте прямо сейчас, я знаю неплохую оружейную лавку в Лидсе. Гарри, было чертовски приятно познакомиться с вами и вашим парнем и душевно поговорить. Если получится, познакомлю вашего сорванца с моими барышнями.       Лидс встречает их мелким дождем, и булыжник улиц скользит под ногами. Гилберт, остановившись и оглядевшись по сторонам, уверенно шагает по направлению к западной части города, где располагаются различные магазины.       — Долгая история? — он поворачивается к Снейпу, шагающему рядом в глубокой задумчивости.       — Прошу прощения?       — Я имею в виду, между вами и господином Поттером.       — Слишком долгая. Но, к сожалению, пребывание его в моем доме неопределенно по времени, а значит, я должен хотя бы сделать вид, что пытаюсь обезопасить его существование.       Гилберт советует приобрести три пистолета на выбор, изучив то, что предлагает хозяин лавки, и Снейп выбирает самый неброский и недорогой, но надежный вариант.       Расплатившись, они выходят на улицу и неожиданно попадают в самый эпицентр отчаянных криков толпы. В конце улицы маячат крепкие тела свирепых красных колпаков, и люди, разбегаясь в разные стороны, взывают к господу, умоляя о помощи.       — Нельзя его упустить! — резко произносит Снейп, и Гилберт, проследив за его взглядом, различает справа от карликов невысокого человека в черном плаще. — Живо!       Заметив преследование, человек срывается с места и толкает дверь в ближайший паб.       — Возможно, там засада, — на бегу предупреждает Гилберт, даже не думая останавливаться. Рядом со Снейпами всегда что-то происходит, и он уже не задается вопросами, что именно.       В пабе, полупустом и темном, перевернуты стулья, владелец лежит на прилавке с простреленной головой. Из-за прилавка слышится один выстрел, затем другой: одна пуля пролетает над головами, другая, отрикошетив, по касательной задевает предплечье Снейпа.       — Пустяки, — шипит тот, одним движением опрокидывая стол, и превращает тот в укрытие. Они оба шумно и взбудораженно дышат. — Если этот дьявол не трансгрессировал, значит, не владеет магией.       — И каким образом он тогда сопровождал карликов?       — Легко: он — незначительное звено в цепи. Получил задание — исполнил. У вас заряжен пистолет?       — Да.       — Попробуем обойти прилавок с обеих сторон. Вы — справа, я — слева...       Дверь во внутреннее помещение распахивается: голоса вошедших явно принадлежат мужчинам, и Гилберт, переглянувшись со Снейпом, вскакивает на ноги и стреляет — так, чтобы сообщники не успели подготовиться к перестрелке.       Один из вошедших падает с простреленной головой, второй успевает неудачно выстрелить и промахивается. Снейп ранит его в ногу, а после выбивает пистолет из руки, пока Гилберт, лихо перепрыгнув через прилавок, приставляет дуло револьвера к виску несчастного соучастника преступления, пытающегося перезарядить свое оружие.       — Кто вас нанял? — глухим голосом интересуется Снейп.       — Я не знаю! Клянусь, я не лгу! — почти визжит тот, дрожа от ужаса. — Мне обещали деньги, и я согласился.       — Кто обещал?       — Мужчина с темными волосами, в маске на лице, он подошел ко мне одним вечером и не называл себя. Больше я ничего не знаю, правда.       Прибывший через десять минут Кастор Блэк с помощником забирает обоих соучастников в Министерство, оставляя Леннокса оформлять труп.       — Вы бы в следующий раз смотрели, куда стреляете, господа, — ворчливо произносит тот, пожав руку обоим в знак приветствия. — Возиться с мертвым ужасно скучно, да и толку от него никакого нет.       Снейп только молча усмехается, снимая камзол, и разглядывает глубокую кровоточащую царапину.       ...Рапорт о долгосрочном отпуске подписывают охотно, и Гилберт, насвистывая морскую песню, спускается по роскошной лестнице департамента, надеясь поскорее обрадовать Мэри и отправиться всей семьей на вечер к леди Розье. И, разумеется, ненавязчиво поговорить с мадам Лестрейндж о наследнице ямайского плантатора.       Толкнув дверь на Уайт-стрит, он становится свидетелем неприятного зрелища: двое констеблей держат рослого темнокожего мужчину в потрепанной одежде, без шляпы, а третий ударяет его по лицу.       — Эй, любезные! Что у вас происходит? — Гилберт, не переносящий унижений по отношению к свободным темнокожим, торопливо направляется к констеблям. Несколько раз темнокожие выручали его на море, и он относится к ним как к равным. — Чем провинился этот человек?       — Они не верят мне, мистер! — тут же хрипло заявляет мужчина, мрачно глядя на него разбитым и опухшим глазом. Губы у него в крови и едва шевелятся. — Я разыскиваю юную барышню с Ямайки, мисс Дженвей. А они говорят, я грабить ихние дома явился. Я человек уважаемый...       — Уважаемый! Да мы таких постоянно ловим...       Гилберт поднимает руку, и констебли разом умолкают, почтительно взглянув на его расшитую золотой нитью капитанскую форму.       — Освободите человека, господа констебли, и три шага назад. Как вас зовут, сэр?       — Квеку Джонс.       Гилберт мягко улыбается: фамилия, очевидно, ненастоящая, как и у многих рабов и вольноотпущенников. Либо подаренная, либо перешедшая от бывшего владельца.       — Идемте со мной, господин Джонс.

Сибилла

      Сибилла просыпается на рассвете и, поворочавшись в постели в полудреме, поднимается и босыми ногами пробегает по прохладным мраморным плитам к окну. Распахнув створки, она с неутихающим восхищением любуется бирюзовой гладью моря, подставляя лицо под легкий ветерок.       Последнее девичье утро, здравствуй. Сегодня вечером истекают данные ей Эйвери две недели, сегодня она шагнет в темноту неизвестности. Странным образом ей становится так спокойно, как никогда не было прежде: возможно, она устала бояться, нервничать и просыпаться от кошмаров, возможно, Эйвери перестал внушать ей лишь отвращение и страх. С того поцелуя на балконе прошла неделя, и Сибилла пришла к внутреннему выводу, что поцелуй оказался скорее волнующим и приятным, чем гадким. Впервые в ее голове начали возникать не существующие до этого мысли о взаимоотношениях мужчины и женщины, о чувствах, о любви и ненависти, мести и прощении, о том, что жизнь в самом деле полна огромным разнообразием событий. Ее клятва отомстить за Фрэнка все еще тверда, но уже будто подернута невидимой сизой дымкой.       Спустившись в гостиную, Сибилла слышит два мужских голоса, доносящихся из кабинета Эйвери. Миссис де Ванцетти поправляет тюльпаны в вазе, горничная сметает воображаемую пыль с китайского столика, а из столовой проникают аппетитные запахи завтрака.       — Через три недели мы уезжаем, дорогая, — Эйвери склоняется к ее ладони и целует. — Путь пока не выбран, но задерживаться дольше не представляется возможным.       Сибилла приподнимает брови с любопытством. Что у Эйвери не отнимешь, так это ореол загадочности, окружающий его личность. Все эти археологические тонкости уж слишком интересны.       — Разве вы не говорили, что мы останемся здесь до зимы?       Эйвери садится напротив нее за столом и неспешно раскладывает на коленях салфетку.       — Жизнь часто преподносит сюрпризы, дорогая. Кроме того, на раскопках все идет как следует, и я могу всецело положиться на Алькубьерре, он человек надежный и честный. А нас с вами, дорогая, ждут великая Османская империя и роскошная Персия. Я был там однажды и уверен, что вам понравится великолепие Востока. Помимо прочего, я собираюсь приобрести там некоторые ценные вещи в обмен на то, что мы нашли в Геркулануме — кроме того, мне обещали погоню за древними артефактами, и я, как вы понимаете, не в силах ее пропустить.       Сибилла слабо улыбается. Некоторое время назад она снова начала улыбаться искренне, и Эйвери, кажется, это нравится.       — Вы уже принимаете мои чудачества благосклонно, я полагаю, — произносит он, усмехнувшись, и кладет на тарелку поджаренный хлеб. — Хотите прогуляться к морю после завтрака? Сегодня ветрено и пасмурно, жарко не будет, а на раскопках нас ожидают ближе к полудню. Или наоборот, вы желаете побыть в одиночестве в ваше последнее девственное утро?       Сибилла вспыхивает и дерзко приподнимает подбородок, но не находится с ответом. Они завтракают в тишине: Эйвери по привычке читает утреннюю газету, Сибилла наслаждается вкусом запеченного сыра с томатами и базиликом.       — Пойдемте на прогулку, — наконец произносит она и, решительно тряхнув головой, добавляет: — У меня есть одно условие, касающееся нашего договора.       Эйвери с любопытством смотрит на нее поверх газеты со смазанной типографской краской в левом верхнем углу.       — Договор не подлежит продлению.       — О, нет, я совсем не о продлении. — Сибилла быстро набирает в грудь воздуха. — Вы дадите мне Непреложный обет, что после того, как я переступлю порог вашей спальни, вы никогда не прикоснетесь к другой женщине. Никаких измен, никаких любовниц. Я и вы — все.       Эйвери откладывает газету с таким сосредоточенным видом, будто ему предложили решить сверхсложную задачу. Пронзительно взглянув на Сибиллу, он тянется к сигаре, вспоминает, что в ее присутствии курить нежелательно, хмурится, потирает висок, беззвучно чертыхается и наконец заявляет:       — Вы меня сразили, дорогая, клянусь Ахиллом. Миссис де Ванцетти! Подите живее сюда.       Сибилла от неожиданности сглатывает. Опять! Когда она совершенно уверена, что Эйвери поступит иначе, тот внезапно уступает ей.       — Вы готовы удовлетворить мое требование?       — Я готов удовлетворять вас всю жизнь. Вы созданы для наслаждения, — его тонкие губы растягиваются в хитрую ухмылку. — Вы убедитесь, что я не лгу, уже совсем, совсем скоро. Что до самого требования — я попробовал множество сортов вишни в моей жизни и полагаю, что насытился. Меня нечем удивить. Кроме того, всегда есть оборотное зелье, и это даже придает ситуации некоторую пикантность.       Экономка, внимательно выслушав Эйвери, с изумлением и неприкрытым возмущением воззряется на него как на незнакомца, которого видит впервые.       — Синьор, одумайтесь, — шепчет она так горячо, что наступает очередь Сибиллы удивляться: все-таки эта непоколебимая женщина тоже имеет чувства и сердце. — Нарушение обета грозит смертью, а ведь вы так молоды, вы еще можете передумать... И ради кого, синьор? Девочка вас ненавидит, абсолютно не понимает, она...       — Достаточно, миссис де Ванцетти, — Эйвери повышает голос, глаза его недобро сверкают. — Еще одно слово против моей жены, и вы вылетите из этого дома с худшей рекомендацией. Не хотите участвовать в обете — убирайтесь вон.       Сибилла слышит, как злостно скрипят крепкие зубы экономки. Раньше ей казалось, что миссис де Ванцетти не терпит ее в основном по той причине, что долгое время сама оставалась хозяйкой дома, но теперь очевидно, что к этому примешаны и другие, чисто романтические или даже материнские чувства. Что же, она знала истории об отношениях, где женщина гораздо старше мужчины, но презирала их. Невозможно продлить молодость, даже таким способом — и особенно таким способом.       Поколебавшись с мгновение, экономка вынимает палочку, чуть склоняет голову набок, показывая, что готова совершить обряд, и через несколько минут Сибилла и Эйвери становятся еще ближе друг другу.       — С этого мгновения моей жене разрешается пользоваться любыми комнатами в доме в любое угодное ей время, — провозглашает Эйвери, строго глядя на помрачневшую миссис де Ванцетти. — Да, и вот еще: завтра утром я сам спущусь за газетой, если понадобится, тревожить меня не стоит. Завтрак накройте как обычно. Пойдемте, дорогая, погода сегодня весьма приятна для нежаркой прогулки.       