Натянутые струны

Падал снег, а он всё не мог оторвать своего взгляда от этого лица. Такого знакомого, когда-то изученного вдоль и поперёк, родного и близкого, того, что Стефан узнал бы из сотен тысяч, но совершенно... другого. Зелёный цвет «его» глаз будто поблек, сам «он» неимоверно устал, а завитые кудри были беспорядочно выстрижены, словно у агнца, которого намеревались отправить на живодёрню. И смотрели эти очи в ответ ровно так, как смотрели бы глаза загнанного в угол зверя. Раненый, незаметно держащийся за бок, будто не желая выдавать своей слабости, «он» еле стоял на месте. Стефан не знал, что стоило чувствовать. Между ними теперь не было километров, не было лесов, болот и рек, а всего лишь какие-то жалкие пара метров. Но казалось это мизерное расстояние куда более великим, чем до. Он не мог ничего сделать, кроме того, как смотреть. Трею тотчас же стало и легко, и до жути плохо — легко оттого, что «он» оказался жив, а худо от... всего остального. Стефан уже перестал верить в то, что они бы когда-то встретились. А если бы и удалось, то произошло бы это спустя десятки лет и только так: когда-то они бы мимолётно пересеклись на гудящей улице, нечаянно бы оказались в одной чайной, но нет — этот человек, из-за которого все эти месяцы душа рвалась на части, желала бросить всё и сбежать, из-за которого было пролито столько горьких слёз по ночам, теперь стоял где-то там, среди исхудавших фигур. Год. Почти год — столько «он» являлся Трею во снах. Столько Стефан представлял «его» в оркестре, в госпитале, под пулями, сражающегося до последнего патрона, в сырой земле. И теперь... всё повернулось слишком неожиданно и резко. Чересчур внезапно. «Он» — по имени называть было страшно, — прерывисто глядел на Стефана, дрожаще мечась очами от земли до его лица, и всякий раз, когда он возвращал на него свой взор, сердце с силой дёргалось, дребезжало и начинало стучать всё сильнее в груди, захлёбываясь во всех тех словах, которые ему хотелось сказать. Но эти зелёные глаза не смотрели на Стефана с каким-то скрытым теплом. Не с радостью. Не с счастьем встречи. Во взгляде не было ласки, не было той самой искры. На долю секунды где-то там, в выцветшей зелени, мелькнула горечь — такая глубокая, тяжёлая, отчаянная и колющая сердце, что Трея аж пробрало до мурашек, дышать стало намного труднее. А после блеснуло нечто, что он совсем не ожидал увидеть — страх. Подсознательный, укрепившийся уже на уровне рефлекса, заставляющий сомневаться в том, что это вообще был «он». В этих глазах не читалось желания растолкать всех на своём пути и подлететь ближе. Наоборот — казалось, словно «ему» хотелось вжаться в угол или сбежать прочь. Почему? Почему «он» так... смотрел?... Трей невольно поднёс одну из своих рук под ключицу, чувствуя, как вся душа рвалась наружу, вперёд. В груди давило, и Стефан словно задыхался, пытаясь ухватиться рукой за собственное сердце. Стиснув на себе ткань пальто, он почти сразу одёрнул от неё руку — ладонь обожгло холодом приколотой туда булавки-орла, и именно тогда в голову ударила внезапная, нежданная боль. Трей теперь казался «ему» одним из них. Одним из солдат, носящих точно такие же булавки, одним из истязателей, надсмотрщиков. Казался предателем. Врагом. Нет!!! Нет, нет, всё было не так! Совсем не так!!! Сколько дней, месяцев и лет, тянувшихся мучительно долго, ни прошло бы на «чужой» земле, Трей никогда бы... никогда не стал бы верить в то, во что верили эти ужасные люди. Он ни за что не стал бы тем, кого ненавидел!!! Хотя и совсем недавно был готов на обратное, но то были лишь пустые слова, сказанные вгорячах... Он бы легко рискнул своей безопасностью, честью, ринувшись к нему в этот самый момент, но никогда не стал бы ставить под удар «его» самого, а потому остался на месте, туго сглатывая. Глупая, импульсивная затея, быстро увяла, а на глазах закипели слёзы — Стефан, пересиливая страх потерять «его» из виду, отвернулся в сторону, протирая лицо рукой и кашляя в кулак. Нельзя было хоть как-то показывать, что... что они когда-то знали друг друга. Стефан не хотел быть причиной «его» боли. Не хотел быть частью того, что могло его ранить. Но уже было поздно. Буквально через пару секунд Трей вернул свой взгляд обратно на шеренги, быстро выискивая там нужное лицо — «он» теперь не смотрел в его сторону, послушно опустив голову вниз. Теперь сердце заколотило ещё пуще, и Стефан старался вернуть внимание на себя, воззвать к нему пронзительным взором, ведь это единственное, чем они могли говорить друг с другом. А отец всё вещал неважное, муторное и тягучее, словно упиваясь своей властью как можно дольше. Рафаэль... он видел «его» здесь... почти каждый день. Наблюдал, не зная, что сердце сына тлело именно к этому человеку. Теперь, номеру... если угодно. А «он», оказывается, всё это время находился... так близко. Трей мог только предполагать, что пережил некогда знакомый ему человек, но чувствовал, знал наверняка, что ему пришлось несладко. И хотелось расспросить. Поговорить... плевать, о чем! Хотелось банально услышать «его» голос, понять, что это в самом деле был... ...