Натянутые струны

Вдали громыхнули тарелки. Нет, то ли они прозвенели вместе с литаврами, то ли разорвался снаряд — было совершенно неясно. Резкий, громкий звук прокатился рокотом по густой траве, проникая сквозь утреннюю дымку тумана. И не было ему преград. Ни противопехотные, ни противотанковые заграждения, ни мины, ни сетки. И вот вскоре всё стихло. Пыльное поле оказалось погруженным в полное безмолвие. Перестало слышаться, как летели ошалелые птицы, от страха ударяя крыльями по ветвям деревьев. Больше ни писка. Эта моментная тишина будто бы тянулась вечно. Гудела в ушах, лежала камнем на сердце и сдавливала горло, но совершенно отдалённо. Всё казалось таким… ненастоящим. Картина перед глазами постепенно становилась всё ярче и пронзительнее, вместе с тем, как заря поднималась всё выше, виднеясь в блеске реки и на сухой траве. Молчание, в котором даже кузнечик не осмеливался произнести и звука, не длилось долго. Солдаты тотчас повскакивали со своих мест, отпрянули спиной от холодной земли. И Роман вскочил, отряхиваясь от пыли. В душе как-то неприятно кольнуло. Внутренности поджало, перекрутило и выплюнуло — ощущалось именно так. Глядя на подозрительно активно зашевелившийся отряд, на душе осело вязкое чувство ожидания. Ожидания того, чего он сам не знал. Единственное, что тот понимал — случилось неладное. Всё ещё пребывая в сидячем положении, Державин старался нащупать скрипку, чтобы проверить, на месте ли чехол. Но под руку попала только винтовка, упёртая дулом в своеобразную стену окопа. Глаза невольно уставились на орудие, а сам Роман замер, в прострации видя в карабине что-то большее, чем просто механизм. Ему казалось, что это — не просто винтовка… это самая настоящая опасность, застывшая в одном положении змея, которая могла не только ранить, а ещё и защитить. Среди хаотичности, заменившей гудящую тишину, послышалось, будто кто-то назвал его по фамилии. Сейчас Державин не мог сказать, страшный сон это, или реальность. Скрипач поспешил обернуться в сторону и, неожиданно для себя, встретился глазами с Долиным. Он уже стоял на ногах, крепко стиснув в руках абсолютно идентичную остальным винтовку, глядя на товарища такими волнующимися зеницами, будто имел возможность поговорить с ним в самый последний раз. — Быстрее, вставай! Опомнившись и встрепенувшись, Державин всё же оказался на ногах. Почвы под ними словно и не было, казалось, он мог упасть в любой момент. Нервозность. — Что… в чём дело? Наши огонь где-то открыли? — Нет, — незамедлительно ответил Сергей, — в лесу разорвалась мина. «Как?» — сразу же возник вопрос в голове, проносясь пулей через множество других, гложущих нутро. Неужели сама собой сдетонировала? Иль может зверь какой пробежал, например, вепрь?.. Нет, близ городов их и не водится, убегают прочь от людей. Боятся. Значит, это какая-то ошибка. Не стоило ничего отвечать. Скрипач молчал, в непонимании взирая на лицо друга. И вновь тишина. Такая же, с которой незаметно прошли десять, пятнадцать, а может и больше дней. И снова между ними — такая душащая, но безмерно глубокая. По эмоциям Долина многое можно было сказать, пусть он всегда оставался настолько хладнокровным, насколько мог себе позволить. Но сейчас его брови скривились в неравномерной, подрагивающей дуге, сводясь к переносице. Губы были не поджаты, а скорее стиснуты в волнении, хлеставшем через край. Литаврщик всё старался закрыть его невидимой крышкой, задавить и уничтожить — у него не получалось. И если даже у Сергея, настолько серьёзного и настолько скрытного человека сего не выходило… уже стоило бить тревогу и заводить мотор ревуна. — …Немцы, — вдруг начал из тишины Долин, пока весь его голос выказывал одну лишь эмоцию — страх, перемешавшийся с контрастирующей решимостью. — Немцы пошли вдоль Житомирского шоссе. От первого же слова что-то внутри у Романа вздрогнуло, полетело вниз и разбилось оземь, но, однако, уцелело. Хрустальный колокольчик пропел своё волнительное трезвучие, перетекающее звоном в смазанные и непонятные тона, колеблющиеся между двумя сторонами сознания. Всё вмиг стало ощущаться подозрительно реально, даже чересчур: стук солдатских сапог о самое промозглое дно окопов стал невыносимо громким, точно снаряды, разрывающиеся прямо перед ним. Казалось, будто даже далёкая тишина, само поле обрело свой голос и не переставало гудеть. Теперь яркие и тёплые лучи солнца, медленно ползущие по нему к окопам, не являлись чем-то положительным. — …Это… получается… — Да, Ром. Получается, что на позиции. Вновь молчание. Их глаза ловили каждый момент, пока могли смотреть друг на друга. Могло случиться всё что угодно. И они явно не знали, что конкретно. Не могли даже вообразить или представить: картинка перед глазами наглухо не возникала. Единственное, что на ней могло быть — кровь. Мало или много. Их или чужая. Этот момент не длился долго, как и все остальные за только что начавшийся день. Секунды проносились с неимоверной скоростью, однако порой застывали так, что всё нутро имело достаточно время для того, чтобы ужаснуться. Ничего не было понятно, абсолютно ничего. То ли реальность казалась слишком настоящей и осязаемой, то ли сон окутывал в свою пелену. Будто бы это всё — мираж. Будто Державин не здесь, не посреди поля по колено в пыли, а в Москве, на этих улицах и городских бульварах, среди трамваев и квартир. В том городе, который хотелось свято защищать. Там, где его жизнь была такой же приятно скучной, как тогда. Не стояла на кону перед выбором, стрелять ли в противника. — …Удачи, — коротко произнесённые скрипачом слова не задержались на уме у Долина. Нельзя было медлить. — И тебе удачи, — он лишь кивнул, дружелюбно похлопав того по плечу. Литаврщик тут же отошёл в сторону ближайшей бойницы, направленной на реку. А Державин же наоборот… двинулся в другое направление, как и учили на неких «прогонах», а то ли и вовсе на нелепых «репетициях», хоть и война — не театр. Оглядываться он на товарища не стал, чтобы не будоражить свои переживания, а лишь смотрел на винтовку, крепко сжатую в своих руках. Холодная и тяжёлая. Ступая по рыхлой земле, превратившейся во влажную из-за утренней прохлады, ему казалось, что он безвозвратно проваливался в неё. Увязал в зыбучих песках и тонул в болоте, сапогами цепляясь за вязкую трясину, но попадая в неё сильнее с каждым шагом. Побежишь или резко оступишься — она засосёт в себя целиком. Сердце начинало стучать быстрее с нарастающими движениями вперёд, которые на самом же деле были довольно быстрыми — ситуация требовала сего. Но с перспективы Романа… нет, этот путь длился вечно. Он старался держать позитивный настрой. Ведь, и вправду, тот всегда был готов к трудностям и разного вида препятствиям, но… не так. Не так, пожалуйста, нет. А сейчас, особенно совершенно одному среди других, страх за свою жизнь проявлялся всё больше. Грудную клетку предательски кололо, а руки как назло приняли температуру оружия — стали ледяными и липкими. Пальцы мелко дрожали, предвкушая что-то там, за яркой зарёй. И то был не столь страх за свою жизнь в целом. Это был страх за свою прежнюю жизнь. Она никогда не вернулась бы в той же мере, что и была. Сначала пришлось пережить столько неоднозначных эмоций, когда Стефан взял и уехал. Бросил? Забыл? Того же самого Роман сделать был не в состоянии. Не мог отпустить. А оркестр разваливался… и в конце концов вовсе пропал. Каждый был занят совершенно другим делом. А может, некоторых и уже не было в живых… как? Даже не верилось. Ведь он видел их глаза, смотрел на усталые руки с их узнаваемыми изгибами, знал черты лиц и помнил имена, шутил, работал бок о бок, а теперь… теперь что? Теперь ничего — пустота. Немая и глубокая, представляющая собой не просто какой-то шрам или ссадину. Нет, это целая дыра. Будто отняли часть той искры, яркой звёздочки, обломили её конец, и она хрустнула, оставив мелкие крошки где-то там внутри. Они всё ещё впивались в самое-самое сердце. Ничего уже не могло быть как прежде. Друзья, своя до жути странная приязнь, работа, дом, люди, прошлые проблемы, воспоминания… всё сейчас медленно тлело перед глазами. Единственной весточкой из внешнего мира, из города, за который стоило сражаться, всё ещё оставался тот тонкий, почти невесомый платок с вышитой на нём надписью «возвращайся». И краткого взгляда на это незначительное, ласковое и ёмкое слово хватало, чтобы вновь воскресить в скрипаче надежду. Надежду на то, что всё будет хорошо… Невозможность увидеть семью, любимых… несвобода… а вдруг? А вдруг всё это ждало его прямо за углом? — то главный вопрос. Ведь он никаким образом не знал, какой дорожкой поведёт его судьба, не выведет ли прямо в смертельные и обжигающие объятия врага? Он не знал. Вот не знал и никак не мог предугадать своего будущего. «Мама, я обязательно напишу тебе, навещу Ленинград… Я успею сделать ещё столько всего. Я приеду обратно в Москву, погуляю в парке, вновь пересекусь с товарищами, увижу филармонию, сяду за инструмент, вернусь и снова усну в своей постели» — душу раздирало от каждого нового вздоха, и он готов был задохнуться, чтобы внушить себе то, что всё вернётся на круги своя. Но неужели… такой путь длиною во всю жизнь был пройден только для этого момента? Неужели их всех растили только для жестоких схваток? Получается, матери не поскупились на живое пушечное мясо? Ведь эта плоть — одно из сильнейших орудий только потому, что человек, который хочет жить, сделает для этого абсолютно всё. Разорвёт врага, поставит себе невыполнимую цель и выполнит её. А они… седьмой отряд, да любой другой, почти каждый новый солдат… ведь совсем неопытные, неучёные, отнюдь не представляющие себе такого расклада событий. Ведь людям нужно не это. Не война и не страх, а простая, скромная, но тёплая жизнь. Чтобы любили, жалели и думали о тебе, когда только представится случай. Чтобы было куда вернуться, где спрятаться и переждать бурю. В самом деле человеку для счастья нужно так мало. Эти мысли крутились в голове вихрем, который то затихал, то снова бил стёкла убежищ, стонал и выл в душе ещё с большей силой. Без паники. Трусить было нельзя — неправильно это, не привык он так. Как бы Державину не хотелось вернуть всё обратно хотя бы на денёк, нужно было идти только вперёд и не сворачивать ни в коем случае. «Я ещё проживу эту жизнь» — эта мысль читалась чётко и громко в голове, будто лозунг, постепенно возрастая во взрывной крик. Проживу! Проживу! И