Тропинка, чьи коварные изгибы уже почти выучены Сибиллой наизусть, увлекает их вниз, к песчаному берегу. Сегодняшнее утро впервые всерьез напоминает о приближающейся осени: холодный ветерок играет подолом платья, цепляется за тонкую шаль, белые барашки волн упрямыми стадами набегают на берег, и солнце не рискует показываться сквозь плотные кучевые облака.       — Я принес вам обет, своего рода еще одну клятву верности, — ветер добирается и до темных волос Эйвери, бросает прядь на покатый лоб. — Взамен расскажите мне о брате, Сибилла.       Она поднимает на него глаза, отрывая взгляд от перламутровых обломков ракушки на песке. Он стоит в двух шагах от нее, в свободных светлых кюлотах и белой рубашке, и если не знать о нем ничего, то можно найти его вполне привлекательным. Странный человек, этот Эйвери. Купил ее у мадам Лестрейндж, не прикоснулся, окружил ее интересными вещами, теперь принес Непреложный обет. Она все больше запутывается в своем отношении к нему и в понимании, что он действительно из себя представляет.       — Что именно вам рассказать?       — Что угодно. Но в частности те черты характера и добродетельные стороны натуры вашего брата, что заставляют вас так жаждать отмщения.       Сибилла молча отворачивается к шелестящей, взволнованной воде, чуть вздрогнув от налетевшего порыва бриза.       Эйвери задумчиво произносит, вглядываясь в бирюзовую даль, на которой болтаются вверх и вниз рыбацкие лодки:       — Вы ведь не можете не знать, что концепция возмездия была одной из основ мировоззрения древних греков. Возмездия делились на разные типы: кровная месть, изгнание, заточение, убийство на поле боя и, конечно же, божественная кара. Так называемое "мне отмщение и аз воздам", да. Но вам ближе другие строки. "Узнайте, что у вас Промах лежит благодаря моему копью убитым, чтобы не была всякая месть за брата не совершенной долго". Так?       — Так. Я не верю в божественное возмездие.       — Понимаю вас. Полагаю, к этому нужно прийти постепенно, прожив несколько дольше вашего. Как звали вашего брата? Честное слово, даты прошлого тысячелетия даются мне лучше, чем имена незнакомцев.       — Фрэнк. Последний раз я видела его, когда мне было одиннадцать, — Сибилла задумчиво касается ракушки носком туфли. — Что я больше всего ценила в нем, так это его удивительное умение находить для меня время. Он был всегда очень занят, но каждый вечер мы неизменно разговаривали перед сном о всякой всячине. Он был человеком высоких идеалов и нравственных принципов. И он был единственным, кому было до меня дело.       — Приятный и очень понятный типаж джентльмена, — замечает Эйвери негромко, ухмыльнувшись. — Такого несложно полюбить и даже легко простить при обнаружении некоторых изъянов. Благая цель оправдывает многие грехи. Благодарю вас за искренность, дорогая, туман над вами еще немного рассеялся.       Сибилла вдруг шагает к нему и, не думая, зачем она это делает, обнимает его одной рукой за шею и целует. Хочет она того или нет, но теперь этот мужчина всецело принадлежит ей.       — Воинственная амазонка сдается на милость Тесея, — Эйвери прерывает долгий изучающий поцелуй и осторожно приподнимает ее лицо за подбородок.       — Считаете себя героем? — Сибилла не отводит взгляда.       — В некотором смысле мы все герои не то комедии, не то трагедии, порой — трагикомедии. Пойдемте обратно в дом, дорогая, вы дрожите и вряд ли от любви ко мне.       Сибилла не отказывается от протянутой руки: волнение, поднявшееся в крови от собственной храбрости, теперь превращается в усталость, и она с вынужденной благодарностью вкладывает ладонь в ладонь Эйвери.       Нет, в ней нет ни капли любви к нему, ни желания любить его. Есть только осознание, что они крепко связаны друг с другом непреодолимыми обстоятельствами, и связь эту теперь сложно разрушить.       — Кто воспитал в вас такую цепкость? — Эйвери останавливается на середине тропинки, чтобы они оба перевели дух и полюбовались сердитым морем. — Я искренне полагал, что вы скукситесь, сломаетесь, превратитесь в жалкое подобие женщины, и опротивеете мне через три дня. А вы умеете цепляться за любую возможность найти свет во тьме и улучшить свое положение, как маленькая летучая мышка. Ваши крошечные когтистые лапки крепко держат вас на скале над пропастью. Мой интерес к вам только возрастает, я хочу вас, но хочу вас не как красивую игрушку, а как женщину, разделяющую мои увлечения и страсти.       Сибилла слабо улыбается.       — Летучая мышь? Так меня еще не называли. Что же, полагаю, цепкости невозможно научиться, только приобрести. Но не приобрести ее невозможно, когда остаешься сиротой с жаждой мести. Я сирота, господин Эйвери, и никакая жизнь в семье Блэков не изменит этого факта.       Он молчит, потом неопределенно поводит плечом, будто разговаривает сам с собой, и продолжает подниматься наверх.       ...На раскопках сегодня почти приятно находиться, и Сибилла, вместо того чтобы сразу спускаться на виллу, решает неспешно пройтись по огромному пространству прорезающихся сквозь толщу земли сооружений.       Проходя мимо амфитеатра, она слышит приглушенные звуки шагов возле себя, замечает следы на песке, но никого не видит.       — Кто здесь? — тихо спрашивает она, крепко сжав ручку ажурного зонтика.       — Филипп. Ради бога, делайте вид, что ничего не происходит. — Она мгновенно узнает этот голос и неожиданно для себя плотно сжимает губы, готовясь защищаться, неизвестно от чего. — Понадобилось время и подходящий момент, чтобы улучить возможность поговорить с вами. Как вы... Как вы устроились?       — Вы, должно быть, издеваетесь, — яростным шепотом отзывается Сибилла, притворяясь, будто увлеченно рассматривает древний театр. Здесь сидели и наслаждались убийством людей и зверей, и сами были зверьми в человеческой шкуре. — Прошло полтора месяца, как Эйвери купил меня у мадам Лестрейндж и увез сюда, а вы спрашиваете...       Дыхания не хватает, грудная клетка больно сжимается, и Сибилла вдруг понимает, насколько долго обида к равнодушию тех, кого она так или иначе считала своей семьей, таилась внутри нее и теперь вырывается наружу.       В голосе Принца слышится тревога.       — Он причинил вам боль?       — Как ни странно, рядом с ним интереснее, чем в ваших пыльных библиотеках. Что до боли — то предательство Блэков нанесло мне рану глубже, чем все угрозы насилия. Но чтобы ваша совесть была чиста, знайте, что Эйвери ко мне не прикоснулся.       — Сибилла, если вы хотите бежать...       — Бежать? — она презрительно морщит нос. — Бежать куда? Кто даст мне денег? Никки? Леди Блэк? Сомневаюсь, что она осведомлена о произошедшем, у нее слишком слабое сердце для таких новостей, да и она стала всех забывать. Нет, увольте, мне весьма по душе и жаркий Неаполь, и раскопки, и предстоящее путешествие в Османскую империю. Здесь кипит настоящая жизнь, здесь я научусь тем навыкам, что никогда бы не приобрела в Лондоне. И вот тогда я отправлюсь в колонии — о, я найду способ. А пока что — оставьте меня в покое, вы, и все остальные... Только скажите мне правду, не бойтесь: Киллиан все-таки женился?       Принц долго молчит, и на мгновение Сибилле кажется, что его появление на раскопках ей почудилось. Но тогда голос печально произносит:       — Урсула Гринграсс названа его невестой, свадьба назначена на апрель.       Сибилла едва сдерживает нервный смех. Урсула! Бедняжка выйдет за кого угодно, лишь бы за нее посватались: последствия неудачного заклинания превратили ее из удивительной красавицы в одну из тех девушек, которые проводят балы скучающими у дальней стены, вместе с матерями и тетушками.       — А вы, господин Принц, надеюсь, прозрели и поняли, что Вероника влюблена в вас с самого детства? Как хорошо, что я могу наконец разговаривать свободно, не таясь и не используя всяческие раздражающие намеки.       — К счастью, да.       Сибилла с усилием отрывает взгляд от театра и продолжает неспешную прогулку. Значит... Значит, и у Вероники все замечательно, как же она должна быть счастлива после стольких лет тайной влюбленности. И Киллиан скоро женится. Что же, она больше не является частью их жизни, она им больше не нужна — и горечь осознания этой истины только заставляет ее убедиться в правильности своего решения продолжить путь вместе с Эйвери. Жизнь показала ей, что несмотря на все знания, каким обучил ее господин Снейп, ей не хватает опыта. А без опыта она уже однажды промахнулась и второй раз подобной ошибки не совершит.       Возле входа в свою виллу Сибилла встречает мужа: он уже успел испачкать руки и рубашку в земле и теперь похож скорее на одного из рабочих, чем на джентльмена. Только благородные черты лица выделяют его среди прочих помощников. Человек, общество которого она только что сознательно выбрала. Воистину жизнь умеет преподносить сюрпризы.       Сибилла не собирается ни искать оправданий его поступкам, ни забывать об их низменности, она скорее предпочитает признавать за ним и наличие добродетелей. Эйвери — в отличие от лондонской знати — живет по-настоящему и приносит обществу пользу. Бесцельность существования многих завсегдатаев гостиных раздражали Сибиллу, и Эйвери удалось заставить ее почувствовать то, что никому до этого не удавалось: нужность.       — А! Вот вы где, дорогая, — он устремляет на нее проницательный взгляд. — Подождите спускаться к мольберту, я хочу показать вам кое-что весьма пикантное в соседнем строении, и вы убедитесь, что я говорил правду о восприятии любви древними греками и римлянами.       — Добродетельной женщине такое видеть не пристало, — угрюмо замечает инженер с сильным английским акцентом. — Неужто вы намерены показать ей лупанарий?       — Боги, разумеется, нет. Во всяком случае, не сегодня. И потом, вам до этого какое дело, Алькубьерре?       В темных глазах инженера мелькают зловещие огоньки, но он ничего не отвечает, только молча склоняет свою мощную голову перед Сибиллой.       Они спускаются по земляным ступеням в соседнюю виллу и приподнимают факелы, освещая стены. Прямо перед ними вырастает огромная фреска, мгновенно приковывающая к себе внимание Сибиллы. Видимо, как раз о ее расчищении говорили рабочие несколько дней назад.       — Полифем и Галатея, — негромко произносит Эйвери, явно наслаждаясь рисунком. — Взгляните, сколько между ними страсти, и какая сила исходит от Полифема. Он обладает этой женщиной, ее сочным телом, и он не сомневается в своем праве обладать. И знаете, что интереснее всего? Галатея тоже не сомневается.       Сибилла долго разглядывает бронзовое тело циклопа и бледно-розовую кожу нимфы. Да, их слияние смотрится естественно, будто в этом и есть вся суть бытия: обладать и принадлежать, а все остальное — придумано и надстроено над этим крепким основанием.       ...Обратный путь домой тянется дольше обычного: из-за прошедшего ливня гравий в некоторых местах развезло, и кучер, опасаясь, что лошади поскользнутся, едет шагом на самых крутых поворотах вьющейся вдоль моря дороги.       — У вас что-то случилось, — небрежно замечает Эйвери, наблюдая за выражением ее лица. — Не отпирайтесь, я хорошо изучил вашу мимику. Что произошло за то время, пока вы совершали прогулку по раскопкам?       Сибилла несколько минут размышляет, стоит ли рассказывать правду, но потом сквозь зубы произносит:       — Я получила некоторые приятные новости, которые открыли мне глаза на реальность.       — Новости? От кого?       — Неважно. — Она тяжело вздыхает. — Главное, что все счастливы, и я не являюсь частью их счастья, не порчу его как ложка дегтя. Киллиан женится на Урсуле Гринграсс, и я за него рада. Не думаю, что я стала бы для него хорошей женой.       