«Рома» — всё-таки осмелился он. Рома. Имя, которое откликалось в памяти майским теплом, сердцем, выпрыгивающим из груди от каждого его слова, от каждого редкого, но такого желанного прикосновения, болью по вечерам в осознании того, что Державин никогда не смог бы почувствовать такого же трепета, странностью собственных мыслей и тем, как он молчаливо любовался им, решаясь оставить свой секрет при себе навеки. Чувства до сих пор не гасли. Горели вечным пламенем с самых первых моментов, когда он всё осознал. Трей мог вечно наблюдать за ним... хотя бы так. Даже зная, что его, возможно, ненавидели — оставалось только гадать. Вдруг кто-то в исхудалых рядах зашевелился, робко делая пару шагов вперёд — отец уже выбрал рабочего, и только тогда Стефан смог опомниться. Он вернулся в реальность настолько быстро и резко, что его, казалось, оглушило шумом ветра и звуком тяжёлых шагов пленного. Трей весь вздрогнул, тотчас же заметавшись своим тревожным взглядом по сторонам, не понимая, опоздал ли. Ладонь, всё ещё находящаяся навесу, сама собою затряслась, а по спине неприятно хлестанул холодный пот. Клубок мыслей, бурлящих в голове, стал выводить из себя импульсивные фразы, генерировать любой бред, буквально всё, что могло бы задержать отца. Хотя бы на сущую минуту. Нужно было действовать быстро. — Мне кажется, в доме стало слишком тихо. Стефан сам не понял, что сказал, и всецело оглушающая тишина резанула по сердцу после собственных слов. — Что? — Рафаэль медленно развернулся к нему, а Трея вновь пробрало до мурашек. Бешеный пульс стал отдаваться в висках — теперь внимание всех было обращено к нему, а значит, Ромы... тоже. Только вот, он явно не понимал, о чем шла речь. Не понимал, если бы вообще слушал... — ...Я имею в виду, что... что музыка, как никак, всё ещё часть моей жизни. Я... скучаю по ней, отец, — Стефан неловко подступился ближе к отцу, ведь из-за кома, вставшего поперёк горла, будто кость, было тяжело говорить. Всё внутри пересохло, сжалось, и он вновь тяжко сглотнул. — И Вы, я уверен, тоже скучаете. Отцу, после всего, что произошло дома, сейчас было явно не так уж хорошо. Давление на жалость — единственный способ, который пришёл ему в голову... Сердце клокотало так, что Рома, стоящий через несколько долгих метров, наверно, мог слышать каждый его бешеный удар. Но стоило незаметно бросить свой взор в его сторону — по душе вновь скользило холодное остриё. Всякий раз, когда их мимолётные взгляды коротко пересекались, Державин прятал свои глаза обратно в землю, а Стефан — на форму отца. Он не знал, зачем это говорил, чего добивался — в голове творился полный хаос, мысли путались, уходили в май и снова возвращались в ледяные морозы, покуда Стефан пытался найти хоть что-то, за что можно было зацепиться, силился вспомнить нечто, что смогло бы выделить именно Рому, а не какого-то случайного работника. Таких отличительных черт у него было превеликое множество, начиная от тех, что были известны всем, заканчивая неуловимыми, теми, которые запоминал лишь Трей. Разум невольно тянулся именно к ним — сокровенным и чересчур близким, отказываясь работать в нужном направлении. А отец же нагнетал своим чугунным молчанием, незаметно для самого себя же стискивая зубы в размышлениях. — Такой работник будет бесполезен. Да и ты сам виноват, раз ушёл из- — А если он умел бы что-то ещё?.. — бесцеремонно ворвавшись своими словами посреди фраз Рафаэля, Трей вмиг отступил, делая свой голос значительно тише. Каждая роковая секунда безмолвия тянулась невыносимо долго, заставляя любой мускул в теле поджиматься до боли, не отмирать до того момента, пока мышцу бы не свело — именно такие ощущения сковывали его сердце. Стефан пристально следил за отцовским выражением лица, за каждым тонким и незаметным изменением в его мимике, словно пытаясь невербально повлиять на него. А Рафаэль всё не говорил, повернув свою голову к строю. Строго смотря сквозь худощавые, грязные, почти мёртвые ряды, он будто