все проживут! Никто не был достоин умереть здесь, не в таких обстоятельствах. Вообще никому-никому не стоило бы умирать… Каждый из них, из родных солдат или «вражеских», был умён по-своему, кто-то нелеп, тревожен или отважен — то не имело смысла, ведь как ни крути, это человеческие качества и простая жизнь. Маленькая или большая, будь то кузнечик или человек. Всё сводилось к одному неизбежному концу — к холодной земле. Но так не хотелось, чтобы он наступал раньше времени. Хотелось жить и радоваться. Любить и быть любимым. Он так желал вновь увидеть человека, о котором никак не мог перестать думать. Стефан был неотъемлемой частью его ежедневных мыслей — тревожные ли они, спокойные или чересчур тёплые — было всё равно. Он всегда был там. А почему? Вот с какого перепугу именно он, а не какая-нибудь Таня? Почему о нём Роман печалился больше, чем о расставании с ней? Ответов на вопросы не было… по крайней мере пока. Хоть бы раз, один разок, снова глянуть в его тёмные глаза, полюбоваться издалека или совсем близко, но так недосягаемо, услышать музыку и создать её… Сейчас это был предел его мечтаний. Но вместо музыки Роман слышал топот кирзовых сапог, щёлканье винтовок и напряжённый говор, изредка переменявшийся негромкими вскриками. Он снова твердил себе о своей вере в лучшее. Его ждут! Будь то семья или товарищи. Как же прекрасно, что он оставил хоть какой-то след на этой земле. И подводить их было нельзя… будут плакать. — О, Ромка! Запоздал ты, от немчуры больше ни слуху ни духу, — вдруг окликнул его голос Соболева впереди, абсолютно контрастного настроения, если сравнивать с собственным… Неужели всё? Или тот гром был всего лишь прелюдией к главной «симфонии»? Дмитрий уже разместился в нише вместе с неизвестным Державину солдатом, которого он видел только мельком. В пределах досягаемости были и другие, шепчущие или тихо говорящие о чём-то. Оттого стало спокойнее… ведь он был не один. Хотя боязно становилось и за каждого. Такого же человека, как и он, со своей историей, характером, мыслями и пассией. Каждый ведь жаждал чего-то разного, мечтал о чём-то, но всё это сводилось к одному общему желанию… они ведь тоже хотели любить. Кто-то и любил, кто-то был любимым, а кто-то это тщательно скрывал. Ужасно, просто невыносимо было осознавать то, что кому-то из них, из этих людей, живых, таких же как он… не свезёт. Выскочат не в тот момент, не успеют, не так повернутся… каждое действие могло привести к конечной остановке на пути в одну сторону. Однако, рядом было и знакомое лицо — Максим Макарыч, внимательно следящий за бьющим в глаза своей яркостью горизонтом из окопа. Мрачный, тихий, будто вне себя. Его винтовка была готова выстрелить в любой момент, только дайте повод. Что он чувствовал? Страх? А молодой красноармеец, расслабленно прильнувший спиной к земляной ограде наоборот же улыбался привычным выражением лица, подзывая скрипача к себе. Пилотка вновь у того съехала чуть вбок, и, кажется, его это вовсе не волновало. Как и всегда, Соболев оказывался позитивнее остальных, даже опережал Державина. Да что уж, «даже», и сравнивать нельзя. Может… это была просто ребяческая глупость? — иногда думал про себя Державин. — Головной убор поправьте, мсье, — через некоторое время с шуточным замечанием произнёс Роман, томно выдохнув. Тот примостился рядом, на пару моментов позволив себе аккуратно и чуть боязливо выглянуть из окопа… полная тишь. Поле расстилалось перед ними, будто ковёр с множеством тонких узоров, лепестков и стеблей. Они были нетронуты, никем не ухожены, но так красивы. А ведь по этой сухой земле могут пройти полчища немецких захватчиков, если отряд, страна и русские люди ничего не предпримут. Пойдут по их Родине, сминая под ногами траву, вдруг, доберутся до Москвы, вместе с ней ухватят и Ленинград, а там ведь мама… и… всё. Пиши пропало, а письмо и не дойдёт. Мысль на бумаге будет разорвана каким-нибудь смотрящим. Кажется, именно поэтому Державину не пришло ответа со стороны Нюрнберга, и он был оставлен в полнейшем неведение… будто слепец. — Ну всё, похоже, зря все построились! Фрицы нас потеряли. И вообще, это похоже всё-таки мина взорвалась! — усмехнувшись, громко выговорил Дима, будто бы желая, чтобы его слова услышали все, кто находился рядом. И вправду, было такое безмолвие вокруг, не считая речи самих же советских солдат. Можно было расслабиться на пару моментов. Но не тут то было. — Тш-ш! — вдруг протяжно шикнул в ответ старик. Он не сводил усталых глаз с поля ни на секунду, но по его лицу было видно, что нарастающая беззаботная шумиха в окопах раздражала всё больше и больше. — Сохранять тишину! — Всё равно же ничего не происходит, дядь! Да если б они пехотой здесь были, мы бы их давно уже постреляли, как глухарей! — Много ты знаешь, Соболев! В том то и дело, что странно это… нам же сообщили… по данным говорили, что они же все вместе прут куда глаза глядят, а ни звука!.. — Макарыч возразил тому возмущённо, но сдержанно. Он не поворачивался на других, сразу же принявших более приземлённый вид. Даже радоваться тому, что всё обошлось… как-то расхотелось. Тучи снова стали сгущаться над этой лёгкой радостью беззвучия. Возможно, затишьем перед