Хроника безумств

В этот раз Дануте снится ледяная пустошь. Она парит в небе в своей соколиной форме, разглядывая залитый луной простор, и различает там человеческий силуэт. Мужчина это или женщина — не понять, слои одежды скрывают фигуру бесформенным покровом, но лук в руке и торопливый шаг просто кричат, что не все в этих пустошах тихо и гладко. Но что там впереди? Кого ищет неведомый путник? Данута вглядывается, но видит только туман, которого в такой холод быть не должно. Человек останавливается, вытаскивает стрелу и начинает ждать. Данута начинает кружить по небу, в нетерпении щелкая клювом: пусть она и не знает больше усталости, как живые, но совсем не уверена, что сможет всю ночь парить без спуска на землю. Впрочем, ее ожидание оказывается недолгим: из тумана объявляется огромное косматое создание. "Откуда здесь чертов мамонт?!" Тва-а-анг, поет тетива, а стрелок уже выверенным движением накладывает следующую стрелу. Чудище ревет, мотая огромной башкой — Данута видит тонкую чёрточку, что впилась в левый глаз, — гневно устремляется вперед, и земля далеко внизу дрожит под могучими шагами. Тва-а-анг, поет тетива во второй раз, ослепляя его окончательно. Капюшон спадает на плечи, когда стрелок машет рукой, что-то крича, длинные светлые волосы развеваются на ветру. Из сугробов серой молнией вылетает одноглазый огромный волк, мчится во всю прыть по хрустящему насту; мамонт же тает мутным туманом, чтоб измениться в птицу, и отчаянно мечется в воздухе, пытаясь убраться прочь, но как слепому соколу добраться до небес? Данута пересекает ему отход, растопырив крылья и яростно клекоча. Существо дергается, растерявшись на миг, и тут волк прыгает вверх. Зубы смыкаются на птичьей тушке, слышится хруст мелких костей, Данута чует кровь и торжествует. — Спускайся, — велит стрелок, запрокинув голову вверх. Это женщина, и даже с высоты Данута различает ее глаза — хищно-золотые, с крупным круглым зрачком. Соколиные. Ее выправка и спокойная уверенность голоса тоже внушают невольное почтение — так говорят вожаки... Серебряные Клыки. Данута нехотя спускается на снег и выпрямляется уже в привычном облике. Серый зверь и его добыча уже растворились где-то в ночи, а женщина в лунном свете делает несколько шагов навстречу, возвращая лук за спину. — Что ты делаешь в этом эхе минувших времен? — Я всего лишь легла спать, — сдержанно отзывается Данута, изо всех сил подавляя раздражение... и страх. — Над своими снами я не властна, госпожа. — Мы одной крови, так что подобное взывает к подобному. Взывало бы, будь ты жива. — Женщина изучающе разглядывает ее с головы до пят. — Кровопийцы отрезаны от мира духов, но ты здесь. — Для меня это такая же загадка, как и для тебя, госпожа, — Данута бросает эти слова чуть резче, чем намеревалась. — Оставь славословия, — отмахивается женщина. Ее глаза тускнеют, возвращаясь в нормальный вид — серые, какие были у самой Дануты, когда она не знала метки Зверя. — Я Рогнеда Нескованные Крылья, рождённая людьми под полной луной, старейшина Народа и племени Серебряных Клыков. — Данута Романовская, родич крови Сокола, — она криво усмехается, — пиявка крови Гангрел. — Давно никто из моего потомства не вспоминал обо мне, — Рогнеда, призывно качнув ладонью, разворачивается и идет по снегу навстречу луне; хрупкий наст не проваливается под ее шагами, даже не трещит. Данута идёт следом, с силой прокладывая себе путь. — Тысяча лет прошла, забылись имена и подвиги... — Подвиги помнят хорошо, — ворчит Данута, — только примеру следовать не спешат. Рогнеда останавливается, смотря в никуда рассеянным взглядом; лунный свет выбеляет ее лицо, и становится сложно понять, сколько же ей лет. Двадцать? Шестьдесят? Говорят, оборотни не стареют долго — просто погибают в боях слишком быстро, чтобы это проверить. — Знакомый гнев на отца, оставившего ненужное дитя, — говорит она негромко, но чудится в спокойных словах что-то потаённое и страшное. — Перерасти бы его и отбросить, но... он оставил тебя не только расти самой, верно? — Верно. — Данута зачерпывает горсть снега, начинает отстраненно лепить колкий комок. — Становление не выбирают, Рогнеда-рья. Нет, может, кому и взбредёт в голову, что это он сам себе бессмертие выбрал и выцарапал, но обычно за будущего птенца все давно решено. За меня выбрал даже не мой сир — его повелитель. — "И мой тоже," но это Данута вслух не говорит. Вместо этого продолжает: — Отец со своей стаей ему был давно как кость в горле, так что почему б и не отправить красноречивое, мать его, послание? Дитятко-то родное, да все равно ублюдочное, недостаточно породистое, которое никогда не Превратится, от которого настоящих Клыков никогда не будет — за него мстить, септ собирать, войну начинать все равно никто не станет! На последних словах голос неприятно поднимается, снежок хрустит в кулаке, просыпаясь сквозь пальцы блестящей пылью. — Намек четкий, — продолжает Данута уже холодно и тихо, чуть слышнее шёпота. — Сунься куда не надо, славный воин, и дальше под удар подпадет кто-то, о ком ты действительно заботишься. Если умеешь, конечно. Я не знаю, помнит ли он о предках, зато о потомках совершенно точно забыл. У духа рядом — темный нечитаемый взгляд. У Дануты в кулаке ледяная влага и саднящие от впившихся ногтей царапины. Такая же ледяная, разве что алая, влага подступает к глазам близко-близко.