Эйвери презрительно усмехается.       — О, нет. Вам нельзя становиться женой юного Принца: он вас совершенно не понимает и никогда не поймет, в отличие от меня. Ему, разумеется, кажется противоположное, но поверьте, вы были бы птицей в позолоченной клетке, потому как на золотую еще не хватает денег. Ваша стихия — море, краски, Гомер и Шехерезада, а вовсе не пресный юноша, увлеченный сам собой и своей карьерой, не говоря уже о его матушке. Что до мисс Гринграсс — я полагаю, она как раз его достойна. Скучная, вечно улыбчивая мадемуазель с дурным вкусом и, между нами, дурная собой. В ней нет ни искры, ни жизни, этакая куколка с изящными манерами — б-р-р, я бы и добровольно не лег с ней в постель.       Сибилла приглушенно смеется.       — И опять вы все сводите к постели!       — У вас нет опыта, отсюда и укор. Хотели бы вы отдаться разъевшемуся борову с толстыми пальцами и капающей слюной? Видите, вы уже морщите носик. И в чем тогда, дорогая, я неправ?       Сибилла не находится с ответом, только тихо добавляет, не видя смысла скрывать от него то, что польстит его собственному самолюбию:       — Я выбрала вас. Меня спросили, хочу ли я бежать, и я выбрала вас — неожиданно для самой себя. Это совершенно не значит, что я к вам что-то чувствую, но рядом с вами я нравлюсь себе больше.       — Очень серьезное заявление. — Эйвери выпрямляется и садится прямо, глаза его наполняются странной мягкостью. — Вы выбрали человека, который купил вас, угрожал вам насилием и обращался крайне грубо первое время, не зная вас.       — Парадокс.       — Сердце человека сплошь соткано из парадоксов.       Сибилле почему-то хочется зарыдать, но она только до боли закусывает губы и отворачивается. Сегодня не просто последний день ее девичества, сегодня — прощание с прошлым. Лондон отрезан для нее навсегда, он остался за спиной, скрытый из виду холодной пеленой осеннего дождя. Ничего уже не будет прежним: ни она, ни Вероника, ни леди Блэк — все смешалось и растворилось в невидимом котле, остается только настоящее и будущее.       Вечером после ужина Эйвери уходит на террасу — курить, а Сибилла, слегка дрожа, поднимается наверх, где горничная уже приготовила для неё ванну с душистыми травами.       Она принимает ее неторопливо, трет докрасна жесткой губкой тело, смывая с него остатки прошлого, нежится в теплой воде. После, обернувшись в огромное полотенце, некоторое время стоит у камина и только потом надевает длинную сорочку с кружевным узором на груди.       Эйвери сидит в кресле у огня, когда она входит в его спальню, бесстрашно повернув бронзовую ручку маленькой двери, соединяющей их комнаты. Он медленно поднимается ей навстречу, и на лице его нет ни насмешки, ни превосходства, только слабая улыбка играет на тонких губах.       — Браво, — произносит он одобрительно. — Вы пришли согласно договору. Выпейте это, не бойтесь.       Он протягивает ей крошечный пузырек на раскрытой ладони. Сибилла, не колеблясь, берет его и, откупорив пробку, резко опрокидывает в рот, на язык. Сладковатый, терпкий привкус зелья вполне приятен и сразу же немножко дурманит сознание, как дорогое вино из запасов Кастора.       — Что это?       — Зелье обольщения. Вы хоть и пришли ко мне самостоятельно, но боитесь, я вижу это в ваших глазах, а телу человека свойственно зажиматься, деревенеть, когда он боится, и ничего хорошего не выйдет, а боли я причинять вам не желаю. Зелье даст вам возможность расслабиться, ощутить чувственность и желание, отлично усиливая их — уверен, для первой ночи оно подходит как нельзя лучше.       Сибилла сдавленно кивает. По ее телу уже бегут какие-то неведомые ей мурашки предвкушения близости, о которой она ничего не знает и даже отдаленно не представляет, так что позволяет Эйвери привлечь себя поближе. Только сейчас она замечает, что его рабочий стол уставлен зажженными свечами, а над широким подоконником вьется дымок благовоний.       — Вы очень красивы, — шепчет Эйвери убедительно, целуя ее шею и ухо, скользит одной ладонью по спине, другой оглаживает ее бедро сквозь тонкую ткань сорочки. — Я увидел вас на балу, кажется, у Саффолков, и не смог уснуть в ту ночь. Поклялся сам себе, что однажды вы будете принадлежать мне. Видите, что вы делаете со мной — я думал, что возьму вас как только мы окажемся наедине здесь, на вилле, но я сдержался. Я придержал свою страсть, как упряжку бешеных жеребцов, и я наконец дождался вас. Вы не созданы для боли, только для наслаждения... Слышите свое дыхание?       Оно учащается, отстраненно думает Сибилла в окутавшей ее дымке странной неги и растущего нетерпения. Ладонь Эйвери, оторвавшись от ее спины, становится чуть более настойчивой, касаясь уже ее груди, другая, позабыв о бедре, чуть перемещается ближе к низу ее живота, скользит еще, еще ниже и замирает, а потом возвращается обратно к бедру.       Сибилла совсем не помнит, как исчезает ее сорочка, оставляя ее обнаженной перед Эйвери. Он жадно разглядывает ее небольшую грудь, темные круги сосков, ее живот, и если бы не зелье, Сибилла не знала бы, куда спрятаться от этого вожделеющего взгляда. Но сейчас ей даже хочется, чтобы он смотрел на нее.       — Вы можете снять с меня рубашку, — хрипло произносит он, видимо, с трудом владея собой. — Не бойтесь. Я, разумеется, не Аполлон, но вполне хорошо сложен. Вы помните нашу лунную ночь, когда вы так бездумно согласились искупаться со мной. Ничего нового вы не увидите. Я не сатир, и на ногах у меня нет ни копыт, ни меха.       Сибилла робко тянется к тесемкам на его рубашке и помогает снять ее через голову, чуть взьерошивая его волосы.       То, что предстает перед ее глазами — возбужденный мужчина с блестящими от желания глазами — заставляет ее вздрогнуть. И почему никто не рассказывает о том, что ждет девушку после обмена восторженными клятвами перед алтарем?       — Прикоснитесь, пожалуйста, — дрожащим шепотом произносит Эйвери, и Сибилла послушно касается пальчиками горячей плоти. Эйвери шумно всасывает теплый воздух. — Видите мою реакцию? То, чего вы касаетесь — и то, что сейчас уже полно влаги между ваших ног — основа мироздания. То, что создает государства и уничтожает империи. То, что превращает друзей во врагов, сжигает аббатства и рождает героев. То, что превращает католичество в англиканство. Так было и будет всегда.       Он подхватывает ее на руки и несет к постели. Нестерпимо сладко пахнет благовониями, и Сибилла, закрыв глаза, не ощущает ничего, кроме сильных рук, держащих ее крепко, как самое дорогое сокровище.       Прохлада простыни принимает ее в свои объятия, прикосновение рук сменяется прикосновением губ — и когда те, путешествуя по ее телу, оказываются в совершенно неожиданной части, Сибилла издает тихий стон. Внутрь нее, побуждая вырваться из девства, проникает горячий язык, бессовестно лаская, и почти сразу сосок принимаются теребить умелые пальцы, дразня и распаляя.       Ей становится жарко, мучительный клубок собирается где-то внизу живота, требует высвобождения, но усердный язык не прекращает свои настойчивые ласки, пока наконец с ее губ не срывается протяжный, стыдливый стон опустошения.       Кровь бешено пульсирует у нее в висках, и Сибилла не понимает, чего хочет на самом деле: убежать, спрятаться или остаться, испытать наслаждение еще раз. Но Эйвери не дает ей времени подумать: он поднимается вверх, наклоняется к ее губам, и Сибилла, ощутив солоноватый привкус поцелуя, только потом догадывается, что пробует на языке саму себя.       Руки Эйвери осторожно разворачивают ее обмякшее тело спиной и мягко прижимают к своему мускулистому торсу. Левая нога ее оказывается плавно закинутой ему на бедро, и пальцы, найдя уже растревоженный и еще болезненный бугорок, принимаются снова ласково терзать его. Теряясь в потоке хаотичных эмоций, Сибилла ощущает нетерпеливую мужскую плоть, упирающуюся в ее ягодицу, и когда та легким движением проскальзывает внутрь, наполняя, судорожно выдыхает.       — Ш-ш-ш, — шепчет Эйвери ей на ухо и прикусывает мочку. — Ш-ш-ш, моя нимфа. Самое неприятное, жертвенное и неизбежное ты и не почувствовала благодаря зелью, теперь остается немножко привыкнуть...       Сибилла отдается размеренному, выверенному такту его осторожных движений, уже не в силах сопротивляться ощущениям своего тела — предательским ощущениям, умоляющим никогда не прекращать этот странный танец двух тел. И, преодолев еще одну сладостную вершину, обессиленно погружается в дремоту, в полузабытье, не выбираясь из жарких, томных, собственнических объятий Эйвери.       ...Утро застает ее в той же самой постели заботливо укрытой тонким одеялом. Эйвери, снова в одной рубашке, целомудренно скрывающей самые скандальные части тела, безмятежно курит, опираясь локтями о подоконник распахнутого настежь окна.       — Который... — В горле пересыхает, и Сибилла едва заканчивает вопрос. — Который час?       — Половина восьмого, кажется, и Неаполь уже проснулся. Погода сегодня поприятней вчерашней, но ветер по-прежнему прохладный, — отзывается Эйвери таким голосом, будто между ними ничего и не произошло этой ночью. — Лето закончилось, наступает осень, и о купаниях и приятных прогулках придется забыть до весны. Простите за вольность: позволил себе сигару в вашем присутствии. Но мне страшно не хотелось одеваться, чтобы идти в кабинет, пока вы спали. Я побоялся, что разбужу вас.       — Вы не могли бы подать мне рубашку? — в замешательстве произносит Сибилла, помедлив. Ночью он говорил ей "ты", но теперь вновь вернулся к прежнему обращению. — У вас какое-то странное выражение лица. Вы разочарованы?       Эйвери приподнимает брови, туша сигару в бронзовой пепельнице, потом издает короткий смешок.       — Разочарован?       — В вист приятнее играть с опытным игроком, разве не так?       — Зависит от цели. — Эйвери протягивает ей мятую сорочку. — Карты сами по себе — огромная пошлость.       Сибилла неопределенно пожимает плечами и поспешно одевается. Теперь, когда между ее телом и Эйвери находится хотя бы тонкий слой ткани, она становится несколько увереннее.       — Как вы себя чувствуете? — осведомляется он, прикрывая окно.       — Немножко сонно, и только.       — Хорошо. Я распорядился еще вчера приготовить вам ванну на утро, так что можете идти к себе и позвать горничную, а после спускайтесь в мой кабинет, я покажу вам, зачем мне понадобилось организовать путешествие на Восток. И кое-что еще: вы были прелестной умницей ночью, и в качестве еще одного подарка я преподнесу вам билеты в Сан-Карло. Спектакль пройдет послезавтра вечером, подумайте о выборе платья, там будет весь высший свет. Но помните: с сегодняшнего дня вы спите в моей спальне, и это не обсуждается.       Сибилла снова погружается в теплую воду, еще больше сбитая с толку характером Эйвери, чем до вчерашнего вечера. Вместо боли она испытала наслаждение, вместо грубости — ласку. Нет, разумнее не размышлять о том, что случится с ней дальше, нужно просто идти вперед, и жизнь сама подскажет, какой путь избрать.       Эйвери раскладывает на столе в кабинете рисунки различных удивительных драгоценностей.       — Я вам не отвратителен? — спокойно интересуется он, не поднимая головы и не отрывая глаз от изображений перед ним.       Сибилла колеблется. Да, ей отвратительно его прошлое, его методы обращения с людьми, но как мужчина он вызывает в ней хоть и противоречивые, но скорее противоположные чувства. Слегка покраснев, она тихо отвечает:       — Нет.       — Хорошо. Значит, я не ошибся. Подойдите поближе, дорогая. Горничная передала вам мою просьбу выпить тот пузырек со слегка горьковатым зельем?       — Да. Я выпила.       — Замечательно. Полагаю, в наши планы пока что не входит появление ребенка. Я не особенно люблю детей, признаться, я их остерегаюсь и обхожу стороной... Если я умру и оставлю свои труды и коллекции без наследника, ими займутся другие ученые. Вечность искусства тем и выгодна, что никому не принадлежит в отличие от вышедшего из моды бабушкиного сервиза. Взгляните же на это великолепие. Что скажете?       Сибилла искренне любуется невероятной красоты изумрудным ожерельем в виде крупных изогнутых капель, золотой с рубинами лампой, в которой, наверное, кроется джин, и огромным каплевидным бриллиантом с оправой из мелких круглых бриллиантиков.       — "Ложечник" — проклятый бриллиант. Султан дарил его своим женщинам, и те скоро умирали или были несчастны до конца своих дней, — Эйвери берет рисунок и встряхивает его. — Несколько десятков лет назад все эти сокровища исчезли, а поскольку среди европейских археологов и знатоков драгоценностей меня ценят больше всего, секретарь шехзаде написал мне с просьбой помочь, награду обещали весьма значительную. И хотя я лично не могу без содрогания думать о том, что турки сотворили со священным для меня Парфеноном, их деньги помогут мне посвятить больше часов археологии и сохранению древностей.       Сибилла замечает на краю стола письмо, страницы которого заполнены загадочной арабской вязью.       — Вы умеете читать и писать на арабском?       — И сносно говорить. — Эйвери откладывает рисунок и поднимает на нее глаза. Выражение их бесстрастно. — Если вы разделите со мной приключение и по окончании его не оставите мысли отомстить за брата, я даю вам слово, что помогу вам в осуществлении плана. Вы — моя жена, и раз вы разделяете мои убеждения, я готов разделить ваши. Но я искренне надеюсь, что к тому времени, как мы вернемся в наш дом, ваше сердце избавится от желания кровной мести и всецело положится на силу божьей кары.       Сибилла едва приоткрывает губы.       — Вы обещаете?       — Обещаю. — Эйвери берет ее ладонь и целует запястье. — Собирайтесь, дорогая, нас все еще ждет пыльный Геркуланум.       Миссис де Ванцетти с этого утра ведет себя подчеркнуто отстраненно. Если раньше они с Сибиллой могли поддерживать непринужденный разговор о жизни в Неаполе, иногда вместе посещали модистку, то после завтрака Сибилла налетает на ледяную преграду со стороны экономки, которую та и не пытается смягчить. К негромкой просьбе Сибиллы об изменении расположения светильников в гостиной и смене штор на более легкие и светлые миссис де Ванцетти отвечает полным молчанием.       — В чем дело? — сердито произносит она, хмуро глядя на экономку, и скрещивает руки на груди. — Я теперь прокаженная, что вы вдруг перестали со мной разговаривать?       — Вы отняли у меня синьора. — Миссис де Ванцетти внезапно разражается тирадой. — Я думала, он сломает вас, в порошок сотрет, как всех тех, кого он хочет, но не встречает взаимности. На этой вилле всегда были в первую очередь мы вдвоем, он и я — а уж потом те, чьи стоны ночами раздавались из спальни. Лица менялись, а я оставалась на своем месте. А вы каким-то дьявольским образом окрутили сознание синьора, при этом ненавидя его, вы вынудили дать обет — его, его!       Сибилла поднимает руку, прося ее замолчать.       — Вы забываете, что я — миссис Эйвери, хочется вам или мне того или нет. Вилла обрела свою синьору, и вам придется с этим смириться.       Экономка окидывает ее презрительным взглядом и, развернувшись, уходит в свою комнату, яростно стуча каблуками шелковых туфель.       ...Эйвери властным движением откидывает одеяло, приглашая Сибиллу присоединиться к нему в постели.       — Не волнуйтесь, дорогая, — он усмехается, заметив ее нерешительность. — Я не намерен каждую ночь истязать вас любовью. Возьмите вашего Тассо и забирайтесь в тепло, вечер сегодня зябкий. Я и сам собираюсь заняться изучением арабских карт, чтобы понять предстоящий маршрут.       Сибилла настороженно покоряется, но Эйвери и в самом деле погружается в рассматривание большой складной карты и долго водит по ней указательным пальцем, иногда прикладывая к глазу лупу. Сибилла, не выдержав, откладывает "Освобожденный Иерусалим" и придвигается ближе, пытаясь распознать знакомые названия.       — Багдад... Он у вас обведен красным. Мы отправимся в Багдад?       — Полагаю, что да, но не только. — Эйвери ласково касается завитков ее волос у виска и возле уха и меняет тему разговора. — Сперва меня откровенно раздражал тот факт, что для получения вашего тела мне придется жениться на вас. Женитьба в мои планы не входила, не буду лгать. Но мадам Лестрейндж заявила, что если я собираюсь лишь обесчестить вас и выбросить обратно, то мне заодно придется вас убить, а после изящно замести следы. Но я убивать вас не хотел: в конце концов, я совершал множество разных мерзостей и легко совершу их снова, но я не убийца. Да и удовольствие на одну ночь меня тоже не прельщало. Так я обзавелся женой за хорошую цену, и знаете, мне начинает это нравиться: я видел женщин на балах и в своей постели, но никогда — между этими событиями, а оказывается, наблюдать за тем, как вы прихорашиваетесь, да и просто — живете, весьма любопытно и даже возбуждает. Эту часть жизни женщин — рутинную — я для себя по определенным причинам отвергал. Вот например, как вы ухитрились так изящно завить свои волосы у висков?       — Никак. Они сами вьются.       — Гм. Это делает вас еще ценнее. — Эйвери облизывает губы, потом, сокрушенно вздохнув, возвращается к карте. — Константинополь станет отправной точкой нашего путешествия. Нам предоставят надежную охрану и оплатят все необходимые расходы, которые уйдут на поиск утерянных драгоценностей. Разумеется, никто о нашей истинной цели знать не будет...       Он вдруг умолкает и откладывает карту вместе с лупой на прикроватный столик из ореха с изогнутыми ножками. На лице его проступает видимая борьба, и Сибилла шепотом спрашивает:       — Что у вас случилось?       — Произнесите мое имя. Сейчас же.       — Томас, — шепотом говорит она, и Эйвери, склонив голову набок, прислушивается к звукам и незримому эхо.       — Достаточно. Давайте дочитаем вслух последнюю главу и ляжем спать: в непогоду меня часто клонит ко сну раньше привычного. Слышите, какой поднялся ветер? На море сильный шторм, вода бушует, но нам она не страшна.       ...Сан-Карло ослепляет Сибиллу своим размахом, внешней торжественностью и богатым внутренним убранством. Еще выходя из экипажа и опираясь на ладонь Эйвери, она успевает оценить грандиозный фасад театра, спроектированного по чертежам Джованни Медрано и Анджело Карасале, чьи имена она успела твердо запомнить по дороге.       Пять ярусов зрительного зала, насыщенные сине-золотые цвета Бурбонов, просторное фойе, снующие лакеи, ароматы женского и мужского одеколона, живых цветов, шелест платьев увлекают Сибиллу в восхитительный водоворот театральной жизни. Ее золотисто-бежевое, элегантное в своей изысканной простоте атласное платье, украшенное нитями жемчуга, обхватывающими шею, выгодно и элегантно смотрится на фоне пестрых туалетов дам.       Эйвери мимоходом рассказывает ей о том, что ни в одной другой стране кроме Италии невозможно найти такого разнообразия театров и постановок. Все стремятся попасть на сцены или в ложи, чтобы сыграть или насладиться мистической оперой-буфф или же привычными оперными спектаклями.       Сибилла старается погрузиться в представление, разворачивающееся перед ней, но стоит музыкантам заиграть тоскливую мелодию, как мысли ее возвращаются к прошлой ночи, когда Эйвери вновь протянул ей пузырек с возбуждающим зельем и увлек в жаркую любовную игру в натопленной спальне. Контраст между его "ты", между тем, что вытворяют его пальцы, губы, язык и плоть, будто живущая своей жизнью, и утренним "вы", насмешливой, чуть снисходительной отстраненностью, пока что обескураживают ее. Та Сибилла, которую она знала так хорошо, меняется, и ей сложно осознать эти внутренние перемены.       Вчера Эйвери уложил ее к себе лицом, а не спиной, и искренне любовался ее беспомощной мимикой: зелье, воздействуя именно так, как надо, заставляло ее саму чуть слышно стонать, прикрыв глаза и нелепо приоткрыв рот в ответ на медленные, уверенные толчки. Но она все равно успела заметить в его взгляде ученого, пытающегося понять, что ей нравится. Безумие! Разум ее и тело будто живут совершенно разной жизнью. Утром ей неловко, стыдно, отвратительно от самой себя за то, что она испытывала наслаждение от прикосновений такого человека. Но тело ее говорит о другом, и этот резонанс совершенно сбивает ее с толку.       Эффекты любовного действа напоминают ей рассказы об опиуме: чем чаще принимаешь, тем больше становишься от него зависим. Но... Плохо ли это? Минуты в объятиях Эйвери помогают забыть обо всем реальном, и наверное, это даже можно назвать преимуществом.       — А ваш Киллиан навалился бы на вас боровом, похрюкал три минуты и испортил бы отношения и впечатления до конца жизни, — тянет издевательски Эйвери, принимаясь поглаживать ее руку, плененную перчаткой.       Сибилла отчаянно краснеет.       — Откуда вы знаете, о чем я думаю?       — Я всегда вижу, когда женщина думает о постели. Ее выдают влажные глаза.       — Оставьте Киллиана в покое, пожалуйста. Тем более, что я не испытываю к нему никаких чувств.       Эйвери приподнимает брови и, поласкав еще несколько секунд ее ладонь, от чего у Сибиллы вновь зарождается тот странный комок внизу живота, интересуется:       — Так я не разорвал связь двух влюбленных?       — К вашему сожалению, нет.       — Сожалению? Напротив: следовательно, ваше сердце еще никогда не любило. С неопытностью приятнее иметь дело, ведь учить человека с нуля выполнять любые действия правильно гораздо легче и приятнее, чем переучивать. Маленький совет: если вздумаете кого-нибудь полюбить, чего я крайне не советую, пусть это буду не я. Любовь существует в поэмах, в жизни же она совершенно излишня — в отличие от любви к наслаждению. Я могу довести вас до исступления своей чувственностью, но не любовью, потому что любовь не подразумевает под собой обязательных плотских утех. Нас с вами объединяет археология, литература и постель, превосходя все ожидания.       Сибилла морщится и поводит плечом.       — По-моему, вы изъясняетесь сплошными парадоксами и пытаетесь убедить в их правдивости самого себя.       В антракте их представляют его величеству, и когда разговор вновь заходит о ценных находках на раскопках, Сибилла, почтительно поклонившись королю, решает оставить их с Эйвери наедине и пользуется возможностью отправиться в дамскую комнату, чтобы немного освежиться. От большого количества зрителей и цветов в зале немного душно, так что она предпочитает смочить виски и шею прохладной водой.       Одна из неаполитанских придворных дам, знакомая ей с прошлого бала, интересуется ее намерениями и предлагает пойти вместе, несколько странно улыбнувшись.       — Пойдемте, пойдемте во внутренний сад, он очарователен. Там есть старинный фонтанчик, хорошо сохранившийся, и мы сможем утолить жажду любопытным способом, — леди Бочелли фамильярно обнимает ее за плечи, обдавая мускусным запахом туалетной воды. — Как вам опера? По-моему, во второй половине актер Ахилла откровенно фальшивил... Безобразие!.. Сюда, сюда, прошу вас.       Но Сибилла не успевает насладиться садом, разбитым в излюбленном итальянцами регулярном стиле. Двое незнакомцев, внезапно появившиеся из-за живой изгороди, бросаются к ней и накидывают на голову плотную жесткую ткань, и неприятный, мерзкий голос фальцетом произносит:       — Синьора де Ванцетти шлет вам свое пламенное приветствие.