бурей. — Да, Ваша правда… слишком тихо. Вон, даже птицы не поют, — решил вставить слово и Державин, используя свою внимательность к деталям. Ведь как ни наступало утро, так всем пёстрым хором пернатые заводили свою лирическую песню новому дню. Встречали его с великой радостью, холили и лелеяли, но сейчас — гробовая тишина. Подозрительно это было, весьма подозрительно… Будто отняли какой-то призвук из оркестра, убрали то ли гулкий контрабас, почти неслышный в сочетании с другими инструментами, то ли мягкий звон треугольника, являющийся в композицию всего по два-три раза. И только если находиться там постоянно, заметишь пропажу. — …Да, молчат. Это значит, что их кто-то тревожит. — Ай, ну вас всех! Вот когда по лесу идёшь, все свистят и летают! Причём вне зависимости от того, с ружьём ты или нет! Ничего они не затихают — враки! А ты вот, Ром, сам на охоте когда-то был? — Нет, — в неком недоумении глянул он на Соболева. Брови сами собою сводились к переносице только из-за чересчур смелого и чрезмерно громкого тона юноши. Нельзя ведь так! Вдруг кто посторонний услышит?.. — У-у-у! Совсем городские разленились. Ну ты и нудный! — Эй! — «нудный?» — сразу же пронеслось в голове. Это Рома-то «нудный»? Казалось, это задело его за живое, отчего тот напрягся, выпрямился и, пребывая всё ещё у земляной стены, стал прожигать недовольным взглядом Соболева, беспрестанно продолжающего свои возмущения. Пока тот лишь молчал, не имея возможности вставить своё слово. — Берёшь винтовку, патроны, — Дмитрий вскочил на ноги, а после взобрался на некое возвышение из оставшейся от работы земли, вместе с тем, как другие начали на него шикать, стараясь спустить вниз словами, — заряжаешь их и стреляешь! Да боюсь, что в птичку-то не попадёшь, эх ты, косой! Вон на немцах, как придут, тренироваться будешь. И бах! Бах! Вот как стрелять надо! — тот оживлённо жестикулировал, взяв тяжёлый карабин в руки. Совсем разгорячившись в своей речи, Дмитрий громко говорил то, чего сам не осознавал до поры до времени, своим острым языком доставляя неприятные ощущения где-то там, внутри. И плевать, что Державин стрелял плохо! Зато делал многое другое лучше. Ведь каждый был хорош в чём-то своём, а не все, будто под копирку. Другие солдаты уже подоспели ближе к буйному, стараясь унять этот шум не только предупреждениями, а ещё и действиями. Пара рук потянулась к тому, чтобы зацепить за край одежды, спустить вниз. Головою своей светить в окопе было весьма плохой идеей. Но вдруг всё прервалось резким, невозможно громким звуком — «бах». Где-то вдали, на линии слепящего глаза горизонта, вновь прозвенели тарелки. Так звучно, пронзительно и неожиданно. Не успел никто ничего и осознать, как совсем рядом, ближе, чем в метре от музыканта, Соболев глухо упал на землю. В воздух поднялось малое количество пыли, а время будто бы остановило свой ход. Сердце неправдоподобно сжалось в грудной клетке, испуская из уст глухой вздох. Оттого всё внутри заболело, скрутило, а руки будто не имели права пошевелиться. Что только что произошло? Этот момент тянулся так долго и вязко, отчего и не было понятно. Роман не мог видеть ничего, кроме той самой земли. Зрение словно утратило способность воспринимать окружение глубоко, всё стало каким-то плоским и до невозможности сюрреалистичным. Он будто смотрел в некий туннель, а вокруг сущая темнота, но все песчинки, каждый комок земли, каждая пылинка и её грани, изгибы, были видны чрезмерно чётко. Что? Что это? — он задавал себе вопросы только для того, чтобы не знать на них ответа. Руки похолодели, побледнели, а сердце прозвучало так жалобно и умоляюще: «пожалуйста, нет». Полнейшее безмолвие, длившееся от силы всего пару секунд, растянулось на долгие минуты, часы, казалось… дни. Его не смогли разбить даже резкие движения солдат, ринувшихся к лежащему на земле. Среди них был и Макарыч, сейчас полностью наплевавший на свой пост. А Державин всё не двигался, ведь просто не мог. Его будто бы оглушило снарядом, а шум оставался в ушах ещё долгое-долгое время. Басом пронизывал всё тело ровно до того момента, как лёгкие не стали дрожать, а дыхание заметно учащаться. Он словно и не мог ухватить достаточно воздуха, ведь грудную клетку так сильно сжало, точно под стальным прессом, который стал впиваться своими ножами-финками прямо меж рёбер. Снова и снова. Снова и снова. Снова… Единственное, что вырвалось с его уст — это нервный смешок… как жалко. Хотелось сказать: «Димка, перестань валять дурака»… но он не мог. В горле пересохло. Скрипач не мог произнести и слова, а сам себе казался сейчас таким беззащитным и слабым, ведь не имел возможности пошевелить и рукой. Стало так холодно и одновременно слишком жарко — воротник болотно-зелёной гимнастёрки принялся затягиваться на горле всё пуще, а в глазах, кажется, даже на момент потемнело. Вдруг его обдало внезапным морозом, взявшимся извне. Лёгкие закололо, голова пошла кругом, будто бы внутри завёлся какой-то мотор, будучи заглушенным всё то время до. Ему показалось, что он очутился по горло в снегу, а глаза не видели весны. Тело неконтролируемо задрожало, спиной Роман стал вжиматься в землю позади себя, пятился, но было абсолютно некуда. Он старался отвести