оценивал этих несчастных на качество — выразиться по-другому было невозможно. Но вдруг он приподнял свою руку, внезапно хлопнув ею по спине выбранного им пленного, уже готового к смене обстановки. Этот человек, точно такой же, как и другие, вмиг шатнулся вперёд, словно его не просто толкнули, а ударили. Его и без того большие глаза округлились, а сам заключённый замер, пока отец не отправил его обратно в ряды более прямолинейно. У этого бедолаги, кажется, только что отобрали шанс на более спокойную жизнь. И всё по вине Стефана. — Скрипач, — от этого слова по спине пробежался жуткий холодок, заставляя Трея тотчас же устремить свой взгляд туда, в шеренги. На Рому, испуганно поднявшего свой потерянный взгляд с земли, — подойди. Державина подозвали к себе, словно дворнягу. И он, прождав в замешательстве пару секунд, стал робко выходить вон из строя. С каждым его тяжёлым, слабо прихрамывающим шагом, сердце намеревалось выскочить из горла всё больше и больше, бешено стуча уже где-то на самом подходе. Стефан так сжался, что болью отдало прямо в голову. Чем ближе к нему становился Рома, тем меньше Трей мог ровно стоять на ногах — опора под ними будто делалась шаткой, хлипкой и совсем скоро собиралась рухнуть. Нельзя было показывать этого. Нельзя! Но по взгляду, намертво вцепившемуся в Державина, всё становилось ясно. Как бы Стефан ни пытался скрыть того, что его душа буквально рвалась из тела, а сам он чуть ли не задыхался, его рано или поздно выдали бы глаза — Трей не мог более смотреть, но и не имел сил уводить взор прочь. Стефан изо всех сил старался негромко дышать, иногда задерживая воздух в лёгких — из-за этого голова шла кругом, и он совсем не понимал, куда ему стоило деваться. Безвыходная ситуация. Рафаэль, как только Державин остановился напротив него, окинул его презрительным взглядом с головы до ног — он был малость крепче, чем остальные, в силу того, что находил спасение в дополнительной работе. Выглядел более-менее здоровым, не считая лёгкой хромоты на один бок и усталости. — В ревир его и к выходу. Роман не помнил, как оказался в кузове машины, едущим позади ещё одной, более важной на вид — как тогда, ещё летом, не зная ничего об этой жизни. Привкус медицинского спирта во рту никак не растворялся, скрип докторских перчаток по зубам не увядал, а боль в боку всё не проходила. Осмотр на предмет болезней остался позади, и теперь он был оставлен наедине со своими мыслями и исхудавшей скрипкой, которую ему принесли между делом. Ну и... звуком постукивающего мотора машины, в которой его везли. Холод — вот то, что затормаживало любую думу в голове. Ледяной ветер дул ему прямо в лицо, а лагерь всё уменьшался и уменьшался в перспективе, пока вовсе не скрылся за холмом. Только чёрная труба ещё некоторое время торчала из земли. Державин даже как-то и не знал, о чём стоило рассуждать, покуда его трясло на кочках. На разум давило тоннами новых событий, что заставляли его непроизвольно сгибаться под их тяжестью — он не знал, за что нужно было хвататься, а потому лишь глядел сквозь мириады сосен и елей, медленно сменяющих друг друга, будто он смог бы найти среди них ответы. Сердце всё ещё учащённо билось в груди, неприятно отдавая прямо в рёбра, а в голове неслись не то знакомые, не то совсем чуждые картинки. Лицо на них, столь родное и настолько же отдалённое от него, он уже не надеялся увидеть. Из памяти почти выветрились черты, при взгляде на которые Роман некогда тлел, испарились повадки и голос, но теперь... всё то невнятное, оставшееся во снах и мае, которого уже будто и не существовало, заиграло новыми красками. Совсем не теми, которых он ждал — ему не было радостно, не было нетерпеливо, а просто... не верилось. Не верилось, что это было реальностью — Стефан приходил к нему лишь в иллюзиях, во снах, и с каждым разом всё более искажённым, но тогда, ещё в тревожных рядах, Державин узнал его лишь по походке. Только по той манере, в которой он стоял — скрестив руки на груди, перенеся вес на одну ногу, словно вообще не желал быть причастным к тому, что происходило вокруг. Однако какая боль, какая превеликая боль пронзила его сердце насквозь, будто штык, стоило Роману споймать ответный взор, а после и лицезреть слабый блеск нацисткой броши. Настолько он... успел поменяться? А ведь когда-то Державин яро убеждал других, что Трей не был таким же, как и те враги, в которых было приказано стрелять. Когда-то он верил, что Ф-... Стефан не предал бы его. Роман уже давно понял, что надеяться на подобное было напрасно. Увидеть его