Филипп

      Лео стоит рядом с ним возле кувеза и с нескрываемым любопытством рассматривает новорожденного Джошуа. Малыш слаб, недоношен, и проведенный первичный осмотр подтвердил опасения Филиппа относительно заболевания сердца.       — Ты в самом деле притащил ребенка из прошлого в нашу больницу? Ты спятил, честное слово.       — Предлагаешь мне бросить его умирать? — Филипп недоуменно приподнимает брови, наблюдая за жизненными показателями.       — А как же эффект бабочки? — Лео понижает голос. — Может быть, этот несчастный ребенок должен был умереть, а ты поможешь ему выжить, и это запустит апокалиптическую цепь ужасных событий. Ладно, ладно, я бы и сам не устоял против спасения новорожденного. Но все эти твои игры с путешествиями во времени меня несколько тревожат.       Они выходят из палаты с кувезами и направляются в столовую, чтобы выкроить оставшиеся полчаса до дежурства на обед.       — Ты же понимаешь, что малыша после невозможно будет вернуть в прошлое, если необходимость операции подтвердится. Нужен регулярный мониторинг. — Лео ставит на поднос суп с копченостями, зеленый салат и высматривает меню с горячим. — А влияние частых межпространственных перемещений на пороки и заболевания сердца не изучены. Короче говоря, слишком большой риск.       Филипп печально хмыкает.       — Слушай, ты обязательно должен заняться изучением межпространственных перемещений, нельзя оставлять этот вопрос без внимания. А если серьезно, то малыша бесспорно придется оставить в нашем веке. Если понадобится, я его усыновлю.       Лео давится зеленым горошком.       — Твоя мамзель шибко обрадуется, я предполагаю. Не успели пожениться, а уже новорожденный на руках. И потом, кто же тебе разрешит его усыновить? Ты не женат, достаточно молод, вдруг ты его на органы в Турцию продашь?       Филипп укоризненно качает головой.       — Вероника любит детей.       Лео нравоучительным жестом приподнимает вилку.       — Ты не путай племянников, племянниц, чужих и собственных детей. Ладно, умничать не стану, но отец-одиночка, если вдруг опека и сжалится, из тебя никудышный получится, прости, пожалуйста. Ты то на дежурстве, то на учебе, то в прошлом, то сам черт знает где. Ему сиська нужна материнская, а не твои оправдания, почему ты дома не появляешься.       Филипп молча признает, что Лео прав, и разрезает отбивную на несколько неровных кусочков. Пока что судьба маленького Джошуа неопределенна, и у всех еще есть время обдумать дальнейшие действия.       — Фил, только честно: что ты думаешь о Люси? — Лео вдруг отодвигает тарелку и смотрит на него вопросительно. — Я вчера как полный идиот сорвался и дозванивался ей целый вечер, и в конце концов она разозлилась и взяла трубку. Кричала, что сил ее больше нет терпеть меня в этой жизни, и что она меня знать не хочет и я могу идти целоваться со своими аппаратами, а потом расплакалась. И я как дурак сидел на полу и утешал ее по телефону, а потом послал букет гортензий, она их обожает.       Филипп с силой потирает переносицу. Советовать что-то в любовных отношениях — значит вступать на опасную дорогу. Но и промолчать он не может, все-таки Лео — его единственный близкий друг.       — Ты ведь знаешь: мой опыт в любви совсем небольшой.       — Ты известный святоша, этого не отнять.       — Если я что-то и осознал после гибели Джеммы, то тот факт, что самое главное заключается в простоте. Настоящая любовь проста. Я говорю не о внешних обстоятельствах, а, скорее, о внутренних: есть обоюдное желание уступать, слышать, обсуждать, не причинять боль. Если вы все время только и делаете, что сталкиваетесь характерами, ссоритесь и примиряетесь в сотый раз, лучше пожелать друг другу счастья и разойтись в разные стороны. Либо — вспомни бесконечные истории доктора Эмери из психиатрии — работать над собой, но это сложный путь, и мне кажется, что по нему стоит идти только если наверняка уверен в своих чувствах.       Лео досадливо надувает щеки и выдыхает.       — Я еще больше запутался. Тьфу на тебя! Воистину "спроси у эльфа совет: получишь в ответ и да, и нет". Ты не поймешь, не хлопай глазами, ты эту книгу все равно не читал. Ладно, давай подумаем, что нам делать с Джошуа. Я так понимаю, ты использовал какое-то заклинание, чтобы его приняли в больницу?       Филипп кивает: с разрешения Кингсли он применил к Бейлу Конфундус, и тот без единого вопроса принял малыша и попросил терапевта заняться обследованием. Но эта мера временная: Джошуа необходимы документы, семья, и все это невозможно провернуть только лишь с помощью магии. Впрочем, сейчас это вопрос второстепенный, главное разобраться с его здоровьем.       — Вы, говорят, новоиспеченные папаши, — Люси скептически улыбается, встретив их на крыльце больницы. Рядом с ней, к удивлению Филиппа, стоит молчаливая мисс Спенсер. — Ну что, сами расскажете, откуда у вас ребенок, или мне выспрашивать? Мы с мисс познакомились, поняв, что ждем вас, и вот, гадали, откуда же взялся малыш.       Красное кашемировое пальто, доходящее до середины бедра и красный беретик, кокетливо сдвинутый набок чуть больше, чем нужно, красиво оттеняют темные волосы и серые глаза Люси. Лео, тихо чертыхнувшись, подходит к ней и прижимает к себе.       — Приятно посмотреть на воссоединение двух, если я верно поняла, влюбленных, — мисс Спенсер лукаво улыбается. Видимо, Люси успела рассказать ей все подробности на свете. — Но в самом деле, мистер Принц, что за таинственный малыш?       — Пойдемте, посидим у "Моржа", — предлагает Люси с энтузиазмом. — Там сейчас шумно, конечно, но зато очень вкусное вишневое пиво.       Паб, расположенный в трех минутах ходьбы от Бридж Хоспитал, пользуется большой популярностью у местных жителей, так что официантка, должно быть, находит им столик исключительно из-за мисс Спенсер, одетой так элегантно и очевидно дорого, что отказать ей не представляется возможным. Выгнав двух нетрезвых мужчин, больше похожих на бездомных, она усаживает их за столик у стены с иллюстрациями из "Алисы в Стране Чудес", на которых Плотник и Морж аппетитно лакомятся устрицами.       Филипп помогает мисс Спенсер снять ее темно-синее пальто и аккуратно помещает его на крючок чуть покосившейся вешалки вместе с кокетливой голубой шляпкой. Люси пожирает знающими глазами белую блузку с пышными рукавами и высокие коричневые брюки и наконец небрежно спрашивает:       — Шанель?       — Грешна, признаюсь, — мисс Спенсер усмехается, садясь напротив нее. — У них чудесная винтажная коллекция. Боже мой! Приятно наконец встретить профессионала. Мужчины ничего не понимают в моде. Взять хоть Дорсета: как влез в своего Форда, так и вылезти не может. Скука смертная!       — Я бы с вами поспорил насчет мужчин, — скептически отзывается Лео, жестом подзывая официантку, чтобы та принесла им скудное меню. — Я, к слову, за секунды отличу вашу Шанель от Диора, мисс. Я видел их сотни раз на глянцевых страницах.       Люси сердито шлепает его ладонью по плечу, и мисс Спенсер приглушенно смеется. Заметно, что она чувствует себя не слишком уютно в непривычной для себя компании и тем более непривычном месте: Филипп сомневается, что она хоть раз была в пабах такого уровня.       — Флоренс, бога ради, — произносит она игриво и для большей уверенности откидывается на спинку стула. — Зовите меня Флоренс, и вы тоже, Филипп, слышите? Довольно нам с вами церемониться, право слово. О, вот и меню!       Но пытаясь сделать беспечный вид, Флоренс на мгновение сталкивается взглядом с Филиппом, будто пытаясь выяснить, как он относится к ее решительному шагу сблизиться, и он в ответ только коротко, едва заметно кивает.       Они заказывают вишневое пиво на четверых; и в качестве основного блюда женщины выбирают легкие салаты, а Филипп с Лео — отбивные с гарниром.       — Давайте вернемся к ребенку, а то я умру от любопытства что та кошка, — произносит Люси, когда они утоляют жажду приятным напитком. — Бьюсь об заклад, он связан с твоей абракадаброй, Фил. Просто так новороженные дети из ниоткуда не появляются.       — Верно. Малыш родился в середине восемнадцатого века, — Филипп переходит на шепот. Люси — кто угодно кроме болтушки и сплетницы, он много раз в этом убеждался, и о том, что он волшебник, знает давно. — Соответственно, никаких документов нет, как обустроить дело грамотно, я тоже пока не понимаю. Одно четко ясно: Джошуа предстоит операция, и обратной дороги в прошлое у него нет. Заведующий кардиологией говорит, что скорее всего придется ставить специальный митральный клапан, когда Джошуа исполнится шесть или девять месяцев, и до этого момента за ним тоже надо ухаживать.       — Полагаю, что с документами я помогу, не беспокойтесь. Тем более, что оформить сертификат о рождении необходимо как можно скорее для разных формальностей, — Флоренс промакивает губы салфеткой. — Но остается вопрос об опекунстве или усыновлении. Я не гарантирую, что улажу его легко, но возможностей договориться у меня в любом случае больше.       — Благодарю вас, — сдержанно отвечает Филипп, чувствуя на себе пронзительный взгляд Люси, пытающейся понять истинную природу отношений между ним и мисс Спенсер. — Я поговорю с тетей. Лео прав: мне самому заниматься ребенком некогда.       Следующие полчаса они проводят в оживленной беседе, в какой-то момент разделившейся на женскую и мужскую: Люси увлеченно объясняет мисс Спенсер, как видит сочетаемость различных брендов, а Лео опять заводит разговор о новом гематологе.       — Ладно, нам, пожалуй, пора, — наконец произносит он твердо и поднимается. — Отлично посидели, друзья, надеюсь, не последний раз. Деньги оставляю, на сдачу купишь себе мороженое... Ты все-таки подумай о том, что я сказал, Фил.       Филипп равнодушно пожимает плечами. Теория Лео о том, что гематолог каким-то образом связан с волшебниками, Филиппу кажется несостоятельной.       — Люси — настоящий талант, — Флоренс натягивает перчатки, когда они уже выходят из "Моржа", расплатившись за обед. — Нет, нет, вы зря усмехаетесь. У нее удивительно свежий взгляд на банальные вещи, мне бы и не пришло в голову сочетать наряды так, как она предлагает. Но... Не сочтите вопрос бестактным... Средств ей не хватает даже на приличную сумочку?       — Вы верно угадали.       — Бедное дитя! Меня всегда огорчают ситуации, когда талант томится в тисках бедности.       — Вы ничего не знаете о бедности, мисс Спенсер, так что не стоит и пытаться о ней рассуждать, — резко осаждает ее Филипп, невольно вспоминая свою тесную и холодную комнатку в Аппер-Фледжи, скудный ужин и почти полное отсутствие приличной одежды.       Они молча идут по мосту через Темзу, едва касаясь друг друга рукавами. Темная вода недовольно плещется внизу, в клетке гранита, и серое небо начинает хмуриться, предвещая дождь.       