взгляд от замолчавшего Соболева, но не мог. Какая-то внешняя сила просто ему этого не позволяла. Мысли загудели от пробирающего все внутренности осознания, что Дима… Дима, да, именно он, чей-то любимый сын, чей-то товарищ и друг, совсем зелёный, молодой мальчишка, теперь лежал в земле. На этом месте мог оказаться любой. Совершенно любой из тех, кто был здесь, кто будет и есть. Такой же сын своей матери, всегда и во всём лучший для неё, взращиваемый всю свою жизнь, проживавший каждый час, каждый день, как остальные. Печалившийся и смеявшийся без причины, дурак и балбес, гений и лирик — да это всё уже было неважно. Все были поставлены перед единой судьбою, а лежачему в земле всё и так приходилось теперь по боку. Но нет! Нет! Соболев не был мёртв! Он не мог! Только что ведь выразительно размахивал своими руками, доказывал всем, что немцев нет… Как! Как мог он умереть таким молодым? В это банально не верилось... Макарыч перевернул его на спину. Весь в пыли, Дмитрий не оглянулся по сторонам, не сморозил несуразной шутки. Он просто молчал, глядел куда-то в пустоту, а гимнастёрка начинала впитывать в себя растекающуюся по ней кровь. Ярким пятном она поражала всё больше и больше пространства на тонкой ткани, со спины оставляла след и на рыхлой земле. Вокруг Державин не слышал абсолютно ничего. Не распознавал шум, не видел готовности солдат. В ушах гудели только свои мысли, страх, бешеный стук сердца и слабый, томный выдох старика, который своей ладонью закрыл глаза Соболева. Тогда ему стало до конца ясно, что же случилось. Трагедия. Одна из миллионов. Всё внутри рухнуло. Оборвалось, упало и разбилось в самые мелкие осколки, в прах, как тогда, при известии о том, что оркестра больше нет. Вот и Димы не стало. Его тоже нет, а Роман до сих пор не мог поверить в происходящее. Было до жути неправдоподобно умирать, когда жизнь только приобрела свои самые яркие краски. И не здесь… не по своей глупости, не из-за ребячества, не от готовящейся персонально для него пули. Ноги невольно подкосились, а скрипач сполз по земляной стене спиной вниз. Влажность и прохлада той поверхности, к которой он прислонялся, стала проникать через гимнастёрку, оставляя на ней тёмные и грязные пятна. Сердце застучало ещё сильнее, а карабин в руках сжался до такой степени, что казалось, точно он сейчас разломится напополам. Костяшки оттого побелели, задрожали ещё пуще, так и не ослабляя свою хватку. Макарыч выглядел ничуть не лучше. Такая скорбь, в то же время и решительность читалась на его лице, которое сейчас Роман не имел возможности правильно разглядеть. Старик было озирнулся на зажавшегося в углу музыканта, намереваясь окликнуть и привести в сознание, но собственные действия прервал короткий свист и внезапный грохот. Вдруг земля совсем рядом от них оглушительно разорвалась, полетела мелкими частями и огромным клубом пыли в разные стороны. На момент перестало быть видно что-либо, кроме того самого взрыва. Никто не успел ничего вскрикнуть, ни «ложись», ни «танк на двенадцать часов впереди». Ничего. Все звуки смешались в один, долгий и оглушающий, перерастающий в абсолютно дезориентирующий писк. Все ощущения притупились, а из них остался только один страх. Державину повезло — его не засыпало той самой землёй. Зрение поплыло, а уши так неприятно и интенсивно закололо. Они сейчас не могли слышать начавшийся переполох в полной мере. Всё тот же долгий, тошнотворный писк и глухота. Этот единственный раздражающий звук проникал сквозь тело, заставляя каждый нерв напрячься и замереть в ожидании следующей встряски. Это продолжало держать Романа в частично парализованном состоянии… Каждая секунда продолжительности муки казалась вечностью, и тот начал ощущать всепоглощающее непонимание, где он, кто он, зачем он. Он будто не помнил, кем был, и не знал, кем стал. Взгляд помутнел ещё пуще, а буря из эмоций пыталась выразиться в нём, но… не получалось. Он просто глядел куда-то в рассыпавшуюся землю, контуры которой теперь стали сливаться в одну размытую картину. Державин пытался встать, но его ноги подломились, и он рухнул на колени. В то время как вокруг буйство сражения только нарастало, для него все звуки растворились в этом едва различимом, но всецело поражающем его сознание гуле. Сердце бешено колотилось, слышалось через все вены и било в голову, колеблясь между сознательным состоянием и зыбким сном. Быстро дыша, скрипач пытался вяло избавиться от этого ощущения, полностью не отвечая за координацию своих действий. Он дотронулся до своих заложенных шумом ушей, жмурясь от боли, плотно приложил к ним свои ладони, убрал, а на руках кровь. Оттого его расфокусированный и померкший взгляд враз встрепенулся. Всё было по-настоящему. Предыдущее действие помогло возобновить остроту слуха, но вернувшийся шум в виде начавшихся выстрелов пулемётов, винтовок и гулких попаданий танковых орудий в ту же землю, быстро вогнал его в ещё большее отчаяние. Это поле превратилось в сущий ад. Воздух пропитался запахом пороха, сырой земли и крови. Шарканье ботинок и щёлканье орудий объединились в одну сплошную симфонию хаоса. Они не были к этому готовы, силы оказались несоразмерны. Их укрепрайон даже не имел поблизости своих