вновь, совсем другого, неузнаваемого — вот то, чего он боялся больше всего на свете. И этот страх воплотился в реальность. Однако глаза... глаза его... совсем не изменились. Разве что малость устали, но смотрели так же пронзительно, как всегда. Улыбка, наверно, осталась всё той же. За Стефаном хотелось наблюдать вечность — хотя бы издали, наплевав на то, что его презирали. А Державин струсил. Струсил удержать зрительный контакт, о чём теперь сильно жалел. Момент был безвозвратно утерян, но и восстанавливать его не хотелось. Стало страшно. Страшно, что импульсивные предположения о Трее оказались правдой. Где он был всё это время? Чем жил, кого встречал? Как обходилась с ним его семья? Теперь было ясно, почему Стефан никогда не рассказывал о ней. Голова разрывалась от тысяч, сотен и миллионов вопросов. Он не понимал, почему выбрали именно его и для какой цели, не понимал, куда везли, не знал, как бы к нему стал относиться бывший товарищ — всё кипело, рушилось и сгорало, а Роман не мог ничего с этим сделать. Несмотря на то, что лагерь остался позади, он не перестал быть пленным. И, наверно, остался бы им до конца своей жизни... в той или иной мере. Заключённым не физически, а морально. Державин успел знатно продрогнуть до того момента, как авто заехал на территорию большого дома — в нём будто располагалось несколько уплотнённых квартир, а само здание отдалённо напоминало жёлтые двухэтажные домики, оставшиеся ещё со времён Русской Империи. Только вот... эта постройка имела серый цвет — с первого взгляда становилось понятно, что здесь жил именно лагерфюрер, являющийся Стефану... отцом? От подобной мысли пробрало, однако как только машина остановилась, скрипнув колёсами по земле, в душе вновь заиграл ещё больший страх. Страх от предвкушения, что в этом месте ему не стало бы легче — наоборот. Ему сделали бы так больно, как ещё никогда не было. И тот удар под рёбра показался бы всего лишь ушибом. Водитель, некий солдат из лагеря, вылез из кабины, оперативно проходя к кузову. Он отпёр защёлки, и доска, только что поднятая кверху, со стуком пала вниз. Фашист настойчиво пробубнел что-то на своём, приказывая вылезать — совсем не хотелось, да и сил на это... тоже не было. Но нужно было выполнять, иначе бы снова побили. А с повреждённым ребром — Державин до сих пор точно не знал, что это было, — такое стало бы последним мучением. И, подняв ободранный, почти пробитый чехол от скрипки, придерживаясь за бок свободной рукой, он вылез, а когда спрыгнул, тело вновь пронзила боль. Солдат не стал пихать его, а просто обошёл, усаживаясь обратно за руль, но Роман всё равно шатнулся от него в сторону, машинально сжавшись. В такие моменты, когда привычка брала верх над обстоятельствами, ему часто становилось стыдно. Стыдно за то, что он стал бояться резких звуков, движений, как какая-нибудь лесная косуля. Только вот... в его случае убежать в просторы, скрыться за деревьями — не вариант. Пуля в спину — и готов. И потому даже тогда, когда машина тронулась прочь, он просто стоял. Стоял, ждал, сам не зная чего. Он продрог до костей, но не намеревался греться — вдруг за это ему что-то сделали бы? И тот, кто мог «сделать» вышел из чёрной машины, остановившейся чуть в стороне, тотчас же подходя ближе. Вот он, лагерфюрер, уже толкнул — только тогда Роман неуверенно зашагал туда, куда его вели. А Стефана всё не было видно. Державина завели в дом через центральную дверь. Он не стал озираться по сторонам, боясь ступить лишнего шага, почти слепо проходя за комендантом вперёд и куда-то направо, к стенам и на лестницу вниз, в подвал. Там, на входе, снова хлопнула дверь, и Роман, огибая угол, всё же кратко обернулся — его будто обожгло. Этот ищущий взгляд, знакомый силуэт, мелькнувший перед глазами, снова впился собой в душу. Более он не решался оглядываться, ведь это всякий раз стегало сердце новой болью. Державина завели в сырое продолговатое помещение. Бетонные стены делили его на две маленькие части — комнатушка, где стояла невысокая кровать с рваной сеткой-каркасом, а матрас на ней по толщине напоминал зимнее одеяло, и вторая... со сливом в полу, с завитыми трубами, прохудившимся шлангом, торчащим из одной такой трубы. Кажется, жестокая пародия на душевую. Впрочем, ему было не привыкать — хоть не общественная. — От тебя несёт гарью, — его слабо толкнули вперёд, к этим самым трубам, но Роман не понял ничего из слов на немецком, только прижимаясь ближе к стене. Лишь тогда, когда лагерфюрер развернулся и ушёл прочь, Державин смог вычленить из