Мисс Спенсер вдруг останавливается и, шагнув, кладет ладони поверх бронзовой ограды.       — Что такое? — Филипп замечает слезы на ее щеках. — Послушайте...       — Я вам соврала, соврала! Я не готова увидеться с матерью, я не могу, правда, не могу, — она качает головой, быстро промокнув платком глаза. — Даже тушь использовала устойчивую, видите, обо всем подумала, собиралась механически, как робот. Пожалуйста, не заставляйте меня, я боюсь, Филипп.       — Если хотите, сейчас же позвоним вашему водителю, и он заберет вас домой. Никто не принуждает вас делать то, что вы не хотите или к чему вы не готовы. Многие бы испугались на вашем месте, ничего стыдного или ужасного в этом нет, поверьте, — мягко произносит он, с сочувствием взглянув на ее бледные щеки и дрожащие губы. — Значит, вы пока не свыклись с мыслью о матери, о том, что...       — Боже мой, да прекратите же лить на меня эту сладкую патоку! — ее лицо вдруг искажается от бессильной ярости. — Зачем вы это делаете? Я в этом не нуждаюсь! Я вам запрещаю меня жалеть, слышите?       Филипп засовывает ладони в карманы пальто.       — Когда прекратите капризничать, позвоните. — Он обходит ее и направляется в сторону автобусной остановки. — У меня нет времени на эти глупости, честное слово.       Мисс Спенсер догоняет его в самом конце моста и молча берет под руку, стуча каблуками черных полуботинок. Тогда Филипп сворачивает направо, в противоположную сторону от автобуса; они торопливо проходят через небольшой сквер, минуют еще одну городскую больницу, библиотеку и оказываются около старого кирпичного универмага.       — Мы бы хотели навестить Беату Мракс. — Филипп протягивает свое удостоверение мракоборца, и дежурный целитель тут же заискивающе кивает. — Записывать отчет о посещении не стоит.       Мисс Спенсер так вцепляется в его локоть, что Филипп опасается, как бы она не потеряла сознание при встрече с матерью. Сам он уже около полугода не навещал Беату, погруженную в магическую кому, но знает, что никаких изменений ее состояния за шесть месяцев не произошло.       Беата лежит в отдельной небольшой палате на пятом этаже, в самом конце коридора. Внутри пахнет ромашкой и мятой, на столике в вазе стоят искусственные красные розы, над кроватью висит морской пейзаж с танцующими русалками, а окно занавешено тяжелыми серыми шторами.       — Какая классическая пошлость, — цедит Флоренс, окидывая комнату бесстрастным взглядом, и выпрямляется, разомкнув руки.       Подойдя к матери, она с нескрываемым отвращением рассматривает ее мертвенно-желтоватое, одутловатое лицо с обвисшим подбородком, ее узловатые иссохшие руки, лежащие поверх серого одеяла.       — Сложно, мерзко представлять, что я когда-то вышла из ее чрева, — срывающимся голосом произносит Флоренс. — Она уродливая и страшная, и хуже всего то, что она мне — абсолютно чужая. Я сейчас специально такие жуткие, непростительные слова говорю, чтобы не разрешить себе... Не позволить себе почувствовать надежду. Материнской любви мне не хватало сколько я себя помню. Когда мама погибла, я была подростком, но и до того я постоянно сражалась за ее внимание: вы ведь представляете, что такое жизнь семьи, связанной с королевским двором.       Филипп тихо отзывается:       — Беата узнала о вашем существовании почти перед самым концом. Все эти столетия вы были для нее дочкой, умершей в родах. Вы для нее — не менее чужая, чем она для вас, но, тем не менее, вы невероятно близки друг другу. Попробуйте ее коснуться, Флоренс.       — Нет, нет, не сегодня, прошу. Я только тихонечко посижу с ней рядом, хорошо? Подвиньте стул. Курить здесь нельзя? Впрочем, неважно, я все равно оставила сигареты в машине. — Она садится на дешевый деревянный стул и, ухватившись ладонями за край высокой спинки, приникает к ним щекой. — Вот кто станет моим самым верным исповедником. Можно все рассказать и ничего не стыдиться. Вы не могли бы оставить нас наедине, скажем, на пятнадцать минут?       Когда Филипп возвращается в палату, то застает Флоренс сидящей на полу и рыдающей навзрыд, рука ее лежит в дюйме от руки матери, но даже в таком положении он улавливает тонкое магическое напряжение, возникшее в воздухе.       — Встаньте, вы простудитесь, — он помогает Флоренс подняться, впервые думая, что сам мысленно обращается к ней по имени. — Позвонить вашему водителю?       — Нет, — она резко запрокидывает голову, глядя на него снизу вверх. — Умоляю, не заставляйте меня возвращаться в Элторп сегодня. Придется объясняться, а я не смогу ничего объяснить, в моей голове звенит пустота. Вы не могли бы снова отвезти меня к себе в Мэйфер?       ...Филипп щелкает выключателем, и в маленьком холле загорается теплый свет. Часы над вешалкой показывают восемь, и он отстраненно думает, что его планы на сегодняшний вечер относительно завершения первой теоретической части проекта придется отложить на послезавтра.       Флоренс не разрешает ему прикоснуться к себе, сама снимает пальто и шляпку, надевает синие тапочки с пушистыми помпонами, купленные Люси, и устало проходит на кухню.       — Есть рис, паста, булгур, — Филипп осматривает содержимое шкафчика у окна. — И уверен, в морозилке найдется замороженная говядина и рыба. Что вы предпочитаете?       — Все равно.       — Тогда булгур и говядина, — решает Филипп задумчиво и вынимает кастрюлю. — Я не особенно вкусно готовлю, но навык имею, так что ужин у нас все-таки будет. Идите, примите душ, пижаму и полотенца найдете наверху, на кровати.       Флоренс не двигается с места, медленно водя пальцем по узору на скатерти.       — Считаете меня избалованной капризной особой?       — Считаю, что вы очень мало задумываетесь о чувствах окружающих, — уклончиво отвечает Филипп, поворачивая выключатель на плите. — С вами очень сложно находить общий язык тем, кто не одобряет насмешливую манеру общения с тонким привкусом превосходства. Вас воспитали с убеждением, что ум, элегантность, безупречные манеры, образованность присущи только людям вашего круга и никому другому. Вы пользуетесь этим убеждением тогда, когда вам это выгодно. Отталкивает ли это? Не всех, кому-то удобно лебезить и заискивать, чтобы в свою очередь извлечь выгоду из вас. Что меня искренне в вас раздражает — бесполезность и развращенность той богемной жизни, что вы ведете. А ведь вы способны на большее.       — Выглядит со стороны, будто я тщеславная лентяйка. Между прочим, у меня есть работа, весьма непростая, на такую дурочек не берут. А вы решили обставить все так, будто я получаю, что хочу, исключительно благодаря титулу, — Флоренс кривит губы, вскинув голову. — Я все никак не могла понять, что за чувство я ощущаю рядом с вами, подсознательно неуютное чувство, отчасти унизительное. И я наконец поняла: я каждый раз будто пытаюсь себе — и вам — доказать, что я, что мое существование не бесполезно, а вы во мне эту бесполезность бесконечно обнажаете, будто все, что я делаю — ерунда по сравнению с вашими благородными целями избавить мир от рака и спасти тысячи жизней. Ваша правильность, ваш добровольный отказ от плотских наслаждений указывают другим на то, что они погрязли в болоте, и я отчаянно стараюсь доказать вам обратное, приглашаю в галереи и на аукционы, покупаю аппараты МРТ, но вас ничем не взять. Вы стоите незыблемо, а я проваливаюсь в зыбучий песок. И знаете, когда вы уехали тогда с вечеринки, я испытала странное облегчение, но лодку уже невозможно было повернуть вспять, она сильнее меня. Теперь же я узнала, что моя мать жива, что я — волшебница, и старый мир умер, а я все еще пытаюсь за него зацепиться. Учтите, я не стану носить ваши мантии: под ними невозможно увидеть мою великолепную блузку от Шанель!       Филипп опирается спиной о столешницу кухонного гарнитура, слушая, как ее шаги звучат в коридоре и на лестнице. Нет, дело не только в воспитании и положении в обществе: гены Мраксов кричаще заявляют о себе. Флоренс стоит на том же перепутье, что и он, и у нее гораздо больше причин выбрать легкий путь, чем у него — остаться верным свету и добру.       — Приятного аппетита, — произносит он тихо, ставя перед Флоренс дымящуюся тарелку. Та вдруг приникает к его вытянутой руке, тянет к себе и целует ладонь. — Ну, перестаньте. Я не сержусь.       — А стоило бы! — она целует его ладонь несколько раз и только потом отпускает на волю. Пижама Люси придает ей смиренный вид. — Пахнет умопомрачительно, правда. Как вы думаете, что случится, когда я коснусь матери?       — Сложно сказать. — Филипп подает ей вилку и сам садится напротив, вспоминая, куда поставил соль. — Возможно, совсем ничего, но я в этом крайне сомневаюсь. Скорее всего, вы разбудите ее, и она очнется. И тогда вам необходимо сразу же дать ей каплю вашей крови. Без нее она может быстро умереть от истощения.       Флоренс приподнимает брови, но ничего не возражает, затем принимается за ужин. После они еще некоторое время разговаривают на отвлеченные темы вроде Рубенса, заварив мятный чай, а потом Филипп вновь устраивается спать на диване, предоставив мисс Спенсер спальню на втором этаже.       Из сна его вырывает пронзительный дверной звонок.       Пять утра, думает про себя Филипп, разлепляя сонные глаза. Какого дьявола кого-то принесло в такой невозможный час? Молоко он не заказывал.       — Прости, пожалуйста, что я так рано, но Тиа сказала, что тебя нет дома, а дозвониться я не смогла, — на пороге стоит взъерошенная тетя Джинни. Войдя в гостиную, она вдруг замирает, заметив на лестнице Флоренс, держащуюся за белые деревянные перила. — Надеюсь, я все неправильно поняла, и здесь происходит вовсе не то, что я думаю, и, разумеется, это не мое дело... но у твоей невесты, предположу, возникло бы множество вопросов. Блэки, друг мой, соперниц не терпят.       Филипп тихо стонет, глядя, как лицо Флоренс превращается в белый камень.       — Тетя, вы сейчас очень усложняете и без того непростую ситуацию. Я бы сказал, чрезвычайно непростую.       Однако Флоренс, воинственно приподняв правое плечо, спускается босыми ногами по паркету. Ногти на ее маленьких пальцах на ногах накрашены розовым лаком.       — Леди Флоренс Спенсер, или я должна теперь представляться как Флоренс Мракс?       Тетя Джинни хмурится и смотрит на нее в упор, на мгновение забыв о своем происшествии, и рыжий кончик высоко забранного хвоста касается ее шеи, качаясь из стороны в сторону. Потом она переводит уставший взгляд на Филиппа:       — Тедди исключили из Хогвартса.       — Я знал, что рано или поздно его исключат. Что он натворил?       — Его бы не исключили, если бы Гарри был здесь, — тетя Джинни проходит на кухню и по-хозяйски ставит чайник на плиту. — Мне нужна чашка крепкого чая, чтобы прийти в себя, ромашковый у тебя найдется?       Флоренс нерешительно интересуется у замешкавшегося в холле Филиппа:       — Мне уйти?       — Что вы, что вы, идите сюда, — тетя Джинни машет им обоим рукой с кухни. — Раз уж вы стали частью нашего мира, так скрывать от вас правду не имеет смысла. Новость об этом облетит всю страну, появится во всех газетах.       Филипп тяжело выдыхает, с напускным любопытством разглядывая резную вешалку. Мозг, не проснувшись, работает с ощущаемым скрипом. Надо что-то сказать, но что, черт возьми? Совершенно нелепая, ужасная в своей неделикатности ситуация.       — Я за вас очень рада, — Флоренс подается вперед, касается его плеча, потом делает несколько шагов. Не дойдя до кухни полфута, она оборачивается и едва различимым шепотом добавляет: — Ужасно канонично: рыцарь Ланселот и его Гвиневра. И раз мою лодку уже не остановить, я постараюсь проплыть мимо вашего города, чтобы нечаянно не проклянуть невесту. Она ведь красавица — та девушка на экране вашего телефона.       Пока закипает пузатый серебристый чайник, все трое молчат: тетя Джинни потирает виски, собираясь с мыслями, Флоренс загадочно улыбается, глядя в окно, Филипп неуклюже расставляет чашки.       — Тедди наложил серьезное темномагическое проклятие на однокурсника, который к счастью кое-как отбил его, но оно срикошетило в девочку, Мэгги, и в результате та ослепла, — тетя Джинни прерывает повисшую тишину. — Мадам Помфри ничего не может сделать, вернуть зрение невозможно.       — А что с однокурсником?       — Тело в шрамах, но они затянутся со временем. — Тетя закрывает лицо руками. — Мерлин всемогущий, почему мужчины никогда не думают о последствиях своих действий, будь им пять, пятнадцать или тридцать?       — Тогда никто не спасал бы нас из башен и не сражался с драконами, — Флоренс заботливо придвигает к ней чашку и кладет в нее пакетик. — И где же ваш безобразник Тедди?       — В Министерстве, у Кингсли под присмотром. Филипп, они хотят, чтобы я забрала его на Гриммо, — тетя Джинни обнимает чашку ладонями. — Но я не заберу. Гарри нет дома, и я боюсь. Тедди стал очень озлобленным, вечно огрызается, позволяет себе говорить гадости, а у меня палочка не поднимется на него в случае опасности, он в моих глазах все еще ребенок.       Филипп щелкает пальцами.       — Кстати, о детях: я спас новорожденного с серьезным пороком сердца, но перенес его из прошлого и не знаю, что с ним делать.       Тетя округляет глаза и воздевает ладони к потолку. Флоренс, потянувшись за печеньем, печально смеется.       — Вот, пожалуйста, очередной пример мужчины, который не думает о последствиях. Однако пример благородный. Кто из нас не воспользовался бы возможностью спасти дитя?       — Ты хочешь, чтобы у меня развился нервный тик, не иначе, — тетя Джинни беспомощно сдвигает брови. — Уж разумеется я твоего новорожденного на произвол судьбы не брошу, детей я люблю и возиться с маленькими — особенно. Если нужно, усыновлю, только надо обставить дело правильно. Как зовут?       — Джошуа.       — Оно и видно, что из прошлого. Какая бестолочь дает детям такие дурацкие имена? — Тетя Джинни выпивает сразу половину чашки и прикрывает глаза. Флоренс одобрительно склоняет голову набок. — Ладно, что будем с мальчишкой делать? Мои родители отказываются с ним заниматься, у них своих дел много, и я их понимаю. Думаю, это все-таки решение отца: редко, но он способен ударить кулаком по столу.       Филипп начинает понимать, к чему она клонит.       — Я не возьму Тедди к себе, — твердо произносит он. — Мальчик меня ненавидит, причины вы знаете, и для него они достаточно веские, чтобы рискнуть расправиться со мной. Его надо чем-то занять — так, чтобы спуску не давали.       Флоренс хлопает в ладоши, озаренная какой-то замечательной идеей. Сейчас, в пижаме Люси, с растрепанными после сна волосами, она не кажется неприступной и холодной.       — Я попрошу отца устроить вашего озорника на работу, помощником. Отец обязательно найдет ему занятие, даю слово. У нас ко всему относятся крайне серьезно, так что бездельничать и проказничать времени не останется. А колдовать до совершеннолетия ему ведь все равно нельзя по вашим законам, верно?       — Верно, — медленно проговаривает тетя Джинни, с надеждой взглянув на Флоренс. — Что же, мы ничего не потеряем, если попробуем. Позвоните отцу, как он проснется, а мы с Филиппом отправимся в Министерство. Только Мерлина ради, вы оба, расскажите мне, что вы здесь делали.       Филипп неловко кашляет.       — Мы навещали Беату Мракс.       — А-а, — изменившимся тоном отзывается тетя, очевидно, не до конца понимая, что думает на этот счет. — Для такой встречи нужно много храбрости. Не заставляйте себя быть слишком храброй, мисс Спенсер, дайте время осознать саму встречу. Насилие в любой сфере жизни ни к чему хорошему не приводит, особенно насилие над собой.       Кингсли, разумеется, мрачной темной тучей мечется по кабинету, изрыгая раскаты гнева. Тедди, с ярко-красными волосами, вытянутый как струна, вызывающе задирает свой острый подбородок в ответ на все сыплющиеся обвинения.       — Ты всю жизнь искалечил человеку. И кому! Девочку, почти девушку калекой сделал. И как ты собираешься с этим жить теперь?       Филипп мысленно вызывает в голове образ Мэгги, какой он запомнил ее в "Сладком королевстве". Да, ужасная трагедия, и Тедди нельзя спускать ее с рук.       — Это вышло случайно, случайно! — Тедди бессильно сжимает кулаки. — Я не хотел причинять Мэгги зло.       — Зачем тебе темная магия?       — Чтобы отомстить ему. — Указательный палец Тедди дрожит, замирает на уровне груди Филиппа. — Я его ненавижу и скрывать свою ненависть больше не стану. Делайте со мной что хотите.       Тетя Джинни всплескивает руками.       — Филиппа? Но за что? Когда я услышала сегодня утром об этой глупости, я решила, что Филипп преувеличивает. Я, конечно, замечала напряженность в ваших отношениях, но...       — Он отобрал у меня бабушку. И настанет день, когда я отберу у него что-нибудь настолько же драгоценное. — Тедди даже не пытается защищаться или оправдываться. — Ну, что же? Теперь посадите меня в Азкабан?       — Молодой человек, — Кингсли подходит к нему и грубо хватает за грудки. Филипп впервые видит его в таком бешенстве. — Ты, кажется, не понимаешь, что болтаешь. Жить у меня будешь, вот что. И если лорд Спенсер возьмет тебя на работу, поедешь как миленький. Палочку сюда, живо.       Тедди молча отдает ему палочку. Кингсли убирает ее в ящик стола, резко задвигает его и запирает заклинанием.       — В школу ты вернешься в июне для сдачи С. О. В., я лично прослежу за твоим домашним обучением в свободное от работы время. А шестой и седьмой курс учиться вовсе необязательно, мракоборцем ты становиться не собираешься, заниматься чем-нибудь столь же серьезным — тем более... Дальнейшую судьбу твою мы обсудим после выпускных экзаменов.       Филипп перемещается на площадь Гриммо вместе с тетей Джинни. На работу ему сегодня к двум, так что он еще успеет немного отдохнуть. В доме непривычно тихо, на огромном кухонном столе лежат листки бумаги, карандаши, газетные статьи, на одном краю стоят кругом недопитые чашки чая.       — Джеймс в Норе, Лили опять пропадает в Мэноре, Кикимеру совсем нездоровится, а я даже магией пользоваться не хочу, чтобы убраться, — виновато произносит тетя, подвигая чашки и листки ближе к середине стола. — Вот, решила заняться комментаторством и статьями о квиддиче: недавно опять звонили из двух газет, а я взяла — и не отказалась. По-моему, они сами удивились. Но мне необходимо чем-то себя занять, иначе я начинаю с ума сходить.       — Понимаю.       — Что происходит между тобой и Флоренс Мракс? — тетя достает из шкафа еще две чистые чашки и ставит возле чайника. — Девушка, конечно, эффектная, характер так и плещется через край. И она влюблена в тебя, это же очевидно. Зачем ты создаешь неоднозначные ситуации, ночуя с ней под одной крышей?       — Мне не очень хочется оправдываться.       — Милый, я понимаю, что ты мальчик с чистой душой и помыслами, но ты давно живешь в нашем времени и прекрасно понимаешь, что оно ничем не отличается от того, в котором ты вырос, — тетя Джинни заглядывает в холодильник, достает сыр, молоко и яйца. — Омлет будешь?.. Хорошо. Так вот: не забывай, что все, кто близок к королевской семье, на ком можно заработать денег, преследуются журналистами и их помощниками. Одно фото вас двоих, выходящих утром из твоей квартиры — и сплетни разнесутся по всей стране, а это опасно для вас обоих. Почему ты не сказал ей, что помолвлен?       — Давайте я вам помогу, — Филипп ловко отнимает у нее миску для взбивания яиц, игнорируя вопрос.       Тетя ставит руки на талию и смотрит на него укоризненно.       — Весь в отца, весь, — неодобрительно произносит она. — Я не пытаюсь влезть в твою личную жизнь, просто уберечь от ошибок. Кстати, об ошибках: позавчера встретилась с Дином Томасом в Косом переулке, зашли выпить кофе в лавке мороженого, поговорили о разном — и вспомнили школьные времена. И мне тогда подумалось: а если бы я вышла за Дина? Спокойная, рутинная, размеренная жизнь. Никаких тебе учебных тревог посреди ночи, одиноких вечеров с детьми, нервов, ранений... Очень сложно быть женой избранного... Ты, пожалуйста, не уходи сразу после завтрака, приготовь мне зелье сна без сновидений, хорошо?       Филипп решает добраться до работы пешком: погода хоть и ветреная, но солнце проглядывает сквозь хмурые облака, и Лондон сразу становится немного приветливее. Но у него самого на душе тяжело: и без слов Джинни он прекрасно понимает сложность своих взаимоотношений с Флоренс, их вынужденность, их напряженность. Но что ему остается?       Только искать утешение и радость во встречах с Вероникой и ждать наступления того дня, когда он наконец назовет ее своей женой. Видеть ее, целовать ее губы, касаться ее тела, слышать нежный смех, учиться танцевать вместе с ней — и быть внутренне готовым сражаться, в любую минуту. Фабиан где-то существует, в этом нет никаких сомнений, и ищет возможность вернуться в реальность, так что он должен быть готов к его появлению. Альбус считает, что так как сопротивление магии внутри Филиппа усиливается, она чувствует близость другого избранного или обещанного и пытается овладеть телом и разумом. Хоть отец и настроен против этих занятий, но Филипп прекрасно понимает, что без Альбуса не смог бы научиться контролировать магические потоки внутри себя так умело, как делает это сейчас. Разумеется, он все еще чувствует опасность потери контроля над ней, но в ситуациях вроде тех, где эмоции стремятся одержать над ним верх, он постепенно все быстрее подавляет в себе всплески магии.       Телефон дерзко вибрирует, уведомляя о сообщении, и Филипп, остановившись, с усмешкой рассматривает фото блинчиков и овсяной каши с фруктами, присланное Лео. Да, Люси, несмотря на всю свою ослепляющую любовь к высокой моде, весьма хозяйственна: у нее двое младших братьев и сестра, и она прекрасно знает, как готовить и ухаживать за домом.       "Завел домашнего эльфа?" — пишет он на ходу, и Лео в ответ присылает смеющийся смайлик.       Спустя минуту на экране высвечивается номер мисс Спенсер, и Филипп, выдохнув, нажимает на зеленую кнопку ответа на звонок.       — Я поговорила с отцом, — голос у нее ровный. — Он согласен взять вашего беспутного мальчика на работу и приставить к нему человека, чтобы тот не увиливал от дел.       — Вы сказали, что он волшебник?       — Да. Но отец уже имеет дело с вашей братией в Парламенте, так что для него это не будет чем-то необычным, скорее, даже поможет лучше понять ваш мир. Вы сегодня работаете?       — К сожалению. С двух и до следующего утра, у меня ночная смена. — Филипп колеблется. — У меня странное ощущение, что я должен перед вами извиниться.       Флоренс неожиданно саркастически смеется.       — О! Бросьте. Таких как я часто предпочитают прелестным скромницам вроде вашей невесты. Классическая барышня: умеет ездить верхом, играет на клавесине, поет, наверняка выезжает на охоту и возится с собаками как со своими детьми. Чудо, чудо как хороша, и станет вам доброй и покорной женой, особенно если вздумаете перевезти ее в наш жестокий век. Без знакомств и связей она будет за вас держаться как за единственный якорь, в рот вам смотреть, что весьма удобно и надежно. Поздравляю!       Филипп хмурится. В тоне ее голоса слышится не то болезненность, не то насмешка, не то угроза.       — Благодарю вас, мисс Спенсер. Следующий выходной у меня в пятницу, через два дня, хотите снова увидеться с матерью?       Она молчит несколько секунд, потом искренне произносит:       — Я теперь только этого и хочу, больше ничего.       Филипп приходит на работу чуть раньше положенного часа и, переодевшись в медицинскую форму и навестив Джошуа в палате новорожденных, садится разбирать карты пациентов. Он ведет трех больных, не включая Анну, и сразу же проверяет все пришедшие анализы и отчеты о состоянии пациентов. Просмотрев карточку миссис Рид, Филипп назначает ей биопсию опухоли в мозге, заранее предчувствуя отрицательный результат. А ведь ей всего сорок три, черт возьми.       — Зайди к Бейлу, у него есть новости относительно миссис Малфой, — доктор Гримлок протирает платком взмокший от пота лоб. — Ты сегодня в ночь дежуришь?       — Да, сэр.       — Хочешь ассистировать на операции по удалению новообразования в спинном мозге в восемнадцать тридцать? Отлично. Я справлюсь и один, но полагаю, опыт тебе нужен. Я потом выпрошу для тебя парочку часов отдыха, обещаю. И как твой семинар по опухолям периферических нервов? Слышал, вы с доктором Бареттом не сошлись во мнениях относительно лечения липомы.       Филипп несколько раз щелкает ручкой.       — Просто я считаю, что не во всех случаях необходимо хирургическое вмешательство. Врач должен рассматривать каждый случай индивидуально, а не работать исключительно по методичке.       — Поддержу твою позицию — теоретически. Практически, к сожалению, избавиться от липомы без вмешательства извне практически невозможно. Да, мы можем прибегнуть к инъекциям специальных растворов, но это зачастую малоэффективно. Я уже молчу о вариантах, когда липома превращается в злокачественное образование, и слава богу, что процент невелик.       В кабинете доктора Бейла неприятно моргает лампа на потолочном светильнике, и он жестом просит вошедшего Филиппа выключить верхний свет. На мгновение кабинет погружается во мрак, а после настольная лампа освещает пространство мягким, теплым светом, и Филиппа сразу начинает одолевать дремота. Зря он не трансгрессировал домой, чтобы поспать еще хотя бы час до работы. С другой стороны, свежий воздух куда полезнее сна, а на улице он в последний месяц не так уж и часто бывает.       — У меня замечательные новости, друг мой, — произносит Бейл радостно. — Совершенно случайно я смог поставить миссис Малфой следующей в очереди на пересадку костного мозга. Позвонишь ей? Нужно сдать необходимые анализы и быстренько готовиться к операции.       Филипп кивает: значит, кто-то умер, не дождавшись. К сожалению, такое встречается достаточно часто, и ничего невозможно изменить.       — Я откажусь. — Голос леди Астории в трубке почти безжизненный. — Я очень люблю Драко, я люблю Скорпиуса, но у меня нет сил бороться... После того как я узнала о том, с кем Драко проводит время, как проводит, я думаю, всем будет легче, если я уйду из жизни.       — Вы откажетесь от шанса видеть, как растет Скорпиус? Отнимете у него возможность получать материнскую любовь и ласку просто потому, что ваш муж позволил себе пойти на поводу у собственной похоти? — Филипп с таким негодованием вскакивает с кушетки в комнате отдыха, что магия внутри него сжимается в огромный темный комок. Вдох. Выдох. — Я вам запрещаю, как ваш врач. Слышите? Плевать на Драко. Вы сдадите анализы, пройдете операцию и реабилитацию и переживете его на двадцать лет. Ничего не желаю слышать, леди Малфой, ни один мужчина не стоит того, чтобы ради него женщина прощалась с жизнью.       Астория слабо смеется.       — Милый, ты меня рассмешил. Ты ведь сам мужчина! И такие слова говоришь... Хорошо, хорошо, я... Я подумаю.       — Думать не о чем, миссис Малфой, вам выпал редкий шанс, значит, господь не оставляет вас, дает вам надежду на выздоровление, указывает вам путь спасения. Не пренебрегайте им.       Голос у нее прерывается.       — Филипп... ты сейчас сказал о боге, и я вспомнила, что в прошлом месяце была в нашей заброшенной часовне в парке. Она очень древняя, кажется, построена еще в тринадцатом веке, вся обросла плющом и внутри жутко сыро, но фрески кое-где на стенах еще проступают, и там такая атмосфера... Благости. Не знаю почему, не знаю, зачем я говорю тебе, но я помолилась тогда, просила о помощи и защите — как умею. Мне больше не у кого просить. И теперь... Видимо, твой бог открыл мне глаза и указал путь. Наверное, ты прав: я должна по нему пойти, одна. Спасибо, милый, спасибо, я плачу от счастья...       Звонок наполняется шуршанием, леди Астория отключается, и Филипп обеспокоенно, хоть и с некоторым облегчением, проводит рукой по лбу. Надо обязательно написать тете Джинни: пусть она навестит леди Асторию и поговорит с ней или даже останется на несколько дней, которые сейчас станут критическими. Чертов Драко!       В операционную Филипп всегда входит с внутренним благоговением. Только здесь все мысли улетучиваются из головы, остается лишь сосредоточенность, внимательность, собственное дыхание, звуки аппаратов и запахи. Другая вселенная, где нет ничего лишнего. И от того так удивительно и тяжело бывает порой возвращаться в реальность, холодной волной врывающуюся в сознание. Наблюдая за тонкой, четкой работой доктора Гримлока, Филипп надеется, что однажды он станет оперировать не хуже него, что и ему начнут доверять пациенты и их родные. Мать Дорсета, каким-то образом узнавшая его номер телефона на прошлой неделе, благодарила его целых пять минут, и Филипп не знал, куда деваться от смущения, но при этом смущение приятным теплом разливалось в груди. Он действительно спас жизнь человека, и он будет помнить о первом спасении долгие годы.       ...Флоренс встречает его на больничном крыльце, сжимая в руках маленькую малиновую сумочку, ярким пятном выделяющуюся на ее серо-голубом длинном пальто.       Филипп бросает взгляд на нависающие сизые облака и коротко предлагает:       — Поедемте на моей машине, мисс Спенсер. Под дождем добираться до Мунго пешком — не самое приятное занятие.       Флоренс, не отвечая, молча следует за ним на больничную парковку, и ее обычно гибкая фигура выглядит скованной, замерзшей, будто выточенной из гранита.       — Флоренс, — напоминает она тихо, закрыв дверь, и тянет ремень безопасности.       — Прошу прощения?       — Моя имя — Флоренс, — произносит она и спрашивает: — Могу я закурить?       — Пожалуйста.       Филипп аккуратно выезжает с парковки, несколько раз покрутив головой во все стороны: на прошлой неделе ребенок выскочил прямо под колеса заведующего реанимацией, и слава богу, что скорость была очень низкой.       Флоренс, беззастенчиво щелкнув бронзовой зажигалкой, закуривает и приспускает стекло, чтобы выпустить дым наружу.       — Дорсет приглашает вас на свадьбу, — она зажимает сигарету в пальцах, глядя перед собой на мокрую дорогу. В интимном пространстве салона она вновь становится самой собой. — Седьмого ноября, Вестминстерское аббатство, в одиннадцать утра. Придете?       — Боюсь, я не имею ответа на ваш вопрос, потому что мы с вами не знаем, что может случиться завтра. Если получится, я не откажусь, конечно. Что принято дарить молодоженам в ваших кругах в нынешнем веке?       Флоренс усмехается, стряхивая пепел в стылый воздух.       — Деньги или дорогие безделушки. Что-то вроде золотого пасхального зайца с надписью из бриллиантов: "На счастье", но сервиз на двадцать персон из ведвуджского фарфора тоже подойдет.       — Господь с вами, я столько не зарабатываю.       — Следовательно, мне крупно повезло, что моя лодка промчится дальше по течению от вашего замка. На что же вы собираетесь содержать вашу прелестную жену?       — Полагаю, моя жена будет содержать меня, — с несвойственной для себя язвительностью заявляет Филипп, включая поворотник. Линия из автомобилей, ожидающих стрелки для поворота на мост, устрашает. — И оставим этот вопрос.       Флоренс, чуть запрокинув голову, смеется. Лобовое стекло покрывается тонкими капельками дождя, и когда они наконец поворачивают на Лондонский мост в сторону Монумента, дворники уже усердно смахивают лишнюю влагу в разные стороны.       В этот раз дежурный целитель даже не задает вопросов, только что-то быстро отмечает у себя в журнале и указывает взмахом ладони в сторону лифтов. Флоренс, разом побледневшая, со сжатыми губами входит в старинную кабинку и опускает взгляд в пол.       — Просто коснитесь ее, — произносит Филипп шепотом, когда они закрывают за собой дверь в палате. — Не бойтесь, ничего страшного не случится, кроме того, я рядом.       Флоренс медлит: нерешительно ставит сумочку на столик, снимает шляпку, расстегивает верхние пуговицы пальто. Потом, вдруг вспыхнув, стремительно наклоняется и целует мать в сморщенный сухой лоб.       Несколько секунд ничего не происходит, а потом тело Беаты вспыхивает ярким синим цветом. Морщины исчезают с ее лица, седые волосы приобретают темно-русый оттенок, и из груди вырывается тихий вздох, похожий на стон. Из столетней дряхлой старухи она превращается в моложавую женщину средних лет.       Флоренс, проколов палец зажатым в руке перочинным ножом, смазывает губы матери каплей своей крови.