танков, только автоматы и защитную артиллерию. А вражеская, видимо, разведка танковой дивизии, постепенно подбиралась всё ближе и ближе. Оставалось только ждать чуда, подмоги. Что-то пошло не так. Никто не знал, что именно. Оттого и было безумно страшно. В окопах быстро мелькали фигуры неопределенной формы, покрытые грязью. Они бросали свои почти обезумевшие взгляды туда, на яркую линию горизонта и холм, откуда посмели внезапно выехать иноземные орудия с подкреплением пехотинцев. Более искрящиеся огни стали видны там, а среди русской речи вдалеке послышалась острая, чёткая. Началась ожесточённая перестрелка, фронт которой только сдвигался вперёд. Державин ощущал, как в воздухе теперь засвистели пули, казалось, прямо над ним, и было до жути страшно высунуться хоть на секунду — попадёт, как бы ты хорошо не прятался. Вот и в некоторых успело попасть, разливая кровь по земле. И всё происходило прямо перед ним: одни откапывали товарищей из-под разрушенной стороны окопа, первые стреляли, вторые падали в землю, а другие тихо молились. Всем было жутко. Исключений не было. Вибрация ударов земли, гул боевой техники, испуганные голоса приказов — всё это словно было баталией из какой-нибудь книги, серого фильма о бывших победах, затмевающего любую меру реальности. Сейчас всё было куда страшнее, куда новее и ужаснее, чем в книгах, которые Державин мог читать. Текст с бумаги никогда не выстраивался в структурированную картинку. И он всё ещё не верил… Никак это не могло быть прямо здесь, прямо перед собственными глазами… Однако, правда была жестока и беспощадна. Какой бы огромной не являлась любовь к своей Родине, геройствовать сейчас было глупо. Роман, казалось, так бы и сидел здесь, вжимался бы в землю позади себя и дрожал, если бы Макарыч вновь не подоспел ближе. Весь в грязи, он появился будто из ниоткуда, ведь музыкант видел, как его скрыло облаком пыли. Пригнувшись, старик спешно припал ближе к нему, свободной от винтовки рукой пытаясь растормошить музыканта. — Рома, нельзя сидеть! — громко прокричал тот, стараясь заглянуть ему в перепуганные глаза, вмиг оживившиеся от этого внезапного оклика и тряски. — Так всегда в первый бой, но нельзя! Здесь одна дорога, только впереди! Я не шучу! На входе в Белгородку буквально стоит заградотряд! Будешь сидеть так до конца резни или попытаешься сбежать — тебя свои же застрелят! Слышишь?! Сердце быстро стучало в груди, заглушая всё вокруг вместе с этим тошнотворным писком в ушах. Время возобновило свой ход и понеслось с немыслимой скоростью. Только вперёд, как сказал Макарыч. Его и без того громкие слова были плохо слышны среди бесконечных очередей, пальбы в попытке задержать врагов. Противник двигался чересчур стремительно. Громыхали и грузные снаряды иноземных танков, прилетая прямо в изрешечённую пулями землю. Пыль не прекращала плыть по воздуху, почти закрывая утреннее зарево. Его лучи стали кроваво-красными и крепко смешались со всем, что теперь происходило здесь, а немецкие машины не переставали ползти вперёд. Их не могли сдержать ни огонь, ни эскарпы, ни рвы… ни тела. Разве что, один из них угодил на заминированный участок, отчего ранее мирную округу снова сотрясли невыносимо громкие звуки, а дым повалил колонной высоко в небесную даль, возвышаясь так, что казалось, с самой Москвы будет видно… — Наши силы были рассчитаны только на пехоту немчуры, а на нас напоролась разведка! Ситуация дерьмо! Нас отвлекли их солдаты этим чёртовым взрывом в лесу! Мы думали, оттуда атаковать будут, окоп не так вообще сделали! — громко сетовал на командующих Максим, поскорее давая толчок Державину. А он, постепенно возвращаясь к трезвому состоянию, старался подняться за тем, после чего вскоре уселся дрожащими ногами на корточки. — Вот тебе совет, чтоб не помер! Хочешь танк загубить — кидай гранату под гусеницы, да только с близкого расстояния не вздумай! Знаем мы таких идиотов! А не будет гранаты — вон, гляди на узкое окошечко на его башне! Два раза в одно и то же место попади, а потом добивай стрелка! Почти невыполнимая задача, но других вариантов нет! — …Д-да. — Всё, стреляй тварей! — крикнул напоследок Макарыч, после чего залез обратно в бойницу. Почти сразу же его винтовка начала извергать пули, со свистом летящие вдаль. От его выстрела вмиг кто-то сложил свою голову. Роман так не мог. Не мог назвать их тварями, не мог лишить кого-то жизни. Не просто потому, что не попал бы, а из соображений человечности. Да, это война. Да, в своих стреляют те самые «твари». Но враги же боялись ничуть не меньше… им тоже было страшно, что больше не увидят своих друзей, семью, больше никогда не будут любить и радоваться. Каждого из тех, кто сейчас бежал вперёд и убивал другого… кто-то сердечно и искренно ждал. Кто-то точно бы по ним плакал. Их враги — те самые «твари» тоже были детьми, сыновьями, отцами. Каждый из них был частью чьей-то жизни и судьбы. Однако так же можно было рассудить и про каждого, кто был на своей же стороне. Такой невыносимо сложный вопрос, на кону которого стояли понятия любви к родине и предательства, милости и жестокости, кружил голову. Делать ничего не оставалось, каким бы учёным и просвещённым человек ни был. Либо ты их, либо