контекста ситуации одно — ему приказали помыться. Оглянувшись по сторонам, он отыскал некий краник. В углу лежало хозяйственное мыло — это уже успело... немного обрадовать. Но остального здесь, конечно же, не было. Он простоял на месте около минуты, так и не решаясь что-либо делать. Казалось, что теперь Роман мог работать лишь по инструкции — страшно было ошибиться. Иначе опять... применили бы несоразмерные проступку санкции. Но сейчас репрессии наступили бы скорее за бездействие, нежели за нечто, что он мог натворить. Да и, наверно, за ним бы ещё вернулись. Нагим быть здесь оказалось ещё холоднее, чем представлялось — он силился скорее включить воду, проскрипев отчасти ржавым краном. Присоединённый к нему шланг плюнул какими-то жалкими остатками пыли, забурлил, и всё-таки пустил из себя более-менее тёплую воду — напора еле хватало. Откуда-то сверху, со стороны короткой лестницы, послышались медленные, неровные шаги — непохожие ни на одного солдата или лагерфюрера. Сердце тотчас ушло в пятки, и Державин перепугано прижался спиной к сырой стене, опасливо глядя в сторону входа. Стефан, неловко опустивший глаза вниз, шёл ближе, неся в руках полотенце, мыло, выглядящее более качественно, и лезвие бритвы. Он молча остановился перед входом в душевую, кратко присел и аккуратно уложил на пол всё, что принёс. После же встал, моментально развернулся и удалился прочь, не проронив ни слова — а говорить, впрочем, было и нечего. Стефан с горем пополам поднялся в свою комнату, по пути перекидываясь парой немудрёных фраз с Софи, а когда закрыл за собою дверь, то просто уселся на край постели, согнувшись пополам. Неземная тяжесть тянула его вниз, заставляя прикладывать неимоверные силы, чтобы попросту оставаться в чётком сознании. Сердце Трея, казалось, находилось на грани разрыва. Не просто потому, что подобный поступок стоил ему огромной смелости, а потому, что за Рому было невыносимо больно. Ужасно больно. Единственное, что уловил его взгляд — он сильно похудел, а рёбра, стоило ему вдохнуть, проступали на вид. Державину наверняка приходилось голодать, а судя по синякам на теле... нет, не хотелось представлять, что он терпел. Сразу становилось дурно. Нетрудно было догадаться, что в том подвале были лишь голые трубы да бесполезный шланг — Стефан ни разу там не был. И как только отец проронил единое слово о том, что Рома находился в подвале, Трей тотчас же сорвался с места. Хотелось отдать ему самое лучшее, но если бы всё это обнаружили — к обоим возникли бы большие вопросы. Однако теперь, вспоминая его бедный вид, любые страхи отпадали, и он был готов принять весь удар на себя. Только бы Роме больше не было так больно. Только бы ему не приходилось вновь терпеть те бесчинства, которые с ним творили — оставалось только гадать, какие. Но раз уж Рафаэль... являлся там лагерфюрером, так ещё, видимо, выделял Державина из остальной массы... за Рому становилось всё страшнее. Пощады от отца ждать было бесполезно. Прошло пять, десять минут, а Трей так и не двигался с места. Неожиданный стук в дверь тотчас же оживил его, выводя из бурного потока мыслей абсолютно разных мастей. Рафаэль, прождав за пределами комнаты где-то с секунду, бесцеремонно отворил дверь. — Спускайся вниз. Этот русский не понимает ни слова, — комната тотчас же поплыла перед глазами. Сердце закололо уже в тысячный раз за этот чёртов день, душу скрутило, вывернуло наизнанку, а тело отказывалось двигаться. Нет. Нет, он не был готов к тому, чтобы говорить с ним. К тому, чтобы оказаться наедине, но не на сущий момент, а... на целую вечность. Он не хотел быть тем, кто отдавал приказы. Не хотел быть для него источником страха, Стефан просто хотел, чтобы всё было как раньше... до войны. До неизбежного конфликта, поставившего их, ранее близких людей, по разные стороны баррикад. — Быстрее. Трей, не ощущая под собой пола, всё же поднялся. Он стал медленно выходить из комнаты, двигаться по коридору, но весь путь казался неестественно длинным — ноги налились свинцом, и каждый шаг давался через великие усилия. Когда Стефан подошёл к лестнице — рука сама собою вцепилась в перила, чтобы не дать ему упасть, ведь перед глазами... картинка то и дело рябила. С каждым новым метром страх поднимался из самого низа живота всё ярче и ярче, на грудную клетку давило, а дыхание дрожало. Он спустился, с трудом проходя по гостиной. Но как только кухня с широким входом оказалась в пределах видимости, сердце утонуло враз в груди, захлёбываясь в собственных стуках. Рома стоял там. Стоял спиной к