они тебя. Война не оставляла места для молитв и мечтаний. Только грохот и испуганные крики, смерть и бесчинства. Каждый здесь начинал быть свирепым, менее восприимчивым к подобным условиям. Главной задачей постепенно становилось… не только выживание, а ещё и банальное удержание своего Я. Требовалось не стать такой же «тварью», остаться человеком во всех его понятиях. Нужно было закусить свои мысли и идти в бой. Подрагивающие пальцы стали помещать заранее набранные патроны в трёхлинейку, стараясь делать это как можно быстрее. Зрение всё ещё чуть плыло, а писк в ушах не намеревался пропадать, то усиливаясь, то ослабевая. На кровь, всё ещё стекающую из них, уже было плевать. С отрезвлением страх никуда не делся, а, казалось, только усилился в своей непоколебимой мощи. И вот вскоре прозвучал спешный щелчок, завершающий заряд орудия, распрямился штык. Державин припал к земле в ближайшей бойнице, поскорее принимая удобное положение для пальбы по врагам. Обзору слегка мешала сетка и защитные ограждения, но даже сквозь них можно было развидеть, как скрывались в траве и шли напролом немцы. Он попробовал прицелиться в танк, как говорил Максим, но руки дрожали. Всё из-за этого сбивалось… Нервы были напряжены до своего возможного предела, и в этом жутком кошмаре ничего не было ясно. Всё перед глазами летело с бешеной скоростью, взрывалось, свистело, а права на ошибку просто не было. Ни у кого. Руки скрипача яростно сжимали оружие. Потерянные на вид глаза нервно перескакивали с одного атакующего на другого, всё стараясь навести прицел. Он боялся, что не попадёт и будет корить себя за это. Однако в это же время… он боялся именно попасть, убить человека именем намеренной случайности. А вдруг он «выберет» не того? От самого слова уже становилось тошно. Вдруг лишит всего на свете отца многодетной семьи, человека с богатой душой или настоящего героя для их баррикад и народа? Голова и сердце разрывались, когда тот смел думать об этом. Если Державин ничего не предпринял бы, застрелят уже их самих. Он спустил курок. Основание винтовки грубо ударило ему в плечо, сбивая всякий прицел. Фееричный промах, на подготовку к которому у него ушло столько сил! Роман не мог сделать ничего, кроме того, как сжать зубы и попробовать ещё раз. Сейчас, кажется, каждый патрон был на счету… Ни ошибки, ни колебания... уже не прощались. Скрипач быстро перезарядил карабин, но не успел выстрелить — в землю совсем рядом с ним молниеносно вонзились несколько вражеских пуль, отчего ему пришлось спешно пригнуться. Окоп не спасал. Окоп просто нихрена не спасал! Как бы он ни старался, как ни бы не прятался, всё равно оставалось открытое место, которое попросту не могло быть незамеченным. Оттого и повеяло жутким холодом. Так близко, так рядом!.. Всего в нескольких сантиметрах земля вздрагивала и разрывалась. До нелепости несправедливо, что такая маленькая, крохотная и незаметная деталь могла убить человека! Этот сложный механизм, имеющий столько граней, о большинстве из которых даже и не известно! Столько лет, столько дней, столько страданий мог этот организм выдержать! А сколько же было вложено стараний в разум, сколько знаний, и для чего? Для чего всё это, если из-за единого касания острия ножа или пули эта жизнь могла испариться? Несчастным случаем, стечением обстоятельств или банальным сбоем в этой сложной системе, могло закончиться всё. И никто не знал, что дальше. Ответ был до боли простым — всё это было для того, чтобы жить моментом, а не планировать каждую секунду наперёд. Какая-то невозможно сильная жажда жизни заиграла в нём, питая все жилы и горяча кровь. Державин оскалился, вновь припал к земле орудием и пальнул со всей мощи. Винтовку вновь дёрнуло, но прицел не сбился. Неизвестный солдат в немецкой форме упал на землю, а каска бесшумно покатилась вперёд среди всего гула. Так легко и просто. В этот момент сердце снова сжалось от неожиданности и непонимания. Сразу же после ощущения выполненного долга, он испытал странное чувство пустоты, прокравшееся в самые глубинки его мыслей. Хотелось верить, что это было необходимостью, что враг был опасностью. И Роман сделал то, чего от него требовали. Убийство человека оказалось чем-то незначительным и лёгким. Святые убеждения, на тот момент безрассудно отброшенные в сторону, стали впиваться во всё тело сильнее любых кинжалов и штыков. Пронизывали всё, что могло в нём остаться, умертвив былую простоту души. Он больше не будет прежним. Теперь на руках Державина была чья-то кровь. А чья? Может он только что лишил жизни героя, работягу или такого же мечтателя, как и он сам? А как быстро пронеслась вся жизнь перед глазами у того незнакомца. Дом, счастье, мама. Он ведь наверняка и не успел выговорить её имя. Так резко и так быстро пуля смогла прервать всё, что он видел, поставить крест на том, что он ещё не успел прожить. Его мать будет плакать. Горько и безутешно, когда в дом принесут свидетельство о смерти. И совсем не ясно будет, кто убил её сыночка, кто посмел так поступить. Вот и у Ромы сейчас в голове было только одно: «мама, мне так страшно, я не хочу умирать». Все они, теперь безжалостно палящие в друг друга, были когда-то обычными мальчишками. И