нему, потерянно оглядывая шкафчики, столовые приборы и газовую плиту. Любые слова, которые пытался придумать разум, тотчас же застревали в горле. Он боялся не то что окликнуть его, он боялся того, что Державин бы заметил его присутствие, а потому беззвучно стоял на месте, не в силах даже пошевелиться. Стефан задыхался под гнётом всех своих эмоций, смешавшихся в одну — самую сильную, самую колкую, волнующую, одновременно тёплую и пускающую холодок по спине. И Трей наблюдал бы за ним вечность. Смотрел бы за тем, как он жил без него, строил свою судьбу, улыбался, любил, пока сам Стефан оставался бы позади, жалея лишь о том, что упустил момент. Упустил его ещё давно, в тихие вечера, в моменты уединения, в конце-концов... в секунду горькой разлуки. Да, он был бы рад навеки остаться в стороне, только чтобы любоваться им, но лицезреть его страдания — нет, это было превыше всех мук. Как-то внезапно даже пропало желание вмешиваться в то, что уже было нельзя исправить — он ведь наверняка не хотел видеть, по сути, своего врага. Однако стало слишком поздно — Стефан, будучи в своих размышлениях, томно выдохнул. Роман тотчас же обернулся на него, а Трея будто подстрелили его перепуганным взглядом. Тишина. Тяжёлая, густая — такого безмолвия ни он, ни Державин... никогда не слышали. Даже в секунды неистового опустошения души. Стефан намертво замер, невольно произведя резкое движение рукой. Уста сами собою беззвучно произнесли имя. Имя, которое он не мог сказать так долго. Не мог даже прошептать. А его хотелось говорить, говорить всегда. Молвить, даже если бы он не слышал. В любой момент, улыбаясь, плача, злясь — Рома. Державин не двигался ровно так же, как и Трей. Кости будто заржавели, а суставы стёрлись до такой степени, что отказывались работать. Не было сил. Не было сил глядеть на него, но Рома не имел возможности увести свои глаза прочь. Вдруг Стефан, сам пугаясь того, невольно сделал краткий шаг вперёд — это единственный звук, которому удалось прорезать гробовую тишь. Рома дёрнулся назад, упираясь поясницей в острый край плиты. Бежать было некуда. А он, даже если бы и захотел... то не смог бы. Ещё шаг, такой же робкий, тихий, плавный — Трей боялся спугнуть его, точно птицу, забившуюся в угол. Он не ведал, что творил, но расстояние между ними мерно сокращалось, а Державин пятился назад всё сильнее, хоть и всё нутро тянулось вперёд. Ему казалось, что ещё чуть-чуть, и этот смертельный капкан крепко захлопнулся бы на нём. Он не знал, хотел ли Стефан причинить ему боль — его взгляд говорил обратное, но... Рома уже просто не мог в это поверить. Не мог поверить в то, что для кого-то он являлся чем-то большим, чем куском мяса. Полметра — то, что теперь отделяло их друг от друга. Не целые страны, реки, леса, а жалкие полметра... Как бы Стефану хотелось обнять его тогда, чтобы сокровенного тепла хватило на все эти месяцы. Тогда, на перроне, на прощание. А он... бросил. Бросил без лишних слов, опомнившись лишь в вагоне. Перед глазами снова явился тот непонимающий силуэт, ищущие глаза, жалостно зовущие обратно. И, возвращаясь в реальность, настигала вполне закономерная мысль — Рома так... изменился. Изменился не просто внешне, а внутренне. Трей ощущал это, стоя к нему достаточно близко, чтобы чётко смотреть в его глаза, видеть потускневшую зелень, страх и смятение, отражение себя самого... пугающего и непредсказуемого для Державина. Он выглядел так, словно ждал подлого удара. Рома был готов, кажется, на стену лезть, прятаться повсюду, лишь бы его не трогали. Но как... как Стефан мог когда-то причинить ему боль? Хотя, пожалуй... даже сейчас это в каком-то смысле удавалось делать с успехом — отнюдь, не нарочно. Рука его аккуратно, медленно, но напряжённо подалась вперёд, заставляя Рому сжаться только пуще — Трей не хотел пугать его, а потому на секунду одёрнул себя прочь, всё не расцепляя взглядов. Они говорили все те слова, которые бурлили у него в голове. Те, которые он ловил в лице напротив. «Мне страшно» — то, чего от Державина он не услышал бы никогда. А теперь... лишь по одному его виду всё становилось ясно. Впервые Рома был настолько уязвим перед ним и даже не пытался этого скрывать. Раньше... он бы просто улыбнулся, пожал плечами и забыл, но как... как можно было забыть... «такое»?! Такое, которое наверняка бы ещё долго являлось ему в кошмарах. Самых неприятных, жутких, заставляющих вскакивать по ночам. Если... всего каких-то восемь-десять месяцев назад он всеми силами старался не показывать, что нечто свербело на душе, то