являлись ими сейчас, пусть цена любой ошибки была слишком велика. Когда их детские игры приняли такой опасный оборот? Всем было страшно, до безумия страшно, отчего хотелось только прижаться к родной матери, как тогда, когда они ещё боялись грозы или лая собак. Солдаты защищали страну, эту огромную и любимую. А кто защитил бы их? Ещё через несколько долгих минут окоп обсыпало землёй, когда танк подобрался чрезвычайно близко. Вскоре и русской речи почти не было слышно. Все стали постепенно отступать назад, на другую часть траншей. Одна из вражеских машин уже сумела переползти это пространство прямо над ними, и эту махину и немецких солдат не остановило ничто. Неужели… это конец? Земля окончательно пропиталась запахом смердящей крови и едкой гарью пороха. Более находиться в самом столкновении не представлялось возможным, а сердце билось в груди, подсказывая, что пора уходить. Винтовка ещё пару раз пощёлкала, пока тот пытался сделать последние выстрелы, так и не попав больше ни по кому. Патроны кончились, а в ближайших нишах их не имелось. Весь в пыли, Роман быстро поднялся на ноги, как можно аккуратнее начиная передвигаться по траншее. Он более не видел ни Макарыча, ни Сергея, а среди кровавых тел их невозможно было различить. Может они уже ушли в противоположную сторону окопа, а он не заметил? Разве что мысли содрогались о Димке… Ничего не было ясно. Всё до сих пор кружилось и летело с неимоверной скоростью, а пули всё ещё пролетали прямо над ним и немногими оставшимися здесь. Протерев от грязи штык на конце карабина, Державин не переставал брести, то и дело пригибаясь в страхе от возможного попадания по его спине. Но вдруг позади, на том месте, откуда он ушёл, раздался истошный крик. Всё сразу же переменилось молчанием и продолжавшейся пальбой. Это заставило его присесть ближе к земле и оглянуться… Силуэт в каске ступал по пустому окопу. Непривычный, серый, абсолютно иной, с распластавшимся орлом на форме. Грудь была украшена автоматом наперевес, но он почему-то не держал его в руках. В ладони у него блестела длинная финка, а взгляд глядел хищно и уверенно. На штанине его, совсем рядом с кирзовыми сапогами, виднелась поблёскивающая кровь. Убийца советского солдата. Вот он сделал шаг, другой, быстро перерастающий в бег. Роман было хотел рвануть назад, но враг быстро настиг его, пытаясь ударить ножом. — Kein Glück! — прокричал немец, крепко скаля свои зубы. Он, видимо, спрыгнул в окоп за оставшимися, а финкой орудовал, чтобы не тратить патроны… но сейчас этой мысли в голове у скрипача не было. Единственным, что осталось внутри, был страх. Однако, тело желало жить. Оно машинально защищалось, выставив вперёд штык. С ближним боем ситуация не была столь плачевной, отчего Державину и удалось не подставиться на кинжал. Враг заставлял его пятиться назад, и, кажется, вовсе не торопился. Этот неизвестный солдат будто бы воистину наслаждался всем тем, что происходило, будто знал, что победа уже в кармане. Оттого пропадала всякая вера в людей. Неужели… неужели все они, враги… такие?.. На раздумья времени не было. Одно неверное движение, и Роман покойник. Ужасающие ощущения заиграли в нём новыми красками. Смерть маячила прямо перед глазами, размахивая своей острой косой. Другие факторы опасности не прекращались: ещё не переехавшие через окопы танки изредка палили по траншеям, над которыми вёлся всё тот же оживлённый огонь. Страх стучал по венам куда сильнее, чем в самом начале бойни. Глаза озирались на своего противника, а конечности дрожали в бесконечном напряжении. Но боль притупилась. Державин не почувствовал её, когда ему удалось резко отсоединить штык от своей винтовки и спешно броситься напролом. В самые объятия врага. Карабин рухнул на землю, а Романа же успело слабо порезать по боку неудачным замахом немца, но это было неважно. Внезапно самоуверенный противник вскрикнул, стараясь отцепить от себя скрипача. Своим весом он только повалил их вниз, на сырую землю, а после ещё нескольких отчаянных ударов штыком по животу… перестал сопротивляться. Вроде бы всё, но… Нервы не переставали шалить. Роман, казалось, вновь впал в ступор, пребывая прямо под телом немецкого солдата, казалось, целую вечность, и никто не пришёл бы на помощи. Ни холода, ни тепла он не чувствовал. Так страшно и мерзко было находиться в крови живого человека. Просто тошнотворно до такой степени, что это заставило его снять с себя труп и поскорее нащупать отброшенную в сторону трёхлинейку. Державин еле как принял сидячее положение, будучи не в силах отдышаться от того, что он лицезрел пару моментов назад. Всё внутри так колотилось и билось, захлёбываясь в чистейшем адреналине. Но вдруг опять раздался оглушительный взрыв, прогремевший прямо перед ним. Всё потеряло свои цвета, поблекло и поплыло, а мышцы вмиг ослабли, покуда на тело начала сыпаться земля. Из последних сил он старался ухватиться за своё сознание, но оно быстро ускользало прочь, теряясь где-то в облаках пыли. Все чувства перестали быть осязаемы. Пропал слух, пропал контроль над телом, пропали мысли и внутренние крики о матери, а в глазах наступила полная темнота. Кромешная и непроглядная. ...И из-за неё он не был готов умирать.