сейчас... он, кажется, намеренно открывал свою слабость. Как пёс переворачивался на спину, лишь бы угодить, хотя это и било по чувству собственного достоинства. Но Стефан... он ведь... он ведь вправду не хотел ему зла. И оттого, что Рома так жался к этой чёртовой плите, вмиг хотелось высказать всё, абсолютно всё, что только могло бы успокоить его. Трей, на этот раз более спокойно, вновь приподнял свою руку, сделал мелкий шаг вперёд, и, ласково глядя ему в глаза, еле коснулся предплечья. Державин слабо вздрогнул, но не отпрянул — что-то внутри него начало медленно трескаться, да так, что этот невыносимый хруст наверняка был слышен и Стефану. Сердце его замерло, в груди заскребло... и каждый новый вдох стал даваться всё труднее. Трей слабо провёл своей рукой по грубой ткани его одежды, которую... ещё не успели поменять — это вовсе не волновало, — а после нежно укрепил на ней хватку, вдруг горько улыбнувшись. — ...Рома... я так скучал. Скользнул акцент, тёмные глаза тотчас же защипало, и в них стали закипать слёзы. Сердце всхлипнуло в груди, заставляя сделать рваный, жалостливый, но одновременно и счастливый встречей вдох. Стефан всё же коротко опустил свой взгляд куда-то вниз, почти сразу же возвращаясь им на Державина — его лица теперь было не описать в словах. Такая великая боль, такое горе и такое непонимание — в глазах его теперь... тоже смешалось всё. Абсолютно всё на свете. И май, мелькающий у Ромы в голове, и концертные залы, и поезда, и оставшаяся позади жизнь, и Сергей, и Дима, все, кого он знал, кого потерял — всё это теперь было прекрасно видно Трею, пусть он и не мог точно знать, о чём шла речь. Державин пунктирно задрожал, с каждым новым вдохом хватая ртом всё больше воздуха, точно сейчас бы разразилась гроза. Да. Он мог ощущать, как необратимая волна всех тех эмоций, всех тех чувств, которые ему было велено скрывать, подкатывала прямо к горлу, к его глазам, на момент снова приобретшим более яркий цвет. А Стефан, словно подобрав пиковой момент, вдруг мерно, аккуратно прильнул ближе, сокращая эту глубокую пропасть между ними до абсолютного нуля — он обнял его так, как не смел раньше. Так, как Рома никогда бы не позволил себя обнять ему. Так, чтобы... вся внутренняя буря смогла вырваться наружу. Державин так давно не ощущал человеческого тепла. Так давно... что он даже поначалу не ответил тем же, всё прижимаясь к этой несчастной плите. Трей, чей долг был... глубоко ненавидеть его, открыто презирать, ластился к нему так, словно между ними ничего не изменилось — нет, он... тоже ни за что бы не позволил себе такого раньше. А теперь... теперь всё было совсем по-другому, и душу оттого выворачивало наизнанку. Рома боялся касаться его в ответ, робко подняв свою руку ближе — казалось, словно тотчас бы эта иллюзия развеялась по ветру пеплом, как рассыпались в этом тепле, подбирающимся всё ближе и ближе к самому его сердцу, все невзгоды, горькие печали и ошеломительные потери... Но нечто в нём окончательно надломилось. Вырвалось из клетки, которую он смастерил себе сам. Державин, пересиливая боль в рёбрах, крепко стиснул Трея в своих объятиях. Заслонка, огораживающая эмоции от выхода наружу разломилась на тысячи кусочков, и Рома, пряча лицо в его плече, тотчас же расплакался так, как не плакал ни перед кем. Никогда — разве что перед мамой в детстве. Но всё совсем без звука — он просто вжался в Стефана со всей своей оставшейся силой, да так, что заскрипела собственная грудная клетка. Тело вновь пронзила хрустящая боль, однако Державину было уже совсем плевать. Трей ни на секунду не противился, слушая обрывистые вдохи подле себя. Он слушал и чужое сердце, бьющееся неравномерно, дёргано, как и его само. И вскоре силы на то, чтобы удерживать собственные чувства, совсем иссякли — по щеке скатилась слеза, и Стефан машинально огладил Рому по спине. Его не хотелось отпускать. Больше никогда, никогда на свете... он не позволил бы себе такого. Ведь стоило ему тогда отпрянуть — вот, где они оказались. Трей лучше бы сам прожил за Рому всё то, что ему пришлось вытерпеть... чтобы оказаться здесь. Страшно было вообразить, какой путь он преодолел... из самой Москвы. Подбитый, голодный, пропахший той гарью, но всё ещё родной и невыносимо близкий — сердце растаяло, растеклось в грудной клетке, когда он... прижался ближе. Державин пусть и боялся его, однако смог подпустить ближе... всё-таки смог. И этот хрупкий проблеск доверия разбить в прах было очень и очень легко. — ...Ты не представляешь... как я хотел увидеть тебя... — почти шёпотом, чтобы их беззвучное воссоединение не было никому слышно, проговорил Стефан, прижимаясь к нему так, словно в последний раз. — Ф... С-Стефан, — по тихому голосу Ромы было слышно, как он пытался взять себя в руки, но ничего не удавалось. Совсем ничего... и Державин просто зарывался в его плечо всё туже. — Да, да, я тут... — Трей сам не знал, для чего отвечал. Но слышать его голос... такой жалобный, слабый, впервые за долгое время... было более, чем упоительно. И не хотелось терять эти сокровенные слова — его имя, произнесённое Ромой. Лишь бы он говорил... говорил хоть о чём-нибудь! — ...Где же ты... где ты пропадал, Рома?.. — оглаживая его ладонью по кудрявому, неровно выстриженному затылку, еле слышно говорил он, словно только для него. Трей не ждал ответа на свой вопрос, попросту наслаждаясь этим мимолётным теплом, которое невесть когда... ещё бы возникло меж ними, но Державин, всё ещё силясь собрать всю волю в кулак, снова проскулил. — ...А ты... ты? Где?.. — он звучно сглотнул, но ком в горле никуда не делся, а лишь возрос. — Не оставляй... н-не оставляй меня... умоляю... Не уходи... Рома вдруг обмяк в его аккуратной хватке, путаясь и в темах, и словах — это было не столь важно, ведь на душе кипело столько... столько неразрешённой боли, ладовых неустоев, что если бы он стал говорить, то всё это затянулось бы на долгие часы. А сейчас... этого времени у них, увы, не было. Трей малость ослабил объятие, чутко прислушиваясь к каждому слову любимого, желанного невыносимое множество дней голоса. Речь его звучала так пронзительно, что сердце кололо только пуще, будто в него впивались тысячи игл и кинжалов — то не по чём, только бы Рома... был рядом. Всегда. И Стефан теперь ни за что бы не убежал. — ...Я не оставлю, обещаю, больше никогда на свете... Рома, Рома... я столько... столько корил себя за то, что уехал... Я писал тебе, писал много... но ничего... ничего из этого не получило ответной телеграммы... а что-то я просто не рискнул отправить, — ах, если бы Державин знал, сколько бессонных ночей Трей провел, виня себя за свои проступки, строча эти бесконечные письма, в которых ему было суждено тонуть и по сей день... На душе царил стыд, и Стефан не мог терпеть тишины в этом моменте. Просто... хотелось снова услышать его. Его, теперь горько дышащего прямо в промокшее от слёз плечо. — ...Рома, скажи... скажи что-нибудь, прошу... Но Державин не мог найти слов. Он одновременно желал столько выразить, однако ничего не шло — Рома буквально задыхался в порыве своих чувств, совсем потеряв над собой контроль. Стоило возобновлять его. В доме ведь... они были отнюдь не одни. Хотя... по ощущениям всё являлось совершенно иным. Лишь они во всём мире. Лишь они двое и всё то, что некогда их связывало. Только горячие слёзы, крепкие объятия и неверие в то, что мучительная разлука подошла... к концу. Неужели... всё то, что пришлось пережить привело их сюда? Каждое действие, каждое неаккуратное слово — это всё, благодаря чему они теперь оказались рядом друг с другом. Так близко, как не приходилось находиться ещё никогда. И от этого душа, вся израненная, обугленная, трепетала. Понемногу возвращалась к жизни. Но их покой нарушили — краткие, мелкие, осторожные шаги раздались в кухне, и Стефан, чувствуя, как Рома вздрогнул всем телом, в испуге силясь оторваться от него, пытался удержать его ещё хоть на долю секунды, пока и сам не был вынужден отпустить. Оба развернулись лицом к всё той же плите, столику и шкафам, лишь бы не показывать некоему гостю своего душевного состояния. Трей, протерев ладонью глаза, слабо шатнулся на месте, будучи не в силах прийти в себя... ровно как и Державин. — ...Стефан, а можно... мне попить? — тишину разрезал робкий детский голос. Софи, видимо, застеснялась нового работника, проговаривая это как можно тише, будто не хотела им мешать. Трей же, слушая учащённое биение своего сердца, слабо глянул в сторону Ромы, который впал... в явный ступор, перемешанный с остатком горьких слёз. Вмиг сделалось страшно оттого, что он мог неправильно понять всю ситуацию, хоть и не распознавал немецких слов — хватало одного лишь присутствия маленькой девочки в его доме. А кем она ему приходилась — уже другой вопрос. — ...С-сестра зовёт, я... скоро, — прошептав на русском невзначай, он ещё некоторое время глядел на него. На родной профиль, пусть и кардинально изменившийся... но близкий. Такой, который он не смог бы забыть и через десять, и через сорок долгих лет. Стефан всё равно бы ждал. Ждал, даже если бы Рома про него позабыл.